Живет на земле непонятое горе,
Дрожат невыплаканные слезы…(Уайльд)
I
— Здесь живет княжна Туровская? — спросил управляющий загородного сада Арнольдов у отворившей ему дверь горничной.
— Здесь, пожалуйте! Как доложить?
— Скажите: директор Арнольдов.
Войдя в небольшую светло-розовую гостиную, Арнольдов опытным взглядом окинул комнату. Небогатая, но стильная мебель, несколько очень хороших эскизов известных художников, прекрасное пианино и необычайная чистота показались странными старому театральному агенту, и он с непривычным любопытством ожидал появления хозяйки.
Вскоре послышались шаги и шуршание шелка. Высокая фигура молодой женщины в скромном черном платье появилась в дверях. Арнольдов поднялся и невольно, ниже чем обыкновенно, наклонился, целуя протянутую ему руку.
— Директор Арнольдов, княжна! — рекомендовался он. — Театральное бюро Суховой известило меня о вашем желании выступить на летней сцене на амплуа лирической певицы. Мой театр «Эльдорадо» к вашим услугам. Разрешите послушать вас?..
— С удовольствием, — ответила звучным голосом княжна. — Присядьте, господин Арнольдов.
Непринужденным движением руки она указала ему на стул и подошла к пианино.
Пока княжна перелистывала ноты, Арнольдов с видом знатока разглядывал стоящую перед ним женщину.
Его быстрые чувственные глазки скользнули по высокой, величественной фигуре княжны и остановились на ее великолепной, царственно-гордой голове, увенчанной, как короной, просто свернутой светло-русой косой.
— Королева! — шепнул Арнольдов, и плотоядная улыбка тотчас же зазмеилась на его подвижном актерском лице.
«Такая и без голоса, если умна будет, карьеру сделает!» — думал он, вынимая сигару и осторожно откусывая кончик.
Княжна взяла несколько аккордов, и вслед за ними полились задушевные слова русской песни:
Ах ты, ноченька, ночка темная, |
Металлический голос, дрожа скорбью и рыдая, выводил слова простой песни, полной тоски, безграничной, как Россия, и грусти, живущей в темных избах, в полях и лесах, где незримо, молча скорбит свободное, куда-то рвущееся сердце народа, влившего в свои песни беспредельное горе или неудержное, отчаянное веселье.
Когда замерли последние ноты, Арнольдов, непритворно восхищенный, бросился к княжне и, целуя ее руки, говорил:
— Королева! Королева! Да вы настоящая певица… оперная! Какая школа! Что за техника!
— Да, — грустно улыбнувшись, ответила княжна, — я училась у лучших французских и итальянских учителей. Работала у Гранье в Париже, а потом пела в Милане.
— О, моя прелесть! — воскликнул директор, но тотчас же осекся.
На него глядели холодные серые глаза, а в них было столько презрения и гадливости к нему, директору «Эльдорадо», что он даже потупился.
«Холодна, — подумал Арнольдов, — очень холодна. Если так взглянет — всех гостей разгонит».
И он уже с тревогой взглянул в лицо певицы.
Но теперь в ее глазах он прочел лишь деловитую холодность и почувствовал, что для этой женщины не нужно ни защиты, ни обычного притворства. Одним ударом своих гордых, серых глаз она может остановить даже убийцу.
— Вы меня слышали, господин Арнольдов, а потому скажите, могу ли я рассчитывать на ангажемент? — спросила княжна.
— Сейчас же, сию минуту! — заторопился Арнольдов, вытаскивая из кармана сюртука контрактные бланки. — На первое время я назначу вам, княжна, 800 рублей в месяц…
— Благодарю вас! — сказала певица, и глаза ее блеснули радостью. — Но я должна поставить два условия…
— Какие? — оглянулся на нее директор, начавший уже заполнять бланк.
— Я, как вам известно, женщина из общества, — сказала певица, — а потому я не буду выходить в зал и кабинеты и петь буду всегда в маске.
Арнольдов подскочил на стуле.
— Как же возможно не выходить в зал и не принимать приглашений в кабинет?! — бормотал он.
— Таковы мои условия! — не допускающим возражений голосом сказала княжна. — Не бойтесь, однако! Я уверена, что публика будет ходить слушать меня. За это говорят мой голос и мой репертуар. Кроме того — певица в маске… Ха-ха-ха! — засмеялась она сухим, недобрым смехом. — Ведь это ново!..
— Все это так… но, однако… — бормотал Арнольдов, соображая, сколько можно скинуть с назначенной платы. — Княжна, я не могу при этих условиях дать вам более пятисот…
Княжна Туровская задумалась, потом подняла на Арнольдова свои холодные глаза и скользнула по его лицу тяжелым, презрительным взглядом.
— Согласна, — сказала она, — согласна, потому что мне и дочери нечего есть!
— Как, — переспросил директор, — нечего есть! Вам и дочери? А обстановка… а картины?..
— Я не могу лишить свою дочь всего того, к чему она привыкла в доме своего отца.
— Простите, княжна, — спросил Арнольдов, становясь вдруг серьезным. — Мне говорили, что вы замужем за очень известным лицом.
— Да! Но я развелась с мужем и живу самостоятельно, не завися ни от кого, — ответила княжна. — Поэтому я ношу свою девичью фамилию, а вас очень прошу хранить мою тайну. Я для публики и для всех — «Бархатная маска»…
II
Когда антрепренер ушел и княжна Туровская осталась одна, она начала быстро ходить по гостиной, сжимая в руке выданный ей аванс и чувствуя, как что-то гадливое и оскорбительное заползло к ней в душу.
— Княжна Туровская в кафе-шантане! — произнесла она вслух и вдруг, схватившись за голову, застонала.
Но княжна смолкла, так как в комнату вошла маленькая девочка и капризным голоском спросила:
— Мамочка, а сегодня мы поедем покупать конфеты?
Княжна вздрогнула и, проведя рукой по сухим глазам, ответила:
— Поедем, Ниночка! Только я раньше к дедушке съезжу.
— На могилку к дедушке? — переспросила девочка.
— Да, на могилку. Хочу цветов посадить немного. Я скоро вернусь, Ниночка, а ты здесь пока с Аннушкой поиграй.
Быстро одевшись, княжна вышла из дому.
III
Тихо на кладбище. В знойном, неподвижном воздухе дремлют высокие тополя и липы и бросают тень на кусты сирени и бузины, окружающие молчаливые памятники и усыпальницы.
Между двумя мрачными часовнями, среди целого леса памятников, у широкой дорожки высится красивая, из серого мрамора колонна с крестом на верху. На цоколе портрет мужчины с надменной львиной головой. Несколько ступеней ведет к колонне, и здесь на скамье за изящной железной решеткой сидит в глубоком раздумье молодая женщина.
Это — княжна Туровская.
Она вся ушла в свои мысли и не слышит, как шепчутся, глядя на нее, редкие прохожие, не замечает сторожей, сдержанно постукивающих палками по деревянным мосткам и низко ей кланяющихся.
Скорбная улыбка скользит по лицу княжны. Она медленно поднимает тяжелый взгляд на портрет, вделанный в памятник, и шепчет:
— Отец, твоя дочь будет петь в кафе-шантане…
И повторяет, с болезненным интересом вслушиваясь в значение слов:
— …В кафе-шантане…
Но лицо на портрете сурово. Холодно и зорко глядят глаза. Такие же, как у нее. Длинные, с немного опущенными веками и тяжелым, гордым взглядом.
— Ты сердишься? — уже вслух спрашивает она. — Ты, быть может, почувствуешь брезгливость, когда я лягу здесь, рядом с тобой, в могиле?..
И княжна ударяет ногой в песок, покрывающий своды склепа.
— Ну, что ж? — говорит она, будто беседуя с кем-то невидимым. — Сердись, отец, стыдись меня! Но ты будешь несправедлив… жесток, очень жесток! Я ни разу не поступилась своей совестью, ни разу не была рабой… вещью. И теперь не буду!..
Она сжимает свои руки и замолкает, видя невдалеке приближающихся людей. Но они свернули в боковую аллейку, и княжна вновь глядит в лицо отца и говорит грозным, суровым голосом:
— Ты сам виноват, что меня изломала жизнь! Ты… только ты! Тебе не было дела до того, что думала и чувствовала я и что делали люди с моей душой. Ты видел меня всегда нарядной, сытой и капризной, и ты был спокоен. Тебе казалось, что твоя безумная работа, днем и ночью, не пропадала даром. Княжне Туровской все завидовали… Но ты ни разу не спросил меня, счастлива ли я, о чем мечтаю, к чему стремлюсь…
Княжна сводит брови и сразу делается жестокой и беспощадной.
— И вот, — шепчет она, — за твои деньги люди дали мне никому не нужное светское воспитание, но не дали ничего для борьбы с жизнью… Теперь для меня нет иного выхода, и я начинаю бороться тем, что дала мне природа, — голосом…
Слезы обжигают глаза княжны, и она сквозь их туман видит львиную голову отца и, протягивая к нему руки, тихо спрашивает:
— Ты, быть может, предпочтешь, чтобы я умерла?..
Молчит портрет, молчит земля и, измученные зноем долгого дня, молчат птицы, деревья, камни…
Княжна медленно поднимается, опираясь о спинку скамьи, торопливо крестится и, заперев за собой решетку склепа, уходит с кладбища, где так тихо и спокойно и где, торжествуя победу над жизнью, спят в земле жутким каменным сном молчаливые, таинственно-мудрые люди.
IV
В загородном саду «Эльдорадо» дивертисмент в полном разгаре.
Уже за полночь. Гости веселятся, смеются шумно, громко говорят, шутят.
Среди огромных пестрых шляп с целыми горами перьев, газа и лент мелькают яркие пятна живых цветов, предлагаемых цветочницами.
— Купите розочку! — звенят юные голоса и вскидываются притворно-невинные зовущие глаза.
Никого не слушают.
Крикливые, безголосые француженки и немки с преувеличенно нескромными телодвижениями и странными, уродливыми танцами, фокусники, акробаты и куплетисты мелькают на сцене и исчезают, сопровождаемые снисходительными хлопками и криками «браво».
На них никто не смотрит и замечают их только тогда, когда они под оглушительные звуки оркестра удаляются за кулисы. Тогда добродушно настроенные посетители кричат им «браво» и аплодируют.
Здесь царит веселье, зажженное вином и поддерживаемое вкусными блюдами, светом, шумом, общей непринужденностью, покорно-обещающими улыбками женщин, их блестящими, оправленными в темную синеву глазами.
И вдруг все смолкает.
На эстраде высокая, величественная женщина в черном, сверкающем пайетками платье и в черной бархатной маске,
Ах ты, ноченька, ночка темная, |
несутся сильные, врывающиеся в душу звуки.
— Какой голос! Что за чувство! — шепчут в зале и вновь затихают.
Не брякнет нож о тарелку, не зазвенит стакан. Не слышно смеха и разговоров. Все повернулись к сцене, все жадно слушают простую, понятную песню, все во власти чарующего голоса оригинальной певицы в маске.
Даже официанты замерли, прислонившись к стенам и колоннам зала, и забыли следить за посетителями; в проходах стоят, опустив вниз свои букеты, молодые цветочницы, и не колышутся огромные шляпы дам.
Все слушают. Все понимают, что эта неизвестная им певица завладела слушателями, оторвала их от пошлого веселья, от беспечной радости и бросает им в душу могучий призыв, звучащий жутью среди нездорового возбужденья в вихре опьянения, продажных ласк и циничных речей.
Буря аплодисментов, крики, вызовы и любопытные вопросы.
— Кто такая?..
Хватают программы. Читают:
— «Бархатная маска»?!
— Немного узнаешь!..
— Ах, этот Арнольдов! Всегда придумает новый трюк!..
— Молодец! Это настоящий «bussinesman»…
— Посмотрим, какова без маски!..
— Фигура какая! Заметили?
— Выйдет в зал… увидим. Можно пригласить.
— Да! Это не Альфонсиночка и Delaware. Настоящая певица.
— Интересно! Какая-то тайна…
— Пикантно! Но какая школа! Под стать итальянцам!..
Требования повторений не умолкают. Целые охапки цветов летят на эстраду и лежат у ног певицы. Она поет песню за песней, романс за романсом, и лишь только зазвучит ее голос, — все смолкает в этом зале, знающем только нетрезвый шум, бесстыдные песни, нескромные речи, улыбки.
Но уже поздно… Пора выходить следующим «номерам». Публика требует бисов. Стук, крики, вызовы…
— Бога ради! Спойте еще что-нибудь! — просит Арнольдов.
Холодный взгляд скользит по нему и певица опять на эстраде.
Остановилась, гордая и спокойная.
Все смолкло. Певица не знает, что петь. Аккомпаниатор повернул к ней голову и ждет.
Вдруг раздается громкий мужской голос:
— «Гадание» Мусоргского[1].
— «Гадание»! «Гадание»! Браво, «Бархатная маска»! — подхватывает публика.
Княже, тебе угрожает опала |
— поет металлическим голосом «Бархатная маска» и еле заметным движением склоняется перед публикой.
Гордая и равнодушная, смотрит она сквозь прорези маски на толпу и слышит восторженные крики. Аплодируют все — публика, официанты, артисты, сам Арнольдов, оркестр.
— Бис! бис! — стоить вопль в зале.
В той страде, в горючих слезах, |
— бросает певица еще раз в толпу последнюю фразу «Гадания» и, холодно блеснув глазами, уходит.
В зале ожидание. Вот сейчас выйдет таинственная певица. Выйдет без маски. Ее легко узнать по величественной фигуре, по гордой голове и надменным губам.
Но певица не появляется. Лакеи отказываются передать ей приглашение от желающих чествовать дебютантку ужином в кабинете.
— Не такая-с она, как все! — объясняют они. — Барыня, настоящая барыня! Никто ее без маски не видал…
Любопытство растет. Быстро родятся и сменяются догадки и подозрения.
— Бархатная маска! Бархатная маска!
Она — злоба дня. О ней говорят все; пишут в газетах. Все стремятся ее увидеть…
V
— Борис Александрович! — кричит помощник режиссера, поймав Арнольдова за кулисами. — Вот тут карточка для «Бархатной маски». Этот господин непременно хочет видеться с новой артисткой!
— Черт вас возьми! — закричал директор. — Ведь сказано, что этого нельзя! Таковы условия! Певица ни в зал, ни в кабинеты не выходит.
— Да я-то знаю, — оправдывался помощник режиссера, — а вот господин настаивает. Посмотрите хоть карточку, — кто такой. Может быть, примет его «Бархатная маска».
Арнольдов взглянул на карточку и задумался.
— Может быть, и примет. Человек полезный… — пробормотал директор и постучался в уборную певицы.
— Войдите! — раздался голос.
Открыв дверь, Арнольдов увидел, что певица уже одета и перед зеркалом накидывала на голову капор, скрывающий лицо, спрятанное под маской.
— Королева! — просительным голосом начал директор.
— Вот тут один господин хочет видеться с вами. Полезен он и вам, и нам… Может быть, примете?
Она выпрямилась, и глаза ее вдруг сделались прозрачными и беспощадными.
— Уже… начинается?!. — спросила она презрительным тоном.
— Да я бы не посмел, если бы этот господин не сказал, что вы его примете непременно… — путался в словах Арнольдов, протягивая ей визитную карточку.
«Бархатная маска» взяла карточку и прочла:
«Я сомневался, вы ли это, но, когда я подсказал вам „Гадание“, — я уверен, что знаю вас. Если возможно, то примите меня».
На оборотной стороне карточки стояло:
«Сергей Анатольевич Рощин».
Певица вскрикнула и схватилась за грудь.
— Пусть этот господин подожмет меня у выхода. Я сейчас буду! — произнесла певица, делая над собой усилие, чтобы успокоиться.
И, когда ушел Арнольдов, она начала быстро стирать с лица остатки грима и мыть руки, как бы боясь осквернить ими что-то очень чистое и дорогое.
VI
— Княжна… виноват… графиня! Я не ошибся — узнал вас! — говорил’ взволнованным голосом Рощин, вглядываясь с острым любопытством в глаза и лицо певицы.
— Да, Сергей Анатольевич, узнали, хотя прошло уже восемь лет со дня нашей разлуки! — произнесла она, усаживаясь в пролетку.
— Разрешите мне проводить вас! Я хочу отомстить вам, графиня, за прошлое, доказав вам, что я был прав…
— Называйте меня по-прежнему княжной… Я развелась с мужем…
Рощин вздрогнул и еще пристальнее начал всматриваться в ее лицо и глаза, говоря сдавленным голосом:
— Вы помните, как обещали вы мне иллюзию… многого… многого? Я же хотел знать наверно, что ждет меня впереди… Вы тогда испугались обязательств и ушли от меня…
— Вы были ригористом… — шепнула княжна.
— Я таким был и таким же остался! — воскликнул он. — Мой ригоризм выработан моей жизнью… Я тогда предсказал вам, что вы разменяетесь на мелочи, забудете гордость человеческую, будете жить в омуте сильных ощущений и острых переживаний, граничащих с падением.
— Помню! — вырвалось у нее. — Я помнила об этом всю жизнь и не разменялась, не пала ни разу…
— А теперь?! — спросил он и разразился злобным смехом. — Вы смеетесь надо мной! Княжна Туровская поет перед пьяной, распущенной публикой «Эльдорадо»!..
Он с силой сжал свои руки так, что пальцы хрустнули.
— Прихоти и капризы толкают вас в пропасть, — угрюмо взглянув на нее, сказал Рощин.
— Это не прихоть, Сергей Анатольевич! — шепнула княжна. — Мне нечего есть…
У него занялось дыхание и кровь ударила в голову.
— Нечего есть?! Вам? Вы были так богаты… — бросал он короткие, тревожные вопросы.
— Была… — ответила упавшим голосом певица. — А теперь… пою в «Эльдорадо»…
Рощин молчал, охваченный вихрем воспоминаний и впечатлений, отравленный горечью ее голоса.
— Вы меня осудите за это, — зябко передернув плечами, сказала она, — я знаю! Для вас непонятен этот путь. «Есть другие способы заработка!» — скажете вы. О! я знаю… Но они не для меня. Я ничего не умею. Умею только петь… и вот… пою.
Он весь съежился и чувствовал, как по его обнаженным нервам больно бьют ее простые, жутко-понятные слова. Рощин долго не мог оправиться и молчал.
— Молчите?! — засмеялась она злым, колючим смехом. — Молчите? Мне, быть может, придется еще и продаваться скоро! Да! Да! Продаваться… Или вы думаете, что мне лучше умереть, чем унижаться до подмостков «Эльдорадо»?!
В голосе ее зазвучал вызов.
Рощин взглянул в ее серые, давно забытые глаза, и из них глянули на него презрение и холодная ненависть.
Он остановил извозчика, сошел с пролетки и, поднимая шляпу, сказал:
— Да, вам лучше умереть!
Через минуту он скрылся за углом большого дома…
VII
Княжна Туровская знает, что делает.
Она разделась. Написала несколько писем: среди них одно к графу, другое к Рощину.
Лицо княжны бледно, но спокойно. Глаза холодно мерцают под суровыми, грозными бровями.
Открыла шкатулку и вынула револьвер.
«Вам лучше умереть»! — вспомнилась ей фраза.
— Ха-ха-ха! — неожиданно весело засмеялась княжна. — Он думает, что умереть труднее, чем жить так, как живу я…
Рука певицы потянулась к револьверу и еще ближе и суровее сдвинулись брови, образовав грозную поперечную складку на лбу.
— Барыня! — раздался шепот за дверью. — Барыня…
— Аннушка, это вы? Что случилось? — спросила княжна и набросила на револьвер платок.
— У Ниночки-то будто жар! Уж не простудилась ли она, прости Господи? — шептала перепуганная Аннушка.
Через несколько минут княжна вернулась в гостиную и говорила горничной:
— Да, жар есть! Ну, ничего! Заработаю побольше, научусь новые песни петь, и поедем на дачу. Плохо детям жить летом в городе… Только вы, Аннушка, не говорите Ниночке, где я пою. Не надо! Пусть она не знает…
Когда горничная ушла, княжна спрятала револьвер в шкатулку и в мелкие клочки разорвала все письма.
Глаза ее горели беспокойным огнем, и княжна, заперев все двери, боясь разбудить Ниночку, пела вполголоса, разучивая цыганский романс, который мог понравиться в «Эльдорадо».
Говорят – я опьянела. |
Княжна Туровская пела, перебирая клавиши пианино и слыша, как кто-то плачет внутри нее и безнадежно рвется, скованный, обессиленный…
«Вам лучше умереть»… — шепчет знакомый голос.
— Не могу! — отвечает со стоном певица. — Не теперь… потом…
И снова играет княжна, не замечая вползающего в окна рассвета, и тихо, чуть слышно поет, тревожно прислушиваясь, не стонет ли в спальне Ниночка, не плачет ли она…
Нет, не хмель меня дурманит, |
Примечания
- ↑ …«Гадание» Мусоргского — т. е. ария Марфы в сцене гадания из оперы М. П. Мусоргского (1839—1881) «Хованщина». — прим. издателя