Чужбина (Жаботинский)/Действие второе
Действие второе[править]
Квартира М е н д е л я К в а р т а л а, фабриканта искусственных минеральных вод. Большая стеклянная галерея в нижнем этаже, окнами во двор. Двери в фабрику, в квартиру и в коморку т о в а р и щ а М о т и. В углу дверь в «Типографию Прогресс». На стене самодельная черная доска, со следами мела; под ней стол, а на нем чернильница и большая промокашка.
М о т я торжественная и взволнованная, ходит по комнате; часто заглядывая в окно. А б р а м сидит, жестикулирует и бормочем о чем-то сам с собой.
М о т я (у окна).
Ой, кажется, там голубой кусочек… нет. Опять закрылось. Я зла, как черт!
(Напевает, ходит по комнате А б р а м жестикулирует; ей это надоело, она тихонько заходит сзади и кричит.)
Абрам!! Что вы колдуете? Перестаньте, наконец, колдовать! Сидит и колдует!
А б р а м.
Я колдовал? Нет я не колдовал.
М о т я.
Или хоть наколдуйте, чтобы стала солнечная погода. Вы понимаете, это ужас что такое, если будет пасмурно! Сегодня нам необходима солнечная погода. Исторически необходима!
(У окна.)
Нет. Как на зло тучи. А они уже скоро придут.
А б р а м.
О н и придут? Я думал будет Эзра,
ну, и Макар, и больше никого.
М о т я.
Извините пожалуйста, ваше благородие. Придут все четверо. Вся фабрика должна быть при этом. Все, кто был тогда. И баба Яхна, и Арончик, и Лазурчик. Все.
А б р а м.
Даже Лазурчик нужен? Для чего?
М о т я.
Ай, как в простых вещей не понимаете. Не только Лазурчик, но если бы лошадь была тогда при этом, так я бы его заставила теперь притащить лошадь, и на то же самое место. Ой, если бы только была солнечная погода!
А б р а м.
Что, вам не все равно, какое небо?
М о т я.
Конечно не все равно: Я хочу, чтоб сегодня таки было очень жарко. Сегодня пятница, биржевой день. Когда жарко, вся биржа хочет зельцерской воды с сиропом. И чтобы все подходили один за другим и говорили: «ах, у Менделя Квартала закрыто!» И чтобы шли пить воду с сиропом у Хоменки. И чтобы Мендель Квартал это видел, и баба Яхна видела, что такое забастовка. Но когда вовсе тучи!
(Отходит от окна.)
Этот еще не вышел из типографии?
А б р а м.
Гонта? Кажется, нет.
М о т я.
Вы с ним говорили?
А б р а м.
Нет, я с ним не виделся еще с той вечеринки.
М о т я.
Это и лучше. Не стоит с ним разговаривать.
А б р а м (задумчиво).
Есть у меня к нему один вопрос…
М о т я.
Ай, не стоит разговаривать. Ничтожество. Ноль с минусом. Он думает, что это ужасно страшно, если он теперь будет издавать газету. А кто ее станет читать? Ни один порядочный человек не станет читать.
(Она ходит взад и вперед, размахивает руками и напевает: «Лейся вдаль, наш напев». А б р а м следит за ней взглядом. Она вдруг останавливается.)
Отчего вы никогда не поете? Спойте!
А б р а м.
Кто? я? Чтоб спел? Внезапно? Почему?
М о т я.
В местечке всегда говорили, что у сына цадика феноменальный голос.
А б р а м.
Чего мне петь? И что я буду петь?
Нельзя же петь без смысла. Надо знать,
Когда и где нужна какая песня.
Вот, буду знать, тогда спою.
М о т я.
Вы что-то все говорите каббалистически. Я не люблю!
А б р а м.
Не любите каббалу? А за что?
М о т я.
Фе! Идеология того периода, когда евреи еще развивались односторонне и исполняли только торгово-посреднические функции. Теперь у нас правильная классовая расслойка и нам не нужны старые басни.
А б р а м.
Что ж, я теперь учусь и новым басням.
М о т я.
Каким новым басням? Теперь нет басен.
А б р а м.
Нет, есть еще. Вот, например, одна —
Про бабочку поганочку — слыхали?
М о т я.
Что это за бабочка?
А б р а м.
Как-нибудь, случится, расскажу.
М о т я.
Верно, какая-нибудь декадентщина. — Скажите, я все прислушиваюсь: правда, кто-то мычит?
(слушает).
Или тащит теленка, или это баба Яхна колотит Лазурчика. Скорее теленок.
А б р а м.
Нет, Яхна бьет Лазурчика. Вон там.
М о т я.
По-моему, второй сын тоже идиот.
А б р а м.
Арончик? Нет, Арончик — молодец,
он учится прилежно, и способный.
М о т я.
Так вырастет идиотом. Буржуазия вырождается. — Ой, она его тащит за ухо сюда.
(Я х н а входит со двора, ведет за ухо Лазурчика.)
Я х н а.
Идиот несчастный! Мой черный позор!
Что ты лезешь до мальчиков на двор?
Кто тебе позволил выходить за ворота?
Долго ли переехать такого идиота?
Я ему на прошлой неделе купила новый мяч —
и нет мяча. Это мой палач,
он не перестанет, пока отец и мать не сдохнут.
Пусть лучше у тебя ноги отсохнут!
М о т я.
Неужели вы не можете ругаться у себя в квартире? Это вовсе не так интересно.
Я х н а.
Что, вы тут хозяйка? Ваш коридор?
Скажите пожалуйста, с каких это пор?
М о т я.
Я сняла у вас комнату с условием, что коридор общий. При коллективном владении каждый обязан считаться с интересами других.
Я х н а.
Что это такое? За ваши четыре рубля
вам принадлежит уже вся земля?
За четыре карбованца (вы пока дали два)
чтобы я еще слушала ученые слова?
Чтобы я еще с моим сыном разговаривать не смела?
Пожалуйста, не суйте носа, когда не ваше дело.
М о т я.
Разговаривать можете, но не кричите над ухом. И, главное, напрасно: он все равно столько поймет, сколько эта стена. Говорите прямо к стене.
Я х н а (в бешенстве).
Он, может быть, больше понимает, чем вы, —
я отдам сто таких за во́лос с его головы,
за каждый волосок на его головке!
Мало того, что вы командир забастовки,
что вы нас хотите выгнать на улицу стачками,
вы еще смеетесь над чужими болячками?
М о т я.
Псс! Ужасно. Можно подумать, что вы бережете чужие болячки. Почему вам не больно, что Эзра живет в погребе, и теперь его с матерью и сестрами гонят вон?
Я х н а.
А меня жалуют мои враги?
А у меня самой не сохнут мозги?
А что, если теперь директор гимназии
говорит Арончику: что за безобразие,
срок давно прошел, забирай свои книжки
и иди домой играться в кошки-мышки?
Мне тогда поймут? Спасут мне второго сына?
Э, не стоит говорить.
(К Лазурчику.)
Такой взрослый мужчина,
как тебе не стыдно хныкать! Не плачь,
я тебе куплю сегодня новый мяч.
(Л а з у р ч и к хохочет, как смеются идиоты. — Входит М е н д е л ь К в а р т а л, пожилой, с окладистой бородою.)
М е н д е л ь.
Что, мне еще не время идти туда?
Я х н а.
Если пойдешь немного раньше, тоже не беда.
Раз ты решил постучаться в эту дверь,
то хоть опоздай, отправляйся теперь.
М е н д е л ь.
Я не знаю. Я подожду.
Может быть, я вовсе не пойду.
М о т я.
Слушайте, хозяин, пойдете или не пойдете, это ваше частное дело; но чтобы вы помнили, что они в назначенное время придут и что вы обязались сегодня исчерпать инцидент.
М е н д е л ь .
Вы понимаете так, а я понимаю так;
каждый для себя умник, а для другого дурак.
Спорить не стоит.
(М о т я, сердитая, уходит к себе. — Л а з у р ч и к играет на губах пальцами. Я х н а, подпершись, смотрит в окно с тоскою на лице. М е н д е л ь садится, гладит бороду, сопит, потом говорит А б р а м у):
Я спорить не умею.
У нас написано: «би-ш`ас нидрей ал-тиш`алейну» —
когда человек дал какой-нибудь обет,
то не спрашивай, не спорь, тебе дела нет!
Что мне за беда, если тот верит по сво́ему, —
и если я верю иначе, так что́ ему?
Спорить не стоит.
(Пауза.)
Вот, вы человек ученый,
знаете хорош все разные законы,
так объясните мне одно. Я пожилой еврей,
хозяин у себя дома, отец своих детей,
не мужик — помню кое-что из Геморы;
водки не пью, в жизни ни с кем не имел еще ссоры;
Эзру я знал, когда ему было лет пять,
помню его отца, знаю мать;
он у меня на фабрике уже седьмое лето —
как же могло выйти, чтобы я Мендель Квартел,
чтобы я поднял руку и по морде дал?
Подождите. И объясните мне еще:
я ему сделал синяк. Хорошо.
Но ведь чувство до самой середки,
что если бы они там решили у себя на сходке,
что он да́ может остаться у меня,
и он бы работал еще три дня,
понимаете, рядом со мною, вот так —
то я ему сделаю второй синяк.
Можете объяснить? Я тоже не могу.
Я х н а.
Мендель, ты опоздаешь.
М е н д е л ь (сидя).
Сейчас. «Я бегу»,
как говорит наша сердитая жиличка.
Она таки вечно бежит — такая привычка.
Куда она торопится? Чего она хлопочет?
Что она от моей фабрики хочет?
И почему все стало навыворот, я уже не смею,
а они да́ смеют? — «Ал-тиш`алейну!»
Ну, я пойду. Надо же идти.
Вот, вы знаете и науку, и земные пути —
скажите мне другое. Здесь у меня брат,
старый человек и очень богат.
Лазурчик у нас такой не с самых пеленок —
раньше был совсем здоровый ребенок,
умное дитя, но на седьмом году
вдруг мы заметили такую беду.
Так мы уже боялись и за второго тоже.
Я х н а.
Ой, Боже упаси.
М е н д е л ь.
Упаси нас Боже.
Но когда Арончику минуло девять лет,
мы видим — ничего ненормального нет,
Яхна его почистила спереди и сзади,
я взял его за руку и повел к дяде.
Пришел и говорю: ты же мой старший брат,
я хочу посоветоваться. — Очень рад. —
Вот говорю, мой сын, не хуже чем прочие дети,
знает уже то, другое, третье,
так мы с Яхной хотели, например,
чтоб из него вышел доктор или инженер.
Что ты скажешь? — Так он мне отвечает два слова:
довольно паничей, сделай из него портного?
Так я встал, утер себе губы
и говорю: — ты человек грубый,
ругаться я не буду, это не мой вкус,
но в одном я тебе клянусь:
раньше у меня отпадут ноги,
чем ты меня увидишь на твоем пороге —
Так вот, вы же знаете науку, и земные пути:
пойти мне к нему теперь или не пойти?
Я х н а (со слезами в голосе).
Ну, а если ты не пойдешь, так кто пойдет?
Чем ты снимешь с фабрики бойкот?
Что еще заложишь? Собственную шкуру?
Или, может быть, твою старую Гемуру?
Иди, не дури. Что он ни скажет, молчи.
А если он спросит, что твои паничи,
ты скажи: Лазурчик как угодно Богу,
а Арончика мы выводим на дорогу:
гимназист, переходит из класса в класс,
и даст Бог…
(Входит А р о н ч и к. Слишком мал для своих 14 лет. Заплаканные глаза. На спине ранец.)
Арончик? Который час?
Отчего так рано? Боже мой!.. Боже мой!..
А р о н ч и к.
Мне вернули прошение и послали домой.
(Плачет.)
Я х н а.
Тебя не освободили от платы?
А р о н ч и к.
Нет.
Директор позвал меня в кабинет
и сказал: вам отказано, вот прошение ваше,
идите домой и скажите папаше.
Я х н а.
Что сказать папаше? Такой юдофоб!
Что сказать папаше? Чтобы ложился в гроб
и хоть не видел, как и второй растет идиотом!
(Л а з у р ч и к хохочет.)
Я х н а.
Мендель, иди к нему! Упроси его… да что там —
клянчь, умоляй, ложись, целуй его сапоги,
вой перед ним, как собака, оближь ему пятку ноги,
не уходи без денег, не смей вернуться назад:
пятьдесят рублей для них и теперь еще пятьдесят!
Слышишь? Помнишь? Иди. М е н д е л ь, иди скорей,
а не то я убью себя и тебя и наших детей!
М е н д е л ь.
Ша, я уйду, не кричи. Арончик? Сюртук на стенке.
(А р о н ч и к идет.)
Теперь я должен пройти мимо буфета Хоменки,
он начнет дразниться, начнет молоть ерунду…
Я х н а.
Мендель, ты не идешь?!
М е н д е л ь.
Ша, не кричи, я иду.
(Уходит. А р о н ч и к плачет.)
Я х н а.
Плачешь, паршивец? Ты у меня смотри!
Зачем на той неделе имел по латыни три?
Не мог иметь четыре? А почему не пять?
Вот они тебя и решили наказать.
Паршивый мальчишка, лентяй. Тройки у него завелись!
Ты завтракал?
А р о н ч и к.
Нет.
Я х н а.
Иди, там есть хлеб с маслом. Давись!
(Уходит с ним. — Л а з у р ч и к играет на губах. — А б р а м морщит лоб, бормочет и жестикулирует.)
(Входит рабочий Б е н я.)
Б е н я.
Здравствуйте вам! Макара нет? Где Мотя?
А б р а м.
Здравствуйте. Мотя там. Макара нет.
Б е н я.
А я встретил хозяина. Идет
и все косится вправо, где Хоменко,
а там, как раз компания — студенты
с девицами — четыре ром-ваниль,
два просто ром, и два лимона и роза,
пьют и шумят. Но это ничего,
а попоздней, когда начнется биржа,
вот он когда повесится. Ай, шик!
М о т я.
Он сдается. Он пошел достать деньги. Я слышала из своей комнаты. Учитесь из этого, какую силу придает организация. Организация придает очень большую силу.
Б е н я.
Я все хотел спросить, что это значит:
«И пришел с грозой военной
Трехнедельный удалец»,
М о т я.
Это значит очень просто: когда французская буржуазия произвела революцию и свергла феодальный строй, ей понадобилось завоевать новые рынки; эту роль на себя взял Наполеон. Между прочим, он напал а Россию, так как, вы знаете, в России много чернозему и вообще. Это Лермонтова; он был из помещичьей семьи, Лермонтов. Вы сидели в публичной библиотеке?
Б е н я.
Да, с девяти. Исак и Дудя тоже,
они сейчас придут. Они остались,
чтоб дочитать до точки.
пошел искать. — Ой, вот его старушка.
(Входит м а т ь Э з р ы. Л а з у р ч и к смотрит на нее, смеется и уходит опять на двор.)
М а т ь Э з р ы.
Эзра мой не здесь?
Б е н я.
Скоро придет, его ждут.
Сядьте пока.
М а т ь.
Я знаю. Таки лучше, что он не тут.
Я себе пойду.
Б е н я.
Зачем же вы пришли?
М а т ь.
Таки верно.
Я знаю, зачем пришла? — Ой, это кончится скверно.
М о т я.
Ну, так я вам говорю, что не только скверно кончится, а еще сегодня до обеда Эзра вам принесет пятьдесят рублей. Хозяин сдался. Извинение при всех и пятьдесят рублей.
(С т а р у х а плачет.)
Что такое? Зачем надо плакать? Что это за новая мода? Удивительные нервы у теперешних людей!
М а т ь Э з р ы.
Пусть он уже принесет, пусть уже принесет!
Б е н я (тихо).
Дворник опять приходит?
М а т ь Э з р ы.
Тащил меня за ворот,
ругался такими словами, ударил сапогом Лею —
аж она прямо упала, и меня вытолкал в шею
и кричал вдогонку: жаль, байструка твоего нема!
Если б он еще побил Эзру, я бы сошла с ума.
М о т я.
Что значит, какое он имеет право?
М а т ь Э з р ы.
Я только просила: милый господин Егор,
не трогайте больше Лею… — Когда у нас был заезжий двор,
так наш дворник, бывало, не смеет поднять глаза́,
с покойным мужем, бывало говорит без картуза,
а когда увидит меня, так «пани балабуста», —
а теперь…
(Плачет.)
И чего я ушла? В целом доме пусто,
все люди на работе, старших никого нет —
он все цепляется к Лее… девочке пятнадцать лет…
Б е н я.
Ого… Смотрите, чтоб Эзра не заметил. Он — такая спичка,
если он еще это увидит, будет большая стычка,
может случиться несчастие.
М а т ь Э з р ы.
Не дай Бог, он бы того убил…
Я вообще боюсь… Что значит: хозяин уступил?
Эзра останется на фабрике? Будет работать здесь.
Когда он говорит о хозяине, то трясется весь,
он делает такие глаза, у него прыгает рот —
я же знаю, Эзра огонь, пусть он лучше уйдет…
М о т я.
Сходка постановила, что ему нельзя оставаться — оттого же хозяин должен ему заплатить за пять месяцев вперед… Вот он идет, кажется, ваш Эзра… Нет, это Исак и Дудя. Так что можете не беспокоиться, идите домой и посидите с вашей Леей, а скоро придет Эзра, и вы заплатите дворнику и наплюете ему в придачу полные глаза.
(Входят Исаак и Дудя — рабочие.)
И с а а к.
Что (здравствуйте) Макара нет?
Д у д я.
Макара
нет? Здравствуйте. Что нет Макара?
М а т ь Э з р ы.
Я таки пойду домой. Не говорите, что я была,
не рассказывайте ни слова про эти домашние дела,
только пусть он сейчас придет после вашего заседания.
Я пойду подожду — если впустят. Ну, до свидания.
И с а а к.
Что тут она рассказывала?
Б е н я.
Э!
И с а а к (понял).
Ну, да. Само собой. А где иначе?
У нас? У вас? У Дуди? «Лейся вдаль»…
(Он в духе. Видно, что переполнен внутренним ликованием; Д у д я и Б е н я тоже.)
Д у д я.
Ну, и жара. Хоменко растянул
большой навес, поставил три скамейки
и только что послал еще за льдом.
М о т я (стремглав у окна).
Ой, в самом деле, смотрите, солнце!
И с а а к.
Где живодер?
Б е н я.
Пошел за капиталом.
И с а а к.
А ведьма?
Б е н я.
Там.
И с а а к.
Он мог за эту ночь
передумать.
Б е н я.
Нет, не передумал.
М о т я.
Теперь уже наверно не передумает. Солнце, да еще пятница, да Хоменко перед носом… Этот Хоменко особенно кстати. Клин клином вышибай. Капиталистический строй полон таких внутренних противоречий.
(Пауза.)
И с а а к (сияюще смотрит на Дудю).
Ай, хорошо!
Д у д я (хлопает его).
Ай, хорошо!
(Хлопает его по спине.)
Б е н я (сияющий).
Ай, шик!
Я кто такой? Исак. А это? Беня.
А это? Это Дудя. Ну, спросите:
едят они по будням мясо? Нет.
А по субботам? Э! Но может быть
у них штаны не в дырках? Извините,
еще в каких. — А все-таки, кто взял?
Кто победил? Пред кем о н и дрожат?
Пред Беней! Перед Эзрой! Пред Исаком
и перед этим Дудей! — «Лейся вдаль!…»
Досада, нет Макара.
Д у д я.
Знаешь что?
Мне кажется, еще вот-вот немножко —
я полечу высоко над землей
и буду самый сильный, самый страшный
и все смогу!
(Капризным тоном.)
Пускай придет Макар…
Мотя, скорей, зачем Макара нет?
М о т я.
Я таки беспокоюсь. Но вам надо спросить о чем-нибудь?
Можете спросить у Абрама. Спросите у Абрама.
И с а а к.
У цадика? Он занят важным делом —
он в небе ловит ангелов за хвост,
грешно будить.
Д у д я.
Экстерн Абрам скупой:
столько прошел — начитанней Макара…
И с а а к.
Начитанней Макара? Ты дурак.
Д у д я.
Ты сам дурак. Макар мне говорил,
спроси его. Но что, когда скупой…
М о т я.
Представьте себе, он сегодня вдруг заговорил. Обещал рассказать мне какую-то историю про Божью коровку… или про жука, я не помню, что-то непонятное. Абрам, может быть, вы наконец, разговоритесь?
(Он молчит.)
Э! Бог с ним. Скажите лучше, Исак: что ваш братец? Еще не успокоился?
И с а а к (хмурясь).
Нет. Я его просил: не говори,
ведь я тебя не трогаю, не трогай
и ты меня. Так нет-те же, он нарочно
въедается в печенку. Я и сам
не посылаю в лавочку за словом,
но ведь и я не Каутский — подчас
таки сижу в калоше. — Где Макар?
М о т я.
Что вы обращаете внимание? Испорченный мальчишка, подслушал несколько слов и делает из них фокусы. Плюньте на него.
Д у д я (хмурясь).
А мне Мирон опять прислал открытку.
М о т я.
Что он от вас хочет? Вам же тогда Макар объяснил. Вы ему написали?
Д у д я.
Я написал. (С авторской скромностью):
Я так ему писал:
Не надо мне Чикаго, у меня
Хватает здесь на бублик и тарань,
И я хочу бороться за свободу. —
Так он прислал открытку…
(С досадой.)
Где Макар?
М о т я.
Я таки не знаю, отчего нет Макара. Кажется, я побегу.
(Входит М а к а р.)
М о т я.
Наконец, ваше благородие.
И с а а к.
С приехалом!
Б е н я (радостно).
Вот и отлично!
Д у д я (сияющий).
Уй!
М а к а р.
Что слышно?
Б е н я.
Все в порядке.
И с а а к.
Живодер
пошел достать фисташки.
Д у д я.
Победили!
М а к а р.
Так, значит не раздумал. Эзры нет?
М о т я.
Он пошел с утра искать новой работы. Обещал быть вовремя. Если хотите, я побегу.
М а к а р.
Зачем бежать? Не надо. Посидим,
я издали. — Экстерн Абрам, здорово.
(Садятся кружком. Рабочие стараются быть поближе к М а к а р у и улыбаются от уютного чувства.)
М а к а р
(ласково, глядя поочередно в глаза).
Ну, что? Довольны?
И с а а к.
Ой, Макар!
Я сам не свой. Я сам себе не верю.
Подумайте! Такой большой пожар,
земля перераждается, дворцы
шатаются, князья и богачи
дрожат в своих палатах, новый мир
идет н них войною, — а на дне,
на самом дне, у корня, у машины,
которая всему дет толчок,
кто там стоит и крутит колесо?
Такой Исак и Дудя!
Д у д я (гордо).
«Лейся вдаль!…»
А б р а м (вдруг поднимает голову).
Фальшивите. Не надо.
Д у д я.
Наплевать!
М а к а р.
А Беня? Все читаете стихи?
На то жених. Когда придем плясать
на пролетарской свадьбе? Не тяните.
Б е н я.
Я знаю?… Мать смутила.
М а к а р.
Что такое?
Б е н я.
У нас ребенок болен, так она
ходила с ним в лечебницу. Понятно,
там говорят: лекарство, то да се…
Э, доктора. — Ну, вот она вернулась,
сидит себе сидит, и говорит:
ой, берегись мой Беня, — если вдруг
такой малыш посмотрит на тебя
в голодный день голодными глазами
и будет в них написано: за что?
М а к а р.
Пройдите вы по улице теперь
в любой подвал и там в любую дверь:
везде глаза, из каждой щели сто,
и все они горят одним «за что?»
Весь мир — один сплошной голодный ров…
Бросайте в мир чем больше бедняков!
Бросайте их без счету, не ропща,
и пусть идут, как в пламя саранча,
пусть до́ верху набьют трупами рвы, —
чтоб по телам прошли на приступ вы!
М о т я.
Поняли? Количественный рост производительного класса есть необходимейшая предпосылка социального переворота. Это очень просто.
И с а а к.
Так я ему скажу!
М а к а р.
Кому?
И с а а к.
Да вот
мой младший брат…
М а к а р.
А, знаю. Э т о с ним
уже давно?
И с а а к.
Какое? В прошлый Пурим
еще ходил к портному, был на бирже
свой человек, и дома иногда
читал нам вслух. Читает, как студент.
И не дурак — запомнил все слова,
и как теперь заспорит, да насядет,
то я молчу, как дурень…
М а к а р.
Что ж он, вор?
И с а а к.
Вор… И потом… Недавно я смотрю —
он достает шикарный папиросник
и говорит: подарок… от одной…
ну, девушки…
Б е н я.
У Эзры есть сестра,
хорошенькая девочка; так Эзра
его на днях чуть-чуть не задушил —
черт знает что…
И с а а к.
А с ним заговори,
он над тобой смеется. — Кушай, кушай
хлеб со слюной, — вари, вари сироп,
его другие выпьют, а потом
ты будешь мыть стаканы. Мой стаканы,
он говорит. А я, он говорит,
сам пью сироп, и баста. Почему
не надо красть? Где сказано, что это
не тот же труд? И почему нельзя,
чтоб девушка собою торговала?
Что, тело не ее, или кому
от этого обида? — Ну, и вот,
он у нее защитник, и за это
деньги берет, за риск и труд, как всякий,
и почему нельзя? — И я молчу.
М а к а р.
Да он прав. Конечно можно.
И с а а к.
Можно?
М а к а р.
Все можно.
И с а а к.
Все?
М а к а р.
Да, все. На свете нет
добра и зла. Но есть одно важнее —
добра и зла, и правды и неправды;
это — нужда, единственный рычаг,
единственная сила, за которой
останется в последний день борьбы
последнее решающее слово.
Как бережет солдат свою пороховницу,
так мы должны беречь в своей душе
отчетливое, острое, как нож,
сознание безжалостной нужды,
ведущей нас к победе. — Тот кто струсил
и предпочел обманывать нужду
копейками, украденными сзади,
или рублем, полученным за ночь, —
тот против нас, он враг, он злей врага,
он подмочил наш порох, он — предатель!
М о т я.
Вы поняли? Как проституция, так и воровство являются клапанами, отводящими энергию масс в сторону от естественного русла. Это очень просто. — А вот, Дудя получил опять от Мирона какую-то открытку. Этот Мирон ему жить не дает, опять зовет в Чикаго.
М а к а р.
Но вы ему писали?
Д у д я (с авторским смущением).
показывал.
М а к а р. (вспоминая).
Про бублик и тарань
и русскую свободу?
Д у д я.
Ну, конечно.
М а к а р.
А он?
Д у д я.
А он… смотрите, что прислал.
М а к а р (читает).
«Ой, Не будет ни свободы, ни бублика,
ни тарани хоть в день по кусочку,
а здесь готовая республика
за сто рублей в рассрочку».
Д у д я.
Такой дурак! Семь долларов, он пишет,
Псс! Я семь дней не согласен голодать
за вот такое утро, как теперь,
когда не знаешь, есть ли кто на свете,
сильней меня. — Семь долларов в неделю,
нашел, чем заманить.
Б е н я.
А это сколько
по нашему?
Д у д я (с запинкой).
Четырнадцать рублей.
Б е н я.
Таки цена.
Д у д я (в раздумьи).
Положим, и бегут,
ой, как бегут. У нас там под заставой,
как из Египта. Бебехи на тачку,
сверху детей на бебехи, прощай,
пиши открытки, чмок и нет соседа.
Пройдите всю заставу — нет семьи,
чтоб не ждала письма. И разговор
у всех такой. Понятно, молодежь
о принципах; но старшие, лет тридцать, —
только и слышно: доллары, да марки,
да Ливерпуль и бизнес. Ой бегут,
ой, как еще бегут… — Я не поеду,
но собственно…
М а к а р.
Что собственно?
Д у д я.
Я знаю?
Ей богу, я не знаю почему.
Вы помните, в дискуссии на днях
вам кто-то сверху крикнул: у рабочих
нет родины, — так вы ему сказали:
неправда, ложь, — у нас чужбины нет,
а родина рабочего просторна,
как целый мир — зовут ее борьба,
и он везде, как рыба в море, дома!
Так почему ж? Т а м разве нет борьбы?
Там разве нет рабочего народа
с его нуждой? Я мог родиться там,
родился здесь — не все равно ли, где?
Что меня держит здесь? Я не поеду,
но — почему?
М а к а р.
Не знаю.
И с а а к.
Вы?
М а к а р.
Я не знаю. Дайте мне на выбор
быть год в тюрьме и месяц на свободе
и так всю жизнь, но здесь — или уйти
и жизнь борцов на полной вольной воле —
я не уйду отсюда. Не хочу.
Я здесь хочу. А почему — не знаю.
М о т я.
Ну, у меня есть более консеквентный ответ. На поездку нужно две недели, и мне жалко отнять две недели у борьбы с капитализмом. Очень просто.
(Из типографии выходит Г о н т а.)
Г о н т а (Абраму).
А, здравствуйте! Ну как?
(Макару.)
Мое почтение!
М а к а р.
Здравствуй.
А б р а м.
Присядьте!
(М о т я делает недовольный жест, р а б о ч и е хмурятся.)
Г о н т а.
Что вы, не хочу
расстраивать беседу. Посмотрите,
как на меня те юноши глядят —
брр!.. Я пойду.
(Осматривается кругом.)
Ага. Я уж успел,
идя сюда, узнать о забастовке
на фабрике искусственных шипучих
вод Менделя Квартала. В переулке
огромная сенсация. — Вот, значит,
арена распри классов, поле битвы
для двух миров, одна из мастерских,
где строится грядущее… руками
вот этих милых юношей. Мала.
Имею честь, должно быть лицезреть
всю фабрику, не так ли?
Б е н я (простодушно).
Нет, не всю,
еще придет четвертый наш товарищ.
Г о н т а.
Сам Мендель?
Б е н я.
Нет — ведь я сказал «товарищ».
Г о н т а.
Чем Мендель не товарищ?
(р а б о ч и е вскакивают).
И с а а к.
Что такое?
Вы слышите?
(Входит Эзра.)
Ты это слышал, Эзра?
Он говорит, что Мендель — живодер
и мы с тобой — что мы одно и тоже,
нет разницы, товарищи, ты слышишь,
он говорит…
(Обрывается от волнения.)
Э з р а.
(сильно утомлен, нервен; сначала говорит вяло и медленно).
Пускай он говорит.
(Оглядывает Г о н т у.)
Такой пиджак в Америке, должно быть,
за долларов пятнадцать? И сидит
как вылитый. — Скажите, вы нам тоже
товарищ?
(Садится.)
Ну… искал и не нашел.
Нет ничего. Где… тот?
Б е н я.
Сейчас вернется
и… словом, как решили.
Э з р а
Лишь бы скоро.
Чтоб я поменьше должен был глядеть
в его лицо… в его лицо с глазами
И с бородой и ртом его…
(Г о н т а делает движение, чтобы уйти.)
Что? Как?
Кто? Мендель мне товарищ. Этот Мендель
с его лицом, и носом, и штанами,
с его паршивой пуговицей здесь,
с его женой и с рыжей бородавкой
его жены? Она, и он, и я?
Мы не одна порода. Я не знаю,
кто я такой, но я не то, что он.
Он человек? Так значит я собака,
я не кричу, я лаю. Он еврей?
Тогда я гой, я выкрест, я погромщик,
не знаю кто, но я не то, что он,
вы слышите?
Г о н т а.
Я слышу, там далеко,
на Западе, я тоже видел бой
между трудом и золотом, и слышал
народный гнев и ненависть низов.
Но ненависть звучала там иначе,
была как гром, охватывала мир
одним размахом крыльев — а у вас
она визжит и тощими руками
цепляется за пуговицы. Впрочем,
вы, кажется, не в духе, — виноват,
я говорю не вам, а тем вождям,
что дали вам игрушки, для которых
мы с вами слишком бедны, — дали пушку
и учат нас палить по воробьям
с торжественными лицами героев
из кукольной комедии.
И с а а к (вне себя).
Макар!
М о т я.
Скажите ему, как следует, что за нахальство?
Г о н т а.
Я иду, и поле за тобой,
громи во всю. Мы встретимся потом
на площадях!
М а к а р (спокойно).
Я здесь тебя не стану
громить, и там, на площади, должно быть,
тоже не стану. Все твои слова
для их ушей напрасны, между вами
нет мостика. Пиши в своей газете
все, что угодно. Тех, с кем ты споешься,
дарю тебе.
Г о н т а.
Ты гордо говоришь,
но эта фраза — копия, как все,
чем ты живешь, как барская сигара
в зубах у мужика: ты куришь сам
и учишь их. О, да, еще не скоро
пойдут они за мной, это понятно —
мне нечего дарить им, потому что
я не курю чужих сигар!
А б р а м (почти про себя).
Мм-да.
(Стоит у двери, загораживая выход и пристально смотрит на Г о н т у. Негромко.)
Есть у меня до вас один вопрос…
Г о н т а.
Какой вопрос?
А б р а м.
Нет… После.
Г о н т а (внезапно смутившись).
До свиданья.
(Уходит. Пауза. М а к а р пожимает плечами, садится и правит корректуру подпольного листка.)
М о т я.
Черт знает что. Какие у вас к нему вопросы, Абрам? Я бы вам советовала не компрометировать себя такими знакомствами.
Э з р а.
А ну его ко всем чертям. Где тот?
(Входит Я х н а и заплаканный А р о н ч и к.)
Я х н а.
Вот так я тебя люблю. А то все отговорки.
Даст Бог, завтра пойдешь в гимназию — на зло получи
все пятерки.
А р о н ч и к (всхлипывая носом).
Но они тут сидят.
Я х н а.
Так они помолчат две минутки.
Человек занимается, это ж не то что шутки.
М о т я.
Другое дело. Когда я нанимала комнату, вы меня предупредили, что летом Арончик занимается в коридоре, потому что прохладнее. Это понятно. Занимайтесь, Арончик.
А р о н ч и к
(рисует на доске равнобедренный треугольник и говорит, всхлипывая носом.)
Дан равнобедренный — положим АВС;
опустим высоту и ставим О в конце,
и нужно доказать, что угол у вершины
разделит высота… ой!.. на две половины.
Образовались теперь из одного
два треугольника: один есть АВО,
другой же СВО. Рассмотрим эти обе
фигуры и найдем, что…. ой!… что так как ОВ
есть перпендикуляр, то перед нами два
прямоугольных треугольника. ВА,
как нам известно по условию задачи,
равняется ВС. Гипотенузы, значит,
равны между собой, а катет есть ОВ,
он общий, значит он и равен сам себе,
и треугольники…
Я х н а (дает ему по рукам).
Зачем же мел на блузе?
А р о н ч и к (всхлипывая).
…Равны по катету и по гипотену-у-зе.
А так как в равных треугольниках должны
все соответственные части быть равны,
то третьи стороны: одна СО, другая
ОА — равняются друг другу. Принимая
же во внимание, что угол ОВА
и угол СВО равны, как два угла,
расположенные напротив данных линий, —
мы заключаем… ой!.. Что угол при вершине
В разделен на половины высотой
ВО — что доказать и требовалось… ой!..
(Плачет. Я х н а целует его в лоб; он, всхлипывая, уходит; Я х н а гордо проходит по коридору и скрывается в другую дверь. Р а б о ч и е слушали очень внимательно и, видимо, не без сочувствия. — Пауза.)
М о т я (почти сочувственно).
Его сегодня отправили домой из гимназии. Идиотская привычка — непременно откладывать уплату за правоучение на самый последний срок. Удивительные люди. — Но я не понимаю, что он застрял? Где живет его брат? Я побегу.
Э з р а.
Хоть поскорей… И эта процедура
с проклятым извинением — опять
услышать его голос… Неужели
без этой всякой китайщины нельзя?
М о т я.
Я вас не понимаю, Эзра. Вы ужасно легко поддаетесь эмоциям, это я вам давно хотела поставить на вид. Человек вам дал оплеуху — ведь это принципиальное дело. Вы, может быть, и денег не возьмете, чтобы не пачкаться?
Э з р а.
А я б таки не взял, когда б не мать.
М о т я.
Да, мать…
(Б е н я делает ей знак.)
И не в матери вашей дело, а в принципе. Если рабочий уходит по вине хозяина, хозяин должен уплатить ему вперед количество месяцев определяемое особым соглашением сторон. Это закон природы. Спросите Макара.
М а к а р (за корректурой).
Присоединяюсь.
(Со двора вбегает Л а з у р ч и к.)
Л а з у р ч и к (хохочет).
Хоменко — батьке — две дули —
(Показывает.)
М о т я.
Ой, хозяин идет? Господа, он идет.
(Входит Мендель. Лицо искажено, руки трясутся. За ним А р о н ч и к. Из другой двери выбегает Я х н а и впивается в мужа глазами. М а к а р встал.)
Я х н а.
Есть?
М е н д е л ь (раздраженно).
Есть, есть, есть. — Ну, будем кончать. Надоело.
Я х н а.
Сколько?
М е н д е л ь (кричит).
Есть, говорю!
(Я х н а отступает.)
Дай раньше кончить дело,
не морочь голову, Яхна. Что я вытерпел там,
и потом здесь, на улице… Кончить, ко всем чертям!
М о т я.
Один момент.
(Осматривает группу. Подходит к А р о н ч и к у и за рукав переводит его на другое место.)
Он стоял здесь. Можете начинать.
М е н д е л ь (хочет начать).
Эзра…
(Обрывается, сопит, настроение падает. К нему возвращается обычный тон.)
В Талмуде стоит про нашего пророка Моисея:
когда он убил египтянина, как тот колотил еврея,
и убил того египтянина и зарыл тело в песок,
и потом бросился бежать и пробежал небольшой кусок, —
вдруг он видит тачку с тяжестью, и под тачкой большую драку:
еврей повалил еврея и бьет его, как собаку.
И заплакал Моисей, и спросил его: для брата у тебя палка?
Так тот помолчал и сказал ему: а разве мне не жалко?
Бьем мы друг друга за то, что мы оба прикованы к тачке.
Эзра, я тебя помню, когда ты еще был — вот;
(Показывает невысоко от земли.)
ты меня тоже знаешь, слава Богу, не первый год;
я видел твою муку, ты видел мою муку;
ты думаешь, я тебя ударил? Наше горе мне подняло руку.
Ты человек порядочный, отрицать упаси меня Боже,
но я с тобой не могу, и ты со мною тоже,
может быть, ты виноват, может быть, моя вина —
все равно, извини меня. Я прошу прощения. На.
(Подает ему деньги. Э з р а берет.)
Я х н а (тревожно).
Где еще пятьдесят рублей?
М е н д е л ь (глухо).
Он больше не дал.
Я х н а (вне себя).
Убийца!
М е н д е л ь (глухо).
Яхна, ты женщина. У Хоменко народ толпится.
Посмотри. Я не могу. Моей фабрике двадцать лет.
Что ты от меня хочешь, Яхна? Возьми у них пистолет,
они имеют, возьми, всади мне сюда пулю!..
Когда я проходил назад, он показал мне дулю,
там сидели студенты, они хохотали вслед.
Фабрика стоит, как могила. Я работаю двадцать лет.
К кому еще пойти? Где еще стоять на коленях? —
Исак, идите за льдом. Скажите, чтоб дали без денег.
М о т я.
Конечно, нельзя останавливать производство. Это абсурд. Эзра, идите домой, вас там очень ждут.
Я х н а (неистово).
Беги, беги скорей. У тебя есть железная касса?
На, возьми еще с собой кусок моего мяса.
Арончик, отдай ему бляху, сними герб с твоей шапки,
отдай ему твой ранец, отдай тетради и папки,
вытри доску, не нужно, теперь ты вольный казак,
подойди к твоему брату, стойте рядом, вот так!
Что же ты не бежишь? Хочешь ехать? Поезжай!
Я побегу за дрожками, ты мне дашь пятак на чай?
Я ж обещала Лазурчику мяч, ну так что ж такое —
я куплю два мячика, теперь у меня их двое!
Э з р а (в исступлении).
Ступайте вы все к чертовой матери!
(Швыряет деньги на стол и бросается вон.)
М о т я.
Эзра!! Это против постановления сходки!! Я протестую!
М а к а р (смотрит на дверь).
Ушел.
(Пожимает плечами, хмурит брови.)
Ну, прощайте.
(Уходит. М о т я убегает к себе. И с а а к, Б е н я и Д у д я с понуренными головами идут в помещение фабрики. А р о н ч и к жмется у стенки. Л а з у р ч и к играет губами. А б р а м молчит и приглядывается. Я х н а плачет. — М е н д е л ь опустил голову и гладит свою бороду.)
(Пауза.)
М е н д е л ь (неверным голосом).
У женщин какая-то странная натура.
Что ты плачешь, Яхна, ты, набитая дура?
Забастовка на фабрике Менделя Квартала
окончилась победой капитала.
Л а з у р ч и к (смеется).
Гы-гы…
———————————————