Вместо эпилога[править]
... Но где я? Где я? Не понимаю и не помню, ничего не помню! Тьма непроглядная и тишина, истинно мертвая тишина. Я делаю страшные усилия восстановить что-либо в моей памяти; какие-то смутные образы, обрывки впечатлений всплывают предо мной... "Возьмите, возьмите меня!" — раздается отчаянный, дикий крик — среди обломков, пламени и бурого дыма, стоя на ногах, корчится от боли и ужаса полуобгоревший человек... на него направляют целый поток воды, и он умолкает и странно смеется... Я сразу вспомнил...
Вспомнил все — всю прошлую жизнь, войну, последнее плавание, бой... Но я-то сам? Значит, я убит? Отчего эта тьма и тишь? Лежу где-нибудь на дне?..
Я пробую дать себе отчет, здесь ли мое тело — руки, ноги... что подо мной и вокруг меня — ничего! А между тем я — весь целиком — тут... где-то... Я пробую решить — могу ли двигаться? Странное ощущение: то мне кажется, что я совершенно неподвижен, то двигаюсь куда-то с невероятной быстротой, то во мне попеременно рождаются то ощущение головокружительного неудержимого падения, то захватывающего дух полета вверх... какой-то вихрь носит и кружит то что-то, в чем я признаю себя...
И вдруг мысль, мгновенная, яркая, как молния озаряет меня: я могу быть везде! Везде, где захочу! Стоит только захотеть!.. И вот — я хочу быть там, где, вероятно, еще кипит бой...
Я вижу... нет, ощущаю... и это не то — сознаю (вот настоящее слово), что низко над морем плывут дымные, рваные тучи, а под ними тяжело и бестолково вздымаются волны. Их поднял уже стихший ветер, дувший с утра, а новый, легкий — только спутал. На мгновение эта толкотня, сшибание пенистых гребней поглощают все мое внимание, и мне кажется, что это совсем не бестолково, а вполне разумно, несли я захочу, то сейчас же пойму, в чем дело — почему одна струйка должна уступить другой, почему именно так, а не иначе, должны схлестнуться и рассыпаться пеной эти на вид бестолковые волны...
А вот какой-то полуобгоревший обломок и чья-то судорожно уцепившаяся за него рука... Что такое? Почему?.. Зачем он цепляется за этот кусок дерева, когда я так свободно вижу его и снизу и сверху — со всех сторон... другая рука разбита в самом плече, вместо правого бока какая-то путаница клочьев мяса и одежды... Лицо! Лицо! Я хочу видеть лицо!.. И я вижу его, это иссиня-бледное мертвое лицо и глаза... глаза, обращенные туда, к небу, к этим серым тучам... глаза, которые просят о чем-то, в которых сосредоточилась вся душа этого изуродованного тела, которые даже в эту минуту еще горят надеждой, которые еще берегут в себе последнюю искру жизни... Страстная жалость охватывает меня... Я хочу сказать ему: зачем ты мучишься? Чего ждешь? Брось этот обломок и ты будешь таким же свободным, как я...
И я не могу сказать ему этого... я сознаю, что я и под ним, и над ним, и вокруг него и даже в нем самом, но он меня не понимает, и мучится, и ждет чего-то... и я не могу, не имею власти просветить его... Почему?
Потому что не смеешь толкать его на самоубийство. Может быть, для его духа эти минуты страдания важнее всей предшествовавшей жизни. Надо жить и страдать до конца, — неожиданно встает передо мной ясный, определенный ответ...
Вот что!.. Ну, так утешить, успокоить? и я льну к нему, к этому незнакомому изуродованному человеку, и силюсь шепнуть ему: не отчаивайся — твой час близок, еще немного — и ты будешь свободен; там, где я, там лучше, чем на этом обломке, в холодной, соленой воде, разъедающей твои раны.., верь! Лучше!..
О, радость! Он слышит меня!
Я вижу — он уже не чувствует, как его бледное лицо захлестывает волной, не сознает, что вместо дыхания в его горле хрипит морская вода, а глаза (ах, эти глаза!) уже не с тоской отчаяния, а с теплой любовью и лаской бросают тускнеющий взор на низкие, дымные тучи... Но бой? Как странно... как нелепо... Я могу увидеть все, что захочу; могу быть всюду, куда направлю свою мысль, — и не могу сосредоточиться, не могу охватить во всей полноте картину, в которой, казалось бы, заключается вся суть, весь смысл моей прошлой жизни... Я вижу корабли, то в одиночку, то группами, движущиеся по поверхности моря... начинаю различать броненосцы от крейсеров, вижу силуэты миноносцев, огни выстрелов, клубы дыма.., и вдруг — мое внимание привлекает причудливая звезда трещин, образовавшихся на броневой плите от удара снаряда; я слежу за их прихотливыми извилинами, — и мне все равно, чья это плита — наша или чужая...
Я возмущен! Я негодую!..
Россия! — века истории, сотни поколений, миллиарды душ, служивших тебе при жизни, Бог земли русской! Где вы? И едва эта мысль мелькнула во мне, как я почувствовал, что я уже не один, что меня уже не кружит и не бросает во все стороны вихрь мысли, вырвавшийся из окон земной жизни. Какой-то свет окутал и пронизал меня. Какая-то сила поставила меня над морем и сказала: смотри! Я увидел... Боже! Что я увидел!.. для меня не было ничего тайного; мой дух проникал всюду и все обнимал; мысли, впечатления не спутывались, но каждое воспринималось вполне отчетливо, во всей полноте, во всех подробностях...
Только это были странные, необычные подробности. Я видел больше, чем мог бы видеть при жизни, имея тысячи глаз и обладая даром вездесущности...
Все вокруг меня было светом и жизнью, жизнью духа. Каждый атом материи был одухотворен, но каждый в своей мере. На западе еще догорала заря; с востока надвигалась ночь, но земной сумрак не препятствовал мне видеть все, озаренное светом жизни, таящее в себе огонь вечности. Море и тучи над ним едва мерцали неверными переливчатыми тонами; на их фоне светились корабли... каждый по-своему.. Вот в стороне ярко вспыхнуло голубовато-белое пламя...
Что здесь происходит? Почему оно кажется мне таким дорогим и близким?.. Избитый корабль, без мачт, без труб, накренившийся на левый бок, объят заревом пожара, но ярче этого зарева окутывает его, умирающего, ослепительное облако огня вечности. Все в нем преображено. Звучнее небесного грома выстрелы его двух уцелевших пушек; ярче молнии огни ружейных выстрелов жалкой кучки его последних защитников; гул минных взрывов тонет в мощном раскате предсмертного "ура!" погибающих, и перед его голубовато-белым светом бледнеют, скрываются во мгле горящие багряным огнем силуэты японских миноносцев.
И мое сердце полно и гордости, и счастья... О! Если и везде так, то победа наша!.. Но что это? Тот же голубовато-белый отблеск... корабли... несколько кораблей, но слабо, едва мерцают во тьме и уходят, уходят прочь, на юг... Взор! вздор! — не хочу! не то...
Вот другие! — идут на север правильным строем... Усталые, сумрачные лица... Я стараюсь близко, вплотную разглядеть их... и не могу — так смутен и неверен этот священный огонь, который горит в них...
А дальше? Что за облако багрового пламени?.. Это "они"... Я вглядываюсь ближе: — тоже измученные, слабые люди.., вот один, другой, третий — им, кажется, все равно; они уже совсем потемнели, их дух истомился...
И вдруг — могучий, животворящий луч пронизывает их и воскрешает к жизни.
Откуда? — с востока.
С востока поднимается это багровое зарево, поразившее меня; это дух народа, дух всей Японии, спешащий поддержать и укрепить своих борцов; полнеба в пламени, и мне мнится, я вижу в нем мириады теней, отблесков давно угасших и еще ярко горящих жизней: рабы, чернь, ремесленники, купцы, самураи, даймио, феодальные владетели, сиогуны, микадо, легендарные герои... и сама их правительница — богиня Солнца, лучезарная Аматерасу... они все здесь, все с "ними"...
Мне страшно!.. Мне страшно взглянуть туда, на запад...
Я хочу не видеть! и не могу не видеть.., должен!..
На поверхности моря чуть мерцают тут и там голубовато-белые огни... одинокие, затерянные во мраке...
И ни один луч не тянется к ним с далекой Родины...
Неужели ни один? Неужели ничего?..
Кажется, как будто что-то блеснет порой, но не в силах пробиться через тяжелые тучи... О, если бы я мог позвать! Если бы я мог крикнуть: Россия!..
Но на мой отчаянный зов — ни проблеска света; тьмой и холодом дышит запад; дымные тучи свиваются в клубы, и в отблеске багрового зарева среди них мерещатся мне отвратительные чудовища, борющиеся друг с другом...
Холод и ужас... и боль... нестерпимая боль... Что делать?..
Кто-то поправляет раненную ногу подвернувшуюся на качке...
— Это ничего, — лихорадка, это всегда бывает; вот я вас укрою потеплее, — слышится чей-то голос...
Я открываю глаза и вижу фельдшера, который возится надо мною...
Так это был бред? Конечно, бред, нелепый, лихорадочный бред!.. Кто же посмел сказать... подумать — "одни"... Нет! Как одни, когда за нами — Россия!..
Как горько я ошибался!..
