В. И. Немирович-Данченко.[править]
Ёлка[править]
(Детский праздник).[править]
Действующие лица и исполнители:
Михаил Семёнович Бабиков, ему лет за сорок, виски тёмных волос сильно серебрятся, одет и причёсан старательно, с соблюдением скромной моды, движения большей частью крайне сдержанные, хотя и нервные, говорит, редко повышая голос (Г. Н. Александров).
Вера Ивановна — его жена, грациозная, хорошенькая женщина лет двадцати четырёх, движения быстрые, тон избалованный, вспыхивает при малейшем противоречии (Е. В. Хлебникова).
Оля — его дочь от первого брака, девушка лет шестнадцати (М. А. Жерозова).
Маша — горничная, вид вертлявой столичной горничной, любимицы барыни (А. Р. Денисова).
Явление 1-ое.[править]
Вера Ивановна (быстро идёт к тахте). Сейчас. Подожди, я принесу. (Перебирает игрушки по ярлычкам из белой бумаги, привешенным к каждой). Соня Берестова… Маленький барон… (Произносит остальные имена про себя, раза два взглядывает на мужа, который не поднимает головы). Вот! (Берёт одну из игрушек и, уходя, снова взглядывает на мужа, уходит в гостиную, передаёт игрушку горничной и возвращается, в дверях останавливается, глядя на мужа, потом подходит к нему). Это удивительно любезно. Хорошенькая жена всё время крутится около вас, а вы хоть бы бросили на неё один ласковый взгляд.
Бабиков (всполошившись). Как ты подкралась. Ишь, какой котёнок!
Вера Ивановна. О чём так глубокомысленно?
Бабиков. Как тебе сказать?.. Сам не знаю.
Вера Ивановна. Умно.
Бабиков. Вот, записываю, кому мне делать визиты в Новый год.
Вера Ивановна. Серьёзное занятие. Лучше помог бы ты мне убирать ёлку. Покажи-ка.
Бабиков. (передаёт ей блокнот, изъяв из него карандаш). Здесь ещё не все. Я только что начал.
Вера Ивановна (стоит около него и просматривает список, протягивает левую руку). Дай-ка мне карандаш.
Вера Ивановна. Это долой. (Вычёркивает).
Бабиков. Остракизм (в древних Афинах народное голосование, во время которого граждане на глиняных черепках писали имя нежелательного гражданина; если имя одного и того же человека написали 6 000 и более человек, его изгоняли на 10 лет, в переносном значении — гонение, неприятие, отвержение, исключение кого-либо из какой-либо группы, презрение со стороны окружающего общества)? Кого это? За что?
Вера Ивановна. Она мне не оплатила визита, значит, и вам незачем скакать к её мужу.
Бабиков (улыбнувшись). Резонно. Я так и знал, что ты вычеркнешь. Нарочно и записал.
Вера Ивановна (вычёркивает ещё усерднее, помочив карандаш языком). А знал, так нечего дразнить меня. (Просматривая). Ах, вот ещё кто-то?! И ещё?! (Бросает блокнот и карандаш на стол и молча отходит).
Бабиков (с недоумением смотрит в блокнот). Верочка! Ты же их не знаешь. Это очень милые люди. Отчего ты рассердилась?
Вера Ивановна (с усмешкой). Разумеется, не знаю. Я вашей прежней жизни не знаю.
Бабиков. Я тебя уверяю, что это скромные и милые семейства. За что же я буду к ним так неделикатен?
Вера Ивановна. О, ты образец деликатности. Ко всем, кроме жены. (Смотрит на него). Не понимаешь? Так, по-твоему, ездить в дома, где ты бывал со своей бывшей супругой, а, может быть, и со всеми детьми, — деликатно относительно меня?
Вера Ивановна. А! Понял наконец. (Вспыхивая). Как же мне не раскаиваться, что я вышла за тебя замуж?
Бабиков. Верочка!
Вера Ивановна. Ну, скажи: поехал бы ты к этим « милым» семействам, — о чём бы ты с ними беседовал? Они знают всю твою прошлую жизнь, твою жену, твоих детей. Если бы они заговорили обо мне, ты бы покраснел, непременно покраснел. Точно я украла что-нибудь. (Села у круглого стола).
Бабиков (порывисто встаёт). Послушай, Верочка…
Вера Ивановна (быстро отходит). Не подходи ко мне. Поезжай хоть ко всем своим старым знакомым. Я уж вижу, что ты заскучал. Недаром часто задумчив. В прошлое потянуло? Поздравляю. А ещё как уверял, клялся, что для меня « сжёг все корабли»! Вот и видно теперь, как ты сжёг!..
Бабиков. Верочка, ну, что ты волнуешься напрасно? Как тебе не грех говорить, что меня потянуло в прошлое? От тебя-то, от моего котёнка?
Вера Ивановна. Оставьте, пожалуйста, этот нежный тон для ваших старых друзей.
Бабиков. Да Бог с ними, со всеми! (Вырывает листок из блокнота, рвёт его и бросает в корзину под стол). Никого мне не надо, если это тебе неприятно.
Вера Ивановна. Отчего ж ты их вспомнил? Зачем ты их записал?
Бабиков. Да я и сам не знаю. Просто пришли в голову, потому что я всегда делал им визиты.
Вера Ивановна. Извините, на Святой не делали.
Бабиков. Так на Святую же неделю мы уезжали с тобой в Петербург.
Вера Ивановна. Да?.. Всё равно. Я не могу понять, как тебе не пришло в голову, что это будет неделикатно относительно меня.
Бабиков. Оттого и не пришло в голову, что я совершенно забыл о своей бывшей супруге. Если бы я помнил о ней, то, конечно, сообразил бы, что этот визит только стеснит меня. Понимаешь?
Вера Ивановна. Да, как же! Забудешь ты. Такой ты человек, что бы забыть! Я не знаю почему, но иногда я тебе так верю, так верю, что просто… Не знаю, как я тебе верю. А иногда, в особенности вот как теперь, когда ты задумчив, рассеян, я тебя ненавижу. Тогда мне кажется, что ты раскаиваешься, что ты жалеешь о прошлом, что ты меня вовсе не любишь, что я тебе надоела… Я готова тогда проклинать нашу встречу.
Бабиков (делает к ней шаг). Милая моя! Да будет тебе…
Вера Ивановна. Не смей подходить ко мне. Ненавижу тебя. Ты такой же, как и все мужчины. Пока ухаживаете — вы и внимательны, и веселы, а чуть стали мужьями, так вас и тянет к прежним друзьям. А жена — так себе, для хозяйства. Ну, и сиди один, а меня оставь в покое! (Уходит в гостиную).
Вера Ивановна (в дверях, следя за мужем). Миша! Подай мне, пожалуйста, вагон конки.
Бабиков. А? Сейчас, родная. (Быстро кладёт папиросу на пепельницу, идёт к тахте, берёт коробку конфет и подаёт жене).
Вера Ивановна. Что ты мне даёшь?
Бабиков. Ты просила конфекты.
Вера Ивановна. Отстань. Не нужно мне твоих услуг. Маша! Возьмём отсюда игрушки. (Идёт за ними).
Бабиков. Я, Верочка, ошибся? Так извини, пожалуйста. Я тебе подам всё, что нужно.
Вера Ивановна. Бери, Маша. Барина мы только раздражаем. Ему надо о чём-то подумать, а мы здесь вертимся.
Бабиков. Верочка!
Вера Ивановна. Неси вот эти, Маша. И двери запрём. Тогда он может свободно думать, о чём хочет. Мы не будем ему мешать.
Бабиков (отходит направо). Ах, Вера! Как ты меня мучаешь!
Вера Ивановна. Правда, Маша, красивые игрушки?
Маша. А ещё бы! На что лучше.
Вера Ивановна. И ёлка у нас будет красивая, — правда?
Маша. Да уж такая шикарная, просто прелесть!
Вера Ивановна. Я думаю, вечером будет очень весело. Я люблю смотреть, как дети радуются. Ну вот, и неси. А эти я захвачу.
Бабиков (бросаясь к ней). Что случилось?
Вера Ивановна (отворачиваясь). Отойдите! Этого ещё недоставало. Порезала себе руку скверным вагоном.
Бабиков. Покажи мне.
Маша. Что вы, барыня?
Вера Ивановна. Посмотри, пожалуйста. До крови расцарапала.
Маша. Это ничего, барыня. Где ваш платочек? Я вам перевяжу.
Вера Ивановна. Нет, так нельзя. Надо сначала обмыть, а то кровь прилипнет. (Идёт налево).
Бабиков. Да покажи мне. Верно, пустое что-нибудь.
Вера Ивановна. Какое вам дело, что?! Не всё ли вам равно, хотя бы мне пришлось ампутировать руку? (Уходит в левую дверь).
Бабиков (Маше). Сильно порезала?
Маша. Да хоть и не сильно, — простая царапина. Даже крови нет. А всё-таки вы же знаете, какие у них нежные руки. (Собирает игрушки с пола).
Далее зачёркнуто: Словно вам трудно было подать его, когда барыня просила. Право!
Бабиков. Я задумался, не расслышал. Мне показалось, она требовала конфектов.
Маша. А вы не задумывайтесь. Вот теперь и расстроили барыню для такого праздника. А потом сами же будете ходить на цыпочках кругом да около. То-то и оно! (Уносит игрушки в гостиную).
Явление 2-ое.[править]
Бабиков. Больно, Верочка?
Вера Ивановна. Конечно, больно. Нужно было затевать эту глупую ёлку! Если бы вы не назвали гостей, бросила бы её в печку вместе со всеми подарками. Да я и не останусь. Я вечером уеду куда-нибудь. Можете одни принимать.
Бабиков. Ну, полно моя радость. Будет пустяки говорить. Посердилась на меня, и довольно. Знаешь же, что и я страдаю, особенно когда ты сердишься или не в духе.
Вера Ивановна. А чему мне радоваться? Кто заботится о моём настроении? Весёлые праздники, нечего сказать!
Бабиков. Ну, вот вечером приедут гости, дети — будет весело. Ты будешь хлопотать, хвастаться нашим гнёздышком. Ты такая славная хозяйка…
Вера Ивановна. Очень мне нужны твои гости! Даром только сто рублей выбросили.
Бабиков. Голубка моя! Ведь ты же сама назвала гостей. Разве я говорил хоть слово.
Вера Ивановна. Конечно, не говорили. Вам всё равно, хоть бы я умерла со скуки. Разве вы подумаете о том, что бы поддержать круг моих знакомых. Я сама всё должна сообразить.
Бабиков. Значит, ты отлично придумала эту ёлку. И нечего жалеть денег.
Вера Ивановна. Да, но я рассчитывала, что ты поможешь мне, а не будешь сидеть, как филин, на одном месте.
Бабиков. И помогу. Давай-ка кончать ёлку. Пойдём. Посмотри, какой я буду бодрый и энергичный.
Вера Ивановна (опускаясь в кресло). Воображаю.
Бабиков. Котёнок мой дорогой, перестань гневаться. Ну, покажи мне ручку. Ведь пустяк? Наверно, уже и следа нет. Покажи. А если и есть что, я расцелую и всё пройдёт.
Ах! Ай-ай-ай, какой ужас! (Покрывает руку поцелуями).
Вера Ивановна. Нет, мне в самом деле было больно. Ведь у меня не такая лапища, как у тебя. (Бьёт его по руке).
Бабиков. Вот так-то лучше. А то что это, всё ссоримся!
Вера Ивановна. Ты сам виноват. Сознайся, что сам виноват. Зачем ты меня нарочно раздражаешь?
Бабиков. С чего же я стану умышленно раздражать тебя? Если я иногда рассеян и немножко задумчив, — не сердись за это. Котёнок мой, ведь мне за сорок лет, я не могу быть таким резвым, как ты. Иногда и задумаешься… О чём-нибудь. Ведь это же не значит, что я тебя не люблю, что холоден к тебе.
Вера Ивановна. Ну, а мне так кажется. Я боюсь, что ты со мной скучаешь, что ты жалеешь о прошлом. Ведь я не ревную, а… Вот неприятно мне. Не смей никогда задумываться. Когда ты вот такой, как сейчас, я тебя люблю и у меня на душе светло. Будь всегда весёлый, и тогда я буду спокойна.
Бабиков (весело). Ну, уж постараюсь!
Вера Ивановна. И не будем жалеть об этих ста рублях. Правда? Всё-таки нас приглашают на вечера. Надо же чем-нибудь отплатить за внимание. Правда?
Бабиков. Конечно! Деньги — дело наживное.
Вера Ивановна. А знаешь, я всё-таки не могу забыть, что тебе так мало выдали наградных. Ведь ты сам говорил, что в прошлом году получил тысячу рублей, а теперь только пятьсот. Знаешь, это меня ужасно злит. Здесь не в деньгах дело, а обидно за тебя. Работаешь дни и ночи — и вот награда.
Бабиков (скрывая смущение, снова идёт за папиросой). Я тебе объяснял, Верочка. Летом было много пожаров. Наше Общество понесло большие убытки. Вот почему.
Вера Ивановна. Всё-таки пятьсот рублей — это мало. Ты знаешь, я тебе признаюсь. Я сначала не поверила тебе. Думала, ты от меня скрыл. Мишка! Ты, может быть, тратишься на какую-нибудь любовницу?
Бабиков. Верочка…
Вера Ивановна. Смотри у меня! Держи ухо востро! А то я тебе задам! (Прижимается к нему).
Бабиков. Бесценная моя!
Вера Ивановна. Обещаешь мне быть сегодня весёлым?
Бабиков. Обещаю, милая.
Вера Ивановна. Правда, это ужасно весело: смотреть на детей, когда они прыгают вокруг ёлки?
Бабиков (оживляясь). Ещё бы! Я так люблю этот звонкий смех… Глазёнки горят, искрятся.
Вера Ивановна. Миша, посмотри на меня.
Бабиков. Что ты?
Вера Ивановна (смотрит на него, улыбаясь). Угадай, что я хочу сказать?
Бабиков. Не знаю.
Вера Ивановна. Глупый ты, Мишка. Ничего не понимаешь.
Бабиков. Объясни.
Вера Ивановна. Посмотри, для кого эта красивая ёлка? Для чьих детей? Что мне до них? Я их сегодня задарю, а потом и забуду про них. Умрёт кто-нибудь, я, может быть, и не услышу. А и услышу, так пожалею… Так себе, между прочим. То ли дело, если бы это было для своего, за которого страдаешь! Ах, глупый ты, глупый, Мишка! (Отходит к двери в гостиную).
Вера Ивановна. Кто это может быть?
Маша (входит). Принимать?
Вера Ивановна. Прими. Верно, кто-нибудь из своих.
Явление 3-тье.[править]
Маша. Кого вам?
Оля. Михаил Семёнович Бабиков здесь живёт?
Бабиков (вглядевшись из кабинета, бросается в переднюю). Лёля!
Оля. Вот ты, папа!
Бабиков. Каким образом? Что это значит? Иди сюда. Запри дверь, Маша. Иди сюда, Лёля. (Вводит в кабинет, закрывает дверь в переднюю, затем в гостиную, где мелькнула фигура Веры Ивановны).
Оля (расстегнув немного шубку, из-под которой видны коричневое гимназическое платье и чёрный фартучек). Здравствуй, папа.
Бабиков. Как? Это ты? Что это значит? Вот не ожидал.
Оля. Я к тебе на минутку, папа.
Бабиков. Ты здорова? Вот, право, никак не ожидал тебя. Присядь же.
Оля. Я здорова, и все мы здоровы. (Садится на правое кресло около круглого стола). Извини, папа. Я тебе снега нанесла.
Бабиков (двигается без толку, очень смущённый). Ничего, ничего. Что это ты смотришь? Кабинет рассматриваешь? Нравится он тебе?
Оля. Да, большой. Только тот, наш, лучше был.
Бабиков. Что ты, Лёля! Как можно. Наш прежний был гораздо беднее.
Оля. Нет. Там было много-много… Всего, а здесь мало. (Останавливает взгляд на портрете Веры Ивановны).
Бабиков. Чего мало, Лёля?.. (Заметив её взгляд, смущается). Ну, скажи, Лёля, вы ёлку устраиваете?
Оля. Да, только маленькую. Для Наташи и для Пети. Я уже большая. На что мне эти игрушки? (Опускает глаза, потом снова поднимает их на портрет).
Бабиков. Да, да, конечно. (Криво улыбается). Ты уже скоро невеста… Тебе не до игрушек. Что ты так смотришь?
Оля (не выдерживает и подходит к портрету). Какая она у тебя красивая, папа.
Бабиков (с оживлением). Да? Правда?
Явление 4-вёртое.[править]
Оля. Гораздо красивее мамы. И какое у неё доброе лицо. Я себе представляла её совсем иначе. (Всё не оборачиваясь). Она похожа здесь?
Бабиков. Очень. Этот портрет писал известный художник.
Оля. Правда? Может быть, ты это так только говоришь?
Бабиков. Нет, очень, очень похожа, Лёля! Такая она и есть в жизни.
Оля (отходит). А то портреты так часто изменяют выражение лица.
Бабиков. Отчего же ты думаешь, что она здесь не похожа? Какая ты странная, Лёля!
Оля (снова садится). Оттого, что у неё здесь очень добрые глаза. А разве добрые могут так, как она…
Бабиков. Лёля! Что ты говоришь? Что это ты, право, Лёля? Как ты можешь так говорить?..
Право, я от тебя не ожидал. Ты ещё молода, многого не понимаешь… Придёт время, узнаешь всё… Я никакого преступления не сделал. (Громче, как бы ободряя самого себя). Конечно, никакого. У меня совесть чиста. Мне неудобно говорить с тобой о твоей матери. Пойми это. Но со временем ты сама скажешь. Ведь нельзя жить по заказу. Я такой же человек, как и все…
Лёля! Деточка моя!.. (Быстро обходит стол и становится около неё на колени). Да, что с тобой? Родная моя, успокойся. Объясни мне, зачем ты пришла сюда. Как ты могла прийти? Как тебя мать опустила? Это же безумие.
Оля (вздрагивая всем телом, с нервными передышками). Мама… Не знает… Я сама.
Бабиков. Так зачем же? Зачем ты пришла сама? Голубка моя! Успокойся. Дать тебе воды?
Оля (приподнимаясь от ручки кресла и продолжая всхлипывать, достаёт из кармана деньги). Нет… Вот, возьми. Это те деньги, которые ты вчера привёз нам. Здесь все двести рублей. Возьми их, не надо нам.
Бабиков. Как « не надо»? Что ты говоришь?
Оля. Вот. Деньги. Нам не надо. У нас всё есть…
Бабиков. От отца, от родного отца не надо денег?
Оля (кладёт деньги на стол). Нет, не надо. Я знаю, что ты маме присылаешь каждый месяц полтораста рублей. И будет с нас. Я скоро сама буду зарабатывать. Вот перейду в восьмой класс. А потом буду учительницей. А эти деньги… (С новым приливом слёз). Не хочу я, не хочу!..
Бабиков (медленно поднимается, придвигает к ней стул от письменного стола и садится). Всё это хорошо. Будешь учительницей, будешь зарабатывать сама, но я всё-таки не пойму, отчего ты принесла эти деньги. Как тебе мать позволила?
Оля. Мама и не знает, а я ни за что не хочу.
Бабиков. Да отчего? Отчего?
Оля. Оттого, что… Ты не сердись, папа, и не обижайся. Я тебя очень люблю, очень. Ты не знаешь, как я тебя люблю…
Бабиков. Ну?
Оля (доставая платок и утирая слёзы). Конечно, Наташа и Петя ещё не понимают. Они тебя так мало знают, а я… Я всегда тебя крепко любила. И когда сердилась на тебя за то, что ты бросил нас, — и тогда любила. А вчера, когда ты привёз эти деньги, у тебя было такое лицо… Как будто ты украл их для нас. Я не хочу, не хочу, что бы ты был такой! (Топнула ножкой и ладонью прикрыла глаза).
Оля (помолчав и немного успокоившись). Извини, папа. Я сейчас уйду. Не буду мешать тебе. Я, папа, не сержусь на тебя, ты не подумай. И не осуждаю. Если я сейчас сказала что-нибудь нехорошее, не сердись. Это у меня так, вырвалось. Вспомнилось, как я сидела у тебя на коленях там, в прежнем нашем кабинете, как мне тогда хорошо было… И мне вдруг стало жалко… Нет, папочка, милый, я не осуждаю. Я тебя так понимаю, так понимаю. Мама спокойна. У неё уж такая природа. Она никогда не горюет. А я так часто думаю о тебе, много-много думаю… Только не делай этого в другой раз, не привози денег. Мы обойдёмся и без богатой ёлки. Когда ты вчера отдал мне эти деньги, я сразу не нашла, что тебе сказать. Я только почувствовала что-то нехорошее. Как будто меня укололо и заныло в сердце. И ушёл ты, а мне всё было тяжело. А ночью я придумала и вот пришла. Не сердись, папочка!
Бабиков. Бедная моя девочка! Ах, Лёля! Ты говоришь, что любишь меня. А если бы ты знала, как я иногда страдаю без вас!
Оля (порывисто встаёт за ним). Знаю, милый папочка, знаю. Господь с тобой! Не надо страдать. (Обнимает его, тихо). Ведь она тебя любит? Да?
Бабиков. Да, детка моя, любит.
Оля. Ну, чего ж ещё. И будь счастлив. Забудь о нас, папочка, только сам будь счастлив. И не нужно было тебе приезжать к нам вчера. И в другой раз не приезжай. Вот я сейчас попрощаюсь с тобой, совсем-совсем попрощаюсь, и уйду. А ты пойди к ней. Скажи ей, что б она не сердилась за то, что я была у тебя. Я больше никогда, никогда не приду.
Бабиков (крепко обнимает её). Дитя моё родное! Ты думаешь, что я только вчера, перед праздниками, вспомнил о вас? Нет, сокровище моё. Я измучился. По вам, по деткам моим, измучился!..
Оля. Не надо, папочка, не надо, милый. Тебе легче будет, если ты нас совсем забудешь. Ты не бойся. Мы проживём, мы хорошо проживём. Не заботься о нас, думай только о себе и о ней. Я сейчас уйду. Дай только оправиться, что бы не заметили… У тебя здесь и зеркала нет.
Бабиков (подавленный). Там, в передней есть. Пойдём, я тебя сам провожу.
Оля (быстро оправляя платок на голове). Да ничего. Пройдусь по морозцу, и не будет заметно, что я плакала. Красные у меня глаза?
Бабиков (смотрит некоторое время на неё, потом порывисто прижимает её к себе и целует в голову). Нет, дорогая.
Оля. Ну, прощай, прощай. Вот я побыла с тобой, и мне так легко! Так хорошо у меня на душе. Прощай.
Бабиков. Не простудись, Лёля. Ты вся горишь.
Оля (бодро). Нет, в таком настроении не простужаются.
Явление 5-ое.[править]
Маша. А я уж и кончаю, барыня.
Вера Ивановна. Да? Хорошо.
Явление 6-ое.[править]
Бабиков. Ты здесь, Верочка. Мне надо поговорить с тобой.
Вера Ивановна (в сторону). Маша! Брось. Потом кончим вместе.
Маша. Слушаю-с. (Уходит в глубь гостиной).
Бабиков (долго не может начать). Ты догадалась, кто был у меня?
Бабиков (медленно). Если бы ты знала, как трудно передать тебе моё душевное состояние. Так передать, что бы ты поняла всё, как следует, как оно есть на самом деле. Не хочу я иметь от тебя никаких тайн, не хочу лгать тебе, не по силам мне воровское настроение. Одна у меня цель: выложить перед тобой всю мою спутанную душу. Разбери всё, что бьётся в ней теперь. И мою горячую, сумасшедшую любовь к тебе, и тоску мою больную, — всё пойми, по-человечески пойми, Верочка. А тогда суди меня, как подскажет тебе совесть.
Вера Ивановна. Любить и лгать! Как-то не вяжется одно с другим.
Бабиков. Да, любить и лгать, считать себя счастливейшим из смертных и страдать, как самый несчастный из них. Всё это вместе. В том-то и беда моя.
Вера Ивановна (боком осматривая его осторожно). И поделом тебе. Ты думаешь, я хоть капельку жалею? Да вот ни настолько. (Показывает кончик мизинца). Я знаю всё, что ты скажешь. Да разве кто любит, смеет так гадко думать о человеке? За кого ты меня принимал? Отдать двести рублей детям, своим собственным детям, и скрывать это от меня… Какая же это любовь? Или, по-твоему, я такая дурная, что не поняла бы, не позволила бы тебе, сердилась бы. Так за кого же ты меня считаешь? За любовницу?
Бабиков. Ты разве знаешь, зачем она приходила?
Вера Ивановна (вдруг на миг смутилась, взволнованно). Я не виновата, дверь была открыта, вольно ж тебе было не притворить. (Быстро). И в этом твоя вина. Если бы ты точно любил меня, так не поставил бы в такое гадкое положение. (Чуть не плача). Я никогда в жизни не подслушивала.
Бабиков. Да, ничего. Тем лучше. Ты яснее поймёшь меня. Я даже рад, что ты слыхала эту девочку. Войди же в моё положение. Передо мной дитя, ребёнок, в её головке ещё учебники не улеглись, а ей приходится уже решать такие трудные вопросы, разбираться в своих чувствах ко мне, к её матери и к… тебе!..
Вера Ивановна. Да, именно обо мне ты очень позаботился! Устроил так, что девочка ненавидит меня, считает какой-то скверной, которая отняла у неё отца. За что? Разве я такая дурная? Разве я знала что-нибудь? Ты ходил к нам, ухаживал за мной и никогда ни слова не говорил о детях. Да как же ты смел жениться на мне, скажи, пожалуйста? Какое ты имел право? Ты мне лгал, всё время лгал. И когда ухаживал за мной, и после того, как женился, — беспрерывная ложь!
Бабиков. Так неужели ты не понимаешь этой лжи? Не тебе я лгал, а себя самого обманывал. Лгал, потому что боялся потерять тебя. Хотел устранить все препятствия к нашему браку. Хотел, что бы ни одна беспокойная мысль не тревожила тебя. Я сам себя уверял, что мне ничего не стоит разорвать связь даже с детьми.
Вера Ивановна. И я поверила! Попалась, как легкомысленная дурочка. Конечно, мне хотелось, что бы ты был совсем свободный. Оттого я так легко и слушалась тебя. Ещё на днях какая-то из наших знакомых спрашивала меня о твоих детях, и я преважно говорю: « Что же дети! Миша исполняет свой долг. Он посылает своей семье каждый месяц полтораста рублей, кроме того, чем обеспечил её». Исполняет долг! Глупая я, глупая! Я вспомнила об этом, когда твоя дочь здесь плакала, — и чуть не сгорела от стыда. Мне показалось, что стулья, кресла, лампы — всё кругом смеётся надо мной. А кто в этом виноват? Один ты. Всех нас ты сделал несчастными своей трусостью. Ты должен был объяснить мне, что долг отца нельзя ценить в деньгах, хотя бы ты полтораста тысяч давал семье! Должен был объяснить, должен! Ты старше меня.
Бабиков (быстро подходит и берёт её за руку). И если бы я объяснил, ты бы пошла за меня замуж?
Вера Ивановна. Ни за что в мире!!!
Бабиков (почти кричит). Так я же потерял бы тебя, — пойми!
Вера Ивановна. Так… Объяснил бы потом, когда женился.
Бабиков (решительно). Ну, рано ли, поздно ли, ты знаешь всё. Решай, как подскажет тебе сердце. Теперь ты понимаешь, почему я все эти дни был задумчивый и рассеянный. Сам не знаю, откуда подобралась ко мне эта тоска. Я старался заглушить её в себе, а потом, — как это всегда бывает со мной, — вдруг прорвалось. Не выдержал я, обманом от тебя поехал к детям, думал — приласкаю, утолю свою потребность, и пройдёт эта тоска. Покоя я себе не находил, Верочка, — до того сжималось сердце. А здесь, как нарочно, эти праздники, каждая мелочь напоминает о детях… Поехал я к ним, да ещё хуже стало. Не могу я лгать тебе, а признаться — страшно было! Боялся, что ты огорчишься. Пойми, Верочка, моё состояние. Ты знаешь, как я люблю тебя. Моя любовь тяжёлая: ведь я чуть не на двадцать лет старше тебя. Расстаться с тобой — выше моих сил. Легче покончить с жизнью. Потребуешь ты теперь, что бы я во что бы то ни стало забыл о тех брошенных детях, — и этого добьюсь! Добьюсь! Всё сделаю для твоего покоя. Но, Верочка! Родная моя! Взгляни сюда (указывая на грудь), поглубже. Посмотри, какой маленький, какой крохотный уголок остался там для них, для этой бедной девочки, что плакала здесь сейчас. Ведь этот уголок не помешает тебе. Не воровское же моё чувство, не преступное. Пожалей меня, милая. Если ты точно любишь меня, то сумеешь и пожалеть. (Отходит, взволнованный).
Вера Ивановна (следит за ним, садится, помолчав). Пойди сюда.
Бабиков. Я всё тебе сказал, Вера, и весь я в твоих руках.
Вера Ивановна. Пойди ко мне. Сядь здесь. (Усаживает его около себя). Бессовестный. Понимаешь, почему ты бессовестный? Потому что принимаешь меня Бог знает, за кого.
Бабиков. Что ты хочешь этим сказать?
Вера Ивановна. Ты думаешь, мне не было жаль твоей Оли? Я тебе нее могу выразить, каких трудов стоило мне удержаться, что бы не выскочив сюда, не расцеловать её. И я сделала бы это, если бы не боялась оскорбить её одним своим видом.
Бабиков. Милая! Правда? Жаль эту девочку? У меня сердце разрывалось на части. И пойми: дитятко, а туда же, — представляется взрослой! Ах, Господи, какая мука!
Вера Ивановна (нервно прижимаясь к нему). Ну, не надо, не надо… Чего же ты хочешь? Говори мне прямо. Милый! Ничего не скрывай. Тебе хотелось бы чаще видеться с ними, да? Так ведь? Говори прямо.
Бабиков. Да, Вера, так.
Вера Ивановна. Ну, так слушай меня и посмотри, как серьёзно умеет любить твоя маленькая Вера. Сегодня ты поедешь к своим детям на ёлку. Посидишь с ними, будешь ласкать их, привезёшь им лучшие игрушки. Я сама сейчас выберу. У нас здесь много, на всех хватит. Целуй детей, сколько тебе захочется. Знай, что я ни капельки не ревную, ни капельки. Не хочу ревновать! Заставлю себя. (Встаёт). Я не знаю, что будет после. Может быть, любовь к детям отнимет тебя у меня…
Бабиков (вставая за нею). Да никогда в жизни!
Вера Ивановна (нервно). Не знаю, не знаю! Но всё равно. Сейчас хочу, что б было именно так. Хочу сохранить в своей душе то, что чувствую в эту минуту. Ты поедешь туда, посидишь с ними, а я подожду тебя. Ты вернёшься и расскажешь мне всё подробно.
Бабиков. Благодарю тебя. Только не волнуйся, сердечко моё золотое.
Вера Ивановна. Я бы хотела послать от себя поцелуй твоей Оле, но этого не надо. Это будет слишком эгоистично. Правда? Чего я добьюсь? Что она мысленно привяжется ко мне? Мне это было бы дорого, но тогда она охладеет к своей матери. Правда ведь?
Бабиков. Правда, Вера. Зато я скажу ей, что ты сама послала меня к детям, что твой портрет не лжёт, что ты в действительности такая же добрая, как и твои дивные, добрые глазёнки.
Вера Ивановна. Да, да, это скажи. Непременно скажи. Ты на меня не смотри. Я не знаю, что со мной делается. Я вся дрожу. Зуб на зуб не попадает. (Сквозь лёгкую дрожь смеха). И смеяться хочется, и плакать.
Бабиков. Взволновалась. Непривычка, голубка моя.
Вера Ивановна. Но это ничего, пройдёт. Мне всё-таки хорошо. Пойдём отбирать игрушки для твоих детей. Самые лучшие отберём, самые лучшие. Пойдём.
1892 г.
Первое издание: журнал «Артист», 1892 г., № 23, 8 стр.
Отд. изд.: Для домашних и любительских спектаклей: сборник пьес. — СПб.: Издание Театрального Отдела «Новости», 1899 г. — С. 143—164.
Печатается по: Владимир Иванович Немирович-Данченко, «Ёлка», комедия в 1-ом д. (отд. брошюрой). Хабаровск, Хабаровское музыкально-литературно-драматическое общество, 1902 г. По экземпляру из МИГХ (Музея истории города Хабаровска).
О пьесе:[править]
А. Я. Бруштейн. Из «Страниц прошлого», воспоминания о В. Ф. Комиссаржевской.
Это случилось ранней осенью сезона 1894/95 года.
Для съезда публики шла одноактная пьеска В. И. Немировича-Данченко под заглавием «Ёлка».
Теперь уже мало кто помнит, что такое «пьеса для съезда». По существу это вторая жизнь водевиля, который много лет ставили после основной пьесы спектакля. Так, в великий для русского театра вечер первого выступления Марии Николаевны Ермоловой афиша у подъезда Малого театра возвещала, что в бенефис госпожи Медведевой будет представлена трагедия Лессинга «Эмилия Галотти», а после неё — водевиль «Торговый дом Шнапс, Клакс и Кo».
Затем водевиль стал было угасать. Все больше оказывалось среди зрителей противников такой перебивки серьёзного и высокого комическим и мелким. Всё чаще после основной пьесы спектакля пустели ряды в зрительном зале. Тогда водевилем стали начинать спектакль.
Эта перестановка явилась по существу предвестницей более позднего театрального правила: «После начала спектакля вход в зрительный зал не разрешается». До этого правила начало спектакля всегда проходило на шуме, шаркании ног запоздавших зрителей, отыскивавших свои места, ступавших, как Онегин, «меж кресел, по ногам», извинявшихся, хотя бы и шёпотом, перед потревоженными соседями и т. п.
Запоздание к началу спектакля бывало не только нечаянным, — человека задержали, у него отстают часы и т. п., — оно почиталось до некоторой степени даже признаком хорошего тона. Люди, задававшие в городе этот хороший тон, городские «нотабли», — приезжали в театр хоть на пять минут да после начала. Жила, например, в Вильне некая Нехлюдова, бывшая статс-дама императорского двора. Появление её в театре всегда вызывало сенсацию среди зрителей. В бенефисные или премьерные вечера — обязательно после начала! — капельдинер почтительно распахивал дверь, и по среднему проходу плыла через весь зал к первому ряду кресел старуха Нехлюдова. Длиннейший шлейф её платья, как хвост живого чудовища, извивался по истёртому ковровому половичку. Во всё время спектакля лицо Нехлюдовой не выражало никаких эмоций или мыслей, — да, собственно, лица у неё и не было. Была застывшая маска из косметической штукатурки с устрашающими бровями, похожими на приклеенные или нашитые куски скунсового меха, такие же вороново-чёрные, как великолепно завитая крашеная голова. Незадолго до окончания спектакля, когда дело подходило уже либо к смерти героя, либо к его свадьбе, Нехлюдова вставала и так же торжественно и шумно покидала зрительный зал.
Вот пьеска для съезда и имела назначение быть своеобразным глушителем шумов съезжавшихся зрителей и таким образом гарантировать тишину к моменту, когда начнётся основная пьеса спектакля.
Такой пьеской для съезда была и «Ёлка» Немировича-Данченко.
Это был один из первых спектаклей нового театрального сезона (антреприза К. Н. Незлобина). Состав труппы во многом был новым для зрителей. В программке против роли Оли Бабиковой стояла фамилия новой для Вильны исполнительницы: госпожа Комиссаржевская.
— Фью-ю-ю-ю! — присвистнул кто-то в соседней ложе. — Ну и фамилия! Букв-то, букв…
На сцене был дежурный павильон «с заставками» и гарнитур мягкой мебели, виденный и перевиденный зрителями во множестве спектаклей. Супруги Бабиковы, — молодая жена и муж, скрывший от неё при женитьбе, что у него была в прошлом незаконная связь, жена и дети, — в сочельник украшают ёлку. В это время Бабикову докладывают, что кто-то желает его видеть. Жена выходит из кабинета, и горничная вводит к Бабикову его незаконную дочь Олю.
Эта девочка — та самая госпожа Комиссаржевская, актриса с фамилией из многих букв. В меховой шапочке и короткой жакетке, из-под которой видны коричневое гимназическое платье и чёрный фартучек, девочка держится прямо, чересчур прямо. Ей во что бы то ни стало нужно сохранить достоинство, удержаться от подступающих слез, — и она тянется вверх, в струнку.
Дети всегда очень ревнивы и подозрительны к актрисам, играющим детские роли. Они очень чутко подмечают, если актриса играет «нарочно», притворяется, недотягивает или, наоборот, пережимает в своей игре. Но даже спустя много дней после спектакля «Ёлка» у меня не возникало ни малейшего подозрения, что Комиссаржевская «притворяется», что она — актриса, а не настоящая девочка. Такое впечатление возникло, вероятно, от того, что Комиссаржевская не старалась, как это делают многие травести, во что бы то ни стало показаться зрителю ребёнком. Она не старалась внушить зрителю: «Я — маленькая! Я — ребёнок! Я — девочка!» Напротив, все усилия Оли Бабиковой в исполнении Комиссаржевской были направлены к тому, чтобы казаться отцу, — а тем самым и зрителю, — как можно более взрослой.
Она держалась с отцом официально, отчуждённо, почти сурово. Она пришла для того, чтобы возвратить ему деньги, которые он прислал им к празднику, к ёлке. Она говорила отрывисто, на низких нотах своего удивительного голоса:
— Вот. Деньги. Нам не надо. У нас всё есть…
Но была в этом такая гордость ребячьего сердца, такая горькая обида на покинувшего их отца, прежде такого любящего и любимого, что зрительный зал сразу стих и стал прислушиваться.
А девочка на сцене, отвернувшись от отца, чтобы спрятать готовые заплакать глаза, внезапно увидела портрет его новой жены. Поражённая, Оля идёт к портрету.
— Какая красивая…-- и сразу поняв, кто именно изображён на портрете, добавляет с искренним удивлением:
— И какая она тут добрая, папа!
Отец спешит уверить Олю, что жена его добрая и на самом деле, а не только на портрете, — очень хорошая и добрая.
Комиссаржевская — Оля долго молчала. Она недоверчиво и медленно качала головкой. Глаза её наполнялись слезами, словно перед ними встало всё то горе, которое внесла в жизнь Оли и её семьи эта красивая, нарядная молодая женщина. Она говорила почти шёпотом, как бы про себя:
— Добрая… Разве добрые так делают, как она?
И горько, беспомощно всхлипнув, она порывисто прячет лицо на плече обнявшего её отца. Слёзы неудержимо катились из её глаз, дрожала припухшая, искривлённая горем верхняя губа. Голос перехватывало, она говорила быстро-быстро, торопясь выговориться. Нервные, неловкие руки, словно против воли, дотрагивались до отца, до его плеча, до отворотов его пиджака, и были в этих лёгких, птичьих касаниях и любовь к отцу, скрываемая из гордости, и застенчивость, и горе ребёнка, которого валит с ног непосильная тяжесть: быть судьёю взрослых, — а он изо всех сил сопротивляется отчаянию, собирает всё своё мужество…
Эта сценка длилась, вероятно, не более десяти минут, но сколько было в ней тончайших оттенков глубокого, правдивого чувства! И когда девочка Оля Бабикова ушла от отца, театр взорвался таким дружным громом рукоплесканий, какие вряд ли часто выпадали на долю пьесок для съезда. Конца пьески, — объяснения и примирения супругов Бабиковых, — никто не слушал, это уже никого не интересовало. Но после финального занавеса весь зрительный зал, — как экспансивная галёрка, так и корректный партер с ложами, — единой грудью выкрикивал одну фамилию, длинную фамилию из пятнадцати букв!
Маленькая фигурка в шапочке и гимназическом платье выходила кланяться сперва при поднятом занавесе, потом в боковую калитку, явно обрадованная горячими вызовами, взволнованная.
— Настоящими слезами плачет! — удивлялись в антракте.
— На Сару Бернар нарочно свет наводят, чтобы зритель слёзы видел… Так ведь — «Дама с камелиями»! А тут, — подумайте! — в пьеске для съезда!
В театре нашлись люди, вспомнившие, что мать Веры Фёдоровны, М. Н. Комиссаржевская, временно жила когда-то в Вильне со своими девочками. Одной из них была Вера Фёдоровна. Из уст в уста передавалась даже догадка, будто актриса оттого так искренно и правдиво играет роль Оли Бабиковой, что в собственном детстве пережила такой разлад между отцом и матерью.
Но вслед за тем зрители увидели Веру Фёдоровну во многих ролях, сыгранных ею за два сезона в Вильне, и уже невозможно было предполагать, будто каждая её роль построена на собственных воспоминаниях и автобиографических ассоциациях. А между тем в каждом образе, создаваемом Комиссаржевской, было такое же самозабвенное перевоплощение, ненаигранность переживаний, настоящие слёзы, настоящая бледность, проступавшая в минуты волнения сквозь грим и румяна. Люди, близкие к театру, рассказывали, что нередко после падения занавеса Комиссаржевская выходит на вызовы, едва держась на ногах, шатаясь, вся разбитая, а иногда её приходится уносить со сцены в обмороке.
Оглядываясь на все те роли, в каких мне посчастливилось видеть В. Ф. Комиссаржевскую за шестнадцать лет, прошедших после того памятного выступления её в «Ёлке», я явственно вижу, что почти все наиболее значительные образы, созданные ею, объединены общей — главной — темой. Почти везде Комиссаржевская раскрывала столкновение чистой молодой души с грязью и подлостью капиталистического мира. В «Ёлке» это прозвучало, как короткий вскрик боли, в «Бесприданнице» — как трагедия отчаяния, но эту же свою тему раскрывала Комиссаржевская, как правильно подметил А. В. Луначарский, даже в «Сестре Беатрисе», одном из позднейших созданий на глубоко ошибочном этапе её актёрского пути. Лучшими победами Комиссаржевской были те образы, в которых столкновение с действительностью вызывало непокорённость, борьбу («Дачники», «Чайка»). Поражением Комиссаржевской оказывались такие образы, как Гедда Габлер, лишь уродливое порождение этой действительности. Были и такие образы, где по воле автора столкновение с жестокостью буржуазного мира должно было вызывать смирение и покорность перед этим миром («Бой бабочек» и др.). Такие пьесы приносили порой Комиссаржевской успех, но сама она не любила этих пьес, тяготилась ими, очищала от них свой репертуар. Тема непокорённости и борьбы была любимой темой творчества Комиссаржевской, составила её собственную неповторимую песню в русском театре.
После «Ёлки» Вильна и её театралы полюбили Комиссаржевскую навсегда. Её встречали и провожали овациями, засыпали цветами и разноцветными приветственными бумажками. В ожидании Комиссаржевской у театрального подъезда дежурили толпы молодёжи, чуть не вступая порой в рукопашную с поклонниками других актрис.
Любопытная и трогательная подробность: когда Вера Фёдоровна покинула Вильну, то на дебютном спектакле её в Петербурге ей поднесли корзину цветов «от осиротевших виленцев». И всякий раз, когда Комиссаржевская, будучи уже прославленной актрисой, приезжала в Вильну на гастроли, её ожидал всё такой же горячий приём у верных ей навсегда виленских зрителей.