— 64 --
усилія, какъ будто имѣетъ дѣло съ Одиссевымъ лукомъ. Его рѣчи я охарактеризовалъ выше. Каняиягъ былъ также однимъ изъ величайшихъ ораторовъ своего времени. Его упрекали только въ томъ, что онъ говорилъ слишкомъ цвѣ-тисто, слишкомъ вычурно. Но этотъ упрекъ онъ, безъ сомнѣ-нія, заслуживала только въ первый періодъ своей дѣягель-ности, когда, находясь еще въ зависимомъ положеніи, не смѣлъ высказывать собственное мнѣпіе и поэтому вмѣсто того могъ сыпать только цвѣтами краснорѣчія, умственными арабесками и блестящими оборотами. Его рѣчь въ то время была не мечомъ, а лишь ножнами меча, правда, очень дорогими ножнами, блиставшими богатѣйшей отдѣлкой изъ золотыхъ цвѣтовъ и драгоцѣнныхъ каменьевъ. Изъ этихъ ноженъ онъ вытащилъ впослѣдствіи прямой, лишенный вся-кихъ украшеній, стальной клинокъ, и клинокъ блестѣлъ еще великолѣпнѣе, и былъ, однако, достаточно остеръ и безпо-щаденъ. До сихъ поръ еще я вижу плаксивыя физіономіи, сидѣвшія противъ него, въ особенности смѣшного сэра Томаса Летбриджа, спросившаго его съ болыпимъ паѳосомъ: выбралъ ли онъ себѣ уже сочленовъ въ свое министерство?— въ отвѣтъ на что Георгъ Каннингъ спокойно поднялся со своего мѣста, какъ будто собирался держать длинную рѣчь, и, съ пародированнымъ паѳосомъ сказавъ Уез! сейчасъ же опять сѣлъ, а вся зала разразилась неудержимымъ хохо-томъ. Курьезное это было зрѣлище, какъ сзади министра возсѣдала почти вся прежняя опііозиція, честный Русседь, неустрашимый Брумъ, ученый Макинтомъ, Кэмъ Гобгоузъ съ носящимъ глубокіе слѣды бурь лицомъ, благородный востроносый Робертъ Вильсонъ, и даже Френсисъ Бердетть, восторженная, долговязая донкихотская фигура, любящее сердце котораго есть неувядаемый цвѣтникъ либеральныхъ идей и тощія колѣни котораго, какъ сказалъ Коббетъ, касались тогда спины Каннинга. Это время останется мнѣ на-вѣки памятно, и никогда не забуду я тѣхъ часовъ, когда я слушалъ Георга Каннинга, говорившаго о правахъ наро-довъ, и внималъ тѣмъ освободительнымъ словамъ, который, какъ священный громъ, прокатились по всей землѣ и отдались утѣшительнымъ эхомъ въ хижинѣ и мексиканца, и индуса.
ТЬаЪ із ту іЬипйег, могъ тогда сказать Каннингъ. Его прекрасный, низкій, глубокомысленный голосъ звучалъ мощной скорбью, вылетая изъ больной груди, и то были
ясныя, нпчѣмъ не прикрытыя, закрѣпленныя печатью смерти,