Когда болгарский офицер на границе просматривал наши паспорта, — прежде этого в Цареброде не делали, — я сделал из этого тот вывод, что Болгария хочет затруднить доступ на свою территорию военным шпионам и вообще подозрительным лицам. Желание совершенно натуральное.
Когда софийская военная цензура запрещает печатать или телеграфировать какие бы то ни было сведения о комплектовании и передвижениях войсковых частей, о распределении боевых материалов, о военных планах, я могу это понять. Войну ведут, для того чтобы победить. А одним из условий победы является, как говорят, военная тайна. В какой мере эта последняя ограждается телеграфной цензурой, в какой мере враждебные штабы почерпают свои сведения из сообщений газетных корреспондентов, а не из источников несравненно более непосредственных и надежных, — это для меня вопрос.
Правда, Мольтке[1], как говорят, первую весть о намерении Мак-Магона[2] идти на выручку Метца получил из парижской телеграммы лондонского «Times». Может быть. Но любопытно было бы справиться в архивах немецкого военного министерства, из каких источников Мольтке получил вторую весть, более надежную, — ту, которая определила его действия. Ссылаются на японцев, которые де совершали свои подготовительные операции в строжайшей тайне и — победили. Точно ли, однако, японская цензура сыграла серьезную роль в той всесторонней неосведомленности, какую проявил русский генеральный штаб? По меньшей мере, сомнительно. Генерал Ноги, в свою очередь, строил свои планы, надо думать, не на основании газетных телеграмм, а на более прочном фундаменте шпионских донесений. К этому нужно еще прибавить, что военные действия развертываются на территории, население которой одной своей частью — на стороне союзников, другой — на стороне турок. Какие отсюда открываются возможности военного осведомления, понятно без дальних слов.
Но я готов оставить все эти соображения в стороне: мне просто трудно понять значение запрета, налагаемого на мобилизационные и вообще чисто военные сообщения. Здесь моя способность постигать упирается в свои пределы.
А между тем софийская военная цензура за этими пределами находит еще очень широкое поле деятельности. Она считает своим правом и своим долгом упразднить с поля зрения европейской читающей публики все те факты и толкования, которые, по ее, цензуры, мнению, способны представить с неблагоприятной стороны какую-либо область болгарской общественной жизни, соприкасающуюся и даже не соприкасающуюся с войной.
Дня два тому назад я описал в телеграмме, посланной вам, поразительную в своем роде картину подвоза патронов к софийскому вокзалу: по городу тянулись цепью сотни мужицких возов, запряженных волами и буйволами; ветхозаветные старики в лаптях, с посохами, — в качестве ямщиков; корявые ополченцы в мужицкой одежде — в качестве конвоя; и эта кладь, заделанная в аккуратные деревянные ящики небольшого размера… Но дело сейчас не в этом. Цензора усомнились.
— Помилуйте, — говорю, — ведь тут ни словом не сказано, куда идут патроны. Или турки не догадываются, что у вас есть патроны и что эти патроны приходится перевозить?
— Так-то так… Но из вашей телеграммы могут заключить, что мы не готовы. Раз перевозим патроны, стало быть, они еще не там.
— Неужели вы хотите заставить мир думать, что у вас все патроны до единого находятся уже на месте будущих сражений?
Спорили долго. Цензора уступили.
Телеграфирую другой раз, что софийская городская комиссия в городском участке Юч-Бунар насчитала около 1.500 семейств с 12.000 членов (сейчас у меня этих цифр нет под рукою), лишенных всяких средств к существованию.
— Да откуда вы это знаете?
— Знаю.
— А мы этого не знаем.
В знак сожаления развожу руками.
— Неудобно. Скажут, что у нас сплошная нужда.
— О сплошной нужде я ничего не говорю, а привожу точные цифры. К тому же указываю, что город ассигновал 500.000 левов для бедных семейств на шесть месяцев.
— Это можно.
— Но ведь, если мы будем сообщать одни бодрящие факты, нам никто верить не будет. Как никак мы не агенты болгарского министерства или генерального штаба, мы независимые журналисты.
Поспорили. Цензора и на этот раз уступили.
В третий раз я телеграфировал вам о том невероятном напряжении всех сил и средств, на которое война обрекла эту небольшую и небогатую страну. «С содроганием думаешь, — писал я, — об этом страшном ударе молодой болгарской культуре. Только тут можно оценить страшное преступление самонадеянной, близорукой и малодушной европейской дипломатии»…
— Этого никак нельзя. Против войны. У вас прямо сказано, что война — удар культуре.
— Во-первых, это, надеюсь, неоспоримо. Во-вторых, я ведь не для болгар пишу: моей газете вы во всяком случае не можете воспрепятствовать развивать эту точку зрения. А в-третьих, мне ваш министр финансов давеча говорил: «война — это война прежде всего против финансов и экономического развития страны», и эти слова я протелеграфировал.
— Никак невозможно.
Поспорил, но безрезультатно: «удар культуре» вычеркнули.
Это факты мелкие; но до крупных теперь дело уже и не доходит: наученные опытом первых телеграмм, мы и не пытаемся сообщать факты и толкования, нимало не нарушающие интересов Болгарии, как воюющей страны, но явно идущие вразрез с тенденциями софийской военной цензуры.
Кроме этой военной цензуры (хотя, как видите, она распространяет свое внимание на такие штатские вещи, как количество бедняков в Юч-Бунаре), существует еще цензура политическая. Как она организована и как действует — не знаю, ибо свои операции она совершает за нашей спиной. Но на час, а то и на два, она, во всяком случае, нужно думать, задерживает наши телеграммы.
В результате телеграфное корреспондирование превращается в сплошную борьбу с препятствиями.
Написанную телеграмму нужно нести в цензурный комитет. Там сидят два-три резервных офицера и два-три штатских молодых человека чрезвычайно юного возраста. Работы у них много, ибо им же приходится цензуровать и все софийские газеты. Телеграмма сперва дожидается очереди, затем прочитывается кем-либо и, если возбуждает сомнения, идет на просмотр к профессору Цончеву. На одобренном тексте ставится подпись цензора и печать: «военно министерство — штаб на армията». С этим текстом вы идете на телеграф. До отъезда военных корреспондентов при цензуре дежурил особый телеграфный чиновник, принимавший наши депеши. Теперь этого нет за нехваткой чиновников (несколько их при главной квартире). Приходится становиться в очередь. А так как каждая болгарская семья непрерывно терзается теперь тревогой за чью-нибудь жизнь, то количество телеграмм огромно. Ждать приходится иной раз полчаса и более. И наконец, подавши телеграмму, вы не знаете, какой прием уготован ей еще со стороны политической цензуры.
Европейское общественное мнение, разумеется, в обиду себя не даст. Коррективом к телеграммам из Софии будут служить телеграммы из Константинополя. Публика очень скоро увидит, что болгарская информация тенденциозно окрашена в бодрящий цвет, и научится вносить к ней необходимую поправку. Гораздо хуже обстоит дело с общественным мнением самой Болгарии. Вся пресса настроена здесь на крайне мажорный тон. Сообщения из главной квартиры — чрезвычайно общие и неопределенные — говорят лишь о болгарских победах, о захваченных позициях, об убитых, раненых и пленных турках. О раненых болгарах публика получила возможность узнать из правительственного сообщения о награждении Фердинандом нескольких раненых орденом «за храбрость». Мне не позволили вчера протелеграфировать, что в здешней больнице ожидалось к ночи прибытие двухсот раненых. С местной прессой и цензурный комитет поступает еще суровее: вычеркивается все, что хоть в отдаленной степени живописует тыльную сторону войны — смерть, болезни, нужду. Этими мерами читающая публика настраивается в сторону крайне некритического, легкомысленно-мажорного отношения к войне. Телеграфные сведения подчищают и приукрашивают факты, а слухи удесятеряют телеграфные сведения. Уже с первых дней войны в кафе «Болгария», центральной квартире политиков, журналистов и политизирующих зевак, уверяли, что Лозенград взят, и набрасывались с кулаками на того, кто выражал в этом сомнение. «Если так дело пойдет, мы через десять дней будем в Константинополе», — сказал мне после взятия Лозенграда болгарский публицист. — Высадка турецкого отряда в Коварне? — Вздор, пустяки, абсолютная невозможность. Во-первых, у турок нет транспортных средств. Во-вторых, у них нет солдат для десанта. В-третьих, у нас на Черноморском побережье большие силы. В-четвертых, Россия Турции не позволит. В-пятых, Греция запрет проливы и вынудит этим державы нейтрализовать Черное море. Ни один турецкий солдат не переходил нашей границы с начала войны. Турки не взяли ни одного пленного… В таком направлении идет обработка общественного мнения соединенными усилиями штаба, цензуры и прессы.
Пока что — руководители курса очень довольны результатом своей политики: в иностранной печати нет никаких известий о распределении болгарских сил; болгарская пресса, — вернее, полу-пресса, ибо газеты выходят теперь в половинном размере, — занята всецело вариациями на темы генерального штаба; противники войны приведены к полному молчанию.
Подпись: Антид Ото
