- Впервые: Варшавский Дневник. 1880. № 69. Здесь по: КНЛ «Восток, Россия и Славянство». С. 262—267.
Константин Леонтьев. Произведения: http://knleontiev.narod.ru/articles.htm
В одном из последних номеров «Варшавского дневника», в передовой статье, посвященной почти исключительно вышеназванному журналу, редакция наша обещала представить те в высшей степени важные возражения, которые делает г. Кошелев на желание «Русской мысли» обратить обязательную крестьянскую общину в свободный союз на основании общего землевладения.
Вот изложение письма г. Кошелева. Как ни старались мы из «газетных» соображений сократить это письмо, но оно до того содержательно, что жалко было из него хоть что-нибудь выбросить.
Г. Кошелев, обращаясь к редактору, просит разъяснения вопросов и сомнений, возбужденных в нем некоторыми выражениями во вступительной статье к «внутреннему обозрению» январской книжки названного журнала. Печатая письмо А. И. Кошелева, редакция «Русской мысли», в предупреждение тех сомнений и возражений, которые могут возникнуть в уме читателей журнала, обещает дать «ясный ответ» на замечания г. Кошелева в следующей книжке.
Как видно из письма, г. Кошелев остановился главным образом над тем местом упомянутой статьи (стр. 88 и 89 «внутреннего обозрения»), где сказано следующее: «Надо поднять в русском народе уважение к личности, поглощенной теперь косною средою. Защищая общину, „Русская мысль“ будет стоять за ее постепенное превращение в свободный союз на основе общинного землевладения; выдвигая артельное начало, наше издание выше всего поставит честный личный труд… Содействовать живому и плодотворному росту личности и отстаивать наше самоуправление — вот, следовательно, главные задачи, поставленные для внутреннего обозрения нашего журнала».
Выразив надежду, что недоумения, легшие в основу его замечаний, происходят от каких-либо недоразумений, а не от действительного разномыслия по одному из самых существенных вопросов нашего быта, г. Кошелев констатирует тот факт, что, несмотря на достаточное и даже чересчур сильное развитие личности на Западе, довольства в народе там мало, — чему очевидным доказательством служит все более и более распространяющиеся и утверждающиеся социализм и коммунизм. Главную причину этого повсеместного на Западе явления автор письма усматривает в эгоизме, который в настоящее время достиг в цивилизованной Европе геркулесовых столбов. Этот эгоизм, этот страшный недостаток в социальном или общинном духе, или, просто говоря, в любви к ближнему, является, по выражению автора, злейшею язвою, разъедающею современную общественную жизнь на Западе. Учреждение больниц, богаделен, школ и т. п., установление налогов в пользу бедных, издание законов в видах уравнения всех граждан в пользовании всякими гражданскими правами — все это, говорит г. Кошелев, делается вовсе не по внутреннему влечению законодательствующих и распоряжающихся, вовсе не из любви к ближнему, а просто «по необходимости, ради успокоения, умиротворения бедствующего люда и сохранения за властвующими и богачами ими владеемого». Приходя, на основании этих соображений, к заключению, что «настоящего общинного духа в цивилизованной Европе нет», г. Кошелев доказывает, что этот дух, к счастью, сохранился до настоящего времени на Руси. Существование это, по его словам, доказывается «не только сохранением общинного устройства в крестьянстве, но даже в нас, в интеллигенции, совершением, при нашем участии и с ущербом нашим интересам, освобождения крестьян, единогласным всех земств отзывом о распространении податных обязанностей на все сословия и живым участием, принятым нами в борьбе единоплеменников и единоверцев наших на Балканском полуострове, за освобождение их от турецкого ига». При этом автор спрашивает: где в цивилизованной Европе страдания славян возбуждали такое бескорыстное сочувствие, основанное лишь на внутренней потребности помочь ближнему? «На наших глазах, — говорит он, — почти все — английская, французская и немецкая — журналистики высказывали сочувствие туркам угнетающим, а не угнетенным славянам. И все отчего? Оттого, что там личность, ее требования и стремления донельзя развиты, что эгоизм там преобладает и что до других людей там никому нет никакого дела».
Г. Кошелев, однако, вовсе не против личной деятельности, личной свободы, личной самостоятельности; напротив того, «мы глубоко убеждены», говорит он, «что без них не может быть и общинной деятельности, свободы и самостоятельности; но первые существуют и развиваются в человеке сами собою, а последние хотя человеку и прирождены, но лично в нем подавляются как внешними обстоятельствами, так и собственными его себялюбивыми влечениями».
Переходя затем к общине в России, г. Кошелев говорит, что, к великому счастию, общинное устройство, общинное землевладение, а пуще всего — общинный дух сохранились у нас в крестьянстве; что наша интеллигенция долго не хотела и знать их, а потому и не могла их ценить; даже всячески старалась — славу Богу, безуспешно — им противодействовать и их искоренять, считая их «остатками варварства, препятствиями к нашему развитию и преуспеянию»… «Теперь, — продолжает автор, — в деятельности нашей интеллигенции происходит поворот: она ищет узнать общину, чувствует к ней любовь и уважение и желает содействовать ее усовершенствованию». Почему же, однако, интеллигенции нашей так трудно проникнуться духом общины? Г. Кошелев говорит, что интеллигенция видит только «факты, отдельные достоинства и недостатки общины», потому что изучает ее «по внешним ее явлениям» и смотрит на нее «в свои еще иноземные или искусственно изготовленные очки»; а это, по мнению автора, происходит главным образом оттого, «что наше общинное устройство, хотя в существе своем совершенно просто, но в применениях к делу чрезвычайно разнообразно». К сожалению, этого разнообразия, а главное того, что «одно в нем существенное есть дух, его одушевляющий, дух братства, покорности власти и глубокой преданности Церкви Христовой», многие из говорящих и пишущих об общине, и даже из людей душевно и умственно к ней расположенных, не сознают. Так, говорит автор, «крестьянские миры, на сходах, делят землю, разлагают сборы и повинности и устанавливают разные внутренние порядки вполне своеобразно, а вовсе не по одному какому-либо шаблону», так что часто «смежные общества действуют в этом отношении так, как будто тысячи верст их разделяют. Для крестьян главное — установить свои дела так, как для них уравнительнее, удобнее и справедливее, и они вовсе не заботятся об однообразии и приглядности их порядков и о том, чтобы они были угодны посторонним». «Правда, — прибавляет г. Кошелев, — теперь, по милости волостных писарей и присутствий по крестьянским делам, вводится бюрократизм и в крестьянском самоуправлении; правда, теперь в угоду начальства, по требованиям старшин, составляются странные, часто нелепые приговоры, но тут община ни при чем: сила солому ломит, сила — уму могила»…
Далее автор ставит вопрос: существует ли в действительности тот общинный гнет, от которого наша интеллигенция в настоящее время стремится освободить личность, и не более ли он воображаемый, чем действительный? И там, где он и имеется на деле, исходит ли он из существа общины или из злоупотреблений, в нее вкравшихся? «Разве в конституционных монархиях и республиках, — говорит г. Кошелев, — не бывает гнета, тирании одних над другими и разве можно, ради этих случайных обстоятельств, осуждать эти образы правления и приписывать им то, что вовсе из их существа не истекает?» «В существе нашей общины, — продолжает он, — вовсе не заключается гнета над личностями, а, напротив того, в ней имеется не только полная их независимость, но и полная их самостоятельность, без чего и сама община хиреет и ослабевает… Самовольщики возможны только потому, что наш народ пригнут нуждою, безграмотен и что сперва и долгое время крепостным правом, потом посредниками, а теперь исправниками и непременными членами он приучен ко всевозможным самоуправствам и нарушениям справедливости». На настоящих крестьянских сходках, говорит г. Кошелев, особенно в северных губерниях, дела решаются просто, разумно и согласно с личною волею лучших людей общества. Автору случалось присутствовать при суждении крестьян и по делам, подлежащим решению по совести, и по делам, где выгода и удобство имели главное значение. "По первым, — говорит он, — решения были скорые и почти единогласные; по последним дольше спорили, иногда откладывали постановление приговора до другого дня, но все-таки решали умно и согласно желаниям большинства. Большинство же высказывается тем, что меньшинство — или умолкает, или уходит домой. Конечно, бывают решения и несправедливые, и нелепые, но, спрашивает автор, «разве парламенты, советы, собрания и комиссии в этом отношении безупречны и непогрешимы?»…
«Не преобразовывать, не регламентировать нужно общинные учреждения или устройства, не превращать их во что иное, — говорит г. Кошелев, — необходимо нам их изучать и проникаться их духом. Они, конечно, должны развиваться и совершенствоваться, но сами собою и из своего собственного существа. Они вовсе не страдают косностью: по местным и временным требованиям они изменяются; в их обычае только нет погони за единообразием и за регулированием будущего. Мы, конечно, не должны оставаться безучастными в этом деле; как люди более развитые, более властные и более достаточные, мы обязаны помогать нашим „меньшим братьям“ и советом и делом; но прежде всего нам необходимо оставить за порогом наше высокомерие и высокомудрие, приобщиться того духа, которым живет община, и тогда — но только тогда — мы получим возможность действовать не во вред, а в пользу общины, ее устройства и основанных на ней учреждений».
Затем г. Кошелев обращается к мысли, высказанной в вышеприведенных словах из внутреннего обозрения «Русской мысли», о «постепенном превращении общины в свободный союз на основании общинного землевладения».
По мнению автора, невозможно, чтобы община перестала быть обязательною и стала свободным союзом, — хотя все те, которые не желают долее в ней оставаться, должны иметь право выхода из нее. "Это, — говорит г. Кошелев, — тем невозможнее, что в вышеупомянутом определении сказано: вольный союз на основании общинного землевладения. Землю поделить по дворам — нетрудно, хотя, конечно, нежелательно; но иметь свободный союз людей на основании общинного землевладения, которого лучшее и важнейшее свойство заключается в неотчуждаемости земли и которое служит вернейшим залогом прочности и незыблемости общины, это просто непонятно. Земля остается общинною, а люди могут разойтись по сторонам, или община может всегда свою землю продать и разбрестись!.. «Едва ли, — говорит автор письма, — такой порядок желателен и в государственном, и в общественном, и в частном отношении. Такая община была бы собранием, товариществом, случайно и произвольно состоявшимся и ежечасно могущим разойтись, — зданием, на песке выстроенным. Думаем, что тут или мы не поняли г. В. Г. (автора вступительной статьи к внутреннему обозрению январской книжки „Русской мысли“), или он неточно выразился».
По поводу слов «выдвигая вперед артельное начало, наше издание выше всего поставит честный труд» г. Кошелев, глубоко сочувствуя условию честности труда и думая, что всякий труд личный, артельный и общинный, если он честен, заслуживает полного и равного уважения, отказывается понять, почему в вышеприведенных словах «личный труд поставлен особняком и выше всякого другого труда». «Если крестьяне на сходе решат выкопать пруд, или устроить плотину, или соорудить какое-либо здание или городьбу, — говорит г. Ко-шелев, — то почему такой общий труд должен считаться ниже личного? Тут опять недоразумение между нами и г. В. Г.».
Вслед за превращением общины в вольный союз в статье говорится о «выдвигании вперед артельного начала». Г. Кошелев спрашивает: нет ли тут предположения превратить общинное начало в артельное? «Общинное и артельное начала, — говорит он, — совершенно различны; они, конечно, друг друга не исключают[1]; но „вовсе не желательно, чтобы общинное начало превратилось в артельное“… Артель есть вполне свободный союз, в который люди входят и из которого они выходят совершенно по своему произволу… В общине люди родятся, растут и имеют свою оседлость, своих родных и общие с ними связи и обычаи. В артель люди сходятся; артелью производят они известные работы, получают условленные деньги, делят их и — расходятся по своим домам»… «Неужели, — спрашивает автор, — и община должна превратиться в такой временный, произвольный союз? Тогда что станется с крестьянскою устойчивостью? Где государству и народу обрести основы для своей самобытности и твердости? Не русская ли община удерживала и удерживает нашу самостоятельность?»
В заключение своего письма г. Кошелев, по поводу признания автором разбираемой им статьи одной из главных задач «Русской мысли» «содействовать живому и плодотворному росту личности», выражает мнение, что «личность растет у нас успешно во всех состояниях и без содействия нового журнала». «Уж не чересчур ли, — говорит он, — она развилась и развивается на Руси и по образцам иноземным, и по собственным измышлениям, вследствие разных подавляющих ее общественных недугов?.. Весьма желательно, совершенно необходимо наше обновление и животворение в нравственном нашем быте, и в этом отношении добрым, надежным пособием может быть безотлагательное и, по возможности, полное перенесение и водворение в наш быт того общинного или общного духа, который сохранился в крестьянстве и который проявляется у нас вообще в великие эпохи нашей народной жизни». Стремление, содействие к разрешению такой задачи, думает г. Кошелев, и вполне настоятельно, и вполне достойно такого издания, как «Русская мысль».
Таковы возражения г. Кошелева в защиту обязательности нашей крестьянской общины или, точнее сказать, обязательности общинного землевладения. Редакция «Варшавского дневника» вполне согласна с мнением г. Кошелева о том, что нельзя ни предоставить крестьянам права продавать или вообще отчуждать свои участки, ни дать им полную волю заключать или разрывать, как угодно и когда угодно, поземельные союзы. Здесь, кстати, заметим следующее: самая, можно сказать, нелиберальная из реформ нашего времени в России — это реформа крестьянская, и она-то и оказалась самою, так сказать, счастливою. Освободивши крестьян от личной власти помещиков, Закон оставил их и прикрепленными к земле, и в большой зависимости от мира. Закон, так сказать, утвердил эту все-таки принудительную или стеснительную форму людских отношений. И что же мы видим: именно в крестьянском слое, т. е. в классе людей менее других свободных (по крайней мере, с хозяйственной или экономической стороны), мы находим больше охранительной твердости, больше верности преданиям, больше даже государственного инстинкта, чем в тех общественных слоях наших, которым предоставлена полная свобода беднеть, богатеть, продавать и покупать личную собственность, менять место оседлости и так далее. Не есть ли эта чрезмерная неустойчивость собственности, места жительства и т. п. одна из главных, хотя и не ясно еще понятых причин общего расстройства дел не только у нас в России, но и во всей Европе? Либеральному строю обществ и либеральному движению умов всегда и везде сопутствует в сфере экономической господство подвижного капитала или, проще говоря, денег. По особым, местным причинам, у нас переход от строя сословного (или корпоративного в своем роде) к гражданскому равенству и несравненно большей, против прежнего, личной свободе сопровождался особенно сильным потрясением личных состояний. На Западе (где почти внезапно после отмены привилегий дворянства, а где более постепенно) выдвинулся на место дворянства солидный, твердый, издавна привыкший к труду и экономии слой одинаково с дворянством образованной буржуазии, — он был давно уже готов, но дворянство его только заслоняло. У нас само дворянство, лишившись привилегий своих, обратилось в трудовую буржуазию, не имея к тому ни подготовки, ни подходящих преданий. Оно прекрасно и благородно несет свою историческую судьбу; но все-таки нельзя забывать, что положение, которое было легко сыну французского фермера и немецкого подмастерья, — вовсе не легко русскому дворянину, выросшему на хлебе дарового труда!
Мы хотим, говоря это, напомнить об одной из главных, быть может, причин чрезмерной подвижности и неустойчивости и экономической, и умственной в среде нашей интеллигенции.
В этой «интеллигенции» господствует полный индивидуализм интересов и собственности; она либеральна, тревожна и растеряна; общины крестьянские прикреплены законом к земле; в них личность связана волей мира и различными обязательствами, из общинного устройства принудительно вытекающими; эти общины — устойчивы, охранительны, надежны.
Но устоят ли миры надолго, когда на стороне индивидуализма больше власти, больше денег, больше образованности? Вот в чем опасность. Не подкрадется ли и к ним либеральный индивидуализм какими-нибудь окольными путями и даже сам не сознавая того, что он делает? Напр., посредством неловких действий в земстве, или в среде самой администрации, или посредством неправильного духа школ?
Общины крестьянские очень сильны общей стихийной массой своей; но ведь давление «интеллигентного» индивидуализма в разнородной совокупности своей еще несравненно сильнее. Как ни разрозненна в своих интересах эта интеллигенция наша и как ни разнообразны в ней оттенки личных мнений — есть нечто преобладающее в ней до подавляющего большинства, это — вера в либеральный общечеловеческий прогресс, чего у простолюдина нашего, слава Богу, еще нет. В числе русских людей, получивших более или менее общеевропейское образование, конечно, есть и такие, которые в более развитой и утонченной форме разделяют мировоззрение простолюдинов и отвергли в уме своем то, до чего еще простолюдины и не пробовали доходить. Но таких людей, нам кажется, еще очень мало, и не они берут верх постоянно в движении умов. Вот что страшно!
И «хозяева» наши, не все, разумеется, одарены тем серьезным государственным смыслом, который обнаруживает А. И. Кошелев, защищая обязательный строй общины. Очень многие предпочли бы свободное батрачество, индивидуализм бедности для более дешевой обработки своих полей. Они думают только о ближайшей, «завтрашней», так сказать, выгоде своей. Они не умеют предвидеть того, что было бы дальше, если бы половина или даже две трети всего крестьянства, распродав участки свои, обратились бы в батраков и бродяг. Вот тогда-то бы настало раздолье агитаторам!..
Будем надеяться, что Россия обойдет как-нибудь по-своему хоть этот подводный камень и, выждав то время, когда Запад совершенно уронит себя в глазах наших образованных, но чем-то ослепленных до сих пор людей, выйдет на свой собственный исторический путь. По нашему мнению, одним из главных призваний славянства должно быть именно постепенное уничтожение в среде своей того свободного индивидуализма, который губит все современные общества… Чтобы выразиться яснее, вообразим себе, рядом с крестьянскими мирами, сравнительно бедными, безграмотными или мало образованными, другие общины, богатые, просвещенные и вместе с тем религиозные; свободно, положим, вначале собравшиеся, но вследствие гнетущей, однако, силы обстоятельств постепенно потом сложившиеся не в простые, обыкновенные ассоциации, подвижные и неосновательные, как и всё собственно нынешнее, а в корпорации обязательные и строгие, напр., как бы вроде монастырей, но с семейным характером. Такие корпорации, богатые и сильные умственно, к тому же либерализму личному вовсе чуждые, могли бы успешно бороться и отстаивать как себя, так и все остальное, носящее на себе печать общинности, против всякого внешнего излишнего давления. Но до этого славяне не дойдут ни посредством съездов или совещаний, ни путем прямых реформ; они могут дойти до этого только дальнейшим горьким опытом, полным разочарованием в европейских идеалах, и вообще, как мы сказали, благодаря гнетущей силе множества обстоятельств… Дай Бог, чтобы наши простые крестьянские общины, сохраняясь до тех пор неприкосновенными, даже и в грубости своей (это гораздо вернее), могли бы послужить началом и первообразом для подобных общин, богатых, развитых и своеобразных.
В заключение приведу здесь замечание одного человека, которого направление с нашим уж, конечно, вовсе не схоже, Эмиля Кастеллара… В журнале «Беседа» (одной редакции с «Русской мыслью») была (если нам не изменяет память) помещена как-то раз одна речь его… Эмиль Кастеллар говорил вообще об «общинах». «Крестьянская община в России, — сказал он, — теснейшим образом связана с самодержавной формой правления этой великой империи».
Я привожу эту цитату, как сказано, на память и прошу извинить меня, если я в чем-нибудь немного ошибся, в каком-нибудь слове или обороте.
Я думаю, что Кастеллар прав. Поземельная и обязательная форма общины связана с самодержавной формой правления. А индивидуализм рано или поздно неизбежно и даже неприметно ведет к конституции, то есть к полнейшему господству капиталистов, банкиров и адвокатов!
Хорошо ли это?
[1] Примеч. 1885 г. Я думаю даже, что способность русского народа составлять свободные артели воспитана в нем принудительной поземельной общиной… Осталась привычка к повиновению миру, и потому и там, где нет внешнего понуждения или явной, немедленной необходимости, люди все-таки свободно соглашаются подчиняться артельной ассоциации. Последствия психические часто даже переживают свои основные причины. Но вопрос — надолго ли без подновления этих привычных, воспитывающих влияний?