Гейне, один из величайших поэтов всех веков и народов, ближайший к нам по времени, по складу мысли и по образам, жил и умер вдали от своих соотечественников, т. е. от людей, говоривших с ним на одном языке. Благонравные немцы приходили в ужас от его беспощадного смеха и не понимали его едкой грусти; все в направлении его таланта, все в личных особенностях его пафоса и юмора приводило их в краску, в негодование или в ужас; когда поэт говорил им о наслаждении, о полной чаше жизни, о связи человека с природой, — они скромно опускали глазки и находили его безнравственным; когда он разбивал своим сарказмом устарелые идеи, обессмысленные формы, тяжелые оковы разума — тогда против него поднимался сонм профессоров и протестантских пиетистов, и своим маленьким аршинчиком эти люди принимались мерить идеи гения; гений, конечно, далеко превышал их масштаб, и они называли его уродом. Когда, наконец, поэт становился трибуном века, оратором за права человеческой личности, — ему зажимали рот, как вредному, безмозглому крикуну. Поэт умер, и картина переменилась. Немцы поняли наконец, что Гейне — бессмертный поэт, что он войдет в историю литературы помимо всяких узких теорий и что на нем будет воспитываться молодое поколение помимо всяких отчаянных возгласов благонамеренных педагогов. Те люди, которые знали Гейне, состарились и успели выказать в полном блеске свою умственную нищету; выдвинулось вперед то поколение, которое, читая Фохта, Молешотта и Бюхнера, идет к делу помимо фраз, и, следовательно, способно понимать своего поэта и чувством и мыслью. Издания сочинений Гейне стали расходиться с изумительной быстротой; в 1860 году Кампе напечатал девятнадцатое издание; вместе с тем в немецкой публике явилась надежда получить со временем собрание посмертных произведений Гейне, и в нынешнем году Штейнман, пользовавшийся личным знакомством поэта, напечатал два тома его неизданных мелких стихотворений, три тома писем и осеннюю сказку «Берлин». Книжки Штейнмана взволновали немецкую критику, и во многих периодических изданиях появились скептические отзывы о подлинности изданных им произведений. Скептические отзывы эти получили особенную силу, когда родной брат поэта, Густав Гейне, печатно объявил, что стихотворения и письма, изданные Штейнманом, не могут принадлежать перу Генриха Гейне, что все бумаги покойного находятся у него, Густава Гейне, и у вдовы поэта, и что, следовательно, издания Штейнмана не что иное, как подделка, предпринятая из корыстных видов. Штейнман, однако, не упал духом и, продолжая издания посмертных произведений Гейне, отвечал резкой брошюрой на нападки, направленные против литературной честности издателя и против подлинности издаваемых материалов. В этой брошюре он доказывает, что Густав Гейне не присутствовал при кончине своего брата, что Генрих Гейне не упоминает о Густаве в своем завещании и назначает своим душеприказчиком не брата своего, а постороннего человека, доктора Христиани. Что же касается до изданных стихотворений, то Штейнман ручается за их подлинность и предлагает каждому желающему явиться к нему и убедиться в том, что письма и стихи действительно писаны рукою Гейне. Такое печатное приглашение говорит, конечно, в пользу Штейнмана, хотя и не может устранить всякое сомнение. Противники Штейнмана могут во всякое время завести с ним формальный процесс, и если они этого не сделают, то, конечно, дадут нам право думать, что Штейнман прав. Пока этот вопрос еще не совсем решен, обратимся к самим сочинениям Гейне, изданным Штейнманом, и посмотрим, есть ли в них хоть бледное подобие того, что мы привыкли встречать в вечно свежих произведениях великого лирика. Возьмем на первый раз «осеннюю сказку» «Берлин». В предисловии издатель объявляет, что эта сказка составлена из черновых набросков и что для общей связи чужая рука должна была вставлять некоторые строки и куплеты. Откровенное сознание Штейнмана свидетельствует в пользу его искренности и дает нам право думать, что мы имеем дело не с обманщиком; но зато это сознание так наивно, что трудно удержаться от улыбки. Кто сколько-нибудь знаком с Гейне, тот очень хорошо понимает, что подражать ему совершенно невозможно; его обороты и формы так эксцентричны и капризны, что только колоссальный талант нашего поэта спасает их от уродливости. Гейне непереводим; наши поэты, даровитые и бездарные, берут от Гейне идеи и образы, пишут свои стихотворения на эту заимствованную тему, потом ставят в заголовке: «из Гейне» и воображают себе, что они его перевели. Их стихотворения бывают хороши или дурны, смотря по тому, написаны ли они М. Л. Михайловым или каким-нибудь г. Семперверо, но во всяком случае это не переводы; Гейне остается сам по себе, а стихотворение, навеянное им, само по себе; теперь представьте же себе, любезный читатель, каково должно быть — дополнять Гейне, работать под Гейне, как столяры работают под орех. Попытка Штейнмана округлить черновые наброски великого поэта напоминает как нельзя больше распоряжения иных богатых вельмож, приказывающих подновить какую-нибудь старую картину знаменитого мастера; но что извинительно вельможе, то кажется странным в скромном издателе посмертных сочинений Гейне — в человеке, соприкасавшемся с литературной деятельностью и имеющем некоторое понятие о ее требованиях. Если бы Штейнман, как следует добросовестному издателю, дал нам в руки то, что нашлось в подлинных бумагах, мы бы по самой отрывочности могли судить о том, как в голове Гейне зрели и слагались его обаятельные причудливые создания, для которых и не приберешь другого имени, как «Сон в летнюю ночь» или «Зимняя сказка»; тот процесс творчества, который всякий поэт скрывает при своей жизни, являясь перед публикой не иначе, как en grande tenue или, по крайней мере, в изящном négligé, — этот процесс творчества, повторяю я, хоть сколько-нибудь сделался бы для нас понятным; но теперь, благодаря наивной услужливости доброго Штейнмана, что прикажете делать с его книгой? если бы он сделал свои вставки в совершенно обработанное произведение, эти вставки бросились бы в глаза, как заплаты другого цвета; но беда в том, что сказка «Берлин» находилась в положении эскиза, а Гейне, как сообщает тот же Штейнман в комментариях к письмам, сильно шлифовал свои стихи, выпуская их в свет; следовательно, нам не остается никакого критериума, чтобы строго отделить гейневские стихи от не гейневских. На этом основании поделимся с читателями только общим впечатлением. «Берлин» во всех отношениях стоит неизмеримо ниже «Атта Тролля» и «Германии». Рассказать сюжет этой «осенней сказки» совершенно невозможно, точно так же, как рассказать сюжет «Атта Тролля» или «Германии»; фантазия поэта скачет от одного предмета к другому, не заботясь ни об общей связи, ни о соразмерности частей, ни о постепенности переходов. Но в «Атта Тролле» и в «Германии» Гейне, перепрыгивая от одного предмета к другому, рисует ряд отдельных блестящих, совершенно законченных картин; он бросает читателю совершенно неожиданно целые букеты смелых идей, которые действуют на вас особенно сильно нечаянностью своего появления, своей парадоксальностью и неподражаемой оригинальностью формы. Ничего этого нет в «Берлине». Отдельные картины не доделаны; в них недостает рельефности; идеи, конечно, достойны передового поэта нашего времени, но так как образы, в которых выражены эти идеи, не доведены поэтом до полной ясности и осязательности, то и самые идеи не могут действовать так сильно и не производят того впечатления, которое мы привыкли выносить из Гейне. Кроме того, говоря о «Берлине», Гейне вдается в частности и мелочи, которые могут быть вполне интересны только тому, кто совершенно знаком с закулисными тайнами берлинского литературного и театрального мира; эти мелочи встречаются у Гейне везде; полемические выходки против Масмана, против Генгстенберга, против швабских поэтов есть и в «Атта Тролле», и в «Германии»; но там эти выходки до того блестят остроумием, что они получают общий интерес; нам нет дела до того, кого бранит Гейне; мы видим, как он бранит, отгадываем, за что он бранит, и совершенно удовлетворяемся этими сведениями. В недоделанной сказке «Берлин», напротив того, эти выходки не отличаются игривостью и оставляют совершенно равнодушным читателя-иностранца. В заключение укажу на те главы, в которых наиболее проявляется юмор и блеск гейневской поэзии. Всех глав 27; особенного внимания заслуживает 15-я глава, в которой Гейне говорит о судьбе своих первых поэтических опытов, 19-я, в которой он, страстный поклонник Наполеона I как гениальной личности, изображает в нескольких штрихах историю Европы в начале XIX века; и, наконец, эпилог к «осенней сказке», в котором Гейне советует приготовить обед для людоедов из различных представителей германской мысли и берлинской жизни, из различных враждебных нашему поэту элементов и направлений. В других местах поэмы есть разбросанные картинки, много удачных выражений, но, повторяю, все вместе неясно и не производит целостного впечатления. Постараюсь в одной из следующих книжек поговорить о мелких стихотворениях Гейне, изданных Штейнманом, о его письмах и прозаических статьях.
