В. Н. ФИГНЕР[править]
«Исповедь» M. A. Бакунина[править]
M. A. Бакунин: pro et contra, антология.
СПб.: Издательство РХГА, 2015. — (Русский Путь).
Каждый, кому дорого или только знакомо имя М. А. Бакунина, с тревожным порывом возьмется за книгу, только что названную и недавно опубликованную — за «Исповедь» этого великого агитатора-революционера. Когда мы, друзья или враги, говорили или мысленно произносили: «Бакунин», в уме являлось представление о мощном революционном монолите, вся жизнь которого освещена одной идеей: «Свобода!», и согрета одним чувством: чувством возмущения против деспотов, деспотизма и всяческого угнетения — национального, политического и экономического.
В этом общепринятом представлении — от дрезденских баррикад 48 года мысль переносилась непосредственно к последнему десятилетию жизни Бакунина, когда он являлся апостолом разрушения, вождем анархизма, расколовшим первый Интернационал и увлекшим за собой Италию, Испанию, Францию и Швейцарию.
В своей памяти мы миновали десятилетие — 51-61 годы, когда вслед за арестом в Хемнице Бакунин был выдан русскому правительству и заточен в Алексеевский равелин, а потом — в Шлиссельбургскую крепость. Об этом периоде, который закончился ссылкой в Сибирь и бегством в Европу, кроме внешних фактов, сведений почти не было. И с этой стороны собственноручный документ Бакунина — «Исповедь», — написанный им в Петропавловской крепости для императора Николая I, только теперь в Государственном архиве найденный, открывает совершенно новую страницу духовной жизни автора и, потрясая читателя полной неожиданностью, делает громадный прорыв в обычном представлении о бунтаре-великане, «Бакунин на коленях», — характеризуют этот документ одни. «Сумерки великой души», — говорят другие1, более благожелательные голоса. «Кающийся преступник», — подписывается в конце «Исповеди» Николаю сам Бакунин.
«Молящий грешник» — в 1857 году заканчивает он письмо к Александру II с мольбой «не дать ему умереть в одиночном заключении».
Уж одни эти подписи дают понятие о рабском языке, которым написана «Исповедь», обращенная к ненавистному деспоту, душителю России, жандарму Европы. Но не говоря об отдельных выражениях и общем тоне, в своей «Исповеди» Бакунин унижает свое прошлое — революционное прошлое 40-х годов: он развенчивает революционное движение Германии этих годов, представляя его ничтожным, а себя и других участников этого движения изображает людьми недальновидными, нерешительными и неумелыми. Он квалифицирует свою тогдашнюю деятельность как преступную, злодейскую, и радуется, что его намерения и планы, в особенности по отношению к России и ее монарху, были лишь измышлением разгоряченной головы и оставались без воплощения в жизнь.
В рецензии можно дать лишь намек на содержание «Исповеди»; ее следует прочесть самолично каждому, кто интересуется революционным движением и его деятелями; с психологической точки зрения документ представляет чрезвычайный интерес… Иные высказывают мнение, что «Исповедь» была применением правила: «цель оправдывает средства», что Бакунин брал на себя личину; что он притворялся и лгал, чтоб вырваться на свободу и вновь отдаться кипучей революционной борьбе. Но это невероятно, противоречит общему тону рассказа, противоречит содержанию его переписки с родными из Шлиссельбургской крепости (не вошедшей в разбираемую книгу), противоречит, наконец, его поведению и образу жизни в Сибири, где он вызывал недоумение тех, кто хотел видеть в нем непреклонного борца за свободу. Сомненья нет, Бакунин в «Исповеди» был искренен. Как же заполнить прорыв в представлении о нем? Когда вчитаешься в рассказ Бакунина о периоде 42-48-х годов, который прошел в скитаниях по разным городам Европы в поисках встреч с политическими деятелями, немецкими, польскими, чешскими, и вдумаешься в воспоминания, которые заключаются в предисловии Вяч. Полонского, то нельзя не найти, что если Бакунин «Исповеди» далек и совершенно чужд Бакунину, которого мы знаем по последнему десятилетию его жизни, то он родственен и близок Бакунину прямухинского периода, периоду перед его отъездом в Берлин в 1840 году, когда он увлекался философией Гегеля, находил все существующее разумным и не только не возмущался «гнусной» русской действительностью эпохи Николая I, но находил ее прекрасной и был патриотом своего царя и отечества. Основатель позитивной философии, О. Конт, перед смертью выполнил обряды, требуемые католической церковью. В смертной тишине и неподвижности одиночной камеры Бакунин, человек исключительно сильных эмоций, главной психологической пружиной которого был порыв и непреодолимая жажда движения и деятельной жизни, испытывал своего рода предсмертные муки.
Холодным рассудком анализируя свое мятежное прошлое, он, который впоследствии говаривал, что в революции 99 % иллюзии и только 1 % рассудочности, не сохранил в оценке этого прошлого даже и 1 % иллюзии.
В его психологии обнаружился атавизм2, возврат к Бакунину 30-40-х годов.
Смотря на дело в этой перспективе, можно понять «Исповедь». Можно сказать, что все мы, как почитатели, так и хулители Бакунина, создали мечту, иллюзию о цельности его натуры и его жизни, и «Исповедь» разорвала эту иллюзию надвое. Иллюзия разорвана надвое, но величавая фигура Бакунина и любовь к нему остаются. И в этом деле, быть может, всего печальнее, что после исповеди перед Николаем I он не сделал исповеди перед своими друзьями и единомышленниками.
Через четыре года после того, как была опубликована «Исповедь» Бакунина и написана предыдущая заметка, А. А. Корнилов в книге «Годы странствований Михаила Бакунина» [Л.-М., 1925] поместил письмо последнего, переданное в 1854 г. тайно к сестре Татьяне3 на свидании в Петропавловской крепости[1].
В этом письме, писанном на клочках бумаги, Бакунин говорит[2]: «Это письмо — моя высшая и последняя попытка связаться с жизнью. Раз мое положение будет как следует выяснено, я буду знать, должен ли я еще ждать в надежде быть еще полезным согласно убеждениям, какие я имел, согласно убеждениям, какие я еще имею и какие всегда будут моими, — или я должен умереть».
Заканчивается письмо так: «Вы не знаете, насколько надежда стойка в сердце человека. Какая? спросите вы меня. — Надежда снова начать то, что привело меня сюда, только с большей выдержкой и большей предусмотрительность, может быть. Ибо тюрьма по крайней мере тем хороша для меня, что дала мне досуг и привычку размышлять. Она, можно сказать, укрепила мой разум, но она нисколько не изменила моих прежних убеждений. Она сделала их, наоборот, более пламенными, более решительными, более безусловными, чем прежде, и отныне все, что остается мне в жизни, заключается в одном слове — свобода».
Эти цитаты заставляют думать, что «Исповедь» Николаю I была приложением правила: «Цель оправдывает средства», но это не может удовлетворить и успокоить потрясенного читателя…
КОММЕНТАРИИ[править]
Впервые: Бюллетень книжного магазина «Задруга». М., 1921. № 1, декабрь. С. 4-6. Печатается по изд.: Фигнер В. Н. Полное собр. соч.: В 7 т. 2-е переем., доп. и испр. изд. М., 1932. Т. V. Очерки, статьи, речи. С. 365—368.
Фигнер Вера Николаевна (по мужу — Филиппова; 1852—1942) — русская революционерка, мемуаристка. В революционном движении с 1873 г., с 1876 г. примыкала к обществу «Земля и воля», после его раскола (1879) член Исполнительного комитета партии «Народная воля», участвовала в подготовке покушений на императора Александра II, в создании и деятельности Военной организации «Народной воли». С 1882 г. единственный член Исполнительного комитета в России, пыталась воссоздать ослабленную арестами организацию. В 1884 г. приговорена к вечной каторге (20 лет провела в одиночном заключении в Шлиссельбургской крепости). В 1906—1915 гг. в эмиграции, близка к партии эсеров. После 1917 г. от участия в политической жизни отошла.
1 [Под таким названием опубликована статья И. Гроссмана-Рощина в журнале «Печать и революция» (М., 1921. Кн. 3. С. 44-58).]
2 [Атавизм (от лат. atavus — отдаленный предок), реверсия — появление у отдельных организмов признаков, свойственных их далеким предкам.]
3 [Имеется ввиду Бакунина Татьяна Александровна (1815—1871).]