Собрание сочинений в семи томах. Том шестой
М., ГИХЛ, 1959
Это было в восемнадцатом году.
По кочкам и корневищам долго ехал Сергей. Куда ни глянешь, пни вырубок или глухие, молчаливые сосны.
Дикое место. От железной дороги сто пятьдесят верст.
Вот наконец и деревня, — в снегах на горе. Внизу речка застыла, лишь черные полыньи дымятся. Кругом сизые от мороза леса, — раздолье!
У большой избы ямщик постучал кнутовищем. Вышла баба в перетянутом ремнем тулупе, в треухе и в штанах.
— Агитатора из городу вам привез, — сказал ямщик, показывая кнутом на Сергея.
— На кой он нам!
Повернулась, отворила ворота и сказала:
— Въезжайте во двор. Лошадь в сарай заведи, теплее будет, а сами идите в избу, погреетесь.
Сергей с ямщиком сидят распаренные в жарко натопленной избе и тянут, обжигаясь, чай с блюдечек.
А уж полна изба набилась баб — и молодые, и старухи, и девки.
«Да все ядреные какие, девки-то, кровь с молоком. Ишь глазами блестят… — подумал Сергей, схлебывая с блюдца и прикушивая медком. — И все в штанах да в треухах, по-мужичьи».
— А чего же у вас мужиков-то не видать?
— Все мужики пропали, — сказала старуха, глядя в угол.
— Жанихов теперича ни одного, — печально засмеялись девки.
— Один мужик на разводку остался, да и тот безъязычный.
— Как так?
— Ды так. Пришел енерал Колчак и давай сгнущаться над народом — ды тянут, ды разоряют, ды бабам нет житья, сколько девок перепортили. Мужики терпели, терпели ды все убегли к балшавикам. А из них роту энти сделали. Ну, наши и стали бить Колчака. Выгнали из деревни и погнали. Страсть наклали ево. А потом, слышим-послышим, все наши полегли под одним городом. Брали город у Колчака, все полегли до единого.
В избе стало тихо. Курлыкал самовар, да за печкой сверчок тренькал.
— Чего же вы все мужиками оделись?
— Нужда загнала. Лес ли рубить, али какую чижолую работу, где же в юбке — не справишься.
— И девки в портках, — сказал ямщик, показывая зубы из-за блюдца с дымящимся чаем.
Девки весело засмеялись, блестя глазами:
— А чем же мы хуже вас?
— Ну, ладно, — сказал Сергей, отодвигая чашку, — делу — время, потехе-- час. Кто у вас председательша совета?
— Да она же, — указали на краснощекую коренастую хозяйку избы.
— Так сбей сход, а я поговорю с вами. Я из города прислан от партийного комитета.
— Да мы почитай все тут. А каких нету, в лесу делянки рубят либо сено с лугов возят. А об чем говорить-то будешь?
— Обо всем: об советской власти, о разрухе, о коммуне…
Тут все бабы азартно закричали:
— Не надо нам коммунии! Будь ты проклят с ней, рогатый черт!
— Надень себе ее на рога!..
— Штоб ты издох с ней, с твоей коммунией!..
— Да вы что, ай белены объелись? — спрашивал изумленно Сергей.
Но бабы его не слушали, а с красными, потными злыми лицами — в избе была невообразимая давка — кричали, махали перед его лицом кулаками.
— Носастый сатана!..
— Запрягай да подобру-поздорову по морозцу…
— Ишь ты, подобрался: мужиков нету, так он втихомолочку с коммунией подъехал.
— Да постойте! — кричал Сергей, притиснутый в самый угол. — Чего ж вы взбеленились? Что ж, вам сладко так-то живется?
Бабы сразу опали:
— Куды слаже. У кого брата, у кого мужа, у кого сыновей…
Тяжелые вздохи пронеслись по избе, набитой бабами. Блеснули слезы.
— Ну, вот. Небось и с хозяйством не ладно. Голодно, холодно, особенно многосемейным да бедноте.
— Ды как, — сказала хозяйка, утирая глаза. — Чижало. С весны пахать надо, — нечем взяться. У кого лошаденка, — плуга нету. У кого плужок, — худобы нету. Ложись да помирай. Сбились мы, все бабы; галдели, галдели, порешили на том — сообча пахать. Опять же кажную полоску пахать в отдельности — толков не выйдет, до осени пропашем. Порешили бесперечь всю землю запахать. Согнали лошадей со всей деревни, сволокли все плуги, бороны, вышли всей деревней и давай пахать, а следом — боронить. Одни лошади выбились — отставили на отдых, других запрягли. Эти выбьются — опять их на отдых, — энтих запрягем. Бабы, девки выбьются из сил, — другие берутся, а энти отдыхают. Так, по переменкам, с ранней-то зорюшки до поздней самой темноты. Не успели оглянуться — ан земля вся вспаханная.
— Ну? — сказал Сергей, с удивлением глядя на баб.
— Не нукай, не лошадь тебе, — засмеялись девки.
— Ну, таким же манером отсеялись. А хлеб поспел, тут и вовсе гужом надо работать, — нету полосы твоей али моей, вся обчая. Опять же косилка одна на всю деревню. Ну, и стали косить, переменяясь. Ночи светлые выпали, месяц, — так день и ночь косили, все сняли, вымолотили сообча и ссыпали в обчественный анбар: смотреть за хлебом и караулить легше, как он весь вместе. С тех пор свет ясный увидали.
— Ну, а как же вы хлеб делите? По работникам али как? — спросил Сергей.
— Спервоначалу, которые без детей, заспорили, чтоб по работникам делить. Ну, мы собрались и порешили: по едокам делить. Потому, у которой бабы много детей, чем же она виновата?
— Ну?
— Опять поехал, — подхватили девки со смехом.
— Обдумали мы, — продолжала председательша, — хлеб не раздавать по дворам, а печь сообча на всю деревню. По очереди шесть баб на всю деревню напекут в обчественной печке, и раздадим по едокам, и горюшка нам мало.
— Ну, что же у вас еще есть? — спросил Сергей, с удивлением разглядывая баб.
— Да чего же, больше ничего нету. Всё недостатки да недохватки. Посуды нету, — почитай не в чем готовить. Так мы добыли у смолокура котел, смолу он варил. А мы его вмазали в печь ды стали на всю деревню готовить. Сарай у одной у бабочки был. Так мы его обмазали, окна, двери вставили, печь сложили, столы длинные поставили и ходим всей деревней и с детьми обедать, вечерять. Так-то ли хорошо: по очереди готовим, посуду моем, а энти все свободные бабы и девки, кажная свое дело делает.
— Вот так ловко! — сказал Сергей. — Вот не ждал, не гадал такое увидеть в деревне. Ну, а еще чего у вас есть?
— Да больше ничего.
— Ну, а с детьми как? Поди трудно?
— Как не трудно? Не то работу работай, не то за детьми гляди, — хочь раздерись. Так мы маленьких со всей деревни сволокем в одну избу с утра. Изба просторная, светлая: по очереди и смотрим за детишками. Им тепло и хорошо, в чистоте. А вечером бабы разбирают по домам. Прежде кажная баба за своим смотрела, а мужики работали, а теперича самим работать приходится, вот и удумали. Пеленки-то штоб не мыть кажной в отдельности, так мы в одну избу со всей деревни наберем да по очереди стираем.
— Ай да ловко! Ай да бабы-девки! Ай да герои! — сказал Сергей и захлопал в ладоши. — Да кто же это вас все надоумил?
— Да хто? Нужда, — сказала хозяйка, пригорюнившись. — Нужда горькая.
— Ды Васька… — весело заговорили девки.
— Он у нас один жаних на всю деревню. Оттого и не женится, — не разодраться на всех девок.
Синие зимние сумерки загустились в избе, а замороженные окна выступили белыми четырехугольниками. Бабы и девки так же тесно стояли и сидели, переговаривались и смеялись, и в синей темноте не видать было их лиц.
Да вдруг и стены избы, и потолок, остывающий самовар, и лица разом ярко и голубовато вспыхнули.
— Что такое? Что это?! — вскочил Сергей, а сам уж видит: загорелась под потолком лампочка, и окна сразу стали черные.
Девки засмеялись.
— Ага, спужался!
— У нас електричество проведено по деревне, — сказала спокойно хозяйка.
— Да откуда это у вас? Кто такой Васька? — спрашивал Сергей, глядя на них во все глаза.
— Да наш же парень. Годов семь на фабрику ушел, и ни слуху ни духу об нём не было. Потом слышим-послышим, — на войну взяли. И там ему пулей зубы выбило и язык под самый корешок срезало. Ну, дохтора залечили. Дошлый парень, а говорить не может: языка нету… Вот он нас все и надоумливал. Говорить не может, а показывает. Съездил в город, приволок какую-то машинку, приправил к водяной мельнице, протянул какие-то черные ниточки, вот и пошло електричество по всей деревне. Теперь опять в город уехал.
— Урра-а-а-а! — закричал радостно Сергей и подкинул шапку. — Да это же у вас и есть коммуния. Самая настоящая коммуния!..
— Тьфу! Тьфу! Штоб тебе кобель рыжий приснился, — зазвенели девчата. — Али, взбеленился? Да ни в жисть в коммунии не будем.
— Да это же самая она настоящая коммуна и есть, когда люди вместе живут, работают, все на всех, а не на помещика, и делят наработанное, чтобы каждый был сыт, все в чистоте, в уюте, в довольстве.
Изба вдруг наполнилась раздраженным говором, криком, движением.
— Ах ты, конопатый черт! Цыплок облупленный! Ты это што ж: опять за коммунию взялся. Навязать хочешь нам. Ды ни в жисть! Штоб она сдохла, твоя коммуния!
— Постой, бабы, девки! — кричал радостным голосом Сергей. — Да это же и есть, сами же устроили, ни у кого не спросясь… Это и дорого, сами у себя устроили… жизнь вам подсказала… Это и есть самая настоящая комму…
Да не успел договорить — чей-то увесистый кулак пришелся в ухо, и у него зазвенело. Кругом красные, возбужденные, злобные бабьи лица и сверкающие глаза. Сергей раздвинул их локтями.
— Ну, это вам даром не пройдет… И опять не успел договорить.
— Штоб ты лопнул, окаянный! Штоб те выворотило наизнанку! Бей их, девки! Волоки на двор!
Он не успевал обороняться и отступал к стене — не драться же с ними.
Кто-то сзади насунул ему шапку на самые уши, накинул и тулуп, и он вылетел из избы в распахнутую дверь головой в сугроб. За ним в тот же сугроб вылетел ямщик.
А уж двор полон баб и девок, и их возбужденные голоса мечутся в морозном ночном воздухе.
Девки мигом выволокли из-под навеса сани, ввели в оглоблю недовольную лошадь, перекинули дугу, засупонили, и не успел Сергей отряхнуться хорошенько от набившегося везде снега, как его ловко свалили в сани. Туда же, как мешок, свалился ямщик. Столпившиеся кругом бабы, отчаянно крича и улюлюкая, взяли в кнутья лошадь.
Изумленный мерин захрапел, поддал задом, рванулся и вынес сани на улицу. Девки бежали и все хлестали. Только за околицей ямщик, намотавший вожжи на руки, сдержал расскакавшегося мерина.
Ясная морозная луна бежала над лесом в одну сторону, а верхушки леса — в другую. Сергей сердито привалился к задку саней, глубоко засунув руки в рукава.
«Чертово бабье! Сатана в них вселился. Как белены обожрались. Что с ними делать? Не бить же их…»
Он потрогал вспухшее ухо.
«Вот и веди работу. Да к ним сам черт на козе не подъедет…»
Долго ехали молча. Повизгивали на укатанном снегу полозья, прыгали заиндевевшие шлея и дуга на споро бежавшем мерине.
— Но, но, милай!.. — подгонял его ямщик, пошевеливая тоже побелевшими вожжами.
Да вдруг повалился спиной назад, через облучок в сани, высоко задрал кверху огромные валенки и стал хохотать, как леший, на весь лес:
— Хо-хо-хо… Слышь, энта черномазенькая-то кэ-эк звизданет меня по шее, аж в голове загудело. Ну, думаю — шабаш. Своротило шею, — не разогну никак да и на! Хо-хо-хо… Ха-ха-ха…
Он хохотал как сумасшедший, с таким подмывающим увлечением, как будто ему не по шее дали, а поцеловали.
— Хо-хо-хо…
— Ну, чего ты с дурна ума? — сердито сказал Сергей и вдруг сам ухмыльнулся в обмерзшие усы.
«А ведь что, — вдруг, неожиданно для самого себя подумал он, — вот маленько работу в своем районе подберу, приеду да женюсь. А что ж! Здоровый, крепкий народ. Умеют дело делать, а не языком. А как втянется — дорогая работница будет…»
А ямщик нет-нет да опять во все горло:
— Хо-хо-хо… кэ-эк звизданет! И зараз, как бирюк, шеи не поверну.
Да вдруг круто повернулся к Сергею, снял шапку и помотал открытой головой на морозе:
— Слышь, Лексеич, што я тебе скажу: вот зараз отвезу тебе, поеду к своим, скажу родителям: пущай благословлят — женюсь, — ей богу, приеду и женюсь.
Сергей прятал усмешку в усы. Ямщик крутил головой и весело хмыкал. Ухмылялся и мерин, заложив одно ухо назад и потряхивая седелкой. И месяц с веселой рожей все бежал вдоль дороги, мелькая за верхушками сосен.
Кругом стоял мороз, тишина и залитая белизной ночь.
ПРИМЕЧАНИЯ
[править]В данной редакции рассказ впервые напечатан в сборнике «Бабья деревня», изд. «Красная новь», М. 1923, стр. 5—16. По воспоминаниям писателя, этому рассказу предшествовал очерк: «Чудесная деревня», предназначенный для газеты, "…потом для книги переработал подетальнее, в ином плане, прибавил красок, и вышла вот «Бабья деревня». В основе рассказа лежит реальный факт: «Я слышал, что кое-где крестьянки затеяли вместе печь хлеб и собирать ребятишек в одну хату. Нельзя сказать, что делали они это сознательно: просто нужда заставляла» (т. VIII, стр. 437—438).