АЛОИЗ ИРАСЕК
Битва на Жижкове[править]
«Битва на Жижкове» — глава из исторического романа «Против всех», принадлежащего перу известного чешского писателя Алоиза Ирасека (1851—1930). Роман этот, написанный в 1893 году, посвящен первому периоду гуситских войн, начавшемуся вскоре после сожжения на костре обвиняемого в ереси Яна Гуса — знаменитого чешского проповедника социальных реформ и национального освобождения, выступавшего под знаменем религиозной реформации. Брожение среди чешских горожан, крестьян и горнорабочих после сожжения Гуса (1415) перешло в открытое восстание против немецких феодалов, немецких купцов «патрициев» и немецкого католического духовенства. Против чехов ополчились все силы римско-германской империи, а папа Мартин V в 1420 году объявил против них крестовый поход. Чешское народное ополчение собралось под начальством выдающегося полководца Яна Жижки, участника знаменитого сражения под Грюнвальдом, где в 1410 году соединенные силы славян — русские, поляки, литовцы — разгромили Тевтонский орден. Ядро чешских войск составляли табориты (названные так по имени города Табора, где был их центр) — ремесленники, крестьяне и горнорабочие, выдвигавшие гораздо более радикальные требования, чем состоятельные жители Праги и других городов. Жижка принадлежал к умеренному крылу таборитов. Император Сигизмунд собрал стотысячную армию и обложил Прагу, для защиты которой были стянуты гуситские войска. 15 июля 1420 года начался штурм, описываемый в «Битве на Жижкове». Главные силы гуситов были расположены на Виткове (возвышенность на окраинах Праги, получившая впоследствии название Жижков — в честь одержанной Жижкой победы) и в долине Влтавы, на Шпитальском поле. На Витковой горе в наступлении участвовали лучшие части немецкой пехоты (мейссенские), а на Шпитальском поле атаку начали отборные отряды немецкой и венгерской конницы. Здесь они наткнулись на «повозочный городок» — особый тип полевых укреплений, введенный впервые в военную практику Жижкой: из обозных повозок устраивались заграждения, повозки скреплялись цепями, а свободное пространство между ними заполнялось досками. Полные глубокого воодушевления немногочисленные гуситские войска, под блестящим руководством Жижки, наголову разбили громадную армию императора. Эта знаменитая победа служит темой как печатаемого нами произведения А. Ирасека, так и многих других произведений чешской литературы.
В Праге ни днем, ни ночью никто не расставался с оружием. И стар, и млад, все были готовы при первом же звуке набата спешить на сбор в полном боевом облачении. В ратушах — Новоградской и Староградской — гетманы и городские советники не знали ни минуты отдыха. То и дело приходили и уходили, приезжали и уезжали гонцы. В городе гремели барабаны, звучали трубы. Слышались песни — божественные и боевые. Распевали их в одиночку, группами, целыми толпами.
На улицах не видно было роскошных нарядов, пышных покрывал, затейливых причесок, нарумяненных щек, дорогих тканей, раскрашенных во все цвета радуги. Июльское солнце сверкало на холодной стали оружия; только шлемы и латы блестели в тени кривых, грязных улиц. Оружие звенело, на неровной мостовой гулко отдавался топот конских копыт, громыхали телеги. Телеги развозили воду или ехали в монастырские склады — к святому Франтишеку и святому Якубу, где под темными низкими сводами стояли пушки, во дворе были сложены пращи, а в кладовых и покоях кисели кольчуги и латы.
Толкотни, шума и гама везде было достаточно, но веселья не заметалось нигде. Все были поглощены ожиданием предстоящего боя. Одни ожидали его с лихорадочным волнением, выливавшимся в шуме и песнях, другие — молча, серьезно, сосредоточенно; были и такие, что ждали его с фанатическим восторгом. Но все знали, что с минуты на минуту должны загреметь пушки, единороги и пищали князей и рыцарей.
Мелкие стычки происходили каждый день. То и дело раздавался крик, что какой-то отряд выехал из-за реки, что наши бьются с венграми, с немцами. Немцы уже начали свои обычные хитрости: ночью они хотели поджечь мельницы, но их спугнул дозор; на следующий день они подобрались к плотине и готовились разрушить ее, но молодежь, работавшая на мельницах, держалась начеку; вооруженные топорами, цепами и вилами парни шскочили в лодки и разогнали немцев, как воробьев.
Вести об этих стычка" быстро разносились по улицам и волновали город. Еще больше злили пражан насмешки и издевательства немецких солдат. Каждый день они собирались кучками на уступах Летны, насмешливо кланялись горожанам и кричали хором:
— Гус! Гус!
Едва одна кучка умолкала, как другая начинала орать во всю глотку:
— Еретик! Еретик!
Но все это было ничто по сравнению с ежедневным и еженощным зрелищем, которое наполняло все сердца бурным гневом и жгучей жаждой мести: над рекой, на самой вершине Летны, чтобы лучше было видно из города, немцы жгли на кострах пленных, и не священников, не воинов, а по большей части нищих крестьян, и не только мужчин, а нередко и женщин. Осажденные пражане, взобравшись на укрепления, выдвинутые к самой реке, смотрели на это зрелище. Они смотрели, кричали и грозили кулаками, мечами и палицами. А костры горели, пламя бушевало и пожирало тела беззащитных бедняков, единственная шина которых была в том, что они — чехи.
Эти жестокости вызывали всеобщее негодование и еще теснее сплачивали всех — пражан и их союзников, подтверждая на деле то, что говорили священники, а именно, что венгерский король, он же император германский, хочет истребить весь чешский народ. Общая опасность давно объединила разномыслящих, а теперь к тому же все видели, все понимали, что дело идет о жизни и смерти.
На девятый день осады в Прагу поступили сведения, что к императорской ставке подходит многотысячная австрийская армия. Разведчики донесли, что австрийцы расположились у Краловской Оборы, рядом с мейссенцами. На следующий день подошла еще несколько тысяч штирийцев. Это было последнее подкрепление, которого ждал Сигизмунд, теперь все его войска были в сборе. Под его знаменами собрались со своими войсками Баварские герцоги, пять. Силезских князей, князь Саксонский и другие князья — в общем около сорока разных князей, а наряду с ними епископы и архиепископы, сотни рыцарей, хоругвеносцы, отряды имперских городов, наемники с Рейна, из Швабии, из Франконии, из Голландии, Вестфалии, Англии, Франции и даже Испании, а также его собственные подданные — венгры, секлеры, валахи, немцы, чешские и моравские дворяне, всего набралось не меньше ста тысяч вооруженных людей. Теперь оставалось только ждать удара на Прагу.
Оба берега Влтавы были сплошь наводнены неприятельскими войсками. Несметная вражеская сила двигалась к Праге от Голешовиц, от Овенца, от Краловской Оборы. Куда ни глянь, всюду были видны только движущиеся войска: небольшие отряды легкой конницы, а за ними плотные массы конных и пеших полков; блестело на солнце оружие, сверкал лес длинных копий, играли яркими красками знамена и хоругви. Казалось, нет конца этому вооруженному потоку. Глухой гул доносился из дола до самой вершины Виткова, странная смесь звуков — топот десятков тысяч ног, цоканье конских копыт, крики людей, лязг железа, грохот барабанов, протяжный рев труб, пронзительный визг свистков.
Жижка стоял молча, не шевелясь, в смотрел своим единственным глазом. Ондрей — молодой таборит из отряда Кунеша, — поглощенный невиданным зрелищем, забыл на мгновение о гетмане. Только когда Жижка повернулся к нему, он спросил:
— Вы хотели что-то сказать?
— Нет, я уже сказал. Да ты и сам видел, можешь смекнуть. И передай своим. Вон те, — он указал на неприятельские отряды, поворачивавшие от Старого Либена к Грдложезам, — взберутся там ла гору и нападут на нас оттуда, — он кивнул в сторону узкой цепи холмов, тянувшейся к востоку, — а те снизу, — и Жижка протянул руку по направлению к Шпитальскому полю.
Гетман повернулся к валу, где бойцы, держа оружие наготове, следили за передвижениями неприятеля.
— Братья стрелки, — крикнул Жижка, — цельте в колей, прежде всего в конзй, чтобы расстроить их ряды перед схваткой!
Ондрей бросился к своему вороному, отвязал его и вскочил в седло. Жижка был уже среди бойцов, вооруженных щепами и вилами; у многих из них были также крюки для стаскивания всадников с лошадей. Это был вспомогательный отряд, готовый кинуться в любую минуту туда, где нужна будет помощь. Часть отряда, под начальством седого гуситского брата в кожаной шапке, направилась вправо, на южный склон горы, к виноградникам. Ондрей догадался, что это будет засада, которая ударит на неприятеля, когда он докатится сюда.
По самому гребню холмов прямо к валу мчался большой конный отряд. Всадники неслись стремительным галопом с развевающимися по ветру хоругвями. За ними беглым маршем двигались тучи мейссенской пехоты. Густо, как саранча, и все — к валу, на гуситских братьев, на брата Жижку. Ондрей знал силы Жижки, но только теперь он понял, что у гетмана ничтожная горсточка людей по сравнению с этим грозным потоком. Что будет! Ах, что будет! Сердце Ондрея болезненно сжалось, глаза вспыхнули лихорадочным огнем, вся кровь отхлынула от лица.
Не только Ондрея, всех охватило волнение. Затаив дыхание, молча, не отрывая глаз, конные братья Еунеша смотрели на вал. Никто не обращал внимания на то, что делйется в тылу, то есть в городе; никто не заметил, что там замолкла стрельба. Зато все слышали звуки труб и воинственные крики нападающих там, наверху. Наверху и внизу, со стороны Шпитальско-го поля, ада блестели копья немецких и венгерских солдат. А на валу было тихо. Только когда неприятельская конница подскакала к самому валу, оттуда поваляли облака белого дыма и загремели пушечные выстрелы. Ряды атакующих дрогнули. Но только на минуту. Уже подходили новые войска, отряд за отрядом, волна за волной. Задние нажимали на передних, перекатывались через них, устремлялись на вал, как бушующий прибой на одинокий остров. Снова загремели пушки на горе, снова вал окутался облаками белого дыма. Но когда дым рассеялся, было видно, что неприятель не отражен, что передняя насыпь кишмя кишит неприятельскими солдатами, и они наступают, наступают, наступают… Гора почернела от войска. Крики и трубные звуки с Витковой горы и Шпитальского поля разносились повсюду, взлетая к ясному голубому небу и наполняли воздух, накаленный, как перед грозой.
Мало-помалу схватка перешла в рукопашную. Атакующие не догадались захватить с собой багры и лестницы. Тем не менее они ринулись через ров к стене — главному укреплению Жижки. Со стены, из бойниц, с вышки на валу на них посыпался град стрел и камней. Мейссенцы падали во рву, раненые или сбитые в свалке своими же. По телам упавших устремлялись вперед задние — через ров, вверх по откосу, к стене. Там разъяренные таборитские братья и три таборитских сестры с безумной отвагой встречали их рогатинами, вилами, тяжелыми цепами. Дикий шум стоял вокруг, ревели трубы, всадники в панцырях поощряли атакующих, размахивали мечами и показывали на вал.
Ряды атакующих редели еще. во рву, но больше всего — у стены. Впрочем, и защитников вала становилось все меньше, и где падало двое-трое из них, там зияла уже пустота. Хуже всего было у вышки. Она была вся усеяна нападающими, точно осами. У стены, соединяющей вышку с остальными укреплениями, было темно от копошащихся человеческих тел. Братья кричали оттуда, прося подкрепления. Только одна рослая сестра, стоявшая впереди всех на стене, сжав губы, молча размахивала цепом. Волосы у нее распустились, мокрые пряди прилипали к вискам и ко лбу. Лицо ее было багровым от возбуждения и натуги, но рука ее не знала усталости. Ее цеп взлетал над головами врагов, опускался, бил по щитам, по шлемам, по панцырям, направо, налево, взлетал, опускался, бил, поражал, обагряясь все новою кровью.
— Сестра! — кричали ей со всех сторон. — Сойди со стены! Сюда, иди сюда!
Но она, не оглядываясь, продолжала размахивать цепом и только раз из ее пересохшего горла вырвался хриплый ответ:
— Перед антихристом добрый христианин…-- она ударила цепом — …не отступит.
Натиск на вал все усиливался. С бешеным криком, под звуки труб, ринулись на приступ новые полчища врагов. Через ров, наполненный человеческими телами, они без труда добирались до вала, становились друг другу на плечи и лезли на стену. На стене оставалось десятка три бойцов, не больше, да и те уже теряли силы.
Вдруг словно из-под земли вырос брат Жижка и крикнул: «Не отступать, держитесь, идет помощь!» Размахивая палицей, он ринулся на штурмующих. А из-за вала уже спешило сюда подкрепление.
Жижка соскочил со стены, указал! кому где стать, подбодрил защитников и, покрывая шум битвы, крикнул начальнику нового отряда:
— Послали сказать на виноградник?
Седобородый брат-начальник в шлеме, но без панцыря, — ответил, взбираясь с обнаженным мечом на стену:
— Послали! Ударят неожиданно справа!
Он поднялся на стену, выбрал себе место, осмотрелся и в то же мгновение широко раскинул руки, зашатался и скатился со стены. В груди у него торчала стрела, кровь ключом била из глубокой рапы.
В это время с южного склона, с виноградников донесся оглушительный крик. Едва заслышав его, Жижка помчался к бревенчатой вышке, взбежал наверх, под самую крышу и выглянул в окошечко. Он смотрел направо, откуда раздавался крик. Там было заметно большое смятение в неприятельских рядах. У гетмана словно камень с сердца свалился. Его отряд правильно выбрал момент, чтобы ударить на неприятеля. Он крикнул, прильнувшим к бойницам братьям-стрелкам, что случилось, и опять поспешил на стену к дерущимся.
Вскоре к валу донеслись звуки песни, распеваемой тысячами голосов. Звуки доносились со стороны города и быстро приближались. Голоса поющих заглушали голос колоколов, отбивавших время: четыре часа.
Ондрей кричал, как и все, и не отрываясь смотрел на гетмана Кунеша из Беловиц, который сидел на своем огромном гнедом несколько поодаль от бойцов.
Седой гетман сначала спокойно наблюдал за ходом сражения, но постепенно утратил свою невозмутимость. Он уже не казался приросшим к седлу, а поворачивался в разные стороны, оглядывался на город, посматривал то на Виткову гору, то на немцев и венгров, выстроившихся на Шпитальском поле. Когда бойцы, охваченные возбуждением и тревогой, подняли крик, он коротко скомандовал: «Глядеть в оба, очередь теперь за нами!»
И в самом деле, по Шпитальскому полю мчались два больших конных отряда: венгры. Братья крепче сжали рукоятки обнаженных мечей, покрепче затянули удила. Они были рады схватиться с врагом, но не ринулись сразу на венгров. Загремели пушечные выстрелы; стреляли из повозочного городка. Когда рассеялся дым, оказалось, что ядра пробили широкие бреши в стене нападавших, ряды венгров расстроились, они повернули назад. Много всадников — с лошадьми и без лошадей — лежало на земле, много лошадей вместе со своими всадниками вырвалось из рядов и, обезумев от страха, носилось по долю, много коней носилось без всадников.
Кунеш поднял палицу, собираясь подать знак. Но он так и не подал его. Виткова гора приковала к себе его взор. Там снова разгорелся ожесточеннейший бой. Снова неслись оттуда страшные крики и рев, а у самого вала все смешалось в отчаянной свалке.
— Немцы лезут на вал! Захватили! — раздались испуганные возгласы.
Ондрей и Кунеш, оба одновременно вспомнили брата Жижку. Конец бедняге…
А схватка на горе продолжалась, но… дерущиеся не приближались, а отдалялись от вала!
— Отбили! — крикнул кто-то, но люди не решались еще верить своим глазам.
На вершине горы, над крутым, обрывистым склоном мелькнул всадник. Мгновение — конь поднялся на дыбы и рухнул в пустоту. И падают, летят в пропасть конь и всадник, а за первым всадником — второй, третий… Падают, летят в пропасть по крутому обрыву. Рыцари императора!
Восторженный крик пролетел по рядам конных братьев на Шпитальском поле, по всему повозочному городку. Кричали и в неприятельских рядах — от неожиданности и страха. Все взоры обратились к Витковой горе, к ее обрывистому склону. Там поднимался вихрь пыли и, словно горный ноток, стремительно катился вниз. А в серых волнах потока, мелькая как тени, чернели тела. Кони и люди, вертясь, кувыркаясь, извиваясь, падали в пропасть. Не за что было уцепиться, негде было застрять. Лишь иногда окровавленное, исковерканное тело налетало на выступ скалы и повисало на камне.
Наверху по гребню холмов немцы мчались в беспорядочном бегстве, растеряв свои трубы и знамена. Кунеш выехал вперед и обернулся к своим всадникам, которые не в силах были дольше сдерживать себя от радости. Указывая палицей на Виткову гору, он взволнованно крикнул:
" — Те уже бегут! А этих, — он махнул палицей в сторону немцев и венгров, стоявших на Шпитальском поле, — погоним мы! Во имя бога!
Оп пришпорил коня. Братья радостно зашумели и ринулись вслед за ним, затянув свою песнь: «Кто эти божьи воины…» Грозные звуки песни разнеслись по всему Шпитальскому полю.
С возвышенности у Бубен император Сигизмунд оглядывал Шпитальское поле за рекой и Виткову гору лад ним. Сейчас же после вечерни он поспешил сюда со своей свитой через Летну, мимо лагеря баварцев и немцев с Рейна. Большой отряд венгерской конницы в блестящих шлемах и латах ехал впереди, охраняя императора. У Бубен охрана остановилась в стороне.
Император сидел на большом, красивом белом копе, сбруя которого сверкала на солнце золотыми шариками и бляхами. Впереди, немного правее императора, на вороном коне сидел один из имперских графов в полном вооружении, с имперской боевой хоругвью в руке. По обе стороны Сигизмунда сидели на конях двое рыцарей в шлемах и панцырях. У императора, который последнее время часто хворал, был не очень здоровый вид. В отличие от большинства князей и других рыцарей, он не надел панцыря. Зато герцог Австрийский Альбрехт, оба Баварских герцога, Вильгельм и Гейнрих, князь-примас Опавский, Людвиг Лехницкий, ландграф Тюрингенский Фридрих и толстяк пфальцграф Рейнский, по красному, распухшему лицу которого потоками струился пот, были в полном вооружении, хотя и без шлемов — только в шляпах; их шлемы держали наготове пажи и оруженосцы, толпившиеся позади императорской свиты. В боевом облачении был и патриарх Аквилейский, сидевший на вороном коне ближе всех к императору, и архиепископ Трирский, увлеченный беседой с епископом Гильдесгеймским и седобородым Яном Белым, князем Заганьским. Фульдский епископ был, правда, без брони, но зато в светском платье, как и его собрат Регенсбургский.
Рядом с блестящей императорской свитой, над головами которой сверкам золотые гвозди и золотое острие древка имперской хоругви, выстроилась дружина имперских, венгерских и чешских дворян — все в латах, с мечом у левого и кинжалом у правого бока, с ладункой на поясе.
Император и его приближенные особенно пристально наблюдали за валом на горе и за повозками и конными отрядами у Пожичских ворот. День был жаркий, кони то и делю беспокойно махали хвостами, дергали головами и покусывали себе бока, стараясь отделаться от назойливой мошкары. Но император и его спутники не обращали внимания на жару. Они все более и более напряженно всматривались в даль. Разговор то оживлялся, то умолкал, потом вспыхивал снова, перемежаясь с громкими возгласами. Время от времени на взмыленном коне подлетал весь красный, запыленный с головы до ног гонец, сообщал, что ему было поручено, поворачивал коня и снова исчезал в облаках пыли.
Со стороны реки донеслись грохот, треск, звуки труб. Все подняли головы. Император весь просиял и подозвал к себе Ромериха.
— Скачи в замок и сообщи их величествам, что вал на Витковой горе взят.
Ромерих повернул коня и помчался во весь опор, чтобы поскорее сообщить королевам радостную весть. Император весело повернулся к своей свите.
— Я надену сегодня венок! — шутливо крикнул он по-немецки и позвал по-чешски: — Любезный гетман!
Индрих из Плумлова подъехал к нему.
— Мы раздавим сегодня этих мужиков, — удовлетворенно сказал император. — Не помогут им больше их цепы.
— А какого они нагнали страху, ваше королевское величество!
— Страху? Какого страху? Вы, моравцы, вечно трусите.
Моравский гетман густо покраснел. Мгновение он молчал, потом произнес уверенно и твердо:
— Ваше величество, мы никогда не бежим.
В свите внезапно заволновались. Поднялся шум. Многие привставали на стременах и напряженно вытягивали шеи.
— Что это? Что это?
— Что случилось? — беспокоились задние.
Внизу в долине гремели пушечные выстрелы. Пушки, стоявшие у Пожичских ворот, стреляли по венгерской коннице, ринувшейся в атаку на ворота. Князья и дворяне замолкли; наступила томительная тишина. Все переводили взгляд со Шпитальского поля на Виткову гору и обратно. Вдруг по рядам пронесся крик ужаса: там все изменилось! Или это страшный сон?
Приближенные растерянно глядели на Сигизмунда. Лицо императора покрылось мертвенной бледностью; вытаращив глаза, он наблюдал разгром и бегство атакующих. Вдруг он выхватил меч и взмахнул им с такой силой, что клинок сверкнул в воздухе, как молния.
— Пусть спешат им на помощь! — волнуясь, крикнул он. — Ударить на ворота?
И в то же мгновение рука его, державшая меч, бессильно опустилась. Все напрасно. Там внизу, на Шпитальском поле, его войска, его венгры, австрийцы тоже отступают, обращаются в бегство, спешат со всех сторон к реке. А за ними гонятся всадники из Праги, преследуют их, топят…
Это был как раз тот самый момент, когда Кунеш со своими конными братьями первый ударил на неприятеля. За ним ринулись в бой пражане со своими союзниками. На огромном Шпитальском поле завязалась ожесточенная схватка, сменившаяся ожесточенной погоней. С Витковой горы бежало около восьми тысяч неприятельских войск, а здесь обратилось в бегство больше восемнадцати тысяч. С Витковой горы доносились ликующие возгласы, а из Праги — звон колоколов, победный, торжествующий звон.
На возвышенности у баварского лагеря блестящая императорская свита была охвачена ужасом. В полном смятении все мчались к замку вслед за императором, который, не замедляя галопа, время от времени со злобой и ненавистью оглядывался назад, на Прагу. Он долго не в состоянии был двинуться с места. Герцог Австрийский и патриарх Аквилейский вкрадчиво и льстиво уговаривали его поспешить. Но он упорно смотрел вниз, на поле и на берег, на беспорядочно бегущие пешие и конные войска, на реку, почерневшую от тысячи плывущих коней и всадников, на поле, на берег, на реку, откуда доносились испуганные вопли, звуки труб и ликующие возгласы, да, ликующие возгласы! Ликующие возгласы этих грязных мужиков с цепами и «неблагодарных» пражан! Только эти возгласы и слышал император, а не льстивые слова справа и слева, и бледный, как смерть, скакал к королевскому замку.
Позади князья и графы отводили душу в ругательствах.
— Проклятые чехи! — крикнул долговязый Каценеленбоген.
— Сам чорт им помогает! — отозвался граф Нассауский.
Таборитские гетманы Збынек из Бухова и Хвал из Маховиц приехали на Виткову гору, когда все уже было кончено. Брат Жкжка с несколькими бойцами стоял на краю обрыва и смотрел на Шнитальское поле и на реку, сияющую в золоте заката.
На Шпитальском поле торжествующе гремели мощные звуки радостной песни. Пешие преклонили колени, всадники обнажили головы. И все, пешие и конные, пели с искренней радостью, с глубоким воодушевлением.
Таборитские гетманы на горе тоже обнажили головы. Збынек погладил седые усы, взглянул вниз, на своих верных друзей и соратников, и сказал:
— Бог за нас.
Жижка ответил:
— Да. Не погибнет святая правда и не даст истребить нас.
Он повернулся и зашагал к валу, залитому лучами заходящего солнца. У первого укрепления он повстречался с процессией женщин. Это были таборитские сестры. Они некий собранные на поле боя трофеи: самострелы, мети, щиты, шлемы. Но не только трофеи. Во главе процессии две сестры несли третью, мертвою. Ту, что сражалась у вышки и не хотела отступить перед «антихристом». Она пала в бою, но не отступила.
Сестры не причитали над ней, не плакали. Шли молча, с сосредоточенным видом. Увидев приближающихся гетманов, многие стали размахивать захваченным у врага оружием. Жижка остановился, указал на убитую и сказал:
— Мужественно жила, мужественно умерла. Пусть она служит примером для всех.
Сестры закивали головами и затянули песнь. Под звуки песни они стаж спускаться с озаренной солнцем вершины в голубоватую мглу первых сумерок.
В это самое время таборитские конные братья въезжали в город. Улицы были полны народа, навстречу всадникам несся поток ликующих возгласов и восторженных приветствий. Люди пели, кричали, запыленные табориты кивали с седел и высоко поднимали захваченные у неприятеля знамена. Гудели колокола.