В. В. Розанов[править]
Амфитеатров и Ропшин-Савенков[править]
Дар самовидения — трудный и неприятный дар. Им совершенно не обладает А. В. Амфитеатров. Он ополчается на г. Ропшина-Савенкова, он защищает революцию и революционеров против Савенкова, совершенно не замечая, что он тут судит в чужом деле, и, естественно, — судит без всякой компетентности. Сам себе кажется г. Амфитеатров «революционером», и оттого, что был «сослан», «потерпел» и проч., а теперь кажется эмигрировал, и все время возится с революционерами, т. е., по всему вероятно, завтракает с ними, прогуливается иногда и неутомимо разговаривает. По этим «знакомствам» и «разговорам» он и кажется себе революционером. Это Александр-то Валентинович?!! Да Александр Валентинович просто Фамусов, — ну, немножко «обновленный», как мы вообще существуем уже в «обновленном строе»; Фамусов с прибавкой чуть-чуть Ноздрева, и, пожалуй, еще Петра Петровича Петуха, генерала Бетрищева и Тентетникова. Но основная фигура — Фамусова. Только без всякой «оглядки на себя» он мог принять себя за «революционера», а несчастная «ноздревщина» вовлекла его в неприятность высылки. Но есть ли более добрый, милый, «житейский» человек, чем Ал. В-ч, который, вероятно, увидя таракана вверх брюшком, поставит его осторожно на лапки и даст убежать. Человек абсолютно бескровный и беззлобный. Удивительно. И придет же такому мысль «затесаться в революцию». Он попал в нее совершенно неожиданно и непредвиденно. В школе он, конечно, отлично учился и затем сейчас же начал великолепно литераторствовать. На что было ему злиться? Мир ему представлялся масляным, вкусным. Кое-кто там, конечно, страдал, — ну, рабочие, студенты, и он, как добрый и благородный человек, им конечно всем сочувствовал. Но от «сочувствия» до «революции» дело далекое; особенно до нашей русской и в фазе последних десяти лет революции. Делают ее люди страдания и отместки за страдание; в «тоске по жертве» (кровавой), как я писал; или «люди красного цеха», как ту же мысль выразил Ропшин-Савенков в «Коне бледном». Амфитеатров, по великой доброте своей, не понимает самой психологии деловой, реально-движущейся революции, которая есть кровь и прежде всего кровь, есть животное хищное и прежде всего хищное. Недаром особенно евреи, с их мистическим обонянием крови, с жадностью — хотя в «думках», в воображении «лизнуть крови» — так жадно, толпами бросились в революцию. Революция краешком касается их «кошерного мяса», с выцеженной предварительно кровью. У Савенкова в «Коне бледном» это очень хорошо показано: «идеи» революции совершенно на десятом плане; над «старичками», заседающими в Париже, в центральном комитете, он подсмеивается. Ему подай крови генерал-губернатора, как еврею «кошерного мяса» на стол на праздник. Тут огромная психология и мистика, которых «травоядному» Ал-ру Вал-чу никогда не понять. Равным образом и в «хитростях политики» что он смыслит? Он, который то пишет «Жар-птицу» и в ней о какой-то черной и белой магии; то целую серию романов посвящает нашей и заграничной проституции, везде с соком, с маслом и с великой добротой своей, заботой и великодушием. Он истинно-русский человек, без кавычек. И когда революция пройдет, мы будем, т. е. вся русская литература будет, любить и помнить «нашего Александра Валентиновича»; и напишутся целые мемуары о том, как он то возился с проститутками (воспоминания его о Берлине), то его ссылали, то он входил в связи с революционерами. «Море житейское», — и по нему плыл Амфитеатров, едва ли зная, куда. Корабль качает; дни то ясные, то бурные; хорошо «море житейское», — отлично по нему плыть в комфортабельной каюте, при отличном буфете, хорошеньких пассажирках; особенно хорошо ему, знаменитому «Амфитеатрову», которого вся Россия знает, да и заграница отчасти тоже знает. Конечно, на корабле есть кочегары, матросы, и о них всех «жалеет» наш Фамусов: но принимает их не ближе к сердцу, чем тот первый Фамусов своего «Петрушку» с разодранным локтем, которому он давал, вероятно, и «на чай». Вот и «революции» Амфитеатров дает «на чай» своей литературной деятельностью, отнюдь волнуясь ею не больше, чем судьбою какой-то «Маши Люсьевой», о которой он исписал десятки печатных листов, т. е. сколько не исписал о всех революционерах вместе. Ах, Амфитеатров, Амфитеатров, — легкомысленный вы человек, похожи в литературе на Боборыкина. Революция есть специальность, революция есть призвание, революция — на роду написана, а не то чтобы «обстоятельство жизни». Написана «на роду» скорбному, желчному, который в гимназии плохо учился и не мог хорошо учиться, у которого родители были в разврате или в разделении, в ссоре, которого в детстве оскорбляли, которому служба «не давалась»… Вот сколько обстоятельств, и условий. Но проницательность и Амфитеатров — вещи несовместимые: и он смешал две вещи: красный масляный сыр, — и ту черную мышь, которая его грызет.
P. S. Это у меня приятель есть. Философов — тоже революционер. Прошел по сырой улице без резиновых калош — целую неделю кашляет. Без перчаток руки загорают. Отчего же он «революционер»? А вот подите: нравится такое «emploi». Это девочки в 18 лет говорят: «Я, маменька, буду Рашель». Другая — «Постараюсь быть Зембрих».
Философов: «Я — как Савенков, столь же ужасен». Амфитеатров: «У меня натура широкая — хочу быть разом Рашелью, Савенковым и Боборыкиным». Я же и говорю, что Русь есть Русь, о которой сказал Тютчев:
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить,
У ней особенная стать,
В Россию можно только верить.
Так и воюешь с «революционерами» из благонамеренных изданий: а любишь их, любишь, — невольно и очень любишь, как просто хорошую, красивую «русскую стать».
Впервые опубликовано: Новое время. 1912. 23 мая. № 13000.