Червонец и Красноречие[править]
Если верить тебе, Червонец, то люди не имеют и не хотят иметь другого бога, кроме тебя. Не понимаю, как не придет им в голову построить во имя твое храм, в котором могли бы они молиться тебе со всеми приличными богослужению обрядами!
Этот храм давно построен! и я довольно искусно играю в нем роль бога: надобно вам знать, что он не каменный, не мраморный, не деревянный — какой же? спросите вы: и сам не знаю! его называют просто — человеческое сердце.
Ах, Червонец! прилична ли такая гордость сыну земли и мрака?
Не забудьте, что я в то же время сын солнца и светил небесных.
Это еще подвержено сомнению. Я напротив могу без всякого сомнения называть родителями своими человеческий ум и человеческое сердце.
В самом деле? нашли чем похвалиться! следовательно, и все преступления, например: воровство, смертоубийство, клевета и прочее, и прочее, очень знатной породы! Они также без всякого сомнения называют себя детьми человеческого ума и сердца. Ваша правда, место моего рождения и темно, и душно, и печально: зато в этом печальном и темном и душном месте получил я от природы некоторые качества, ослепляющие глаза и привлекательные для сердца. Отечество мое граничит с пределами ада — и то правда: но люди не поленились найти меня в этой пропасти. Родитесь вы на моем месте — не думаю, чтобы кому-нибудь пришло в голову открыть вас и вывести на белый свет.
Я знаю, что вы нравитесь людям, но чем же, прошу сказать! мелкими, обманчивыми приятностями, привлекательными только с первого взгляда.
А я вам скажу, что мои приятности, бросаясь в глаза, вкрадываются в сердце и в нем остаются. Вы называете их обманчивыми — не хочу спорить, а только напомню вам об одном, что в наше время весь свет живет обманом, и так именно потому ничто обманчивое не должно почитаемо быть пороком. И вы также обманчивы, как и я, с тою только разницею, что вы обманываете словами, а я делом и весом. Давно говорят, что самая истина меня перевесить не может, и что она тогда только бывает непобедима, когда мне вздумается украсить ее своим блеском, который, между нами сказать, едва ли уступит вашим силлогизмам, блестящим метафорам и антитезам.
Смешно и неприлично сравнивать вас со мною! Но если на то пошло, то знайте, что я, а не иной кто, соединило народы, бродившие по лесам в состоянии дикости, предписало им законы, произвело республики.
А я поддерживаю и законы и республики, созданные вашим могуществом, которого никак отрицать не намерен; один я доставляю все наслаждения молодым; обо мне одном заботятся старые.
Меня везде принимают с отверстыми объятиями.
Особливо тогда, когда вы не позабудете соединиться со мною.
Я имею свободный доступ в чертоги царей.
А я бьюсь об заклад, что осел, навьюченный моими товарищами, будет в них прежде вас.
Я управляю человеческим сердцем.
Это правда! Но чего ж это вам и стоит! надобно сначала придумать множество слов, потом склеить их так искусно, чтобы одно другому не мешало, чтобы одно с другим сливалось в приятную гармонию: — я, напротив, с товарниками не имею нужды в таких приготовлениях, я трогаю без искусства: пришел, блеснул и победил! Позвольте напомнить вам один случай. Надобно было утешить бедняка, у которого сгорел дом и последнее небольшое имущество погибло в пожаре. Вы пожаловали к нему с вашими красивыми фразами — но он вас не слушал и сидел, потупив голову, смотря на дымящийся пепел своей хижины. Какому-то догадливому человеку вздумалось подать ему меня: он улыбнулся, на лице его расцвело удовольствие — можно было тогда подумать, что в одном прикосновении ко мне заключалось для него волшебное лекарство. Прошу покорно сказать, можете ли вы сделать своими прекрасными разговорами то, что я сделал в ту минуту своим молчанием?
Мало ли услуг оказываю я людям?
Не знаю, сравняются ли ваши услуги с моими! Можете ли вы, например, в одну минуту сделать бездельника честным, невежу первым мудрецом в свете, порочного человека добродетельным Сократом; одним словом, по вашей милости люди получают только ученость, а по моей посвящаются в ученые. Что вы на это скажете?
Я скажу то? что не великое чудо шататься по свету, наравне со всеми бродягами и нищими.
В этом случае имею честь сходствовать с солнцем — у меня нет положенного пристанища, зато целый мир мое отечество.
Но мир обходится с вами весьма неблагосклонно. Очень недавно попались вы в руки одного Гарпагона, который бессовестно запер вас в железную шкатулку и закопал в землю.
И вместе со мною закопал свое сердце.
Но что же вы делаете под землею?
То же, что вы в амбаре книгопродавца, будучи погребены в кипе сочинений, которые иногда, и вместе с вами, достаются мышам в добычу.
Я бываю в них памятником великих ораторов и философов, — памятником, в котором и сердце их и гении хранятся для позднего потомства.
Почему ж и мне, в этом сокровище Гарпагона, сокрытом под землею, не позволено именовать себя памятником богача, в котором хранится его сердце для первого добродушного наследника его миллионов?
Как часто попадаетесь вы к жадному ростовщику!
Как часто, вы истлеваете в библиотеке невежды!
Какие бесчисленные бедствия производите вы в руках злодея!
И сколько ж бываю благотворителен руках добродетельного человека! А вы сколько бед наделали в устах лицемеров, честолюбивых, софистов, фанатиков!
Большая часть добрых людей осыпают вас ругательствами и укоризнами, за что это? желаю знать — конечно, без причини?
Извините — ибо все до одного, и самые добрее, имеют во мне нужду и меня ищут.
Сколько найдем философов, которые бранят вас публично!
И ласкают наедине, как скоро — это редко случается с философами — находят меня в кошельке своем.
Червонец и Красноречие: (Разговор) // Вестн. Европы. — 1809. — Ч. 47, N 17. — С. 17-24.