Тоже жизнь.[править]
…Бывало, вернусь домой-то, и давай плакать и давай плакать, а руки-то са-а-аднитъ-саднитъ, и въ животѣ пусто, и спина болитъ… Не легкое у меня рукомесло-то было… Теперь, слава Тебѣ Господи, въ богадѣльню добрые люди устроили, а допрежь — и жисть не въ жисть была… Еще стирать бѣлье — куда ни шло, а вотъ пополощи его зимой въ проруби, въ студеной водѣ… О-ой, какъ жжется студеная вода-то… А барыни у насъ, да хозяйки какія! Ты вымой имъ бѣлье-то, да такъ, чтобы его хоть къ архирейскому столу подать…
Дьяконъ у насъ изъ архирейской Крестовой церкви, о. Аристархъ Стратилатовъ, бывало, такъ говаривалъ. О чемъ бы ты ему ни сказалъ, а онъ:
— Ого, братъ… Это здорово, хоть къ архирейскому столу подавай…
Что ты для него ни сдѣлай, а онъ сейчасъ свое: ого, хоть къ архирейскому столу подавай… У архирея въ церкви служилъ онъ, о. Аристархъ-то. Не любилъ архирея потому, владыко-то все бранилъ его: молъ, голосъ у тебя труба трубой, а ты его пропиваешь, да и такъ-то, для благолѣпія дома моего неудобно. А дьяконъ-то, бывало, придетъ къ намъ въ слободку, да и давай надъ архіереемъ-то посмѣиваться:
— Для благолѣпія дома моего… Ха-ха… Такъ только въ церковныхъ пѣснопѣніяхъ о храмѣ Господнемъ говорится, что, молъ, благолѣпіе дома моего, а ты, святитель нашъ, владыка о. Діонисій, въ четырехъ стѣнахъ живешь, ходишь по коврикамъ, спишь на пуховичкахъ, да и хересокъ съ мадеркой по праздникамъ попиваешь…
Скажетъ, бывало, такъ дьяконъ-то, а самъ оглядится по сторонамъ. Не то, чтобы боялся кого, молъ, подслушаютъ. Нѣтъ, у него другая линія была… Оглянется по сторонамъ, а потомъ и шасть… вынетъ изъ портмонета рубль серебряный, а то и бумажку трехрублевку и скажетъ:
— Ну-ка, разгуляемся на всю…
Любилъ онъ мужа мово, покойнаго, и, бывало, все къ намъ и ходилъ водочку попивать. Въ дому-то архирейскомъ неловко было: владыко приказалъ, чтобы ни онъ, ни кто другой изъ монаховъ и иноковъ не пилъ въ святомъ домѣ, и слѣдили за ними вѣрные владыкины слуги… А потомъ обозначилось такъ, что и слуги-то вѣрные, архирейскіе, къ намъ же водочку заходили пить… Такъ-то… Еще и инокъ о. Сергій хаживалъ, и Миронъ Миронычъ, казначей архирейскій… Онъ не изъ духовныхъ былъ, а такъ… честь-честью женатъ былъ и дѣтокъ имѣлъ…
…О чемъ, бишь, я заговорила-то… не о дьяконѣ… Да… Барыни-то, бывало, что со мной дѣлали. Вымоешь бѣлье, выгладишь, а она, фря какая-нибудь, и шасть на кухню, да и ну ревизовать: то плохо вымыла, да другое не гладко выгладила… И ничего не сдѣлаешь — снова стираешь, да гладишь, а то и денежки не заплатятъ… Особенно одна барыня была мучительша… вотъ какая мучительша… Не приведи Богъ… И барыней-то какъ будто настоящей не была, а такъ, въ наложницахъ у одного акцизнаго жила, а, можетъ, и у землемѣра… не знаю я хорошо-то, кто ейный благовѣрный былъ: со свѣтлыми пуговицами ходилъ, шутъ его знаетъ, что за чиновникъ… Такъ вотъ, эта содержанка-то, что со мной дѣлала… Господи, всего и не перескажешь… а, говорили, и сама-то она изъ простыхъ была, изъ швеекъ, чтоли… чортъ ихъ, проклятыхъ, разберетъ… Господи, прости мои согрѣшенія…
А мужъ-то мой, Трофимъ покойный, изъ солдатъ былъ, извѣстно, человѣкъ военный, вспыльчивый… Приду этакъ-то вотъ я домой съ работы, жалюсь, да ругаюсь на вѣдьмъ-барынь, а онъ:.
— А ты, мать моя, возьми да мокрыми-то штанами барынѣ-то этой въ рожу и хлопыстни… Вотъ, молъ, тебѣ. И денегъ твоихъ не надо…
— Да, какъ, говорю, это можно-то? А она меня къ мировому, а она меня въ полицію… Сколько денъ безъ работы высидишь, а потомъ и съ сумой пойдешь… Что ты, говорю, Трофимъ Евлампьичъ. Это не годится… Потерплю ужъ…
Такъ вотъ и терпѣла… А мужъ-то у меня нездоровый былъ. Такъ съ виду-то бравый, и усы большіе, а вотъ, поди ты, все кашлялъ и кашлялъ… Разъ такъ-то закашлялся, захрипѣлъ, да чуть Богу душу и не отдалъ, чуть отходили…. А жили мы тогда въ Архирейской слободкѣ, подъ горой. Хатка у насъ съ Трофимомъ въ два оконца была, сарайчикъ тоже сколоченъ былъ изъ досочекъ, а въ сарайчикѣ-то у меня курочекъ штукъ пять было. Бывало, по веснѣ все десяточка два яичекъ къ Свѣтлому дню и накоплю… И пѣтушокъ у меня былъ, такой ли горластый, такой ли крикунъ…
Дьяконъ-то о. Аристархъ въ злобѣ былъ съ соборнымъ протодьякономъ, все голосами они своими бахвалились, да спорили: у кого, молъ, громче?.. Ну, вотъ, о. Аристархъ по злобѣ-то и прозвалъ мово пѣтуха протодьякономъ… Шутникъ былъ, Царство ему небесное…
А въ Архирейской слободкѣ у насъ народъ жилъ больше аховый: печники, да плотники, да сапожники, рыбаки да рабочіе съ барокъ и пароходовъ… Бывало, въ воскресенье али еще въ какой праздникъ съ утра пѣсни горланятъ да пьютъ. Шесть денъ работаютъ, а седьмой пьютъ. Такъ и жили, какъ козы какія… Слободка-то наша по горамъ уснастилась, въ овражкахъ разныхъ да буеражкахъ. И дорогъ никакихъ не водилось, а такъ — тропинки однѣ козлиныя. Татары тоже жили въ слободкѣ-то, а ужъ у татаръ козы въ заведеніи обязательно, свиней — Боже упаси, а ужъ козы въ каждомъ дому… А прямо-то надъ нами, на горѣ, архіерейскій домъ стоялъ — бо-оль-шущій… и церковь при немъ во имя животворящаго креста, такъ Крестовой и называлась… Стѣны каменныя у дома-то архіерейскаго, высокія, толстыя, будто у обители святой. И садъ былъ, большой, съ яблоками, грушами и вишеньями… Бывало, инокъ о. Сергій уворуетъ въ саду-то вишеньевъ спѣлыхъ, уворуетъ да и принесетъ къ намъ въ домъ… Настою я ему на спирту настоечку вишневую, а какъ пора придетъ — созоветъ всѣхъ о. Сергій — и о. Аристарха, и Мирона Мироныча и… ходилъ еще, только рѣдко, иподіаконъ еще одинъ, старый человѣкъ, отцомъ Климентіемъ называли… Сѣдой ужъ былъ, чуть ходилъ, а все въ иподіаконахъ служилъ: не привелъ Господь дальше въ духовномъ званіи двинуться, такъ иподіакономъ и умеръ…
Вотъ, бывало, соберутся всѣ, и мы съ мужемъ съ ними, сидимъ, говоримъ о разномъ да и попиваемъ настоечку… Любилъ о. Сергій настоечку вишневую, а больше него любилъ вишневочку о. Климентій. Пива, да водки не выносилъ, а вишневочку страсть какъ любилъ. А когда выпьетъ, сидитъ да жалится на свою участь горькую… ужъ больно обидно ему было: до старости лѣтъ дожилъ, а все архіерей въ діакона не посвящавъ…
Ну, вотъ такъ-то, жили мы съ мужемъ въ избеночкѣ, а онъ рыбной ловлей промышлялъ, потому, наша Архирейская слободка на самомъ берегу Бѣлой… рѣка у насъ такая, большая… Лѣто придетъ и рыбу онъ ловитъ, зимой тоже на льду проруби дѣлалъ, да снасти на щукъ ставилъ… И жили мы ничего, въ достаткѣ: рыбу продавали, я бѣлье стирала, а тутъ и еще у меня рукомесло открылось…
Тотъ же дьяконъ, о. Аристархъ, меня и приспособилъ къ новому рукомеслу… Умеръ у нихъ въ архирейскомъ домѣ инокъ о. Сергій… На гайтанѣ удавился, прости, Господи, ему согрѣшеніе его… Удавиться-то удавился, а какъ изъ петли-то вынули его, такъ никто изъ мужиковъ къ нему и не прикоснулся: боялись больно… Глаза-то у него открытыми остались; а языкъ вылѣзъ изо рта чуть ли не на два вершка. Ну, всѣ и отступились. А архирей-то, владыка, святитель Діонисій, царство ему небесное (старуха перекрестилась), приказалъ, чтобы зря-то въ народѣ не разглашали насчетъ самоубивца, а чтобы объявили всѣмъ, молъ, и причастился, и исповѣдался тотъ инокъ о. Сергій… Умеръ-то онъ, виномъ опившись… у насъ въ дому и вино-то пили, и много въ тотъ вечеръ выглохтили, Господи, прости имъ согрѣшенія… Умеръ-то о. Сергій, опившись, ну, архирей-то и боялся: наѣдетъ полиція, да доктора разные и будутъ потрошить самоубивца, а ужъ какъ будутъ потрошить, тутъ тебѣ и не скрыть въ брюхѣ винища-то… Зазорно было владыкѣ, вотъ онъ и приказалъ скрыть, что, молъ, все, какъ слѣдуетъ, по-христіански умеръ инокъ… И похоронили о. Сергія честь-честью…
Вотъ и приходитъ ко мнѣ дьяконъ Аристархъ Стратилатовъ и говоритъ:
— Агафья, человѣкъ ты у насъ въ дому свой…
Хаживала я въ архирейскій-то домъ: кому рубашечки выстираешь, кому что-другое… Ну, думаю, что онъ, о. дьяконъ-то, хочетъ сказать, а онъ говоритъ:
— Вѣрный ты человѣкъ и приказано тебя доставить въ домъ нашъ, чтобы покойничка-то нашего обмыть… Мужики мы всѣ въ дому живемъ, а вотъ, поди ты, боимся этого покойника, потому близокъ онъ намъ былъ… свой, какъ говорится… Наканунѣ, вмѣстѣ и водку пили, а онъ вонъ куда шагнулъ…. Поди, да обмой… Да такъ, чтобы, значитъ, никому и ничего не было извѣстно: молъ, покойника-то обмывала, это вѣрно, а ничего особеннаго не видѣла… Поняла?..
— Что жъ, говорю, не понять-то?.. Поняла…
Пошла въ архирейскій домъ и… матушки мои: лежитъ посреди келейки своей о. Сергій, а винищемъ въ келейкѣ-то не продохнешь… Окна всѣ настежь, а винищемъ не продохнешь… А глаза-то навыкатъ, какъ у вола, а языкъ-то вершка на два наружу… А былъ онъ, покойникъ, тучный, сырой да тѣльный такой… Закрыла я платочкомъ о. Сергію лицо, стащили мы съ него портки и рубашку… ну, и давай я его оммывать… Оммыла я его и умаялась: пухлый больно былъ и жирный… да и такъ-то тошнота больно меня одолѣла, потому-ужъ больно винищемъ-то отъ него перегорѣлымъ разило… Три недѣли человѣкъ безъ просыпи пилъ, три недѣли — шутка ли… и допился до смерти безъ покаянія… Вымыла я инока, какъ слѣдуетъ, а дьяконъ-то мнѣ двѣ бумажки рублевыя въ руку и суетъ:
— Дешевле, говоритъ, за это-то платятъ, а ты ужъ два цѣлковыхъ получай, да чтобы молчать…
Взяла я бумажки рублевыя и молчу, молчу да радуюсь: ужъ больно денегъ-то много показалось… Бывало, за полтинникъ-то цѣлый день съ утра до вечера въ мыльной водѣ полощешься да срамные чужіе штаны моешь, а тутъ — на-ко поди, часокъ какой-нибудь около инока пополоскалась, а тебѣ за это двѣ рублевочки… На, получай…
Смотрю, молчу, а дьяконъ-то и еще:
— На-ко, говоритъ, вотъ это тоже тебѣ полагается…
И суетъ мнѣ въ руку иноковы штаны да рубаху… вотъ, думаю, исторія. Да за это я не только, что молчать буду, а скажу, что никакого инока и не оммывала… Богъ съ вами и съ инокомъ… Мужу-то моему, Трофиму-то, думаю, рубаху и штановъ не покупать… да этакихъ штановъ-то, какъ у инока были, Трофимъ мой никогда и не нашивалъ. А тутъ смотрю, дьяконъ-то Аристархъ суетъ мнѣ въ руки и подрясникъ иношескій, старенькій, подрясникъ.-то и на локтяхъ дыры, а все же думаю: вотъ такъ исторія… Господи, Боже мой… Пришла домой да на рѣчку скорѣе и вымыла съ мыломъ иношескія штаны и рубаху, а по дорогѣ-то къ дому въ лавочку забѣжала, чайку, сахарку купила, да баночку махонькую вареньица малиноваго… Смерть, какъ люблю вареньице малиновое… Принесла покупки домой, а Трофима дома не было: на рѣку уплылъ за рыбой. Самоваришко наставила, чайку заварила, а послѣ того чайку-то съ малиновымъ вареньемъ и попила… Напилась чайку съ малиновымъ вареньемъ, да и айда на рѣку. Думаю, не увижу ли гдѣ Трофимову лодку, чтобы, значитъ, и ему чайку съ вареньицемъ попить. Глядѣла-глядѣла — не вижу Трофимовой лодки…
Пришла домой… Солнышко изъ-за тучъ выглянуло, тутъ я и развѣсила штаны и рубаху сушить у хаты, потомъ забѣжала въ сѣнцы, смотрю, а самоваръ-то мой еще шумитъ. Вѣрно, крышечку-то плохо прикрыла, вотъ онъ и не заглохъ… Налила я тутъ себѣ еще чашечку чайку да съ малиновымъ-то вареньемъ и еще выпила… Господи!..
А къ вечеру мужъ съ рѣки приходитъ, а ему глаженые штаны и рубаху…
— Чтой-то, говоритъ, это?..
Спросилъ такъ-то и брови, чтой-то, нахмурилъ.
— Да ты, говоритъ, не затаила ли у кого?..
— Что ты, говорю, Трофимъ, Бога-то не боишься, да и меня позоришь…
И разсказала я ему тутъ все, какъ было. Разсказала, а онъ головой замоталъ, какъ баранъ, да и говоритъ:
— Не стану я съ чужого покойника штановъ носить!..
Уговаривала-уговаривала его, ну, всячески уговорила… Послѣ этого и начала я по купцовымъ да по чиновническимъ домамъ ходить и покойниковъ оммывать. Доходное это рукомесло: денегъ даютъ да и Трофимъ-то мой сталъ ходить въ хорошихъ исподнихъ штанахъ, да и рубахи-то все крѣпкія да хорошія… А бывало и такъ, что какая-нибудь фря, чиновничья вдова, денегъ-то за оммывку заплатитъ, а штаны и рубаху не отдастъ… Ну, думаю, жадюга проклятая, оставляй себѣ на память штаны съ рубахой, чортъ съ тобой!..
И подрясничекъ-то иноковъ въ дѣло пошелъ. Обрѣзалъ его Трофимъ, вывернулъ, рукава новые изъ полокъ выкроилъ да и смастерилъ себѣ пиджачекъ къ Рождеству Христову…
Вспыльчивый былъ у меня Трофимъ-то, и, что же грѣха таить, поколачивалъ меня, когда подъ хмелькомъ… а только уговорила я его покойницкіе штаны и рубаху носить. Ничего не сдѣлаешь: достатковъ было мало, а тутъ — такое счастье тебѣ привалило.
У мужа-то мово въ головѣ немного неладно было. Такъ съ виду ничего не доглядишь, а потомъ вдругъ онъ загруститъ что-то, задумается и ужъ ты слова отъ него не добьешься: сидитъ, молчитъ да въ уголъ и смотритъ… На каланчѣ не иначе съ нимъ что-то сдѣлалось… Какъ со службы-то онъ вышелъ, унтеръ-офицеромъ домой пришелъ, грамотѣ зналъ и счетъ велъ хорошо… Со службы-то вышелъ да въ пожарную команду и поступилъ. А тутъ съ нимъ и приключилось: ударило его въ голову бревномъ горѣлымъ, и въ больницу его свезли. Мѣсяца два вылежалъ, а потомъ пошелъ на дежурство на каланчу… да, съ дежурства-то и уйди… Господи ты Боже мой, какое дѣло удумалъ! Ну, думаю, подъ судъ теперь пойдетъ… да и со службы вонъ… Жили мы тогда съ нимъ на пожарномъ дворѣ… Сошелъ онъ съ каланчи не въ урочный часъ да и говоритъ:
— Что хотите со мной дѣлайте, а не могу я больше по каланчѣ ходить…
— Да почему, сукинъ ты сынъ? — спрашиваетъ начальникъ.
— Не могу, — говоритъ…-- Хожу по каланчѣ, а самъ и глянуть на низъ боюсь: тянетъ меня за перила, и хочется внизъ головой броситься.
Не знаю, что съ нимъ сталось, а только ослобонили его отъ дежурства на каланчѣ и поступилъ онъ въ «топорники». И тутъ на него болѣсть эта черная напала.
— Не могу, — говоритъ, — быть и въ «топорникахъ». Тянетъ меня въ огонь-полымя броситься…
Что подѣлать съ черной болѣстью, — отошелъ Трофимъ отъ пожарныхъ, и уѣхали мы съ нимъ въ деревню хлѣбопашествовать да хозяйствомъ занялись. А тутъ голодные годы пришли, и опять довелось въ городъ поѣхать. Раздѣлился Трофимъ съ братьями, получили мы сотни четыре рублей, въ городъ перебрались да и выстроили въ Архирейской слободкѣ домикъ и жили. И трудно спервоначалу было: хата есть, а въ ней бѣдности нашей не счесть… На поденьщину ходили, да такъ кое-какъ и жили: я бѣлье стирала, Трофимъ рыбу ловилъ… Тутъ вотъ съ о. Аристархомъ Стратилатовымъ я и сознакомилась. А сознакомилась я съ о. Аристархомъ, и вся жизнь наша пошла поиначе…
Какъ-то дьяконъ-то и говоритъ Трофиму:
— Открой-ка ты, Трофимъ, лавочку мелочную…
— А на какіе достатки, о. дьяконъ? — спрашиваетъ Трофимъ.
— А укради… Ха-ха!..
Шутитъ, конешно, о. Аристархъ…
— А то, попроси у насъ взаймы, — говоритъ.
Пошутилъ-пошутилъ такъ-то о. Аристархъ, пошептался о чемъ-то съ Трофимомъ, а потомъ и еще монахи изъ архирейскаго дома зашли къ намъ… Ну, и сварганили мы тутъ дѣло…
— Мы, говорилъ о. Аристархъ, — дадимъ тебѣ деньги взаймы, а ты намъ окажи услугу.
Какая, думаемъ, имъ будетъ услуга, коли Трофимъ лавочку откроетъ: живутъ всѣ они на казенный счетъ — квартира имъ готовая, и обѣдъ, и ужинъ, и чай съ сахаромъ… Чтой-то, думаемъ, за исторія такая?…
Не прошло и мѣсяца, какъ у насъ ужъ и лавочка на монаховы деньги открылась. Такъ, небольшая лавочка: табакъ, спички, свѣчки, карасинъ, чай, сахаръ продавали… Монахи, да разные служки изъ архирейскаго дома захаживать къ намъ стали: кто полфунтика сахару купитъ, кто баранокъ, а то и пряничковъ какихъ… И со стороны люди стали въ нашу лавочку захаживать, потому — близко къ нашей мѣстности-то ни одной лавочки не было, а до города настоящаго далеко, ну, всѣ къ намъ и лѣзли. Торговля тутъ у насъ пошла хорошая. И дверцу мы въ домъ изъ окна продѣлали, и прилавочекъ смастерили, и вывѣску на крышѣ примостили.
Стали похаживать къ намъ монахи да служки изъ архирейскаго дома, а тутъ и… какъ бы это сказать-то… тутъ и пошла у насъ будто другая жизнь… Смутили, опутали Трофима монахи да архирейскіе служки, стали мы держать для нихъ водочки да наливочки разныя да херески. Придутъ въ лавочку, будто за товаромъ какимъ, а на самомъ дѣлѣ, бутылочки съ собой разныя и уносятъ, а тамъ ужъ извѣстно, что съ бутылочками-то дѣлать. Позаберутъ у насъ бутылочекъ разныхъ, а по утру Трофимъ посчитаетъ — анъ прибыль-то какая! Дороже мы имъ продавали, потому, за что же мы и грѣхъ на душу беремъ и хлопочемъ. И пошла тутъ у насъ такая торговля, что хоть цѣлый магазинъ открывай: много пили монахи, много и намъ дохода оставляли.
И къ намъ въ горенку стали захаживать монахи разные. Бывало, пріѣдутъ въ архирейскій домъ по дѣлу, а какъ дѣла свои обдѣлаютъ, такъ и къ намъ. Пиво тоже стали держать… Монастырскіе монахи, тѣ больше пиво пили, потому — дешевле оно обходилось. Одначе, пиво-то пьютъ, а съ собой тоже наровятъ свезти херески либо мадерки.
Жили мы такъ-то, жили, да оба съ Трофимомъ тоже къ винцу пристрастились, чего ужъ грѣха таить. Стали мы пить да попивать, а дьяконъ-то о. Аристархъ Стратилатовъ у насъ въ дому, какъ свой человѣкъ. Бывало, захмелѣетъ, да и ночевать останется… Мужа то я пьянаго въ сѣнцахъ уложу, а о. дьякона въ горенкѣ на кровати, а сама ужъ какъ-нибудь ночь-то пробьюсь до утра…
Жили мы жили такъ-то, а дьяконъ-то о. Аристархъ вдовый былъ… И вышло тутъ такое дѣло… Зашелъ къ намъ какъ-то дьяконъ одинъ, сѣли они съ Трофимомъ да и начали съ водочки да съ селедочки, а тутъ я имъ и сардинокъ баночку открыла, а тамъ и зубровочки подала, а потомъ хереску, да ликерчику… И пошло тутъ, и пошло у насъ гулянье да пированье. Мнѣ тоже рюмочки три-четыре преподнесли…
Пили мы такъ-то цѣлую ночь, а къ утру дьяконъ о. Аристархъ захмелѣлъ, да мужъ-то мой напился — лыка не вяжетъ… Уложила я одного въ сѣнцахъ, мужа-то, а дьякона-то… ну, какъ гость онъ у насъ… уложила я дьякона-то въ горенкѣ… Сама-то у двери на сундучкѣ прикурнула, а голову-то мутитъ: водку съ пивомъ понапрасну помѣшала, а отъ этого ужъ всегда мутитъ… Лежу такъ-то и не сплю… Къ утру ужъ дѣло пошло… Лежу и вдругъ вижу — дьяконъ-то ко мнѣ и крадется… И ноги-то какъ-будто плохо слушаются, и качается онъ весь, а поди ты, крадется ко мнѣ: грѣхъ-то его въ пьяный часъ попуталъ…
Только слышу я — какъ дверь-то въ сѣни растворится, да какъ мужъ-то мой Трофимъ, выбѣжитъ въ горенку-то, да на отца дьякона, да на полъ его… Гляжу, а у Трофима-то въ рукахъ ножъ… длинный у насъ ножъ былъ, хлѣбъ въ продажу въ лавочкѣ рѣзали…
— Ахъ ты, такой сякой!..
Да матерно отца-то дьякона Трофимъ, а самъ одной рукой душитъ его за горло, а другой норовитъ пырнуть его ножемъ-то.
— Ты вонъ для какихъ дѣловъ-то ночевать остаешься… А?… Ахъ ты, длинноволосый Архангелъ!..
Закричалъ Трофимъ, да какъ дьякона-то въ грудь ножемъ полоснетъ, тотъ и на полъ, и ну кататься по полу… А тутъ онъ на меня, чисто звѣрь какой. Подмялъ меня подъ себя на полъ и меня ножемъ хвать, а потомъ и себя въ животъ полоснулъ… Лежимъ мы на полу этакъ-то трое, а кровь изъ насъ, какъ изъ барановъ, хлещетъ.
Дальше-то ужъ и не помню, что было…
А потомъ, много ли время прошло ужъ — не помню, можетъ годъ, а можетъ полтора, угнали мово Трофима въ арестантскія роты на четыре года, да тамъ онъ, въ арестантскихъ-то этихъ, и Богу душу отдалъ, царство ему небесное (старуха перекрестилась)… Дьякона въ монастырь послали… Ходила я потомъ въ монастырь-то, хотѣлось повидать о. Аристарха. Ну, только въ монастырь меня не пустили: строго у нихъ было насчетъ женскаго пола… Такъ я больше никогда и не видѣла о. Аристарха Стратилатова… А потомъ вышло такъ, что и онъ умеръ…
И тамъ въ монастырѣ-то о. Аристархъ вино пилъ, да и допился: въ одночасье умеръ, а, можетъ, и руки на себя наложилъ. А только, какъ пришли къ нему въ келейку, да какъ растворили дверь, а о. Аристархъ лежитъ на столѣ, головой къ переднему углу… Такъ и умеръ…
А потомъ, какъ мужа-то мово угнали въ арестантскія роты, а я изъ больницы вышла, тутъ все и обозначилось… Трофимъ-то все у купцовъ въ долгъ бралъ, и въ ренсковыхъ погребахъ въ долгъ, а деньги не платилъ… Выхожу изъ больницы, а у меня и домъ на замкѣ, да съ печатями на двери, и человѣкъ нѣкій охраняетъ дверь… Описали у меня все и пустили нищей… И стала я опять бѣлье мыть, да покойниковъ оммывать… Года три назадъ всего-то въ богадѣльню опредѣлили. Барыня одна опредѣлила меня въ богадѣльню, а сама померла…
Такъ вотъ и живу теперь, будто сыта и обута, а все руки-то саднятъ и саднятъ… А ночь придетъ, ужъ я плачу-плачу… и сама не знаю, отчего плачу, а плачу, заливаюсь… Господи Іисусе Христе…