В. ТРУШКОВ[править]
АРХИПОВА КОММУНА[править]
В стороне от большой дороги разбросаны хутора. Издали кажется, будто камни белеют на межах, а когда ветер погонит зеленые волны нив, тогда эти хатки поплывут в глазах бело-парусными лодками по хлебному океану, над которым раскинулись голубые небеса.
А многие помнят еще, как качалась степь ковылем да гонял по ней ветер «перекати-поле» траву. Хутора же эти появились совсем недавно. До них была невспаханной степь. Гуляли по этой шири тысячи княжеских овец, трясли на приволье своими длинными хвостами. И ничего они про дело не знали, как поделили их мужики: кому пяток, кому десяток.
Живут теперь хуторяне — не нарадуются, говорят они:
— На всем свете нет краше нашего края!
Только досталось им это приволье не дешево. Главного зачинщика дележки княжеской земли Архипа повесили белые на перекладине между телеграфными столбами на большаке, а отцу его Михаилу всыпали, что было ни сесть, ни лечь после этого целый месяц.
У Михаила еще два сына. Старший уже окончил школу крестьянской молодежи, что открылась в бывшем имении. Но мало радости отцу от грамотного сына.
— Знал бы, — говорит он, — не учил тебя, Пашка; больше 10 мер пшеницы перевел ты на книжки и газеты, а толк какой?
Но не в этих десяти мерах дело. Махнул бы уж на них Михаила рукой, если бы не меняли книжки пашкштой ухватки. Совсем не стало у него раденья к своему хозяйству. Меньше был куда работящее. А теперь, что бы ни делал, — все нехотя. Вот за что обида разбирает старика. А разве это думал Михаила, когда отдавал сына в большую школу? Думал он, что с грамотным сыном зацветет все хозяйство сразу, как цветет десятина мака за его хатой. И когда учился Пашка, только радость была родителю. Летом помогал ему работу править и во многих хозяйских делах давал указ и совет отцу. Это только радовало его. Бывало, ответит сыну:
— Тебе лучше знать.
А кого же теперь винить, как не грамоту.
Посылает отец сына волов напоить, а он хоть бы что, не моргнет даже, не оторвется от книжки, читает, а то отправится на другие хутора вместо того, чтобы к волам. Крутится Михаила и досадует на себя: «Зачем переучил сына». А скажи ему слово, он тебе десять в ответ, да таких еще, что у старого сердце разорваться готово. Спросил он однажды с досады:
— Аль в твоих книжках так и сказано, что волов не надо ни поить, ни кормить?
А Пашка возьми да и скажи, как будто о чем-то так себе, не о волах, а о баранах:
— Давно бы, — говорит он, — надо с твоих волов шкуры на сапоги переделать, а рога на гребенки девчатам.
Ох, как тут Михаила разошелся: губы трясутся, кулак, что булыжина, тоже дрожит и тянется к носу Пашки.
— Хочешь тебе волосы расчешу вот этим гребнем! Сам, что ли, наденешь ярмо на шею?
Грозен был в это время Михаила, а Пашка хоть бы шаг назад ради уважения сделал и тем же голосом ему: Тятя, кулак не кажи. У меня тоже не меньше. Говорю тебе, как ты работал, так я не буду работать. Отошло время крутить хвосты волам!
Вот какой средний сын у Михаилы. А младший Колька еще первой ступени не окончил. Но школу в княжеском доме спит и во сне видит. Только отец расхолаживает его желания:
— Нет, уж будет, — говорит он, — в меру должна и наука быть; большая наука во вред мужику идет.
С тех пор как ушли белые, жил Михаила на хуторе покойно и с одной думой с утра до вечера: «благодать настала». Забыл даже и про розги, и сына Архипа вспоминал редко. Когда лишь ветер-гусляр ударял по струнам — телеграфным проводам и когда те уныло начинали завывать, как будто оплакивать кого-то, только тогда Михаила взгрустнет, бывало, до слезы.
Когда все хорошо идет да во всем довольство и достаток, тогда и тяжелая работа кажется легкой. У Михаилы же недохватки ни в чем нет. Закром пшеницы забегает за свежий урожай. Две пары седых волов с большими рогами, как две руки поднятых кверху, возили ему плуг от зари до звезды, а сам он ходил за ними босиком по мягкой черной земле, пощелкивая бичом и покрикивая:
— Цоб цобе!
И вот думал он, что подрастут дети до настоящих работников, тогда можно ему будет только с лежанки порядки наводить:
— Пашка — туда! Колька — туда! — и пойдет все как по маслу.
А выходит, по всем делам надо опять самому ходить за волами, пока не подрастет последний. Пашку же наставить на путь нет никакой надежды у старика. Твердо решил он, что пора волам отставку дать. Так и заявил отцу в половине зимы:
— Покупаем стального вола! Такой один за сорок наших наработает: на все хутора хватит! Видит Михаила, что тут не шутка — позаправски парень решил эту задачу; и не стал уже больше сыну показывать кулак. Хочет только отговорить по-хорошему от этой покупки, как ему кажется, от лишней беды и горя. Сама покупка не страшна бы. Отчего не завести проворного вола. Каждый норовит выбрать посильнее, когда доводится покупать его на базаре… Не нравится здесь Михаиле то, что шесть хуторов хотят есть галушки из одного котла. Слышал он про такую жизнь еще от старшего сына. Архип тоже затевал, что и Пашка устраивает теперь. И тогда к сыновней затее не лежало отцовское сердце, а нынче и подавно. Теперь у него все есть, даже взаймы ни у кого денег не берет. И к тому же не прошла эта затея даром и для Архипа, и для Михаилы. И всыпали-то ему за то самое, зачем вспоил, вскормил такого сына, который хотел повернуть все по-другому.
Со слезами старик упрашивал Пашку: — Опомнись, дурашман, во-время: ведь за эту коммуну пострадал у тебя брат.
— Ну, что ж! Брата задушили, а «коммуна» отдышалась, — отвечал ему сын. — Он начал, а мы до дела доведем. По братнину имени и назовем мы свою общину.
Но толк какой выйдет из этого, Пашка? Послушай меня, старика: еще годок — два урожайные выпадут, тогда мы и сами, пожалуй, сумеем огоревать такого вола. Уж был бы тогда ты в своей хате настоящий хозяин! А там--кем будешь?
Буду членом, это слово еще почетнее!
Где там и почету быть: маленькое, коротенькое. Вот «хозяин» мне понятно--сердце слышит это слово, не только уши!
Хотя и жалко, и тяжело Михаиле, а пришлось-таки сказать:
Как знаешь: не держу. Забирай свой пай земли. Волов ты не любишь — их не дам. Бери вот еще сто мер пшеницы --и весь надел тебе. А все остальное Кольке, если будет жить по-людски.
Так распределил отец свое хозяйство между двумя сыновьями, а вступить в члены коммуны отказался.
Раздел произошел ранней весной, в то самое время, когда скворцы нагрянули. Забрал Пашка от отца свою пшеницу и сразу же ее продал. И тех волов продал, которые везли пшеницу на станцию. И все эти денежки пошли на задаток под «стального вола». На всякий случай оставили при коммуне шесть волов из шестнадцати.
Но больше там молодежь, ни у одного нет настоящих усов. Одни только успели вернуться из Красной армии, а некоторые еще не ходили, как Пашка.
Опустела хата Михаилы, как ушел от него сын. Не велика хатка, а стало жить в ней некому. Сам да старуха. Кольку, так и считать нечего. Только из школы придет, поест и марш на соседний хутор, где Пашка. Скучно ему дома. Отец все хмурится после дележки. Мать квохчет, жалуется на ломоту в пояснице и убивается по Пашке: жаль ей его. Итак привык Колька к тамошним, что даже домой забывал ходить. Очень уж его любопытство брало. Думал: когда же, наконец, к ним пригонят «стального вола». Поэтому больше и торчал там, чтобы первому взглянуть на его рога,
И говорит он раз там, всех насмешил этим:
— Возьмите и меня к себе. Я бы стал вам пасти «стального вола».
— Эх, ты, голова, да разве он будет есть нашу траву! Он только конфеточки закусывает.
— Ишь ты, конфеточки! — удивился Колька. И тут же подумал: «Хорошо бы с ним дружбу свести, чтобы он не бодался. Потаскивал бы я из его кормушки по одной конфетке в день. Курицы тоже клюют зернышки у наших волов».
На юге солнце скоро со снегом справляется. В апреле уже зеленеет степь. Зацветает гусиный лук, распускаются тюльпаны. А в мае она пестра, как цветной сарафан; шалфей, васильки радуют глаз. И нет гомонливее южной степи в июне! Нигде не встретишь таких звонких жаворонков и трескучих кузнечиков, как там!
Опять надо Михаиле самому приниматься за пашню. Долго ждать отцу от Кольки настоящей подмоги: девятый годок ему только. Но и сам еще он не хочет сплошать в работе; ничего, что усы стали седее воловьих хвостов. Как вдохнул в себя земляного весеннего пара — вновь возвратилась сила и бодрость. В первый же день выехал Михаила вместе с зарею на пашню. Ходит за волами, похлопывает бичом и разговаривает с ними ласково:
— Эй вы, милые! Не расстанется с вами старый хозяин, не променяет ваши ноги на стальные колеса, напоит вас и накормит во-время, не проспит, позаботится. Не то, что вон те молодые гулиманы, спят, пока солнце не упрется в них.
Попахал Михаила, присел отдохнуть, покурить. Любо смотреть ему на свою пашню, по которой важно ходят грачи, перепархивают скворцы и, набивши рот червячками, улетают. А галки-озорницы уселись на волов и сидят себе, одна даже на рогах устроилась.
А в это время на соседнем хуторе ходили безусые хозяева вокруг «стального вола» и подмазывали ему «копыта», готовили к пуску в ход. Один Пашка смыслил, как его повернуть направо, налево, как сдвинуть с места, — в школе обучали этому.
И вдруг затарахтело. Выехала черная машина из-за хутора и грозно движется навстречу Михаиле. Остановились его серяки, взметнули рогами, а потом как заревут да рванутся в сторону! Запрыгал плуг, глубоко зарылся в землю лемех, затрещали ярма и вылезли из них волы.
А Пашка все прет и прет к отцовской пашне. Не видит отцовского горя. Стоит старик над разрухой с прищемленным сердцем, будто прижало его большое зубчатое колесо черной громадины, не дает даже дух перевести. Крикнуть бы надо, да не может сказать двух слов:
— Пашка, свороти!
Поплелся тихонько Михаила к хате и думает: «Совсем, знать, сын со света сживает».
До хаты пришел, а там старуха голосит, еще больше горя подбавляет.
— Кто, — говорит, — нас будет, старик, докармливать, допаивать. Убежал от нас и последний. Там, слышь, веселее.
Только на третий день собрался Михаила с силами, починил мало дело ярма и опять покрикивает:
— Цоб цобе!
Но не так уже раздается его команда. Как-то вяло и глухо выходит. Даже бич разучился щелкать за эти дни. И силы много поубавилось у старика. Должно быть, в землю ушла через пятки, когда стоял он бессильный перед надвигающейся стальной махиной. И пропала охота у него к своей работе, готов махнуть на все рукой и глаза закрыть. Больше смотрит Михаила на соседний хутор. Хочется увидеть ему сыновей. Слышит иногда он хохочущий, пронзительный голос Кольки и веселит уже этот звон отцовское сердце. Увидит ли Пашку на тракторе--и оторваться не хочется, все смотрит. Вот и взяло старика раздумье, глядя на дела «Архиповой коммуны».
— Остался я, как голый пень, без листочка зеленого, без веточки. Какой же я после этого отец? Стало быть, не дети плохи, а я нехорош. Чужие вошли под сыново имя, а отец противником стал.
И так тихо ходят волы, а теперь еле-еле плетутся. За думами забыл хозяин покрикивать на них. Большая дума у него. Вот неделю уже думает и все не может одолеть. Не знает: как быть, куда свою голову приклонить.
Видит Пашка, что дело у отца ни взад, ни вперед. Одной десятины не распахал. Жалко стало ему. Повернул своего «воронка» на отцовский участок и давай его переворачивать.
— Отгони, тятя, хвостокрутов в сторону, а то и их запашу! — кричит он с машины.
Не знает отец, что и делать ему. Волы сами отошли в сторону, собирают траву, — они привыкли уже к трактору и даже почесать бока о него не прочь. А Михаила стоит, как в первый день, только радость теперь заливает сердце, а не горе. Целый месяц он не виделся близко с Пашкой, а ведь не чужой.
— Пашка! — только и мог сказать от радости старик и заплакал тут же.
Пашку тоже растрогали эти слезы, но он не остановился, начал кружить по отцовской земле. Даже песню затянул, что сам сложил, сидя на тракторе.
Не журавли в степях задонски?
Закурлыкали вдали,
То машины спозаранку
Коммунары завели…
К полдню весь отцовский надел Пашка сделал навыворот. И, когда кончил, спросил:
— Тять, может, сеялкой тебе посеять?
Михаила только махнул на главное хозяйство коммуны.
— Как знаешь, Пашка, я туда же.
— Давно бы так! — просиял Пашка.
— Какая-нибудь работенка и мне найдется, добавил старик.
— Тяжело не заставим! Надсаждаться не будем, за нас этот вол сделает. У него кости не ноют от тяготы. За пчелками будешь смотреть, самое дело тебе.
Подошел поближе Михаила к трактору, чтобы на ощупь взять, тронул за колесо и выронил:
— Не чета нашим!
Дорого стоит вол стальной, но не жалеют архиповцы.
— Дюж за то! — говорят они.
И работа его хороша, Так пропахал, что ни одной сорной травинки в пшенице. Колос к колосу стоит она, а когда ветер погонит волны по ней — загляденье! Словно больше и глубже стал океан хлебный и выше стали по нему ходить волны. Не потому ли он таким кажется, что распахан сплошь? Не потому ли так пышно цветет нынче мак, что их шесть десятин в ряд?
Слились шесть хуторов в один хутор!
Шесть белых хаток — все равно, что одна!
А где же шесть хозяев? Нет их, нет!
И Михаила теперь член, а не хозяин. Слышит ли его сердце это слово, или все еще кажется оно ему маленьким, коротеньким, — про то неизвестно. Но и он уже начинает привыкать говорить: не «мое», а «наше». И волы его давно уже проданы под задаток большой молотилки, которая и молотит, и веет, и солому убирает и все в одно время! Поплакал он, когда повели их, даже поцеловал г на прощанье в рога.
