Украденное письмо (По; Живописное обозрение)/ДО
| ← Мистер Вальдемар. | Украденное письмо. | Маска «Красная Немочь». → |
| Оригинал: англ. The Purloined Letter, 1844. — Перевод созд.: 1895, опубл: 1895. Источникъ: Избранныя сочиненія Эдгара Поэ съ біографическимъ очеркомъ и портретомъ автора. № 7 — (іюль) — 1895. Ежемѣсячное приложеніе къ журналу «Живописное обозрѣніе». С.-Петербургъ. Контора журнала: Спб., Невскій просп., № 63-40. С. 150—171. |
- Википроекты
УКРАДЕННОЕ ПИСЬМО.[править]
Однажды въ сумерки, осенью 18.. года, я сидѣлъ съ моимъ другомъ, Августомъ Дюпэнъ, въ его маленькомъ кабинетѣ, въ улицѣ Дюно, упиваясь двойнымъ наслажденіемъ, — то есть, я мечталъ и курилъ. Съ часъ уже, если не болѣе, мы не нарушали глубочайшаго молчанія. Посторонній зритель счелъ-бы насъ всецѣло погруженными въ наблюденіе за прихотливыми кольцами дыма, которыя клубились у насъ въ комнатѣ, но, что касалось, по крайней мѣрѣ, до меня, то я перебиралъ въ умѣ все то, что составляло предметъ нашей бесѣды вначалѣ вечера; я разумѣю подробности происшествія въ улицѣ Моргъ и еще другого, подобнаго. Поэтому, когда дверь отворилась, и къ намъ вошелъ нашъ старый знакомый, префектъ парижской полиціи, я счелъ это знаменательнымъ совпаденіемъ.
Мы поздоровались съ нимъ очень радушно, потому что, если въ немъ были и кое-какія отрицательныя свойства, то было и много пріятнаго; а не видались мы съ нимъ уже нѣсколько лѣтъ. Въ комнатѣ было уже темно, и Дюпэнъ хотѣлъ зажечь лампу, но сѣлъ снова на мѣсто, когда гость объявилъ, что пришелъ посовѣтоваться съ нимъ по одному служебному дѣлу, причиняющему ему не мало хлопотъ.
— Если это дѣло требуетъ зрѣлаго обсужденія, — сказалъ Дюпэнъ, — то заняться этимъ лучше въ темнотѣ.
— Это одна изъ вашихъ старинныхъ фантазій, — замѣтилъ префектъ, имѣвшій привычку называть «фантазіями» все, что превосходило его пониманіе, вслѣдствіе чего ему приходилось жить въ цѣломъ мірѣ «фантазій».
— Совершенно вѣрно, — отвѣтилъ Дюпэнъ, — подкатывая къ нему удобное кресло и предлагая трубку.
— Что-же васъ озабочиваетъ? — спросилъ я. — Не новое убійство, надѣюсь?
— О, ничего подобнаго! Дѣло, скажу вамъ, даже очень простое, и я увѣренъ, что мы справимся съ нимъ нашими собственными средствами, но я подумалъ, что Дюпэну будетъ небезъинтересно узнать его въ подробности, потому что въ немъ такая фантастичность…
— Значитъ, оно и просто, и фантастично, — вставилъ Дюпэнъ.
— Именно… хотя нельзя сказать съ точностью ни того, ни другого. Собственно насъ всѣхъ сбиваетъ съ толку то обстоятельство, что дѣло такъ просто, а не дается намъ въ руки.
— Можетъ быть, эта-то простота и мѣшаетъ вамъ догадаться, — сказалъ мой пріятель.
— Вотъ нелѣпость! — воскликнулъ префектъ, захохотавъ отъ всей души.
— Я говорю: можетъ быть, дѣло слишкомъ просто, — повторилъ Дюпэнъ.
— Боже мой! что за вздоръ онъ городитъ!
— Можетъ быть, слишкомъ очевидно?
— Ха, ха, ха!.. Хо, хо, хо! — закатывался отъ смѣха нашъ гость. — Дюпэнъ, вы задумали меня уморить!
— Скажите, однако, въ чемъ оно состоитъ, это дѣло? — спросилъ я.
Префектъ затянулся, выпустилъ основательный, длинный клубъ дыма, усѣлся хорошенько и сказалъ: — Разскажу все въ короткихъ словахъ; но, прежде чѣмъ я начну, предупреждаю васъ, что дѣло требуетъ величайшей тайны, и что я лишусь мѣста, по всей вѣроятности, если станетъ извѣстнымъ, что я проболтался хотя однимъ словомъ.
— Начинайте, — сказалъ я.
— Или молчите, — сказалъ Дюпэнъ.
— Ну, слушайте. Меня лично увѣдомили, отъ лица весьма высокопоставленной особы, что изъ королевскихъ покоевъ исчезъ одинъ документъ. Похититель извѣстенъ; кража совершена на виду… Извѣстно тоже, что документъ все еще цѣлъ и находится у взявшаго его.
— Почему это извѣстно? — спросилъ Дюпэнъ.
— По самому существу сказаннаго документа, — отвѣтилъ префектъ, — равно какъ по отсутствію тѣхъ послѣдствій, которыя были-бы неминуемо вызваны переходомъ его въ другія руки… то есть, употребленіемъ его на ту цѣль, которую похититель имѣетъ, несомнѣнно, въ виду.
— Нельзя-ли вамъ говорить пояснѣе? — замѣтилъ я.
— Извольте, я могу сказать, что эта бумага придаетъ завладѣвшему ею большую силу въ такихъ сферахъ, гдѣ подобная сила пріобрѣтаетъ громадное значеніе, — сказалъ префектъ, любившій дипломатически-тонкій языкъ.
— Я все-же ничего не понимаю, — возразилъ Дюпэнъ.
— Не понимаете? Ну, вотъ: предъявленіе документа третьему лицу, которое нельзя назвать, нанесетъ ущербъ чести персонѣ весьма высокопоставленной… и такое обстоятельство придаетъ человѣку, похитившему бумагу, большую власть надъ сказанною персоной… ея честь и спокойствіе подвергаются опасности.
— Но такая власть, — замѣтилъ я, — можетъ быть дѣйствительною лишь въ томъ случаѣ, если похититель знаетъ, что имя его извѣстно потерпѣвшей особѣ. Кто-же осмѣлится…
— Похититель, — сказалъ префектъ, — никто иной, какъ министръ Д. Онъ осмѣливается на все… какъ достойное, такъ и недостойное. Кража была совершена столь-же ловко, какъ и дерзко. Документъ, о которомъ идетъ рѣчь… по просту говоря, письмо… былъ полученъ, когда высокопоставленная особа была одна въ своемъ будуарѣ. Въ то время, какъ она читала посланіе, въ комнату вошло другое высокое лицо, — именно то, отъ котораго она желала-бы скрыть письмо. Не успѣвъ сунуть его въ какой-нибудь ящикъ, она была вынуждена оставить его открытымъ на столѣ, впрочемъ, адресомъ вверхъ, такъ что содержаніе не было видно, и эта бумага, среди прочихъ, не могла обращать на себя особеннаго вниманія. Въ эту-же минуту появляется министръ. Его рысій взглядъ подмѣчаетъ тотчасъ смущеніе на лицѣ дамы, скользитъ по столу, узнаетъ почеркъ и чуетъ что-то подозрительное. Онъ говоритъ о дѣлахъ, очень торопливо по своему обыкновенію, вынимаетъ какое-то письмо, приблизительно того же формата, какъ и вышесказанное, справляется въ немъ о чемъ-то и потомъ кладетъ его на столъ рядомъ съ тѣмъ, роковымъ. Снова завязывается разговоръ о дѣлахъ, онъ длится съ четверть часа, послѣ чего министръ откланивается и беретъ со стола то письмо, которое ему не принадлежитъ. Владѣтельница письма видитъ это, но, понятнымъ образомъ, не можетъ воспрепятствовать кражѣ, вслѣдствіе присутствія того третьяго лица, и министръ уходитъ, оставя на столѣ свое письмо, не имѣющее никакого значенія.
— Вотъ и отвѣтъ на ваше замѣчаніе, — сказалъ мнѣ Дюпэнъ. — Похититель знаетъ, что потерпѣвшей особѣ извѣстно о его похищеніи, и это даетъ ему власть.
— Да, — прибавилъ префектъ, — даетъ, и эта власть, въ отношеніи политическихъ обстоятельствъ, возросла до крайнихъ опасныхъ предѣловъ въ послѣдніе мѣсяцы. Потерпѣвшая персона убѣждается съ каждымъ днемъ, въ необходимости получить обратно это письмо. Но, разумѣется, открыто сдѣлать это нельзя и, вотъ, съ отчаянія, она поручила это дѣло мнѣ.
— Нельзя было сдѣлать болѣе удачнаго выбора, — проговорилъ Дюпэнъ, окутываясь цѣлымъ облакомъ дыма.
— Вы слишкомъ любезны, — возразилъ префектъ, — но я льщу себя мыслью, что обо мнѣ питаютъ, можетъ быть, въ самомъ дѣлѣ хорошее мнѣніе…
— Ясно, что письмо все еще у министра, — сказалъ я, — потому что именно этотъ фактъ обусловливаетъ силу этого человѣка. Когда онъ предъявить кому-нибудь это письмо, онъ утратить эту силу.
— Совершенно вѣрно, — отвѣтилъ префектъ, — и я дѣйствовалъ на основаніи такого соображенія. Прежде всего, я обыскалъ министерскій отель, не смотря на всю трудность произвести эту операцію втайнѣ. Меня предупредили, что будетъ крайне опасно позволить министру заподозрить о моемъ намѣреніи.
— О! — воскликнулъ я, — вы мастера на подобныя дѣла! Парижской полиціи не въ первый разъ производить такія рекогносцировки!
— Понятно; поэтому я и не прихожу въ отчаяніе. Къ тому-же, образъ жизни министра очень благопріятенъ для моихъ дѣйствій. Этотъ господинъ часто не ночуетъ дома; прислуга у него очень немногочисленна, она помѣщается далеко отъ его собственной половины и, состоя преимущественно изъ неаполитанцевъ, почти постоянно пьяна, разумѣется, вы знаете, что у меня есть такіе ключи, которыми отпираются, безусловно, всѣ комнаты въ Парижѣ. Въ теченіе трехъ мѣсяцевъ не было почти ни одной ночи, въ теченіе которой я, собственноручно, не обыскивалъ-бы министерской квартиры. Моя честь задѣта; сверхъ того, между нами будь сказано, мнѣ обѣщано и громадное вознагражденіе. Поэтому, я неутомимо старался… пока не убѣдился, что воръ хитрѣе меня. Могу сказать по совѣсти, что я не оставилъ необнюханнымъ у него ни одного уголка!
— Но не приходитъ-ли вамъ на мысль, — сказалъ я, — что министръ могъ спрятать это письмо и не у себя на квартирѣ, не смотря на то, что такъ дорожить имъ?
— Это почти невѣроятно, замѣтилъ Дюпэнъ. — При настоящемъ положеніи придворныхъ дѣлъ и, въ особенности, при тѣхъ интригахъ, въ которыя, какъ извѣстно, замѣшанъ этотъ министръ, наличность документа, ежеминутная возможность пустить его въ ходъ, имѣютъ не меньшее значеніе, чѣмъ самое обладаніе имъ.
— Вѣрно, подтвердилъ я; — бумага должна быть въ отелѣ министра; носить ее при себѣ онъ не станетъ…
— Въ этомъ я убѣдился, сказалъ префектъ. Два раза уже онъ подвергался нападенію какъ-бы бродягъ, и оба раза его обшаривали съ ногъ до головы подъ моимъ личнымъ наблюденіемъ.
— Это вы уже напрасно себя безпокоили, возразилъ Дюпэнъ. — Министръ, не совсѣмъ дуракъ, я знаю, и долженъ былъ ожидать такихъ нападеній, какъ обычнаго у васъ пріема.
— Не совсѣмъ дуракъ, возразилъ префектъ, — но онъ поэтъ, что я считаю лишь разновидностью дурака.
— Вы правы, проговорилъ Дюпэнъ, выпустивъ снова протяжную струю дыма изъ трубки, — хотя я и самъ, грѣшнымъ дѣломъ, кропалъ стишки…
— Не разскажите-ли вы намъ нѣкоторыя подробности вашихъ обысковъ? спросилъ я у префекта.
— Отчего-же?.. Мы принимались за дѣло, не торопясь, и обшаривали рѣшительно все. Я уже опытенъ въ этихъ дѣлахъ и перебиралъ комнату за комнатой, посвящая каждой изъ нихъ недѣлю. Мы осматривали сначала мебель; открывали всѣ ящики… Полагаю, вы понимаете, что для дѣльнаго полицейскаго агента не существуетъ, такъ-называемыхъ, потайныхъ ящиковъ? Надо быть тупицей, чтобы пропустить такой «потайной» ящикъ при обыскѣ. Дѣло самое простое: каждый шкафъ, каждое бюро, имѣютъ опредѣленные размѣры, внутренніе и внѣшніе… сейчасъ можно замѣтить… мы не ошибемся на одну пятидесятую линіи! Послѣ шкафовъ, мы разглядывали стулья… подушки прокалывали длинными иглами, какія вы видали у меня. Со столовъ мы снимали верхнія доски…
— Это зачѣмъ?
— Затѣмъ, что иныя лица, желающія что-нибудь спрятать, снимаютъ эти доски, выдалбливаютъ углубленіе въ ножкахъ и прячутъ туда предметъ, послѣ чего опять накладываютъ доску. Для той-же цѣли служатъ ножки или колонки кроватей.
— Развѣ нельзя выслѣдить пустоту посредствомъ постукиванія? спросилъ я.
— О, нѣтъ, потому что спрятанный предметъ обкладываютъ ватою. Къ тому-же, мы должны были избѣгать всякаго стука.
— Но не могли-же вы осмотрѣть, разобрать поштучно рѣшительно всѣ части меблировки въ квартирѣ? Письмо можно свернуть въ самую тоненькую спираль, не толще вязальной иглы, и всунуть его въ ручку кресла, напримѣръ. Вѣдь не разламывали-же вы всѣхъ креселъ?
— Разумѣется, нѣтъ, но мы дѣлали лучше: мы разглядывали каждый выгибъ каждаго стула съ помощью сильнаго увеличительнаго стекла, которое выдало-бы намъ всякій слѣдъ недавней поддѣлки. Пылинка, оставленная буравчикомъ, представилась-бы намъ съ яблоко; малѣйшій слѣдъ клея, какая-нибудь скважина въ пазахъ, все это не ускользнуло-бы отъ насъ.
— Вы заглядывали, конечно, за зеркала между стекломъ и подшивкой? А также осматривали тюфяки, постельное бѣлье, занавѣси, ковры?..
— Разумѣется; и осмотрѣвъ такъ все въ домѣ, мы принялись за самый домъ. Мы раздѣлили его на части, пронумеровавъ каждую, такъ что не могли пропустить ни уголка. И опять съ помощью нашего микроскопа, мы осмотрѣли каждый квадратный дюймъ въ этомъ домѣ и въ двухъ сосѣднихъ.
— Въ двухъ сосѣднихъ еще! воскликнулъ я. — Но вы должны были измучиться!
— Да. Но и вознагражденіе обѣщано очень большое.
— Вы включаете въ осмотръ и дворы?
— Само собой! Но они замощены кирпичемъ, что облегчало работу. Мы осматривали мохъ между кирпичами и нашли его нетронутымъ.
— Нечего и спрашивать, рылись-ли вы въ бумагахъ министра и въ его библіотекѣ?
— Безъ сомнѣнія, рылись. Мы открывали каждый конвертъ, каждую связку; книгъ не встряхивали только, какъ этимъ довольствуются иные полицейскіе, а перебирали каждый листочекъ. Мы изслѣдовали толщину каждаго переплета и разглядывали его тоже въ увеличительное стекло. Если-бы хотя одинъ изъ этихъ переплетовъ былъ подклеенъ заново, это было-бы несомнѣнно замѣчено нами. Нѣсколько совершенно новенькихъ переплетовъ было проколото нашими иглами…
— А полы подъ коврами?..
— Мы снимали ковры, осматривали подъ въ увеличительное стекло…
— А обои?
— Тоже самое.
— Заглядывали и въ погреба?
— Всюду!
— Въ такомъ случаѣ, сказалъ я, — письма, вѣрно, нѣтъ въ домѣ.
— Я самъ начинаю такъ думать, проговорилъ префектъ. — Но что же вы мнѣ посовѣтуете, Дюпэнъ?
— Поискать хорошенько въ домѣ, сказалъ онъ.
— Но это будетъ совершенно безполезно! возразилъ префектъ.— Письма нѣтъ въ отелѣ, я увѣренъ теперь въ этомъ такъ, какъ въ томъ, что я дышу!
— Болѣе ничего не могу вамъ посовѣтовать, отвѣтилъ на это Дюпэнъ. — Вамъ описана, безъ сомнѣнія, вполнѣ точно внѣшность письма?
— О, да! сказалъ префектъ, вынимая свою памятную книжку, въ которой находилось подробнѣйшее описаніе внутренняго и, въ особенности, внѣшняго вида похищеннаго письма. Прочитавъ намъ эту замѣтку, онъ простился съ нами и ушелъ, болѣе разстроенный, чѣмъ былъ когда-нибудь на моей памяти.
Спустя мѣсяцъ, онъ снова навѣстилъ насъ и засталъ, приблизительно, за такимъ же занятіемъ, какъ и прежде. Онъ взялъ трубку, усѣлся и приступилъ къ обыденному разговору, но я не вытерпѣлъ и спросилъ:
— Но, г. префектъ, чѣмъ кончилось дѣло съ письмомъ? Я думаю, вы убѣдились теперь, что не легко охотиться за какимъ-нибудь министромъ?
— Чтобы его дьяволъ взялъ!.. Однако, я послушался Дюпэна и снова обыскалъ домъ; но, какъ я и говорилъ тогда, это былъ лишь напрасный трудъ!
— А какъ велика обѣщанная награда, сказывали вы? спросилъ Дюпэнъ.
— Я говорилъ только: щедрая… значительная награда… Это я не скрываю, хотя мнѣ и не желательно опредѣлять въ точности суммы… Но я могу сказать одно: не пожалѣю я своего собственнаго чека въ пятьдесятъ тысячъ франковъ тому, кто добудетъ мнѣ это письмо! Дѣло въ томъ, что положеніе становится опаснѣе съ каждымъ днемъ, и награда за документъ удвоена… Но еслибы ее и утроили, я уже сдѣлать ничего не могу!
— Д…да, протянулъ Дюпэнъ между двумя клубами дыма. —Да… но я все думаю, что вы не совсѣмъ постарались… Подумайте-ка, все ли сдѣлано? Можетъ быть…
— Что такое?.. Какъ!..
— Видите ли… (пуфъ! пуфъ!..) вы могли бы… (пуфъ! пуфъ!..) обратиться и за совѣтомъ… (пуфъ! пуфъ! пуфъ!) Вы припомните исторію съ Абернэти!
— Къ чорту какого-то Абернэти!
— Пожалуй, туда ему и дорога! Но исторія въ томъ, что одинъ богатѣйшій скряга хотѣлъ выудить у Абернэти медицинскій совѣтъ. Съ этою цѣлью, онъ поймалъ его гдѣ-то въ обществѣ, завязалъ съ нимъ разговоръ и описалъ ему свою болѣзнь, подъ видомъ припадковъ, которыми, будто бы, страдаетъ какой-то пріятель. «Что бы вы ему прописали, докторъ?» «Одно только, отвѣчалъ Абернэти. Ему надо посовѣтоваться съ врачемъ».
— Но, возразилъ префектъ съ нѣкоторымъ смущеніемъ, я совершенно готовъ посовѣтоваться и заплатить за совѣтъ. Я действительно выдамъ пятьдесятъ тысячъ франковъ тому, кто выведетъ меня изъ бѣды!
— Въ такомъ случаѣ, сказалъ Дюпэнъ, открывая ящикъ и вынимая оттуда чековую книжку, — вы можете написать мнѣ чекъ на эту сумму, а я передамъ вамъ письмо.
Я былъ ошеломленъ, а префектъ походилъ на пораженнаго громомъ. Втеченіе нѣсколькихъ минутъ, онъ сидѣлъ безмолвно и неподвижно, только вытаращивъ до-нельзя глаза и открывъ ротъ. Потомъ, немного овладѣвъ собою, онъ схватилъ перо и, то останавливаясь, то тупо поглядывая кругомъ, написалъ, наконецъ, чекъ въ пятьдесятъ тысячъ франковъ и передалъ его, черезъ столъ Дюпэну. Тотъ осмотрѣлъ листокъ очень тщательно, спряталъ его въ свой портфель, потомъ отперъ ящикъ со своимъ письменнымъ приборомъ, вынулъ оттуда письмо и поднесъ его префекту, который, казалось мнѣ, задохнется отъ восторга. Онъ развернулъ письмо дрожащими руками, окинулъ быстрымъ взглядомъ написанное, вскочилъ съ мѣста, бросился, спотыкаясь, къ дверямъ и скрылся отъ насъ такимъ невѣжливымъ образомъ, не проронивъ ни одного слова съ того мгновенія, какъ Дюпэнъ отдалъ ему письмо.
Когда мы остались одни, мой пріятель посвятилъ меня въ подробности дѣла.
— Парижская полиція, началъ онъ, очень искусна въ извѣстномъ отношеніи. Агенты ея настойчивы, находчивы, смѣлы и вполнѣ освоены съ тѣмъ, что требуется ихъ службою. При разсказѣ префекта объ обыскѣ, произведенномъ въ домѣ министра, я былъ вполнѣ убѣжденъ, что онъ исполнилъ свое дѣло прекрасно… по скольку требовалось техникою его искусства.
— По скольку требовалось техникою?.. повторилъ я.
— Да, сказалъ Дюпэнъ. — Я увѣренъ, что имъ были не только приняты всѣ надлежащія мѣры, но и выполнены были онѣ въ безусловномъ совершенствѣ… Если-бы письмо находилось, такъ сказать, въ сферѣ привычнаго полицейскаго обыска, оно было бы найдено несомнѣнно.
Я усмѣхнулся, но Дюпэнъ говорилъ совершенно серьезно.
— Всѣ мѣры, продолжалъ онъ, были хороши въ своемъ родѣ и были выполнены отлично; но недостатокъ ихъ заключался въ томъ, что онѣ не годились для даннаго случая и для даннаго человѣка. Извѣстный циклъ весьма остроумныхъ средствъ составляетъ для нашего префекта родъ Прокустова ложа, къ которому онъ насильственно пригоняетъ свой образъ дѣйствій. Но онъ все или перехитритъ или недохитритъ, такъ что иной школьникъ оказывается смышленнѣе его. Я зналъ одного восьмилѣтняго мальчугана, который приводилъ всѣхъ въ восхищеніе своимъ умѣньемъ угадывать при игрѣ въ «четъ и нечетъ». Игра очень проста, одинъ изъ играющихъ зажимаетъ въ руки нѣсколько костяшекъ, спрашивая: «четъ или нечетъ?» Если противникъ угадываетъ, то выигрываетъ одну костяшку; если нѣтъ, то отдаетъ одну изъ своихъ. Мальчикъ, о которомъ я говорю, обыгрывалъ всѣхъ прочихъ школьниковъ. Напримѣръ, если противникомъ у него былъ простачокъ и нашъ угадчикъ отвѣчалъ на его вопросъ: «Четъ или нечетъ?» ошибочно: «нечетъ», при чемъ проигрывалъ, то, при слѣдующемъ опытѣ, онъ размышлялъ такимъ образомъ: простачокъ держалъ въ первый разъ четное число костяшекъ; ума его хватитъ лишь на то, чтобы во второй разъ держать нечетъ; поэтому, я опять теперь скажу: «нечетъ». И онъ выигрывалъ. Съ противникомъ немного поостроумнѣе, онъ думаетъ: Этотъ захочетъ сначала перемѣнить число костяшекъ изъ четнаго въ нечетное, полагая, что я скажу теперь: «четъ», проигравъ въ первый разъ, когда сказалъ: «нечетъ»; но, поразмысливъ, онъ сочтетъ такую перемѣну слишкомъ незамысловатой и потому удержитъ опять четное число костяшекъ. Выходитъ, дѣйствительно, такъ: мальчуганъ говоритъ, въ этотъ разъ «четъ», и выигрываетъ. Скажите же мнѣ, какъ назвать, въ конечномъ анализѣ, такой путь мышленія въ мальчишкѣ, которому приписывали въ школѣ «счастье въ игрѣ»?
— Можно назвать это отождествленіемъ съ умомъ противника, проговорилъ я.
— Именно, сказалъ Дюпэнъ, и вотъ что отвѣтилъ мнѣ мальчикъ на мой вопросъ о его постоянномъ успѣхѣ: — «Когда я желаю узнать, на сколько уменъ или глупъ, добръ или золъ кто-нибудь, я стараюсь перенять выраженіе его физіономіи, по возможности точнѣе, и тогда выжидаю, какія мысли или чувства возникнутъ у меня въ умѣ или въ сердцѣ, чтобы соотвѣтствовать этому выраженію». Этотъ отвѣтъ школьника содержитъ въ себѣ основу всего мнимаго глубокомыслія всякихъ Ларошфуко, Ла-Бужива, Маккіавелли или Кампанеллъ…
— И это отождествленіе ума наблюдателя съ умомъ его противника зависитъ, если я понялъ васъ хорошо, отъ точности, съ которою опредѣленъ этотъ послѣдній умъ? спросилъ я.
— Именно такъ на практикѣ, — отвѣтилъ Дюпэнъ, — и префектъ съ своими приспѣшниками попадаетъ часто въ просакъ, во-первыхъ, по недостатку этого отождествленія, а во-вторыхъ, по ошибочному опредѣленію или, лучше сказать, по неопредѣленію ума противника. Эти люди думаютъ лишь о своихъ собственныхъ пріемахъ искусства; такъ, отыскивая какую-нибудь вещь, они имѣютъ въ виду только тѣ способы, которые они сами употребили-бы, чтобы ее хорошенько запрятать. Они правы до извѣстной степени, потому что ихъ умъ отражаетъ вѣрно умъ массы, но если противникъ превосходитъ ихъ умомъ, то и надуваетъ ихъ отлично. Случается это тоже, когда противникъ глупѣе ихъ, потому что они дѣйствуютъ всегда по одному шаблону, причемъ иногда, подъ вліяніемъ чего нибудь особеннаго, — напримѣръ, въ виду большой награды, — они только расширяютъ, удесятеряютъ свои техническіе пріемы, но все-же не измѣняютъ своимъ кореннымъ принципамъ. Возьмемъ этотъ случай съ министромъ. Въ чемъ отступили эти сыщики отъ своихъ излюбленныхъ пріемовъ? Скажите, не представляетъ-ли все это отвинчиваніе, измѣреніе, разсматриваніе въ микроскопъ, раздѣленіе дома на точно опредѣленные и пронумерованные квадраты, не представляетъ-ли оно, говорю я, только примѣненіе въ преувеличенномъ видѣ все одного и того-же обыскного метода, основаннаго на тѣхъ-же понятіяхъ о людской хитрости, къ которымъ привыкъ префектъ въ своей долговременной рутинѣ? Какъ вы могли замѣтить, онъ признаетъ непреложнымъ, что всѣ люди засовываютъ письма, которыя желаютъ скрыть, если не именно въ дыру, пробуравленную въ ножкѣ отъ кресла, то все-же въ какой-нибудь уголокъ или щель, на которые наводить ихъ мысль, сродная побуждающей человѣка скрыть письмо въ пробуравленной, мебельной ножкѣ? Не замѣчаете-ли вы тоже, что такія изысканныя мѣста для сокрытія избираются въ случаяхъ обыденныхъ и людьми недалекими? Говорю такъ потому, что запрятываніе вещей такимъ изысканнымъ способомъ предусматривается полиціей. Она производитъ обыскъ, и находка предмета зависитъ тутъ не отъ проницательности и искусства сыщиковъ, а единственно отъ ихъ осмотрительности, терпѣнія и настойчивости. И когда дѣло имѣетъ большое значеніе, или, что равносильно тому въ глазахъ нашихъ дѣятелей, за успѣхъ его обѣщана большая награда, въ поименованныхъ мною трехъ послѣднихъ качествахъ никогда не бываетъ недостатка у этихъ людей. Вы поймете теперь, что я хотѣлъ выразить, говоря, что если-бы письмо находилось въ сферѣ обыкновеннаго обыскного метода, — другими словами, если-бы понятія прятавшаго письмо совпадали съ понятіями префекта, — то находка его не подлежала-бы ни малѣйшему сомнѣнію. Но г. префектъ попалъ впросакъ, причемъ отдаленная причина того кроется въ его предположеніи о томъ, что министръ непремѣнно дуракъ, потому что онъ пріобрѣлъ извѣстность, какъ поэтъ. Всѣ дураки поэты, префектъ чувствуетъ это; онъ ошибается только, выводя отсюда, что и всѣ поэты дураки.
— Но развѣ этотъ министръ поэтъ? — спросилъ я. Ихъ два брата, я знаю, и оба они извѣстны въ литературѣ. Мнѣ кажется, что именно министръ написалъ ученый трактатъ о дифференціальномъ исчисленіи… Онъ математикъ, а не поэтъ.
— Вы ошибаетесь; я знаю его хорошо: онъ и то, и другое. Въ качествѣ поэта и математика, онъ мыслитъ правильно; будь онъ только математикъ, то не размышлялъ-бы вовсе и тогда былъ-бы побѣжденъ префектомъ.
— Ваши мнѣнія, идущія совершенно въ разрѣзъ съ общепринятыми понятіями, удивляютъ меня, — сказалъ я. Неужели вы будете оспаривать убѣжденіе, сложившееся вѣками? Математическій умъ считался всегда умомъ по преимуществу.
« Il y a à parièr, — сказалъ Дюпэнъ, цитируя изъ Шамфора, — que toute idée publique, toute convention reçue est une sottise, car elle a convenue au plus grand nombre». Сами математики, увѣряю васъ, постарались распространить приводимое вами, общепринятое заблужденіе и возвели въ непреложныя истины то, что есть ложь. Напримѣръ, они успѣли, съ искусствомъ, достойнымъ лучшаго дѣла, втереть въ алгебру слово «анализъ». Повинны въ этомъ случаѣ французы, но если всякій терминъ имѣетъ какое-нибудь значеніе, если слова пріобрѣтаютъ смыслъ отъ ихъ примѣненія, то слово «анализъ» относится къ «алгебрѣ» въ латинскомъ языкѣ столько-же, какъ напримѣръ, «ambitus» относится къ французскому слову «ambition», «religio» къ «religion» или «homines honesti» означаетъ собраніе почтенныхъ людей.
— Вижу, что вы состоите въ ссорѣ съ какими-нибудь парижскими алгебраистами, сказалъ я. — Но продолжайте.
— Я оспариваю лишь всепримѣнимость, — слѣдовательно и цѣну, — того мышленія, которое развивается въ иной формѣ, нежели въ отвлеченно логической. Я оспариваю, въ особенности, мышленіе проистекающее изъ изученія математики. Математика — наука о формахъ и величинахъ; математическое мышленіе логично лишь въ приложеніи къ формамъ и величинамъ. Главное заблужденіе кроется у насъ въ принятіи истинъ даже, такъ называемой, чистой алгебры за отвлеченныя или общія истины. И это заблужденіе такъ громадно, что я дивлюсь его распространенности. Математическія аксіомы вовсе не общія аксіомы. То, что вѣрно въ смыслѣ соотношеній, — въ смыслѣ формъ и величинъ — можетъ быть вовсе невѣрнымъ въ нравственномъ смыслѣ; такъ, напримѣръ, здѣсь будетъ часто несостоятельною та аксіома, по которой взятыя вмѣстѣ части равны цѣлому. Та же аксіома непригодна для химіи; она невѣрна и при оцѣнкѣ побужденій, потому что два побужденія, каждое даннаго достоинства, могутъ, соединясь, не имѣть вовсе той степени достоинства, которую они имѣли порознь. Найдется много и другихъ математическихъ истинъ, которыя остаются истинами лишь въ предѣлахъ извѣстныхъ соотношеній. Но по привычкѣ къ своимъ конечнымъ истинамъ, математики признаютъ ихъ безусловную общую приложимость, — и міръ вѣритъ имъ на-слово. Брайянтъ въ своей весьма научной «Миѳологіи», указываетъ на подобный источникъ заблужденія, говоря, что «хотя мы не вѣримъ въ языческія сказанія, но безпрестанно забываемъ это и дѣлаемъ ссылки на нихъ, какъ на нѣчто реальное». Съ алгебраистами, — которые тоже язычники, — здѣсь то различіе, что въ ихъ языческія выдумки всѣ вѣрятъ и ссылки на нихъ дѣлаются людьми не по забывчивости, а по непонятному пустомыслію. Говоря короче, я никогда еще не встрѣчалъ чистаго математика, на котораго можно было бы положиться внѣ его уравненій и корней, или который не считалъ бы своимъ канономъ, что X²-pX безусловно и непреложно равно q. Скажите одному изъ этихъ господъ, что могутъ быть случаи, когда это выйдетъ и не такъ, но, пояснивъ ему, что вы разумѣете, бѣгите скорѣе прочь, потому что онъ навѣрное васъ убьетъ.
Я не могъ не хохотать, слыша эти заключенія, но Дюпэнъ продолжалъ серьезно: — Я хочу сказать, что если бы министръ былъ только математикомъ, префекту не пришлось бы подарить мнѣ этотъ чекъ. Но я зналъ его не только за математика, но и за поэта, и принялъ свои мѣры, соображаясь съ такими его качествами и тоже съ обстановкою дѣла. Мнѣ извѣстно, что онъ царедворецъ но и самый смѣлый интриганъ. Такой человѣкъ, думалъ я, не можетъ не знать обычныхъ полицейскихъ пріемовъ. Онъ несомнѣнно ожидалъ обыска въ своемъ домѣ. Его частое отсутствіе по ночамъ, которое префектъ считалъ такимъ счастіемъ для обшариванія квартиры, было, по моему мнѣнію, только хитростью, разсчитанною на то, что полиція убѣдится, наконецъ, въ томъ, что письма въ домѣ нѣтъ. И дѣйствительно, какъ мы видѣли, префектъ пришелъ къ тому убѣжденію. Я чувствовалъ тоже, что все то сцѣпленіе мыслей, которое я не совсѣмъ удачно, быть можетъ, объяснялъ вамъ выше, относительно полицейскаго метода дѣйствій, должно было неминуемо возникнуть и у министра, вслѣдствіе чего онъ могъ рѣшиться отвергнуть всѣ обычные способы припрятыванія вещей. Не можетъ онъ не догадываться, думалъ я, что всѣ самые потайные уголки въ его домѣ, какъ и простые ящики, и шкафы, будутъ подвергнуты самому тщательному, всестороннему, микроскопическому осмотру. Я былъ убѣжденъ, что если не вдругъ, по собственному выбору, то путемъ размышленія, онъ изберетъ простоту. Вы помните, какъ смѣялся префектъ, при первомъ нашемъ свиданіи, когда я замѣтилъ ему, что, можетъ быть, находка не дается ему потому, что секретъ слишкомъ простъ?
— Помню, сказалъ я. Онъ хохоталъ такъ, что я боялся, не сдѣлались бы съ нимъ судороги.
— Міръ матеріальный, продолжалъ Дюпэнъ, полонъ самыхъ тѣсныхъ аналогій съ міромъ не матеріальнымъ, на основаніи чего есть своя доля правды въ томъ реторическомъ догматѣ, согласно которому метафора или уподобленіе могутъ столько же подкрѣплять аргументъ, сколько и служить для украшенія рѣчи. Принципъ vis inertiæ, напримѣръ, кажется одинаково присущимъ какъ физикѣ, такъ и метафизикѣ. Физика гласитъ, что большое тѣло приводится въ движеніе съ большимъ трудомъ, нежели малое, и что его послѣдующая работа прямо пропорціональна степени этого труда; равнымъ образомъ, столь же вѣрно, по метафизикѣ, что наибольшіе умы, хотя болѣе производительны, болѣе устойчивы и болѣе успѣшны въ своей послѣдующей работѣ, нежели умы низшаго достоинства, тѣмъ не менѣе преодолѣваютъ инерцію не столь легко, какъ эти второстепенные, и болѣе смущены, болѣе нерѣшительны при самой первой стадіи своего движенія. Вотъ еще: замѣчали вы, какія изъ уличныхъ вывѣсокъ привлекаютъ наибольшее вниманіе?
— Никогда не приходило мнѣ въ голову замѣчать этого! сказалъ я.
— Есть игра съ географической картой, продолжалъ Дюпэнъ. — Одинъ играющій предлагаетъ другому найти данное названіе рѣки, города, государства или т. п. среди линій и красокъ, испещряющихъ карту. Новичокъ въ игрѣ старается, обыкновенно, смутить своихъ противниковъ, выбирая какое-нибудь слово съ самымъ мелкимъ шрифтомъ; но опытный игрокъ назначитъ скорѣе названіе, которое тянется большими буквами черезъ весь холстъ. Такія названія, подобно крупнымъ широко разставленнымъ, буквамъ нѣкоторыхъ уличныхъ вывѣсокъ, ускользаютъ отъ нашего вниманія, именно потому, что слишкомъ замѣтны; въ этомъ случаѣ, нашъ физическій недосмотръ вполнѣ тождественъ съ тѣмъ умственнымъ, благодаря которому, самыя выдающіяся, наглядныя подробности остаются какъ бы изъятыми изъ нашего соображенія. Но это вопросы, стоящіе или выше, или ниже сферы мышленія нашего префекта. Онъ не въ силахъ предположить возможнымъ, сколько нибудь правдоподобнымъ, что министръ могъ выложить письмо прямо подъ носъ всему свѣту, съ цѣлью наилучше сокрыть его отъ нѣкоторой части этого свѣта. Но, чѣмъ я болѣе размышлялъ о смѣлости, находчивости и хитрости министра, о томъ, что ему надо было имѣть всегда подъ рукою сказанный документъ, котораго, по достовѣрному свидѣтельству префекта, не было тамъ, гдѣ полиція была способна его отыскать, тѣмъ тверже убѣждался я, что министръ пришелъ къ очень понятному и разумнѣйшему способу спрятать его, — вовсе не пряча. Порѣшивъ это, я запасся зелеными очками и отправился, въ одно прекрасное утро, какъ бы невзначай, въ министерство. Министръ былъ у себя; онъ зѣвалъ, потягивался, разваливался, по своему обыкновенію, увѣряя, что умираетъ отъ скуки. Въ сущности, это самый энергичный человѣкъ въ мірѣ, — но онъ бываетъ такимъ, лишь когда никто его не видитъ. Впадая въ его тонъ, я сталъ жаловаться на свое плохое зрѣніе, горевалъ о необходимости носить очки, — подъ прикрытіемъ которыхъ я тщательно оглядѣлъ исподтишка, весь кабинетъ, притворяясь, въ то же время, совершенно поглощеннымъ бесѣдой съ хозяиномъ. Я обратилъ особенное вниманіе на большой письменный столъ, у котораго онъ сидѣлъ: на немъ лежали въ безпорядкѣ разныя письма и другія бумаги, нѣсколько книгъ и два музыкальные инструмента. Но послѣ долгаго и самаго старательнаго обзора, я не замѣтилъ здѣсь ничего подозрительнаго. Наконецъ, обводя глазами комнату снова, я замѣтилъ простой проволочный cache-desorde, который висѣлъ у камина, на полинявшей голубой ленточкѣ, болтавшейся на гвоздикѣ съ мѣдной головкой. Въ этомъ проволочномъ мѣшкѣ съ нѣсколькими отдѣленіями, лежали пять или шесть визитныхъ карточекъ и одно письмо, — очень помятое и засаленное, надорванное наполовину, какъ будто кто-то намѣревался его разорвать за ненужностью, но почему-то не докончилъ этого. На немъ виднѣлась большая черная печать съ иниціаломъ Д., бросавшимся въ глаза; адресъ, на имя самого министра, былъ написанъ мѣлкимъ, женскимъ почеркомъ. Это письмо было брошено небрежно, какъ бы презрительно, въ одно изъ отдѣленій проволочнаго мѣшка. Лишь только я увидѣлъ это письмо такъ и рѣшилъ, что это то самое. Конечно, оно ни мало не походило на то, которое описывалъ намъ префектъ съ такою подробностью. Печать была большая и черная съ иниціаломъ Д.; на томъ, которое мы искали, печать была маленькая, краснымъ сургучемъ и съ гербомъ герцогской фамиліи С. Адресъ былъ написанъ здѣсь мелко, женскою рукою, между тѣмъ какъ тотъ, на имя царственной особы былъ начертанъ смѣлымъ, крупнымъ почеркомъ; одинъ только размѣръ письма былъ сходенъ съ описаніемъ. Но самая чрезмѣрная крайность различій, загрязненный и скомканный видъ письма, такъ рѣзко противорѣчившій обычной аккуратности министра и такъ ясно рассчитанный на то, чтобы убѣдить наблюдателя въ совершенной ничтожности этой бумаги, — всѣ эти особенности, въ связи съ такимъ выставочнымъ положеніемъ документа, совпадали съ моими теоретическими заключеніями и могли подкрѣплять подозрѣнія всякаго, пришедшаго съ предвзятымъ соображеніемъ на этотъ счетъ. Я продолжилъ, по возможности, свое посѣщеніе, и, поддерживая съ министромъ оживленный разговоръ на темы, которыя постоянно его занимали, не сводилъ глазъ съ письма, стараясь запечатлѣть въ своей памяти его наружный видъ и положеніе въ мѣшкѣ, при чемъ замѣтилъ еще одну подробность, которая разсѣяла мои послѣднія сомнѣнія: края бумаги были болѣе потерты, чѣмъ слѣдовало. Они казались поломанными, какъ бываетъ у бумаги, очень толстой и бывшей подъ прессомъ, а потомъ вывернутой наизнанку и приглаженной по тѣмъ же, прежнимъ изгибамъ. Этого открытія было достаточно. Для меня было ясно, что письмо было вывернуто, сложено вновь и снабжено новымъ адресомъ и печатью. Я простился съ министромъ и ушелъ, оставя на столѣ свою золотую табакерку. На слѣдующее утро я явился за ней, но у насъ тотчасъ же возобновился вчерашній разговоръ. Въ самомъ разгарѣ его, на улицѣ, подъ самыми окнами дома, раздался трескъ, какъ отъ пистолетнаго выстрѣла, вслѣдъ за которымъ послышались крики ужаса и возгласы толпы. Министръ бросился къ окну, отворилъ его настежь и сталъ смотрѣть на улицу. Въ ту же минуту я подошелъ къ мѣшку, вынулъ изъ него письмо и спряталъ его въ карманъ, положивъ на его мѣсто другое, подготовленное мною дома и совершенно сходное съ нимъ, — по внѣшнему виду, разумѣется. Печать съ шифромъ министра я поддѣлалъ ловко, вылѣпивъ ее изъ хлѣба. Безпорядокъ на улицѣ былъ произведенъ глупымъ человѣкомъ, выпалившимъ изъ ружья среди кучи женщинъ и дѣтей. Оказалось, впрочемъ, что ружье было не заряжено и молодца отпустили, считая его за пьянаго или за находящагося не въ полномъ разсудкѣ. Когда онъ исчезъ, министръ отошелъ отъ окна, у котораго стоялъ съ нимъ и я, удачно исполнивъ свое дѣло. Вскорѣ затѣмъ я раскланялся. Человѣкъ, надѣлавшій суматоху на улицѣ, былъ подкупленъ мною.
— Но зачѣмъ, спросилъ я, нашли вы нужнымъ замѣнить добытое письмо другимъ, похожимъ? И почему, при первомъ вашемъ посѣщеніи, вы не схватили просто письма и не бѣжали съ нимъ?
— Министръ человѣкъ отчаянный и энергичный, отвѣтилъ Дюпэнъ. — И онъ окруженъ у себя дома преданными людьми. Если-бы я рѣшился на открытое похищеніе, какъ вы говорите, я не вышелъ бы живымъ изъ министерскаго отеля. Добрые парижане такъ и не услыхали бы болѣе обо мнѣ! Но, помимо этихъ соображеній, у меня были и другія. Вы знаете мои политическія убѣжденія. Въ данномъ случаѣ, я дѣйствую какъ сторонникъ потерпѣвшей высокопоставленной особы. Министръ держалъ ее подъ своимъ игомъ полтора года. Теперь, онъ у нея въ рукахъ, потому что, не подозрѣвая исчезновенія письма, онъ будетъ продолжать дѣйствовать въ томъ же насильственномъ духѣ, спѣша, такимъ образомъ, къ своей собственной погибели. И паденіе его будетъ столь же внезапно, какъ и некрасиво. Хорошо разсуждать о «acilis descensus Averni», но ко всѣмъ родамъ карабканія относится тоже, что Каталани говорила о пѣніи: гораздо легче вздыматься вверхъ, нежели спускаться внизъ. Въ занимающемъ насъ случаѣ, я не питаю никакого сочувствія, — по крайней мѣрѣ, никакого состраданія, — къ нисходящему. Онъ тотъ «monstrum horrendum», которымъ является геніальный, но безнравственный человѣкъ. Но мнѣ хотѣлось бы знать, что именно подумаетъ онъ, когда та особа, которую префектъ называетъ «извѣстной персоной», покажетъ ему, что не боится его болѣе, и онъ вскроетъ письмо, которое я оставилъ ему въ мѣшкѣ.
— Какъ, спросилъ я, развѣ вы что-нибудь написали тамъ?
— Нельзя же было оставить его совершенно пустымъ… это было бы даже оскорбительно, сказалъ Дюпэнъ. — Этотъ министръ, находясь еще въ Вѣнѣ, поступилъ со мною очень нехорошо, а я, хотя шутливо, пообѣщалъ ему тогда припомнить это со временемъ. Поэтому, понимая, что ему будетъ любопытно знать, кто его перехитрилъ, я захотѣлъ удовлетворить его любопытство. Почеркъ мой ему извѣстенъ и я написалъ на чистомъ листкѣ:
S’il n’est digne d’Atrée, est digne de Thyeste.»
Это стихъ изъ трагедіи Кребильона: «Атрей».