Василий Брусянин[править]
Бледные девушки[править]
Началась эта печаль Сонечки с сентября месяца. Похудела она, примолкла, побледнела с лица.
Стояли теплые ясные дни Бабьего лета. Сонечка, с папой и мамой, с сестрами и братьями, доживала последние летние дни в Павловске на даче. Доживала Сонечка последние дни лета и старалась в одиночестве гулять по парку, овеянному умиранием осени. Падали позолоченные листья деревьев, блекли цветы, тревожно и печально стрекотали в желтеющей траве кузнечики, грустно попикивали в кустах сирени синицы, вестницы осени. В чистом ясном небе пронесся первый караван гусей, возвращавшихся на юг с холодеющего севера.
Глядела Сонечка на живой, движущийся треугольник летящих птиц и думала о Володе… Один гусь почему-то отстал от своих товарищей и летел сзади и несколько поодаль от других. И Сонечка мысленно обращалась к этой, отставшей от других, птице и просила ее снести привет милому Володечке… Но на юг летели птицы, а Володечка уехал куда-то к Варшаве. Не попутно было птице снести привет бледной девушки, и Сонечка с грустью опустила лицо, и слушала, как кричали в небе улетающие птицы.
Шла по аллее парка Сонечка и вспоминала, как в этой же аллее, в день производства Володи в офицеры, они шли вдвоем, весело болтали о чем-то радостном и веселом. Ничего особенного не сказали они друг другу в этот день, а когда расставались в таинственном полумраке белой ночи, он нежно поцеловал её руку. Она подалась к нему, что-то прошептала, и он поцеловал ее в губы долгим сладким поцелуем. Ничего они не сказали друг другу, но было все ясно без слов.
Долго Сонечка не могла понять только одного, почему Володя, уезжая в провинцию, в полк, радовался чему-то новому и непонятному для девушки? Держался бодро, позвякивал шпорами, говорил громко и так весело смеялся, а Сонечка была грустная и ей казалось, что Володя не любит ее. А он любил ее, это она видела по всему. Простились они хорошо, даже поцеловалась при всех… Через месяц Володя прислал Сонечке «хорошее» письмо с пути на войну. Писал: «Буду помнить о вас каждую минуту, помолитесь обо мне, милая Сонечка… Может быть, Вы поедете на войну сестрицей, так встретимся»… С тех пор ничего не написал Володя, и Сонечка, сколько ни собиралась поехать на войну, папа её все говорил: «подожди, подожди»… Не поехала Сонечка за Володей и пути их жизни навсегда разошлись.
Прошли белые ночи, наступили ночи темной осени, и прислали из штаба телеграмму о Володе, Его убило неприятельским снарядом: разнесло, разметало юное тело в поле бранном и ничего от Володечки не осталось. Прислали родным Володи вещи, оставшиеся после офицера, и Сонечка ходила смотреть на эти вещи: кожаный чемодан, в котором лежали белье Володи, какие-то щетки, почтовая бумага и конверты, флакон духов, две плитки шоколада и новенькие, ни разу ненадёванные шпоры и фуражка с красным околышем. Сонечка взяла себе на память изящные блестящие шпоры с свежими ремнями, от которых так хорошо пахнет кожей. И теперь висят эти шпоры над постелью бледной девушки и напоминают о Володе. Если бы он был жив, шпоры звякали бы на его ногах, но молчат блестящие шпоры и висят над постелью бледной девушки…
С того дня, когда Сонечка рассматривала вещи Володины, началась новая, «пустая», как она говорила, жизнь. Жила она и не жила и словно томилась в каком-то странном ожидании чего-то нового, — опять нового, чем жила и тогда, когда любила Володю. Часто ей казалось, что никакой войны нет и не пролетал над неизвестным полем тот неприятельский снаряд и он не убивал Володи. Он там, на войне, сражается героем и скоро приедет на побывку, чтобы сказать Сонечке, как любит он ее, именно ее, одну… Она доставала из стола карточку Володи. Снят он юнкером, в фуражке без козырька, с портупеей через плечо, а глаза ясные и улыбка у губ.
Плакала Сонечка над карточкой жениха, который никогда не придет к ней, и уходила к бабушке Варваре Петровне, и плакала у её кресла-коляски. Старая, параличом разбитая бабушка встречала внучку нежно и любовно, потому что знала, какое горе на душе девушки. И у старой бабушки Варвары Петровны на всю жизнь осталось горе, похожее на горе девушки. Так жили и плакали две женщины — молодая и старая — над одним и тем же горем, и горе это сближало их.
Бабушка находила в себе утешение и шептала внучке:
— Сонечка, милая… скоро откроется мой лазарет, и ты будешь сестрицей…
— Буду, бабушка…
— …Будешь сестрицей, — продолжала старая барыня, — и будешь сестрицей всех… всех их…
— А как же Володя, бабушка?.. Я не могу забыть его…
— Молись о нем, Сонечка, молись…
— А как же?..
— Молчи! Молчи, не гневи Господа! — перебивала бабушка и не давала внучке говорить о своем, земном неудовлетворенном счастье. — Побори в себе думы свои, сердце свое раскрой для любви всех… Вот и я с этакой любовью прожила всю жизнь…
Лазарет — небольшой, всего на три офицерских койки, но в этом лазарете все так образцово: доктора лучшие, старшим врачем-наблюдателем известный профессор Павел Николаевич, хирург. И сиделки в лазарете Варвары Петровны и сестрицы в этом лазарете все дамы и барышни из общества, такие изящные, нежные, чистенькие, с нежными голосами, с красивыми лицами. Старуха Варвара Петровна отдала под лазарет маленький уютный домик в глухом и старинном парке, который примыкает к большим царским паркам. И в японскую войну в этом флигельке устраивался лазарет для офицеров. Говорили о Варваре Петровне, что она в воспоминание русско-турецкой войны устраивала этот лазарет. В ту войну на Балканах её муж был убит в бою, и с тех пор Варвара Петровна вдовела, ездила по монастырям и жила отшельницей и только детей от покойного мужа берегла, как драгоценность, а теперь также относится и к внукам. И больше других она любит теперь Сонечку, у которой такое же горе, какое было и у Варвары Петровны. В японскую войну и сама Варвара Петровна ухаживала за ранеными офицерами, а теперь уже не может этого делать: года три назад ее разбил паралич и теперь она уже не настоящий жилец на белом свете, а полутруп. Возят ее в кресле-колясочке и по комнатам дома, и по аллеям сада.
Профессор-хирург каждые сутки должен был являться к старой барыне и докладывать ей о положении дел в лазарете.
— Хорошо ли там у вас, Павел Николаевич, все ли в порядке? — встречала профессора Варвара Петровна одним и тем же вопросом.
— Хорошо, все хорошо, — с улыбкой отвечал доктор.
— Внучка-то моя, Софи, хорошо ли ухаживает за больными?
— Образцово!
— Она все придет и говорит об этом… поручике…
— Клычеве?..
— Да, о Клычеве… У него, ведь, обе ноги ампутированы?.. как и у моего мужа, покойного, было…
— У Клычева одна нога ампутирована, Варвара Петровна, — разъясняет чуть ли не в сотый раз Павел Николаевич старой барыне, которая теперь уже много забывала и почти все путала. — Левая нога ампутирована, а правую подлечим. А вместо левой такую ему искусственную сделаем, что хоть мазурку танцуй, хоть верхом на лошадь и опять к пушкам.
Когда Клычева привезли лазарет, обмыли в теплой ванне и уложили в постель, он раскрыл глаза, осмотрел людей, окружавших его койку, и снова закрыл глаза, ничего не сказав. Как будто только взглядом поблагодарил всех, кто о нем заботится, и опять погрузился в мир своих дум, представлений и видений. Ay него был этот второй мир переживаний, как вторая таинственная для других жизнь. Неприятельским снарядом раздробило ему обе ноги: левую, выше колена, отняли еще там, в летучем госпитале, а правую принялись лечить и перевезли его в лазарет Варвары Петровны таким, безногим, молчаливым, с закрытыми глазами. И почему-то все в лазарете произносили его имя шёпотом: «поручик Клычев», как будто он уже умер, а там, где покойник, принято говорить шёпотом или тихо. Больной офицер, действительно, напоминал покойника: всегда почти лежал с закрытыми глазами. А когда в комнате, где он лежал, вдруг наступала тишина, поручик Клычев вдруг раскрывал глаза и внимательно осматривал потолок, стены. Взор его был немного печальный, но такой ясный, сосредоточенный и даже пытливый. Но как только поручик Клычев заслышит шорох или тихие голоса, веки его смежаются, и он опять словно уходит в свой таинственный мир никому неизвестных переживаний.
И никак не может разгадать этого особого таинственного мира больного офицера сестрица Сонечка. Долгие часы бессменно дежурит она у постели Клычева, сидит вся в белом, тихая, молчаливая и тоненькая такая и хрупкая. А глаза обведены темными кружками от бессонных ночей и лицо бледное, осунувшееся. Белокурые вьющиеся волосы выбиваются из-под белой косынки на голове, голубеют большие глаза с особенным внимательным выражением, словно они всегда перед какой-то новой загадкой жизни, во что-то всматриваются, что-то хотят понять. Иногда в них печаль и мысли о далеком поле битвы, где убит был Володя. Иногда в них засветятся слезы и крупными прозрачными горошинами скатятся по бледным щекам.
Сидит Сонечка у постели поручика Клычева и часто кажется ей, что около неё лежит её страдающий Володечка. Ничем не похож Клычев на Володю: тот — безусый, а у Клычева — большие и длинные усы и подбородок давно не брит и щетинится колючими короткими волосами. У Володечки глаза серые, a y Клычева — карие и большие. Володя был небольшого роста, а Клычев такой большой, широкоплечий. Ничем не напоминает Клычев Володи, а вот любит Сонечка сидеть у постели раненого офицера.
Отощал и исхудал поручик Клычев, а доктора озабочены: как же его питать? как поддерживать падающие силы?
А Сонечка сердится на докторов и, сдерживая голос, восклицает:
— Нет, не мучайте его! Он все хочет что-то сказать мне и не может. Он часто украдкой глядит на меня, а как заметит, что я слежу за ним, ничего не скажет и закроет глаза.
— Он истощает себя, — говорит Павел Николаевич.
— Он скоро будет есть. Я знаю, он скоро будет есть, — твердит Сонечка. — Вот что-то скажет мне и будет есть.
И Сонечка ждала, когда поручик Клычев скажет ей что-то, что уже давно хочет сказать. Часто она видит, как шевелятся его губы, как странно вздрагивают усы, и он вдруг становится беспокойным, двигает головою по подушке и глядит на Сонечку. И вот ждет она — откроет он свою тайну и скажет что-то нужное и что-то важное.
Однажды в тихую белую ночь Сонечка сидела у раскрытой на террасу двери с книгой, но не читала. Смотрела в пустынный парк и прислушивалась к робким звукам белой ночи. На столике у постели горела небольшая электрическая лампочка, завешанная зеленоватой материей, и лицо Клычева тонуло в тени. Вот Сонечка услышала, как Клычев заворочался на постели, глянула в его сторону и встретилась с широко раскрытыми глазами офицера. Пристально испытующим взором уставился поручик Клычев на Сонечку, и та встала и тихо подошла к его постели.
— Когда же? когда!.. — спросил поручик. — Когда?..
Сонечка наклонилась к нему, чтобы переспросить, что хотел сказать поручик Клычев, но он опять закрыл глаза и плотно сжал бледные губы.
Сонечка знала, что матери поручика в Омск давно уже послана телеграмма, с вызовом её к умирающему сыну, но старушка все не приезжает. Сонечка твердо была уверена, что мать офицера — старушка, непременно старушка. Она даже представляла себе эту старушку: низенькая такая, седенькая, с грустным лицом, с тоской в глазах. И вот ждет поручик Клычев мать, иногда раскрывает глаза и осматривается — нет ли её тут? не приехала ли она? Отрывается от своего таинственного мира переживаний и осматривается, и глаза раскрывает только для того, чтобы посмотреть — не приехала ли мать? Вся жизнь утратила для него прежний смысл, и остался только один интерес — к матери. Теперь только мать — весь интерес жизни поручика Клычева. Не даром он, как только приехал в их лазарет, прежде всего просил послать телеграмму матери.
Тихо, на носках отошла Сонечка к открытой на террасу двери и села на стул и опять засмотрелась в парк, замолкший, заснувший в робких и бледных лучах белой ночи. Закрыла глаза Сонечка и опять представляет себе, как она и Володя в ту памятную ночь шли по аллее парка. У Сонечки тоже есть свой мир и она погружается в него, когда закрывает глаза. Сидела так Сонечка с закрытыми глазами и думала о своем. И было бледно её исхудавшее личико… Вся в белом, в белую ночь сидела у двери бледная девушка и думала о своем… И выходил к ней из тьмы её таинственного мира бледный образ Володечки, который никогда уже не придет к Сонечке.
— Когда же?.. скажите мне… — услышала она шёпот.
Как будто кто-то из полумрака белой ночи подошел к ней и спросил так шёпотом. Сонечка открыла глаза, обернулась и опять видит — обращены к ней испытующие пристальные глаза поручика Клычева.
— Что вы? Что вы хотите знать? — спросила она, наклонившись над подушкой поручика.
А поручик Клычев внимательно рассматривал Сонечку, молчал и ждал, когда же она ответит ему? Взял её пальцы своими худыми и холодными пальцами и пристально смотрел. Потом медленно вытянул из руки девушки холодные пальцы и закрыл глаза.
В эту белую ночь он часто раскрывал глаза, осматривал потолок и стены и пристально всматривался в лицо бледной девушки.
— Когда же она приедет? — иногда спрашивал он.
Сонечка не знала, кого он ждет, спрашивала:
— Вы маму свою ждете?.. Скоро, скоро она приедет…
А поручик словно и не слышал её слов: глаза его закрывались и дышал он тихо, словно засыпал.
Дня через два поручик совсем перестал принимать пищу. Лежал с плотно сомкнутыми губами, с закрытыми глазами и казался мертвым. Его кормили искусственно, и, когда это делали, Сонечка убегала к бабушке Варваре Петровне. Она сердилась на докторов и жаловалась, что доктора не дают поручику спокойно умереть.
— Софи, но доктора же знают, что надо делать? — возражала бабушка.
— Нет, бабушка, они не знают! И я не знаю, что надо делать… Он все спрашивает: когда же она приедет? А я не знаю, кого он ждёт — мать, сестру или невесту…
— Но ведь, матери послали телеграмму?
— Но она не едет!
— Пошлите еще телеграмму, — начинала сердиться бабушка.
— Может быть, он не мать ждет?..
— Кого же?
— Может быть, невесту…
— Пошлите телеграмму невесте…
— Но кто она — он не сказал. Где живет — он не сказал…
Бледнолицая девушка сложила на коленях руки, переплела тонкие пальцы и сжала их до боли.
От бабушки ушла Сонечка грустная и долго в эту белую ночь сидела у постели поручика Клычева и грустила.
Чем дольше идёт время и чем больше видит Сонечка страдания офицера, тем тяжелее становится у неё на душе. Он умрет, этого не скрывают и доктора, и другие сиделки и сестрицы знают это и теперь еще нежнее все стали относиться к больному офицеру.
А у Сонечки свои думы и своя печаль, которую никто не хочет и не может разделить. Все думает она о Володе, о женихе своем, который никогда уже не придет. Вероятно, и Володя перед смертью звал ее и поджидал… Даже испугалась Сонечка этой мысли. Разве это могло быть?.. Володю разнес, разметал по полю брани неприятельский снаряд. Как будто его никогда не было. Умрет поручик Клычев и его похоронят, и все будут видеть — вот еще есть поручик Клычев, лежить в гробу. Вот его понесут к могиле, опустят гроб в могилу, и останется после поручика Клычева холмик земли с крестом. Долго, много лет можно будет подходить к этому холмику с крестом и думать: здесь похоронен поручик Клычев… А где же Володя? Нет его могилы и как будто его и самого не было. А то вдруг и такая мысль придет в больную голову бледной девушки: он не схоронен, значит он не умер. Он жив, жив! придет к ней…
Сонечка оперла руку на локотник кресла и голову положила на теплую ладонь свою, а на глаза её навернулись слезы.
Она словно испугалась слез своих, быстро выхватила из кармана платок и отерла глаза: разве же можно плакать у постели раненого офицера? Не с тоской надо провожать его в дальний вечный и таинственный путь, а с тихой и нежной улыбкой влюбленной, вечной, светлой невесты…
Опять странный шорох услышала Сонечка. Подняла глаза и видит — пристально смотрит на нее поручик Клычев, словно силится признать в Сонечке кого-то другую. Как будто старается уверить себя, что перед ним сидит не Сонечка, незнакомая блондинка с бледным лицом, а та, которую он ждет давно…
Сонечка поднялась с кресла, пошатнулась от слабости, придвинулась к постели офицера, наклонилась, а он прошептал:
— Скоро ли она приедет?..
— Кто? Ваша мама?.. — с дрожью в голосе спрашивала Сонечка. — Скажите мне, кто, — ваша мама?..
Он молчал и пристально смотрел в глаза Сонечке большими темными глазами, в которых теперь была тоска. Не говорил он, кого ждет, а Сонечке казалось, что она угадывала, кого ждет поручик Клычев.
— Кого вы ждете? маму вашу? сестру? невесту? — спрашивала Сонечка.
Он молчал и пристально всматривался в глаза Сонечки, Потом веки его глаз, с длинными темными ресницами, как будто сами собою стали сближаться и все уже и уже становились глаза.
— Она скоро, скоро приедет, — сказала Сонечка, видя, что поручик сейчас заснет, а ей хотелось, чтобы он до этого сна узнал, что она скоро приедет.
Но глаза офицера уже были плотно сомкнуты и он тихо дышал. А на губах его Сонечка заметила улыбку, нежную, милую улыбку человека, который засыпает и знает, что, проснувшись, он увидит того, кого давно поджидает… И Сонечка чему-то улыбнулась и подумала: «может быть, он думает о ней… и видит ее… видит… видит»…
Никто не видел, как скончался поручик Клычев. Утром, при обходе палат, доктора осмотрели его и определили смерть: умер в эту белую тихую ночь.
— Он тогда умер, когда закрыл глаза и улыбнулся, — говорила Сонечка. — Он все спрашивал меня, когда она приедет, и умер, когда я сказала, что скоро… Он улыбнулся, увидел ее и умер…
На другой день приехала мать поручика Клычева. Это была, действительно, низенькая милая старушка, с морщинистым лицом, со старческими глазами. Когда она увидела сына на столе, прикрытым белым, опустилась на колени и долго стояла перед гробом, молилась и тихо плакала. Потом подошла к сыну ближе, долго всматривалась в осунувшиеся черты лица и молчала.
С нею вместе приехала девушка, блондинка, с худощавым и бледным лицом. У девушки были большие голубые глаза, и Сонечка, как увидела ее, так и воскликнула: «Какая красавица!..». Девушка подошла к гробу, стиснула руки и опустилась на колени. Она не плакала и смотрела на милые черты лица жениха и, казалось, не верила в смерть.
Когда приезжая бледная девушка отошла от стола с покойником, Сонечка приблизилась к ней, обняла ее, наклонилась и сказала:
— А он перед смертью все спрашивал: когда вы приедете…
Девушка повернула лицо к Сонечке, улыбнулась сквозь слезы и спросила:
— Правда?.. Вы слышали?..
— Да, да, я слышала… он несколько дней все спрашивал…
Опять заплакала бледная приезжая девушка, но это были слезы
запоздалой радости, а не слезы тоски и горя. Она шёпотом произнесла его имя — «Сергей!.. Сергей!..» и жалась к Сонечке, открывшей перед нею радостную тайну.
До вечера Сонечка и та, приезжая девушка, которую звали Наденькой, убирали гроб поручика Клычева цветами. Цветы в банках из оранжереи усадьбы Варвары Петровны окружали и стол с гробом. Наденька была уже в трауре, а Сонечка, вместо белой косынки, одела на голову черную. В траур оделась и мать поручика Клычева и тихо сидела тут же в углу комнаты и прислушивалась, о чем читает по толстой книге монахиня вся в черном.
В тихие часы белой ночи, Сонечка и Наденька, теперь сблизившиеся и подружившиеся около гроба поручика Клычева, сидели на террасе, на ступеньках, и говорили о своем. Сонечка рассказывала о своем Володечке, а Наденька внимательно слушала подробности недолгого романа Сонечки. Потом и Наденька рассказывала о поручике Клычеве, а Сонечка внимательно слушала. Горе у них было сходное и одни и те же слова находили они обе и делились этими словами, как частью той жизни, которая шла к ним и не дошла: умер Володечка, умер поручик Клычев.
И сидели две бледные девушки на ступенях террасы в белую тихую ночь и говорили о возможном счастье, как будто это счастье было у них за плечами в образе бледного белого призрака белой тихой ночи.
Вот они обе поплакали, обнявшись, утешая друг друга и бередя души друг другу новыми словами о возможном счастье, которое шло к ним и остановилось за их плечами в образе бледного белого призрака тихой белой ночи.
Сидели на ступенях террасы две бледные девушки и говорили о счастье, которое прошло мимо них белым бледным призраком…
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.