У чёрного крыльца (Вересаев)
| У чёрного крыльца |
| Источник: В. В. Вересаев. Собрание сочинений в пяти томах. Т. 4. — М.: Правда, 1961. • Приведён по изданию: В. В. Вересаев, Избранное, М. 1944. |
Алексей Николаевич утром поссорился с женой своей, Мусей. Ссора вышла из-за пустяка, но Муся внесла в нее столько слез и нервной мути, что Алексей Николаевич не мог уже больше работать; сунул в карман поэму о Жираре Руссильонском на провансальском языке и пошел прогуляться по дачному парку. Был он молодой ученый, оставленный при университете по кафедре романской литературы.
В душе была досада на Мусю: недорого ей то, чем он живет; знает, как утром ему необходимо для работы душевное спокойствие, а портит настроение из-за таких пустяков, что вспоминать совестно.
Он возвращался домой к завтраку, проходил мимо черного крыльца и вдруг видит: под бузиною сидит на корточках кухарка Василиса, в руке у ней пук крапивы; прижала спиною к земле курицу и деловито сечет ее крапивою по облезлому брюшку с розовато-желтыми плешинками. Курица бьется и истерически кудахчет.
Алексей Иванович изумился.
— Василиса, что это вы делаете?
— Курицу, барин, секу. Чтоб не садилась.
— Куда не садилась?
— Ей, видишь, время на яйца садиться, а у нас и так уж две наседки сидят.
— Ну так и не сажайте на яйца. А зачем же крапивой?.. Отпустите ее.
Курица вскочила и, расправляя крылья, побежала прочь. Из окна выглянула Муся, увидела Алексея Николаевича и спустилась к ним.
— Что это ты?
Алексей Николаевич, не глядя, ответил угрюмо:
— Василиса зачем-то курицу крапивой сечет. Я сказал, чтоб отпустила.
— Это я велела. Сидит и сидит, никак не разгуляем. Боюсь, как бы не издохла.
Алексей Николаевич преодолел неохоту разговаривать сейчас с Мусей и спросил:
— Я не понимаю. Как это сидит? Ведь яиц же под нею нету?
Муся обрадованно стала объяснять:
— Неужели ты не слыхал? Понимаешь, без яиц. Инстинкт. Сядет где-нибудь на землю и сидит, не сходит. Весь пух слез с брюшка. И петуха не подпускает… Вот, смотри, опять уж села!
— Как это интересно! Никогда не слыхал!.. Ну-ка, посмотрим.
Они подошли к скамейке под кухонным окном, где по вечерам сиживала прислуга. Курица, с сосредоточенно-грустными глазами, сидела под скамейкой, приникнув к земле и растопорщив крылья. Была она жалкая, растрепанная, с побелевшим, бескровным гребнем. Алексей Николаевич протянул руку, чтоб погладить ее по шее. Курица не испугалась, не вскочила, но слабо клюнула его в руку и обиженно квохнула с жалобою на что-то, — как будто он мешал чему-то бесконечно важному, что было у нее внутри. И еще больше расширилась. И сидела, глядя грустными, затуманившимися глазами.
Алексей Николаевич поморщился и сказал:
— Какое, в сущности, варварство совершается над живым существом, какое поругание природы! Знаешь, Муська: давай посадим ее на яйца.
Муся встрепенулась и оживилась.
— Правда! Давай!
Но Василиса стала возражать:
— Что вы, барыня! Все цветет на дворе, — нельзя сейчас сажать.
— Какие пустяки! Приготовь-ка кошелку. В дровяном чулане посадим… Гоп!
Муся взяла курицу и понесла в чулан, там пустила ее. Но курица сейчас же опять села на землю, покрытую мелкою щепью и берестою. Солнце светило в дверь сквозь клены, в чулане стоял золотисто-зеленый сумрак. Радостно суетясь, Муся и Василиса готовили кошелку: на дно насыпали известки против блох, потом напихали сена. Василиса поставила кошелку к стене и пошла в кухню за яйцами.
Курица, не поднимаясь с земли, боком пододвинулась к кошелке, вытянула шею, внимательным глазом заглянула внутрь и опять приникла к земле.
Василиса принесла яйца. Алексей Николаевич сказал:
— Муся, дай я положу. Она радостно ответила;
— Милый! Пожалуйста, клади!
Алексей Николаевич взял из корзины пару чуть испачканных навозом яиц, положил в кошелку. Курица встрепенулась, — вдруг, разом, даже не поднявшись на ноги, быстро перебросилась в кошелку, как будто невидимая сила ее перенесла. Топорща перья и расширяя крылья, она взволнованно усаживалась в кошелке. Алексей Николаевич клал все новые яйца. Курица теперь не клевала ему рук, она только приподнимала распустившиеся крылья и жадно принимала новые яйца в мягкую и теплую подкрыльную тьму.
Муся сказала:
— Десять. Будет! Василиса возразила;
— Что вы, барыня, нельзя десять! Нужно, чтоб нечет был… Вот вам, барин, еще яичко.
Она в раздумье почесывала локоть и смотрела на курицу.
— Эх, нехорошо сажать сейчас, — все цветет на дворе. В цвет самый. Тяжело будет курице.
Курица ловко передвигала клювом яйца в кошелке, осторожно и уверенно ступая между ними жесткими своими лапами. Потом вся она еще больше расширилась и медленно, блаженно опустилась на яйца.
Лицо Василисы стало значительным и серьезным. Она сказала:
— Ну, дай бог! Час добрый! Помогай, Кузьма-матушка-Демьян!
И перекрестилась. Алексей Николаевич и Муся тоже были серьезны и взволнованны. Муся прижимала к груди руку Алексея Николаевича.
— Пойдем, не будем ей мешать.
— Пойдем.
Они взглянули на затихшую в блаженстве курицу и тихонько вышли из чулана. Алексей Николаевич говорил:
— Поразительно! Поразительно! Что значит инстинкт! Какая силища!.. И какое блаженство в его удовлетворении!
Муся быстро взглянула на него, что-то хотела сказать, но прикусила губу и опустила голову.
Весь день она была грустна и смотрела отчужденно. Вечером, за ужином, опять случилась ссора, еще глупее утренней.
Алексей Николаевич страдальчески наморщился.
— Ох, Муся, Муся, до чего ты нервы себе растрепала! Ну можно ли из-за всяких пустяков то и дело затевать ссоры!
— Нервы? Ты думаешь, — это нервы?
Упорным, ненавидящим взглядом она впилась в него, быстро вскочила и ушла на террасу… Эх, эти дамские фокусы! Черт их поймет! Алексей Николаевич скучливо поморщился и сам стал наливать себе чай.
Когда он вышел на террасу, Муся сидела на стуле, прижавшись головою к перилам, и тихо плакала. Он подошел к ней, погладил по голове. Муся схватила его руку, прижалась к ней щекою и заплакала еще сильнее. Плакала она горько и неутешно, была похожа на маленького, несправедливо обиженного ребенка. У него сжалось сердце, он сказал нежно:
— Деточка моя, да что с тобою? У тебя что-то есть на душе. Отчего ты прямо не скажешь?
В теплой тьме дождь тихо шуршал по листьям. Сильнее пахло жасмином и шиповником. Алексей Николаевич с широко открытыми, огорченными и испуганными глазами слушал, а Муся, всхлипывая, говорила:
— Я знаю, понимаю… Ты часто с таким ужасом рассказывал: оставят человека при университете, он обзаведется семьей и пропадает для науки. Пойдут дети, наберет уроков, бегает по ним с утра до ночи и в конце концов уходит в учителя. А ты умный и талантливый, ты пишешь исследование об этих… как их?., об сирвентах Бертрана де Борна… Я это понимаю, и никогда бы себе не простила, если бы заставила тебя свернуть с твоей дороги. Но только сегодня утром, когда ты так пожалел курицу, я подумала… Почему в курице тебе все это было понятно и так тебя потрясло, умилило?.. Я ничего не говорю. Мне одно только: пожалей же… пожалей же немножечко… и меня…