Странички из воспоминаний[править]
В 1872 г. я жил в Енисейске. Стоял конец сентября, по обыкновению была дождливая погода и улицы Енисейска представляли из себя сплошную невылазную грязь. Раз вечером я заехал по какому-то делу к помощнику исправника Феоф. Сил. Батаревичу. Переговорив о чем было надо, я уже взялся за фуражку, как Батаревич обратился ко мне с вопросом:
— Скажите, пожалуйста, сколько есть литераторов Крестовских?
— Двое: один Всеволод Крестовский, известный автор «Петербургских трущоб», я его еще в университете знал; и другой — псевдоним Хвощинской, по мужу Зайончковской, которую тоже видал.
— Нет, есть еще третий.
— Третьего нет.
— А я вам говорю, что есть, и он в эту минуту находится у нас под арестом.
И затем Батаревич рассказал следующее:
— Сидим мы вчера с исправником (Шатиловым) у него на балконе; посредине улицы идет пьяный рабочий, барахтается в грязи и ругательски ругает полицию, что она не наблюдает за исправным состоянием улиц. Ну, мы приказали казаку забрать его и отвести в полицию к Вилькенскому (частный пристав). На другой день при разборке забранных в полицию дошла очередь и до нашего приятеля.
«Ты кто?» — спрашивает Вилькенский. — «Литератор Крестовский». — «Ну, что глупости говоришь!» (Вилькенский почитывал, и фамилия Крестовского ему была известна.) — «Так точно, литератор Крестовский». — «А коли ты литератор, то напиши что-нибудь». Тот берет перо и написал вот это самое стихотворение.
И с этими словами Батаревич передал мне клочок бумаги. Я прочел, — то было небольшое стихотворение, вполне грамотное, с правильным размером, а главное — с настроением, очень подходившим к тому, что должен был переживать в данный момент автор его.
— Конечно, Вилькенский сейчас же доложил нам, какого интересного субъекта направили мы к нему. Исправник и я сняли с него допрос, и вот что он нам показал: «Я — доктор Петров; при Николае Павловиче за стихотворение „Европа против нас“ (в дни моей юности, кажется без достаточных оснований, это стихотворение приписывали И. С. Аксакову) был разжалован в солдаты; при Александре Николаевиче получил помилование. Однако вскоре за стихотворение „Наши мандарины“ был сослан в Астрахань; оттуда бежал, скитался, пока не был арестован в Земле Войска Донского; там назвался Якубовским (или Якубовичем — хорошо не помню) и, как бродяга, был выслан в Сибирь и поселен в Ачинском округе. В этом году был фельдшером у Ячменева, на Даниловском прииске (по речке Севагликону, северной системы енисейского круга)».
— Где же он теперь?
— Мы распорядились перевести его из полиции в острог.
Конечно, о таком исключительном случае исправник без промедления послал донесение губернатору, а местный жандармский офицер (В. В. Яшин) — губернскому жандармскому штаб-офицеру А. С. Банину.
По наведенным енисейской полицией справкам, Якубовский (или, может быть, под какой другой фамилией — этого уж не знаю) действительно был в минувшую операцию фельдшером на прииске Ячменева, исполнял свои обязанности очень хорошо, все, особенно рабочие, им были довольны, только порой обнаруживал слабость до водочки.
Я тогда находился на службе крупной золотопромышленной компании В. И. Базилевского и в качестве ее представителя пользовался всяким любезным вниманием со стороны местного полицейского начальства; а потому, спустя некоторое время, без большого труда получил разрешение на свидание с новоявленным Крестовским. Так как смотритель острога тоже хорошо знал меня — я устроил в городе подписку и еженедельно лично доставлял в тюрьму некоторое количество мяса для улучшения содержания арестантов, — то свидание состоялось в квартире смотрителя, который сейчас же ушел, оставив нас вдвоем.
Передо мной оказался небольшой человечек, может быть, лет пятидесяти; как я ни старался поставить его в равные отношения, псевдо-Крестовский поминутно вскакивал и принимал почтительную позу. Он подтвердил, что он Крестовский.
— Значит, вы написали «Петербургские трущобы»?
— Да, я.
Тогда я свернул в другую сторону, то есть на Хвощинскую.
— А «Баритона»?
— Я-с.
— И «Первая борьба» тоже ваша?
— Да-с.
Дальше на эту тему не стоило продолжать разговор. Что он упорно стоял на том, что он Крестовский, — это меня нисколько не удивило. За шесть лет пребывания в Сибири я уже достаточно привык ко всяким Федорам без прозвания, Францам Тенцнер — он же Тарас из французов, которых, бывало, хоть сто раз переспрашивай, всё стояли на своем. Раз что Якубовский назвался в полиции Крестовским, ему уже не приходилось отступать от этого.
— После того как вы бежали из Астрахани, много вам пришлось постранствовать, пока не были забраны?
— Да-с, много лет и в разных местах.
По временам он сам заводил малопонятные речи вроде следующих:
— Идет движение… идет… не тот народ стал… многого ждет… большие могут быть перемены… старое рушится…
Я только слушал, не предлагая ему никаких разъяснительных вопросов. Его загадочные слова о каком-то движении наводили мою мысль на вопрос: кто передо мной — агент ли III Отделения, пущенный с осведомительною целью, или божий человек, снаряженный от какого-нибудь революционного кружка? Вопрос так и остался для меня невыясненным.
Сколько припоминаю, на этом свидании мое личное знакомство с псевдо-Крестовским и кончилось. Я, однако, продолжал посылать ему кое-что из провизии, платья и даже изредка понемногу денег. Он в свою очередь бомбардировал меня стихами, уж не знаю — своими или чужими. Одно из них — «В темнице были и посетили» — помнится, где-то впоследствии встретил в печатном виде.
Спустя некоторое время зашел ко мне смотритель острога и сказал:
— Лонгин Федорович, пищевые предметы, если хотите, посылайте; но знайте, что деньги сейчас же пропиваются, также и одежда.
Через несколько месяцев на донесение губернатора был получен из III Отделения ответ приблизительно следующего содержания: человек этот нам известен, можете поступить с ним на основании местных законоположений и правил. Так, по крайней мере, передавал мне Батаревич.
Отлучка псевдо-Крестовского на прииск Ячменева произошла с нарушением каких-то правил о передвижении ссыльно-поселенцев; потому он подлежал полицейскому взысканию, то есть телесному наказанию, кажется в размере двадцати ударов розгами. Но были предприняты ходатайства, и ему вменили в наказание сиденье в остроге. В то же время, как говорил мне Батаревич, ему было обеспечено и занятие по переписке в полицейском управлении. Но в день его освобождения он пропал, и всякий след его был потерян.
Прошло несколько лет. Я вернулся в Россию и даже получил разрешение поселиться в Петербурге.
В течение двух лет искуса мне нередко приходилось бывать в III Отделении за получением то разрешения на кратковременное пребывание в Петербурге, то за отсрочкой. Всякий раз в таких случаях я имел дело с Алекс. Ив. Горянским, начальником той экспедиции, в ведении которой я состоял. Горянский пописывал стихи и даже что-то приносил Некрасову, предупредивши последнего о месте своего служения. Со мной Горянский всегда был крайне вежлив и никогда не отказывал в моих просьбах. Раз даже по моему ходатайству помог одному сосланному выбраться из Нарыма.
Как-то зимой 1878 г. я встретил Горянского в вагоне невской конки, свободное место оказалось только подле Горянского; он узнал меня; мы поздоровались и разговорились. Почему-то мне вспомнился псевдо-Крестовский, и я набрался храбрости обратиться к Горянскому за разъяснением. Коротко рассказав мою встречу с псевдо-Крестовским, я спросил, кто это и что в его рассказе правда? Сначала Горянский отозвался полным неведением, но потом какая-то подробность напомнила ему, и он с живостью отвечал:
— Теперь узнаю. Совсем не за стихотворение он был отдан в солдаты, а вот его история. Он был студентом Медико-хирургической академии и произвел покушение на жизнь тетки, с целью ограбления. При следствии обнаружил большую начитанность, отличное знание иностранных языков, находчивость в ответах. Вдруг он заявил, что имеет государственный секрет, но может объявить его только государю императору. А время, знаете, было серьезное, уже надвигалась восточная война. Об его заявлении было доложено государю; последовало высочайшее повеление представить его. Когда Петров оказался перед государем, то пал ему в ноги и признался, что никакого секрета не имеет, а прибегнул к такой лжи, чтоб вымолить у государя милость: под солдатским сукном смыть позор тяготеющего над ним преступления. Эта милость и была ему дарована государем.
Тут Горянский остановился, но после некоторой паузы, как бы в заключение, проговорил:
— По нескольку лет проходит, что о нем ни слуху ни духу, и вдруг пришлет удивительное обозрение!
Мне было неудобно спросить Горянского, какого рода были обозрения, доставляемые псевдо-Крестовским, к тому же Горянский вскоре встал, распрощался и вышел.
Только что рассказанный случай вспомнился мне на днях, когда я прочитывал воспоминания А. Ф. Кони о Достоевском («На жизненном пути», 2-й том) А. Ф., коснувшись «Преступления и наказания», указывает на несправедливость обвинения, одно время довольно широко распространенного, что Достоевский тенденциозно поспешил воспользоваться делом студента Данилова, зарезавшего в Москве ростовщика и его служанку. Убийство Данилова произошло 12 января 1866 г., роман же был написан ранее, и начало его появилось в январской книжке «Русского вестника», сильно, впрочем, запоздавшей выходом. Но остается истолкование, что роман Достоевского оказался печальным предсказанием того нового зла, которое проявилось в процессах Данилова и позднее — Ландсберга (см., например, очерк жизни и деятельности Достоевского — К. Случевского). Однако рассказ Горянского показывает, что преступления в этом роде случались и ранее, а отнюдь не были порождением того перелома в нашей жизни, который сказался со второй половины 50-х гг.
Источник текста: Пантелеев Л. Ф. Воспоминания. — М.: ГИХЛ, 1958. — 848 с.