Источник: Л. Чарская. Полное собрание сочинений. Издательство сестричества во имя святителя Игнатия Ставропольского, М.: 2006.
Сканирование, распознавание, вычитка — Глюк Файнридера, 2007
Мачеха ушла, как всегда, в половине седьмого.
Веня проснулся как раз в ту минуту, когда входная дверь хлопнула за Дарьей Васильевной.
Открыл глаза и тотчас же закрыл их снова, сладко потягиваясь.
Весеннее солнце заливало комнату. В незавешенное окошко смотрело ясное синее небо с легкими облаками. Весело перекликались голуби на крыше, чирикали драчливые воробьи, радостно приветствуя возвращение весны.
Хорошо лежать так, подставляя лицо ласковому солнцу.
Вене кажется в такие минуты, что добрая фея солнца слетает в их маленькую квартирку и рассказывает ему чудесные весенние сказки — сказки про него, про Веню. Как будто сейчас, он и не Веня даже, убогий горбун, пасынок поденной швеи Дарьи Васильевны и сын рослого человека, с лицом, обветренным морскими ветрами, лицом кочегара, плававшего в море с тех пор как помнит себя маленький Веня, — а маленький принц, попавший в неволю к злому волшебнику. Злой волшебник разгневался на родителей Вени и превратил их сына в калеку-горбуна. Но чары злого волшебника должны рассеяться, как только разыщет Веню маленькая золотоволосая фея и поцелует его волшебным поцелуем. Однако феи не любят дождливой погоды и с наступлением холодов, вместе с перелетными птицами, улетают далеко в южные страны. А когда по-весеннему засмеется небо и солнечные лучи вырвутся из высокого голубого терема, прилетает на землю и лучезарная красавица-фея. Прилетит она как-нибудь и склонится к его изголовью, и поцелует его в закрытые глаза. И он проснется, и почувствует себя здоровым, сильным и красивым, как все остальные дети, у которых нет горба за спиной.
Ах, если бы могли сбыться когда-нибудь эти мечты, забравшиеся в голову мальчика после чтения книг, которые Дося приносила ему из дома каждый вечер. И нынче она обещала принести ему сказки Андерсена. Веня уже читал их дважды, но чуть ли не в сотый раз готов он прочесть их, особенно про маленькую трогательную русалочку, которая самоотверженно любила принца. И про гадкого утенка тоже. Иногда Вене кажется, что он сам гадкий утенок. Недаром же дети во дворе так долго не хотели играть с ним. Но придет время, и прекрасная волшебница-фея, с лицом Доси, прилетит, поцелует его и превратит в прекрасного лебедя. Тогда уж он, Веня, сумеет воспользоваться своей чудесной свободой! Он прежде всего полетит к морю, где плавает судно, на котором служит его отец, и уговорит его вернуться домой.
Возвращение отца — вторая заветная мечта ребенка.
Веня помнит отца прекрасно. Да и мудрено его забыть мальчику, когда кочегар судна добровольного флота «Трувор» приезжает обязательно раз в год навестить жену и сына, а иной раз провести с ними зимние месяцы.
Веня смутно помнит ранние годы детства. Помнит южный порт, лес корабельных мачт в гавани. Была еще жива его родная мама, болезненная женщина, с необычайной нежностью любившая своего калеку-ребенка.
Отец и тогда плавал в море и только наездами жил с ними.
Во время одного из плаваний Венина мать скончалась. Хорошо еще, что в эти дни у них гостила подруга матери, швея из далекой столицы, приехавшая отдохнуть к приятельнице. Благодаря ей Веня не остался один до возвращения отца.
Дарья Васильевна была еще не старая, энергичная девушка. Она пригрела и приласкала сироту. Она же дала слово вернувшемуся домой Ивану Федоровичу Дубякину заботиться и впредь об его сынишке, которому минуло тогда три года. Она увезла Веню в Петербург, так как сам Иван Федорович не решился бы взять с собою в море болезненного ребенка.
В один из своих приездов в Питер Дубякин, видя, как хорошо заботится о его мальчике добрая девушка, предложил Дарье Васильевне выйти за него замуж. Последняя была не прочь сочетаться браком с хорошим человеком, имевшим, несмотря на суровый вид, доброе сердце. Она сильно привязалась к маленькому Вене. А тут еще сыграло немалую роль письмо покойной жены Дубякина, матери Вени, написанное мужу незадолго до смерти. В этом письме больная женщина просила мужа жениться на Дашеньке, которая, по ее убеждению, должна была быть примерной матерью их маленькому сынишке.
И желание покойной было выполнено. Старый морской волк, Иван Дубякин, не мог оставить на произвол судьбы убогого сына после смерти жены.
Он справил скромно свадьбу и, сдав на попечение Веню второй матери, снова ушел в дальнее плавание.
«Пора вставать, довольно нежиться», — решил Веня и поднялся с постели. А мечтательная улыбка так и осталась на его лице, отражаясь в синих глазах, составлявших единственную прелесть неказистой внешности горбуна.
У людей составилось мнение о горбатых как о существах, озлобленных на весь мир. Но у Вени не было ни капли озлобления ни на судьбу, ни на людей. В его мечтательных глазах была только кротость и грусть.
— Ой, никак я проспал? Восемь уже пробило, — прислушиваясь к глухому бою часов за стеной, в квартире соседей, произнес мальчик и подбежал к окну.
Окно квартиры Дубякиных находилось на верхнем этаже огромного каменного дома, стоявшего в одной из дальних линий Васильевского острова. Внизу белел квадрат двора-колодца. Здесь же неожиданно радовали глаз три чахлые березки, Бог весть, каким чудом выросшие среди камней. Веня глянул вниз и увидел напротив, у крыльца, ведущего на черную лестницу, торговца-рыбника, окруженного женщинами.
Рыбак приходил ровно в семь часов утра и оставался у этого крыльца до половины восьмого, после чего направлялся дальше.
— Стало быть, не проспал, — решил Веня.
Потом, еще не вполне доверяя себе, Веня перевел глаза выше, на третий этаж.
Так и есть! Времени не может быть больше семи, ни в каком случае.
Девочка-прислуга, служившая у старухи-ростовщицы, жившей на третьем этаже, каждое утро протирала оконные стекла. Веня знал, что девочку зовут Лизой, и что ей житья нет от злой старухи, заваливавшей ее работой. Но никакая работа не смущала Лизу и менее всего отзывалась на ее веселом настроении. С наступлением весны каждое утро она с тазом мыльной воды и полотенцем появлялась в окне старухиной квартиры, которую Веня давно уже называл про себя «логовищем ведьмы». То напевая себе под нос, то заливаясь песней на весь двор, Лиза исполняла работу.
Веня каждый раз с затаенным страхом следил, как ее тоненькая фигурка повисала над провалом двора, держась за верхнюю часть рамы одной рукой, а другой протирала стекла с наружной стороны рамы. Было так жутко смотреть на это, что Веня невольно зажмуривался.
Веня подолгу следил за работой девочки и искренне жалел бедняжку. И нынче, проверяя время по ее работе, он не мог не задержаться на мысли о том, что рано или поздно восторжествует правда, и бедная Золушка будет спасена велением доброй волшебницы, а ее старая мучительница, злая колдунья, будет превращена в ворону, как злая мачеха принцессы Белоснежки.
Убедившись, что утро еще раннее, и что он не проспал нисколько, Веня отошел от окошка и поспешил в кухню.
На плите закипал заваренный кофе. Тут же стояла кастрюлька с молоком, а в глиняном горшке, стоявшем на кухонном столе, находились остатки вчерашнего супа, два сырых яйца, которые вместе с большим ломтем хлеба и долей масла на блюдечке мачеха оставила Вене к обеду.
Вечером же Дарья Васильевна приносила вместе с провизией к следующему дню немного готовой закуски к ужину, а иногда добавляла чего-нибудь сладенького для Вени.
Наскоро одевшись и вымывшись под кухонным краном, Веня напился кофе и принялся за уборку.
Мальчик прибрал свою постель на старом потертом кожаном диване. Взял веник из кухни и тщательно вымел все помещение, не забыв стереть пыль с вещей в комнате. Покончив с этим делом, Веня прошел в кухню и тщательно вымыл и вытер кружку, из которой только что пил кофе.
Оставалось только подбросить дрова под плиту, чтобы разогреть щи к обеду, сварить кашу да спечь в духовке деревенскую яичницу с молоком, которую выучила его готовить мачеха. Дрова находились между двумя половинками входной двери, и Веня уже собрался направиться за ними, как резкий, дребезжащий звук колокольчика нарушил тишину крошечной квартиры.
Мальчик вздрогнул при первых звуках звонка. Но тотчас же весело и радостно улыбнулся, и глаза его засияли ярче.
«Дося! Наверное, она. Кто же другой будет так отчаянно трезвонить?» — промелькнуло в мыслях маленького горбуна, и он поспешил к двери.
— Ну, конечно, Дося!
Высокая, тоненькая девочка с белокурыми локонами, разбросанными по плечам и перехваченными двумя яркими алыми бантами над маленькими розовыми ушами, в платье, из которого она успела вырасти, вбежала в кухню и кинулась к маленькому горбуну, уткнулась ему лицом в плечо и зарыдала.
— Она опять… опять меня прибила!
— И опять ни за что, ни про что, конечно? И опять ты, конечно, пострадала невинно, бедная Дося? — произнес Веня.
Новое рыдание было ответом на его слова.
Девочка освободилась из рук своего приятеля и ушла в комнату. Здесь она повалилась на кожаный диван и, зарывшись лицом в потертую гарусную подушку, вышитую когда-то Дарьей Васильевной в подарок мужу, залепетала, всхлипывая и обрываясь на каждом слове.
— Ну чем я виновата, скажи на милость, что не могу и не умею я читать стихи, как она? Нет у меня таланта ни капли, да и только. Ну, послушай, горбунок, сам подумай: если она такая умная — не все же должны быть такими? И таланта у меня столько же, сколько у черной курицы соседей… Ах ты, Господи! Уж я и не знаю, что мне делать, горбунок, право. Ведь обидно же слушать каждый раз, что я «дылда» и «тупица» и что мне давно пора подумать о том, как зарабатывать себе самой хлеб; и что я до четырнадцати лет, как камень, вишу у нее на шее. Да разве я сама рада этому? Да что же делать, горбунок, если я уж такая ничтожная и бездарная уродилась? Ни шить, ни вышивать не умею. Да и не люблю я этого. Пускай лучше в дырках вся ходить буду, а ни за что ничего не починю себе сама… Ни за что в мире! За это она и бранит меня. А потом — эти стихи! Мука — декламировать их перед ней! Не в силах я этого делать, горбунок мой хороший! Ты представь себе только: сядет она в кресло, такая нарядная, красивая, благоухающая, и начнет смотреть на меня своими чудными глазами. Смотрит и ждет, когда я начну. А у меня, как нарочно, в голове последние мысли путаются. И под коленками что-то дрожит. Захочется не стихи ей читать, а говорить ей, какая она прекрасная, добрая, а я гадкая, противная, бездарная перед нею.
— Неправда! Не добрая она, если тебя бьет и мучит немилосердно, — оборвал шепот девочки Веня.
Тут, словно на пружинах, подскочила со своего места Дося. Ее мокрое от слез лицо просияло, а карие глаза блеснули.
— Вот уж нет, вот уж неправда! — вырвалось у нее. — Совсем она не злая и меня не мучит, а только вспыльчивая немножко она, моя крестная! Виновата же я одна в том, что ее из себя вывожу. И не смей ее бранить, горбунок, слышишь? Потому что она ангел, и ни ты, ни я не смеем ее судить! Когда она выходит на сцену, публика плачет и засыпает ее цветами. Она была бы первою актрисой в мире, если бы у нее были деньги и наряды. А без нарядов не больно-то легко выступать на сцене. Ах, да что я тебе говорю все это? Ты, наверное, ничего не понимаешь. И крестную мою судишь потому только, что ее не понимаешь!
— А зачем она тебя прибила опять сегодня?
— Ну вот, уж и прибила! Да ничего подобного — ударила всего два раза, даже и не больно было вовсе.
— Да ведь ты же плакала?
— Ну да, плакала. Так что ж из этого? Глаза у меня на мокром месте, оттого и плакала. А вот сейчас, видишь, уж и не плачу вовсе, не плачу, а смеюсь. Ха-ха-ха, миленький ты мой, глупенький ты мой горбунок Веничка! Славный ты мой, верный дружок!
Дося действительно смеялась искренне и беззаботно. Теперь Дося уже не казалась тою обиженной и несчастной девочкой, какой прибежала поведать свое горе несколько минут тому назад.
Веня ласково смотрел на девочку.
Дети встретились два года тому назад в соседней лавке, где они оба закупали себе на день провизию. Он, пасынок швеи Дубякиной, и она, крестница и воспитанница драматической актрисы частного театра Ирины Иосифовны Подгорской, снимавшей комнату в том же доме, где жил с мачехой Веня.
Случилось так, что Дося, прибежавшая в лавку за восьмушкой чая и фунтом ситного, потеряла деньги по дороге, и ей нечем было платить. Убедившись в своей потере, девочка помертвела. Ирина Иосифовна была строга со своей крестницей и не спускала ей никаких оплошностей. Сама не своя, девочка выбежала из лавки и, вернувшись во двор большого дома, вместо того, чтобы подняться к себе в комнату, забилась в темный угол двора, туда, где были сложены поленья и всякая рухлядь. Здесь и нашел ее Веня. Он отдал ей ту небольшую сумму денег, что оставила ему на обед мачеха, не успевшая купить ему провизию накануне.
Дося, не колеблясь, приняла помощь от своего неожиданного благодетеля, а Веня храбро вынес до вечера муки голода, на которые обрек себя ради чужого блага.
С этого дня и началась их дружба.
Надо сказать, что Дося Оврагина пользовалась исключительным влиянием среди дворовой детворы. Это были дети жильцов огромного каменного дома, населявших маленькие квартирки. Дося была и старше, и начитаннее, и развитее их всех.
До сих пор эти ребятишки избегали общества слабого и тихого Вени.
— Уйди от греха дальше, еще толкнут тебя ненароком, ушибут, заплачешь, нам же достанется, — часто слышал от детей маленький калека и поневоле должен был сторониться детского общества.
Но со дня знакомства с Досей Оврагиной все изменилось. Двенадцатилетняя Дося первая среди дворовой детворы заводила игры, придумывала интересные забавы, и ей беспрекословно подчинялись здешние ребятишки. Однажды Дося заявила ребятам, что желает, чтобы и «горбунок», то есть Дубякин Веня, участвовал в их играх, дети покорились, и Веня Дубякин был единогласно принят в их кружок.
Было что-то притягивающее в открытом веселом, хотя и легкомысленном характере Доси, что главным образом и подчиняло ей остальных детей. Подчинился ей и Веня. Теперь он, как маленький паж, ходил за своей королевой и безропотно позволял ей командовать собой.
И Дося, одинокая, с изголодавшейся без дружбы душой, нашла, наконец, себе друга и товарища, Веню. Теперь все свободное время дети проводили вместе. У Доси было много книг, и Веня, научившись читать в приготовительной школе, которую посещал две зимы подряд и которую окончил лишь этою весной, с жадностью накинулся на них. Особенно любил он сказки. Да и длинные беседы его с Досей как будто мало отличались от сказок, прочитанных Веней.
Дося была сама точно интересная книга — сказка. Она верила в колдунов, добрых и злых фей, ведьм и волшебниц и буквально бредила ими. И со дня знакомства с девочкой Веня словно погрузился в какой-то новый мир волшебных сказочных грез.
— Ха-ха-ха, — вдруг неожиданно звонко расхохоталась Дося, — вот-то я глупая! Совершенно забыла, зачем пришла. Новость ведь я тебе принесла, Веня, и очень нерадостную новость. Послушай-ка, горбунок, ведь мы с тобой последние месяцы проводим вместе!
— Как так — последние? Что ты такое говоришь, Дося? — испуганно проронил мальчик.
— Ну да, последние. В августе я — тю-тю; послушай только: крестная получает место в провинции, где-то далеко-далеко отсюда; очень хорошее место, где она будет играть настоящих принцесс и королев. И жалованье там ей будут платить большое. Ну, конечно же, она и меня возьмет с собой и тоже пристроит у них в театре, где я буду исполнять роли девушек из толпы, в тех пьесах, конечно, где требуется толпа на сцене. Недаром же крестная занялась сейчас моими манерами и уроки декламации возобновила со мной. Она говорит, что не всем же актрисам и актерам играть главные роли, надо кому-нибудь изображать и второстепенные, маленькие, и что хоть на это-то я, может быть, окажусь способной. Такая громадная, а целыми днями бьет баклуши. Пора за работу взяться. Каждый человек работать должен. Это она мне сегодня еще до урока декламации сказала. И еще сказала, что своему будущему начальнику — антрепренеру то есть, уже писала обо мне и ответ уже его получила. Он согласен принять меня статисткой на маленькое жалованье в свою труппу. Так-то, мой милый горбунок, первого августа — мы с тобой, значит, и должны расстаться, волей-неволей.
Это известие ошеломило Веню. Одна мысль о разлуке с Досей показалась мальчику чудовищной.
— А как же я-то один останусь? Что я тут без тебя делать буду, — с трудом выдавил из себя маленький горбун; синие глаза мальчика наполнились слезами.
Даже беспечная, жизнерадостная Дося почувствовала, как должен был сейчас страдать ее друг. Горячая волна жалости залила ее маленькое сердце.
— Послушай меня, горбунок, послушай, — говорила она, обняв за шею Веню, и потянула его на их любимое место у окна. Здесь девочка уселась на подоконник и, указав на место подле себя, скомандовала:
— Садись!
Подождав, пока Веня уселся рядом, Дося заговорила:
— Ты не горюй, горбунок, в самом деле, не горюй. Я буду писать тебе часто-часто и вспоминать о тебе каждый день. И потом, не думаешь ли ты, в самом деле, что в одно прекрасное утро в твое окно, действительно, влетит пара белых лебедей, впряженных в маленькую золоченую колесницу, в которой будет сидеть добрая волшебница-фея. Понимаешь, горбунок, — наша с тобой добрая фея! И вот она превратит тебя, наконец, в прекрасного принца, горбунок, в настоящего прекрасного принца, в бархатном камзоле, в берете, с плюмажем, как на той чудесной картинке из моей книги сказок. И ты придешь за мною и увезешь в свой дворец. То-то будет чудесно! Целый день будет греметь в честь нашего приезда веселая музыка. И есть мы будем на золотых тарелках самые прекрасные кушанья, ананасы, например, и спаржу, и еще шоколад-миньон…
— И ливерную колбасу… Я ее люблю ужасно! — подхватил Веня, внезапно заражаясь настроением подруги.
— Да, да, и ливерную колбасу, если, хочешь. Хотя вряд ли в королевских дворцах подаются такие простые вещи. Вот другое дело, рябчики, фазаны и персики или кондитерские конфеты и сливочное мороженое, — мечтательно перечисляла Дося. И тут же призналась с очаровательной искренностью: — Послушай, горбунок, у тебя не текут слюнки, когда ты думаешь обо всех этих чудесных вещах?
— Пожалуй.
— А я так прямо с ума схожу, когда обо всем этом подумаю, особенно сегодня. Ведь подумай, горбунок, одной декламацией сыта не будешь, а кроме этих ужасных стихов, у меня за сегодняшний день еще ничего не было на языке.
— Ах, ты, Господи! Так что же ты мне не сказала об этом раньше? — вырвалось у Вени, и он даже в лице изменился при словах девочки. — Бедная моя ты, Досенька, неужели же она еще и морит тебя голодом вдобавок ко всему?
— Какие глупости! Вот ерунду-то выдумаешь тоже! — И возмущенная Дося топнула ногой. — Во-первых, причем тут «она», когда все зависит от меня самой, и только. Крестная уехала на репетицию и оставила мне огромный запас еды; и если бы я захотела, то стоило мне только разжечь керосиновую машинку и…
— Так почему же ты этого не сделала раньше?
Лукавая и смущенная улыбка проползла по губам девочки.
— Мне было просто лень, горбунок, заниматься стряпней. Разве это подходит ко мне, скажи на милость? Ты же сам говоришь, что я похожа на принцессу. А какие же принцессы занимаются кухней? Ерунда!
— Да, да, ты права, пожалуй, — рассеянно отвечал, сползая с окошка, Веня, в то время как в голове мальчика уже зародились новые мысли.
— Какое счастье, однако, что он еще не успел уничтожить заготовленных ему на сегодня припасов. Какое счастье! По крайней мере он угостит ими Досю. Правда, девочка привыкла к более изысканным кушаньям, которые актриса Подгорская берет для себя и крестницы из ближайшего ресторана, и которые Досе вменяются в обязанность разогревать на керосинке.
Но за неимением лучшего можно обойтись нынче и тем, что у него есть, тем более что Веня был много проницательнее детей своего возраста и отлично с первых же слов Доси понял то, в чем ни за что, ни за какие блага мира не призналась бы ему Дося. Мальчик знал, что недовольная нынешним уроком декламации крестницы Подгорская оставила Досю в наказание без обеда.
Со стесненным от жалости сердечком, браня в душе «злую мучительницу» его Досеньки, Веня захлопотал у плиты, пока сама Дося, высунувшись из окошка, внимательно следила за тем, что происходило во дворе.
— Ну, твой обед готов. Садись и кушай.
При виде накрытого чистой скатертью стола и аппетитно разложенных на тарелках яичницы и кусков хлеба с маслом девочка весело захлопала в ладоши.
— Конечно, это не фазаны и не сливочное мороженое, горбунок, но, за неимением их удовлетворюсь и этим, — сказала она и принялась за обед.
А Веня благоговейно смотрел на нее.
Когда все было съедено, Веня вдруг замер и сказал:
— Слышишь, Дося? Он играет снова!
Дети снова уселись на подоконник. На том же этаже, в окне напротив, стоял юноша в черной бархатной куртке и играл на скрипке. Что это была за чудесная музыка — ни Дося, ни Веня не знали.
И сам юноша, так великолепно игравший на скрипке, казался им особенным, незаурядным существом. Нынче же незнакомый юноша как будто превзошел самого себя. Звуки плакали и смеялись под его смычком. Струны рассказывали какую-то чудную, волшебную сказку, одной мелодией, одними звуками. Но вот игра оборвалась…
— Господи, неужели конец? Уже конец? — прошептала Дося, и, прежде нежели маленький горбун успел удержать свою подругу, она высунулась до половины из окошка и неистово зааплодировала незнакомому музыканту.
— Браво! Браво! — вторил шумным аплодисментам ее звонкий голосок.
Незнакомый юноша поднял голову и, видя в окне детей, ласково им улыбнулся. Потом скрипач выступил из глубины комнаты и низко поклонился детям, как взрослым.
Бледная северная весна несла оживление и радость людям. Некоторые из жильцов уже перебрались на дачу на летние месяцы, поближе к природе. Но значительная часть обитателей дома, преимущественно бедных тружеников, оставалась здесь, довольствуясь раскрытыми настежь окнами и слабо доносившимися из соседних скверов запахами зацветающих деревьев.
С наступлением теплых майских дней детвора проводила время с утра до вечера во дворе. Теперь Дося и Веня все чаще примыкали к веселому детскому кружку.
Благодаря своей веселой подружке и покровительнице, Веня чувствовал себя свободно в детском обществе — никто не смел обидеть маленького горбуна. Дося стояла на страже интересов своего друга. Вскоре к двум друзьям присоединилась и новая подруга. Все чаще и чаще прибегала играть с дворовыми молоденькая служанка Лиза, служившая у старухи-ростовщицы с третьего этажа.
Старуха гостила сейчас на даче у замужней дочери, и девочка-служанка могла свободнее располагать своим временем. Все утро Лиза проводила в работе, зато, управившись к вечеру, сбегала вниз и принимала самое деятельное участие в детских играх. Несмотря на свои пятнадцать лет, она была совсем ребенком, и детские игры занимали и увлекали ее. С десяти лет жила Лиза здесь, в Петербурге, привезенная из деревни матерью. Последняя определила девочку на место к старой ростовщице Велизаровой. Старуха была слишком скупа для того, чтобы взять к себе в дом взрослую прислугу, требовавшую приличного вознаграждения. Лизе же она платила ничтожное жалованье и кормила впроголодь.
Досе и Вене понравилась бойкая, жизнерадостная Лиза, умевшая запевать хоровые деревенские песни и забавно рассказывать про свою ворчливую и скупую хозяйку.
— И-и как жмется она, миленькие, с хлеба на квас перебивается, только бы что лишнего не потратить.
— А что же вы едите? — полюбопытствовал кто-то из детей.
— А когда что: картошку либо кашу; иной раз щи варим, а то суп.
— А на второе?..
— А на второе лоб крестим, вот тебе и второе, — беспечно хохотала Лиза.
— Так ты голодаешь, стало быть? — участливо спросил как-то раз девочку Веня.
— Ну, понятно, не сыта до отвалу, что уж тут под шапку шептать. Зато, миленькие, чего только не насмотришься — такого, что и за целый год не рассказать, право. Сама-то у меня денежная, только скупая до страсти… А уж богачиха такая, что ни в сказке сказать ни пером описать. Небось, слыхали, ростовщица она, людей то есть деньгами ссужает. Заместо того, чтобы в ломбард вещи закладывать, люди, чтобы без хлопот было, несут к моей хозяйке добро свое. Она им, стало быть, деньги под него выдает, а себе ихние вещи до времени, до выкупа, оставляет.
— А денег много дает за вещи? — поинтересовалась Дося.
— Какое! Малость самую — гроши. Да ежели вовремя вещь свою не выкупит кто из тех, что победнее, так и — ау, брат! — вещица-то твоя пиши пропало! Оставит ее за собой хозяйка, а там, при первом случае, и продаст повыгоднее. Зато иной раз принесет какой человек в заклад моей-то, так уж улещает — упрашивает, чтобы она, значит, повременила, не приневоливала его спешить с выплатой-то. А иной придет с деньгами откупить свое добро, смотрит он, а добро-то уж давно и продано даже. А старуха еще смеется: «Сам виноват, батюшка, зачем деньги не внес вовремя, голубчик». Так сколько слез да горя людского я повидала за эти пять лет, что живу у Велизарихи, — так и не расскажешь, говорю.
— Так зачем же ты у нее служишь? Ведь злая она, ведьма, противная, — сорвалось у Доси.
Лиза серьезно, без улыбки, взглянула на девочку.
— А где-нибудь надо служить, как ты думаешь? — отвечала она степенно, тоном взрослой девушки. И тут же прибавила: — Да и маменька как определяла меня сюда на место, крепко наказывала, чтобы зря местов не менять ни в каком случае. Баловство это.
— Да если хозяйка злая? Через силу работать велит да и кормит плохо? — не унималась Дося.
— Да кто ж мне велит работать-то так? Хоть сейчас возьмем, к слову сказать: сама-то гостит у дочки каждое лето на даче; приезжает через три дня на четвертый, а я все одна, и без нее, как при ней: и пыль стираю, и окна по утрам мою. Я работать люблю, особенно окна мыть весной и летом. Стоишь высоко-высоко над землей; словно птица на жердочке, примостишься на подоконнике, а прямо надо мной небо. Синее такое, красивое. И кажется тогда, что и впрямь я — птица, взмахнешь руками, ровно крыльями, и полетишь. Полетаешь-полетаешь, да прямехонько у себя в деревне и спустишься. А там у нас уж так-то хорошо, что и словами не опишешь. Рай Господень, да и только. Лес у нас сразу за речкой начинается. А речка широкая, студеная. В летнюю пору купаться — не накупаешься досыта. А выйдешь в поле — кажись, конца ему нет. Так бы и помчалась по нему без оглядки.
Лиза рассказывала с таким горячим воодушевлением, что Досе и Вене Лизина деревня и впрямь казалась какой-то обетованной землей.
Однажды Дося попросила ее:
— Слушай, Лиза, пусти меня как-нибудь к себе, ради Бога, когда утром не будет дома твоей старухи. Я тебе помогу окна мыть; вместе и песни петь будем, тебе же веселее станет. Ладно? Пустишь, Лизонька?
Лиза звонко, весело расхохоталась в ответ на эти слова.
— Куда тебе, ты же барышня; да нешто сумеешь ты мыть окна? Сказала тоже!
Дося вспыхнула:
— А по-твоему, не сумею? Как же! Да я! я у нас дома все сама делаю. И пыль стираю, и обед разогреваю, и…
— Ну, пыль-то стирать да обед разогревать не велика трудность, — оборвала ее Лиза, — пыль-то я тебе и у нас стереть позволила бы. Хоть и сама-то я едва-едва с этим делом справляюсь. Подумайте, миленькие, ведь каждую-то вещичку перетереть надо; а вещиц этих самых у старухи — гибель. Особенно хрупкие вещи, одна беда с ними. Есть у нас, к примеру, часы бронзовые, под стеклянным колпаком, а над ними китаец сидит, глазами раскосыми водит. Часы тикают, а он словно маятник, глаза то вправо, то влево, тик-так, тик-так.
— Живой? — не то восторженно, не то испуганно вырвалось у одного из маленьких слушателей.
— Сказал тоже! — усмехнулась Лиза маленькому восьмилетнему сыну прачки, Сене. — Будет тебе под стеклянным колпаком живой китаец сидеть — небось, задохнется. Кукла, понятно, только так уж эта кукла, скажу я вам, хитро сделана, что как есть живая, да и только.
— Лизонька, душечка, миленькая, сведи ты нас с Ваней как-нибудь в квартиру твоей старухи, покажи нам китайца! — неожиданно взмолилась Дося.
— И меня! — вторил ей Сеня.
— И меня! — слышался еще чей-то молящий голос.
— И меня, и меня, Лизонька! — присоединились к ним остальные дети.
Но Лиза только улыбнулась в ответ на все эти просьбы и покачала головой.
— Никак этого невозможно сделать, миленькие, потому хозяйка во всякое время нежданно-негаданно вернуться домой может. Скандалу тогда не оберешься, ей-ей! Лучше слушайте, что я вам про другие вещи, какие у нас есть, рассказывать буду.
И, все больше и больше заинтересовывая своих маленьких слушателей, Лиза описывала детям имевшиеся в квартире старой ростовщицы диковинные вещицы.
Кроме китайца с живыми бегающими глазами, были там и две другие забавные вещицы: чучело медвежонка, совсем живого на вид, по уверению Лизы, и прелестный старинный сервиз с картинками.
— А сервиз этот из нашего дома, от здешнего жильца. Музыканта-скрипача в четвертом этаже видали? Так еще в конце зимы принесла евонная сестренка, Асей звать, такая щупленькая, в окошке когда видели? — пояснила Лиза.
Многие из детей, действительно, видели не раз в одном из окон четвертого этажа смуглую черноглазую девочку. Видели ее и Дося с Веней, но мало обращали на нее внимания.
— Так, значит, и он тоже бедный? — с загоревшимися от любопытства глазами допрашивала рассказчицу Дося.
— А то как же! Были бы богатыми, с нашей бы не знались. Говорят, он еще учится, скрипач-то этот, не дошел еще до заправского музыканта, значит. Ну вот деньги-то зарабатывать и нет времени. А сестренка в пансионе у него зимой живет; летом только домой приезжает. Страсть иной раз как в деньгах они нуждаются! Ихняя прислуга сказывала, когда к нам за утюгом приходила.
— А сервиз, ты говоришь, их же? — заинтересовался Веня, которому как-то чудно и странно было услышать все эти новости.
Незнакомый юноша, так божественно игравший на скрипке, казавшийся им с Досей каким-то особенным, неземным существом, оказался таким же бедняком, как и они сами — и он, и Дося. И даже больше того: бывал и голоден, и нуждался в самом необходимом. А между тем, его игра на скрипке делала самого юношу каким-то особенным, недоступным, могущественным, по крайней мере, в глазах их, детей. Но таким бедным и нуждающимся он показался много милее и ближе сердцу Вени.
Он хотел поделиться своими впечатлениями с Досей, но та о чем-то оживленно шепталась в это время с Лизой, удалившись в сторону от других детей. Когда же Дося шла провожать маленького горбуна до дверей квартиры Дубякиных, девочка сообщила своему другу:
— Послушай-ка, горбунок, а ведь она согласилась! Согласна пустить меня помогать мыть окна в первое же утро, что я проснусь рано. А еще, горбунок, еще, миленький, велела она нам с тобой прийти к ней завтра, вечером. Она нам китайца с часами и медвежонка, и сервиз — все, все, все покажет. Только просила никому, никому об этом не говорить.
Как нарочно, на следующий вечер Дарья Васильевна, приходившая всегда в половине восьмого, опоздала домой. «Конечно, мачеха не знала, какой интересный вечер предстояло провести сегодня ему, Вене! А если бы знала, то уж, разумеется, поспешила бы домой, чтобы отговорить его, Веню, идти в чужую квартиру», — нередко проносилась не совсем приятная мысль в голове мальчика.
Старуху Велизариху недолюбливали жильцы большого дома. Уже благодаря своему ремеслу старая ростовщица не внушала никому симпатии, ремеслу, успех и прибыльность которого зависели от несчастия другого. Но, помимо этого, Велизариха была вообще несимпатична, и редко у кого из жильцов не происходило стычек со взбалмошной и строптивой старухой, готовой браниться изо всяких пустяков. То ей не хватало в общей прачечной места или в общем леднике, то поднимала она шум из-за нескольких поленниц дров, которые у нее «бесстыдно украли». Немудрено, что люди всячески старались избегать квартирантку с третьего этажа. И, конечно, знай Венина мачеха, куда идет Веня в этот вечер, она удержала бы пасынка от этого необдуманного поступка.
Наконец, Дарья Васильевна вернулась домой, к полному удовольствию Вени.
— Наконец-то, мамаша, а я уж думал, что вы не вернетесь, — вырвалась у него первая фраза, как только он открыл мачехе дверь квартиры.
— Ну и глупенький, ежели так думал; на кого же я тебя одного оставила бы? На вот, покушай лучше. Это мармелад. По дороге тебе купила. С Досей своей поделишься. Ты ведь у меня не лакомка, больше о подруге хлопочешь. Знаю я тебя. А это — чайная колбаса да сыр зеленый и два пеклеванника к ужину. Самовар — то у нас кипит?
Дарья Васильевна была еще далеко не старая женщина, с добродушным лицом, какие встречаются часто у нас, на родине.
— Попьем, поедим да и на боковую. Заработалась, устала я нынче; долго не высижу. А ты, небось, к ребятам еще во двор играть отправишься? — наливая чай себе и пасынку, спросила она.
Веня, густо краснея за свою подневольную ложь, пробормотал чуть внятно:
— Пойду, если позволите.
— Отчего не позволить — ступай себе. До десяти играть можешь. Только ключ от квартиры захвати с собой. На воздухе тебе быть полезно. Ишь, ты у меня бледнуша какой. Вот вернется отец осенью, непременно скажу ему — захватить тебя с собой в море после зимовки. Может, и укрепит тебя плавание на чистом воздухе — поправишься, поздоровеешь, а может — и местечко тебе отец на судне какое найдет. Вот тогда и совсем ладно будет.
— Не дадут мне места, я убогий, мамаша, — грустно произнес Веня.
— Понятно, что тяжелого не дадут, которое не по силам, потому ты еще дитя, мальчик, летами не вышел. А что-нибудь подходящее — почему бы не подыскивать, Веничка?
Все это Дарья Васильевна говорила между едой, то и дело поглядывая на пасынка, который ни жив ни мертв сидел нынче за столом.
«Вот она какая добрая и заботливая, — думалось в это время Вене, — даром, что никогда не приласкает, не поцелует по-матерински; а я-то ее обманывать собрался. Сказал, что к ребятам иду, а сам — в квартиру Велизарихи вместо этого!» — томился мальчик.
Веня был прав. Действительно, в сдержанной и замкнутой натуре Дубякиной не было нежности и ласки. Не было их по отношению к пасынку, но и без этого Веня знал, что мачеха любит его чуть ли не больше всего в мире и более, чем кто-либо другой, скорбит над его убожеством.
Наконец, кончилось мучительное для Вени чаепитие и, наскоро перемыв чайную посуду и убрав со стола, мальчик вышел из квартиры.
— Ну вот, а уж я думала, что ты не придешь, надуешь. Ведь уже девять часов без малого, — встретил Веню взволнованный шепот Доси, ожидавшей приятеля на нижней площадке лестницы. — Гляди-ка, вон Лиза из окошка нам знаки какие-то подает. Бежим же скорее, горбунок, пока не хватилась меня дома крестная. Что это — мармелад? Спасибо! От Абрикосова? Вкусный какой! Прелесть. И как раз мой любимый — желе!
И, запихивая в рот лакомство, Дося потащила своего друга за собой. Перебежать двор, вбежать в подъезд напротив, подняться в третий этаж, где находилась квартира Велизарихи, было делом нескольких минут для Доси и Вени.
— Т-с. Тише, ради Господа! А то, чего доброго, соседи услышат и моей старухе нажалятся, — встретила гостей на пороге Лиза.
И тут же все трое, как заговорщики, стали красться из темной передней в первую комнату, всю заваленную разнообразной сборной мебелью и вещами.
— Господи, точно склад или лавка старьевщика, — сказала Дося.
Глаза детей разбежались при виде загромождавших две большие горницы вещей. Чего тут только не было!
И старая мебель, и стенное зеркало, и туалетное зеркало, и мраморный умывальник, и большие картины в рамках, и несколько пар стенных и настольных часов.
Тут же, вдоль стены, висели теплые шубы, пальто и даже платья, прикрытые от моли тряпками. Несколько самоваров, подсвечников, бронзовых ламп и канделябров на столах и полках.
— А вот и китаец! Видите? И мой любимец Мишенька тоже. А сервиз в шкапу стоит, покажу после, — весело произнесла Лиза.
На круглом столе, стоявшем посреди комнаты, сидела, поджав под себя ноги, правдиво выполненная фигурка фарфорового китайца, величиной в четверть аршина. Пестрый халат, длинная коса и раскосые, бегающие, как у живого существа, глаза фигурки — все было сделано с особенным реализмом. Китаец держал в руках бронзовые часы и как будто прислушивался к их веселому тиканью, в то время как узкие косые глазки его бегали из стороны в сторону в такт маятнику.
— Вот-то прелесть! — восхищалась Дося.
— А мне этот китаец не очень-то нравится, Мишка гораздо лучше, — гладя густую шерсть чучела, произнес Веня.
— Постойте, постойте, я вам еще кое-что покажу, — польщенная произведенным на детей впечатлением тараторила Лиза, лавируя среди мебели по направлению к большому черному шкапу, занимавшему чуть ли не добрую треть стены комнаты, и распахнула дверцы.
— Вот. Глядите.
Тут взорам Доси и Вени представился расставленный на средней полке роскошный сервиз с нарисованными по фарфору маркизами, в камзолах и жабо. Их прелестные дамы были одеты в широкие платья с фижмами, и с нарядными посохами в руках, которыми они пасли прелестных белых барашков.
Тут же, рядом с сервизом, находилось дорогое серебряное пресс-папье в виде тонконогой арабской лошади с развеянными хвостом и гривой.
Эта серебряная вещица была очень невелика, но чрезвычайно хорошо сделана.
— Дай мне рассмотреть поближе эту лошадку, — взмолился маленький горбун, глаза которого так и впились в вещицу.
Девочка кивнула и, осторожно сняв с полки коня на малахитовой подставке, подала его Вене.
Тот схватил вещицу обеими руками и стал ее рассматривать со всех сторон, в то время как все внимание Доси было поглощено чудесным сервизом. В надвигающихся сумерках прелестные пастухи и пастушки на чашках, чайнике, сахарнице и кувшине казались живыми.
Неожиданно и резко задребезжал у входной двери колокольчик и вмиг нарушил очарование, овладевшее детьми.
— Это она… хозяйка! — испуганно сорвалось с губ Лизы, и она суетливо заметалась по комнате.
— Что ж вы стоите? Прячьтесь скорее. В ту комнату лучше всего ступайте. Там ширма. Заберитесь за нее в угол и ждите. Авось, снова уедет сегодня. Господи! Вот напасть-то! Пропала я, как есть пропала! Коли увидит она вас — со свету меня сживет…
Слова неразборчиво срывались с губ Лизы, в то время как сама она все еще продолжала метаться по горнице, натыкаясь на мебель, и то и дело подбегая к шкапу и то открывая, то закрывая его без всякой нужды. А звонок в это время продолжал оглушительно заливаться в передней.
Наконец, Лиза схватила Досю и Веню за руки и увлекла их в соседнюю комнату. Здесь находились широкая кровать старухи с горой перин и подушек, и киот с образами, перед которыми догорал огонек лампады.
В углу, за ширмой, куда втолкнула своих друзей Лиза, стоял большой окованный железом сундук, прикрытый ковром.
— Сидите пока что здесь. Ни шикните. Дохнуть не смейте, не то услышит старуха, беда! — шепнула она им, все так же волнуясь, после чего кинулась в переднюю.
— Господи, что теперь будет! — простонал Веня.
— Да ничего особенного и не будет вовсе! — беспечно тряхнув кудрями, шепнула Дося. — Придет и уйдет злая ведьма, а не то спать завалится. Не всю же ночь она будет здесь сидеть?! А как уснет, мы и зададим тягу. А знаешь, мне нисколько вот не страшно, горбунок! А совсем напротив даже; точно мы с тобой, как те двое детей из сказки, заблудились в лесу и попали в избушку на курьих ножках, к злой бабе-яге людоедке и прячемся у нее в печке. Помнишь, мы вместе читали про них с тобою? Занятно, не правда ли? По крайней мере, приключение все же. А я страсть как люблю их, горбунок!
Но Веня, по-видимому, не находил ничего занятного в «приключении», и одна мысль о том, что Велизариха может открыть их убежище, приводила его в ужас.
Вдруг он задрожал сильнее и так крепко схватил за руку Досю, что та едва не вскрикнула, и проговорил:
— Старуха… она вошла… она здесь… уже. Ты слышишь, Дося?
Звонок смолк. Теперь было слышно, как с грохотом опустился тяжелый крюк у входной двери, и старуха вошла в прихожую.
— Так я и знала. Так и чувствовала. Лентяйкой была, лентяйкой и осталась. Говори, не говори тебе, — все едино… Что тебе приказывать, что воду в решете носить — одно и то же. Опять ковры не вытряхала нынче? Ишь, пыли накопилось сколько. И керосином воняет. Верно, опять у тебя керосинка коптела? Небось, зажгла ее, а сама играть во двор с ребятами побежала? Куда как хорошо! Распрекрасное дело! И потом, сколько тебе раз говорили, Елизавета, чтобы ты диван с дороги к стенке отодвинула. Каждый раз я натыкаюсь на него и коленкой стукаюсь.
— Да мне одной не сдвинуть его, Аграфена Степановна, тяжел больно.
— Тяжелый больно! Больно тяжелый! — передразнила девочку хозяйка. — Удивительно, какая «принцесса на горошине», подумаешь. Тяжело ей, видите ли, диван с места сдвинуть. А, небось, забыла, как у себя в деревне не такую еще тяжесть на себе таскала. Разленилась ты, мать моя, да и ветренна больно стала, вот что. Ветер-то у тебя в голове бродит, и заботы нет никакой о том, чтобы хозяйке угодить получше. Вот сейчас опять: стою у двери, звоню-звоню, а она и ухом не ведет. Ей и дела нет, что хозяйка с дачи вернулась усталая, что хозяйка покоя желает.
— А может быть, Лиза и сама уснула, Аграфена Степановна? Мудрено ли? Девочка встает с петухами и целый день на ногах за работой. Мы и то не раз удивлялись с Юрой, как много она работает, — послышался чей-то нежный голос.
Дося и Веня переглянулись в своем уголке за ширмой.
Этот незнакомый голос Лизиной заступницы сразу расположил их в свою пользу.
— Кто это? — шепотом обратилась к горбуну Дося.
Но Веня только отчаянно замахал руками в ответ на ее вопрос.
— Что ты! Что ты! Господь с тобой! Молчи уж, молчи, ради Бога… Еще услышит Велизариха, — зашикал он.
Но Велизариха была далека сейчас от того, чтобы услышать что-либо. Ее скрипучий голос снова задребезжал.
— Напрасно, совсем напрасно вы так думаете, милая барышня: работы у моей Елизаветы не больше, чем у другой прислуги, только копается она с делами много и кажется, что она с утра до ночи занята. Так-то! А совать носик туда, где вас не спрашивают, не следует. Я бы, на вашем месте, озаботилась лучше, как бы денежки внести вовремя, к сроку. И мне хлопот меньше, да и вам меньше неприятностей, — еще сердитее сказала старуха.
И вот нежный голос снова зазвучал в ответ на ее слова:
— Аграфена Степановна, милая, да где нам взять денег, когда их нет у нас? Или вы думаете, что мы с братом Юрой притворяемся только, что мы не богаты? Так ведь имей Юра возможность заплатить в срок — он бы заплатил, и я бы отвезла вам деньги даже на дачу, а не караулила бы вашего возвращения у окна для того только, чтобы умолить вас не продавать наших вещей до взноса. Ведь подумайте только: если вы продадите Юрино теплое пальто, которое мы у вас заложили в марте, в чем он будет ходить в консерваторию и на уроки зимой? Или сервиз наш! Пропадет сервиз — единственная оставшаяся нам фамильная вещь. Ах, Господи, я и представить себе не могу, как это будет больно и обидно Юре!
Тут голос девочки дрогнул и оборвался. Кажется, она заплакала.
Но на Велизариху не подействовало ее горе:
— Пальто, говорите, надо? Сервиз фамильный жалко? Не в чем ходить по урокам и в консерваторию братцу будет, хи-хи… А кто велит ему, вашему брату Юрочке распрекрасному, кто велит ему в консерватории прохлаждаться да по грошовым урокам бегать, когда он мог бы поступить на место куда-нибудь в банк или контору? Слава Богу, с образованием достать работу завсегда и повсюду можно.
— А как же его ученье? Его игра на скрипке? Ведь брат Юра — талант! Ведь у него впереди широкая дорога. Сам профессор сказал, что из него выйдет со временем прекрасный скрипач, — снова взволнованно зазвучал дрожащий голос девочки.
Но тут старуха уже громко расхохоталась в ответ на слова своей гостьи:
— Эх, милая барышня, милая барышня, когда-то еще что будет! А пока ваш братец музыкантом сделается, вы с ним с голоду помрете. Много ли эти уроки его вам дают? Небось, и сейчас он на уроке, а вас ко мне прислал.
— Нисколько не прислал меня сюда Юра. Я сама пришла, зная, что подошло время выкупа наших вещей, а денег на это нет, и скорой получки ниоткуда не предвидится. Вот я и пришла просить вас подождать… отсрочить продажу вещей наших. Аграфена Степановна! Будьте добры, пожалуйста, ну, хоть месяц еще подождите, хорошая, милая!
Тут нежный голос задрожал сильнее. Трогательные, молящие нотки зазвучали в нем, нотки, способные растопить сердце самого жестокого человека.
Однако они не тронули души Велизаровой. Напротив, как будто еще больше ожесточили ее.
— Чем тут зря время терять да плакаться, шли бы вы домой лучше, милая барышня, — заскрипела старуха. — Братца бы дождались, да уговорили бы его достать-раздобыть деньжонок да принести мне их в срок. Ведь только на два месяца вещи закладывали, клялись, божились, что внесете в мае — с тем и ссужала вас деньгами. Небось, сама рисковала, выдавая такую уйму. Ведь у меня не ломбард какой, деньжищами не ворочаю. Я — бедная вдова, сирота одинокая, и все те грошики, что имею, потом и кровью в работе добыла. Так мне рисковать ими и вовсе не след. Вы, чай, не маленькая, барышня, — пятнадцать годков никак, и ученая вдобавок, в пансионе воспитываетесь, — так можете понять, что довольно стыдно вам с братом обманывать меня, бедную, одинокую старуху. Сказано раз, чтобы в срок деньги внести, так и должны внести. И вот вам мое последнее слово: ежели через три дня не отдадите денег — прощайтесь и с пальто, и с сервизом вашим, так-то, голубчики!
Последние слова старуха злобно выкрикнула на всю квартиру.
И тут произошло то, чего совсем не ожидали растерянные Дося и Веня. Голос юной гостьи затих на мгновение. Потом послышался легкий шум, как будто что-то упало на пол, и внезапно громкое рыдание огласило небольшую квартирку Велизарихи.
— Господи! Господи! — рыдал, обрываясь ежесекундно, детский голос, — что же мне делать, что делать? Юра! Юрочка! Бедняжка ты мой! Как он без теплого останется на зиму? Он, такой хрупкий, нежный, так легко простужается. А любимые его прабабушкины чашки! Все пропадет, все погибнет, погибнет последняя память покойных родителей! Аграфена Степановна, сжальтесь же над нами, милая, добрая! Подождите хоть три недели, хоть две! Умоляю вас, на коленях прошу, вы же видите, голубушка, золотенькая, милая. — Новый взрыв слез покрыл этот жалобный лепет.
И снова закричала вышедшая из себя старуха:
— Да что ж это такое! Люди добрые, поглядите-ка-сь! У себя дома покоя найти не можешь! И что вы это за комедию играете, барышня? На коленках ползаете, руки мне целуете, постыдитесь хоть Елизаветы моей. Ведь вы — барышня образованная и так унижаете себя.
— Умоляю вас, Аграфена Степановна, ради Бога, — снова прорыдала в ответ гостья.
— Ну, довольно. Будет с вас. Пора и честь знать. Надоело мне все это хуже горькой редьки. Ступайте вон, барышня, довольно меня расстраивать. Хватит! Пора и честь знать. Достаточно я наслушалась. И вот вам мое последнее слово: либо через три дня деньги сюда несите, либо прощайтесь со своим добром. А теперь вон ступайте. Не выталкивать же вас силой. Эй, Елизавета, проводи барышню!
— Нет, я не уйду. Ни за что не уйду, пока вы не пообещаете мне подождать уплаты, хоть неделю.
На этот раз плачущий голос окреп и зазвучал неожиданно сильно.
— Ах, так вы этак-то со мною, миленькая! — зашипела старуха. — Ну, когда на то пошло, — на себя пеняйте. Не хотели добром убираться, уж не взыщите, помимо вашего желания выпровожу.
Снова зашумело и застучало что-то. Не то стул упал, не то кресло свалилось на пол. Детский крик нарушил наступившую на мгновенье тишину в квартире.
С самого начала Дося и Веня волновались за незнакомую девочку. С первых же слов они поняли, что девочка эта — сестра «их музыканта».
И в то время как Дося награждала самыми нелестными прозвищами старуху, Веня ломал себе голову, чем помочь девочке. Но, увы, помочь было нечем. Когда же девочка зарыдала, слезы сочувствия обожгли и грудь Вени.
А разговор старухи и девочки, между тем, все обострялся с каждым мгновением.
И вот прозвучали угрозы старухи и крик ее юной гости. Этот крик окончательно затуманил сознание Вени.
— Она выталкивает ее. Может быть, бьет. Я не могу, не могу этого слышать больше! — вырвалось у маленького горбуна, и, прежде чем Дося успела удержать своего друга, Веня выскочил из-за ширмы и бросился в соседнюю комнату.
Старуха стояла посреди комнаты, красная, задыхающаяся от злобы, со съехавшей набок шляпой, и толкала к дверям плачущую девочку — ту самую девочку, которую они с Досей видели не раз в окне квартиры скрипача-музыканта.
При виде этого Веня не смог сдерживаться больше.
Мальчик бросился к старухе Велизаровой, вцепился обеими руками в ее костлявую руку и закричал:
— Вы не смеете! Вы не смеете! Я не позволю обижать. Не позволю!
Его появление было так неожиданно для старухи, что в первое мгновение та растерялась и смотрела на Веню, не зная, что подумать.
Она и раньше встречала маленького горбуна. И появление знакомой ей невзрачной фигурки скорее удивило и ошеломило, нежели испугало старуху. И, тем не менее, она отпрянула от Вени и бросилась к окну.
— Воры! Воры! Караул! Спасите! — завопила во весь голос Велизарова, высовываясь за окошко.
В тот же миг Лиза подскочила к горбуну и, схватив его за руку, потащила к выходу.
— Беги скорее, беги, что есть духу, слышишь! — зашептала она ему, до боли сжимая руку мальчика.
Но он только упрямо тряхнул головой в ответ.
— Никуда я не побегу! Вот что! Зачем мне бежать? Я не вор и не разбойник. Только воры должны бежать, спасаться, если их открыли… А ни я, ни Дося, мы ни за что не побежим, как воры, — произнес он, высвобождая руку от Лизы.
Между тем Велизариха все еще продолжала кричать истошным голосом:
— Люди добрые, спасите! Помогите! Караул! Грабят, режут! Воры! Караул!
И вот так же неожиданно, как за минуту до этого, появился перед нею маленький горбун, появилась высокая белокурая девочка.
Она вышла из-за ширмы, подошла к Велизаровой и осторожно притронулась к ее плечу:
— Ну, стоит ли так волноваться из-за пустяков, сударыня? — произнесла спокойным голосом Дося. — Вы поглядите на нас только! Ну, какие же мы с Веней воры, подумайте сами? Правда, мы пришли сюда к вам, в чужую квартиру, но ведь не для того, чтобы обокрасть вас, конечно; мы только хотели навестить нашу приятельницу Лизу. А когда услышали ваш звонок, испугались и спрятались, зная, что вы всегда сердитесь и кричите понапрасну, как баба-яга, мачеха Белоснежки из сказки. Вы ее читали, надеюсь?
Последних слов, разумеется, не следовало говорить, и Дося в следующее же мгновение почувствовала это. Но слово, как говорится, не воробей — вылетит, не поймаешь, и поправить дело было поздно. Старуха по-своему поняла это выступление девочки.
— А, и ты тоже здесь, миленькая барышня?! — зашипела она. — Вот уж кого не ожидала, признаться. А еще благородная девица называетесь!
— Я вашу крестную довольно хорошо знаю. Она благовоспитанная барышня, от хороших родителей, даром, что в театре служит, а крестница ихняя, оказывается, вроде воришки, в чужую квартиру залезает. По чужим углам шарит да высматривает.
Никогда еще за всю свою, правда, короткую жизнь, Дося не получала такого оскорбления. Кровь бросилась в лицо девочки. Она подскочила к старухе, готовая наговорить ей всевозможных дерзостей, и тут же оборвалась на первой фразе, почувствовав чью-то маленькую руку на своем плече.
— Успокойтесь, пожалуйста, не надо так волноваться, — произнесла Ася, — тут, очевидно, кроется одно сплошное и досадное недоразумение. Аграфена Степановна не узнала вас, по-видимому, и приняла за…
— За маленьких воришек, забравшихся в ее квартиру, — подхватила обиженно Дося.
— А нешто не воришки, скажете? А это что?
И Велизариха, успевшая уже вполне прийти в себя от испуга, вдруг схватила одною рукой Веню и, подтащив его к окошку, указала другой на странно оттопыренный карман его куртки.
— Что ты там спрятал, показывай, скверный мальчишка? — прошипела она, склоняясь к самому лицу мальчика.
Тот машинально опустил в карман руку и извлек из него какой-то небольшой блестящий предмет.
И при первом же взгляде, брошенном на этот предмет, старуха совсем зашлась от обуявшей ее торжествующей злобы.
— Ага, что? Не вор разве? Что я говорила! Да нешто будет честный человек чужие вещи по карманам прятать? — снова завопила она.
А Веня, растерянный и бледный, смотрел на малахитовое с серебряною лошадью пресс-папье, вытащенное им самим из собственного же кармана, и старался сообразить, каким образом эта чужая вещь очутилась у него в кармане.
Однако факт был налицо. Чужая вещь очутилась в его кармане, и старуха имела полное основание уличить его в воровстве.
Теперь на бледном лице маленького горбуна отразился такой ужас, такое безысходное отчаяние, что Дося не выдержала и заговорила быстрой скороговоркой, обращаясь то к старухе, то к Асе, то к Лизе.
— Как вы можете обвинять Веню?! Ужас какой! Что ж тут особенного, что ваша вещь у него оказалась? Ну, да, у него! Так что же такого? Когда вы позвонили, я сама видела, что он держал в руках и рассматривал вещицу. А испугавшись вашего прихода, нечаянно сунул ее в карман. Вот и Лиза тоже видела. Скажи же, Лиза. И вы тоже скажите, Ася, подтвердите Аграфене Степановне, что здесь ни о каком воровстве и речи быть не может!
И она еще долго лепетала на эту тему, стараясь во что бы то ни стало убедить и успокоить старуху.
Между тем крики и призывы последней не прошли даром. Испуганные обитатели маленьких квартир большого дома спешили к ней на помощь. Топот многих пар ног уже слышался на лестнице. И вот раздался дребезжащий звон колокольчика.
Этот звонок заставил сильнее задрожать Веню. Еще бы! Ведь он не ждал ничего хорошего от рассвирепевшей старухи. Она не постесняется, конечно, и в присутствии всех этих людей будет настаивать на своем обвинении, — на обвинении в чудовищном проступке его, Вени. И его мачеха узнает завтра же обо всем этом. Может быть, напишет отцу, его честному, благородному папе, который трудился всю свою жизнь за скромное жалованье и с детства внушал своему сыну такие же мысли.
И он, его сын, его маленький Веня, из-за своей глупой опрометчивости попал в положение вора!
Не помня себя, мальчик бросился к старухе и зашептал, хватая ее за руки, вне себя от волнения:
— Ради Бога, никому ничего не говорите только! Я же не виноват! Вы видите! Ведь я не хотел взять у вас этого, я не хотел!
Но Велизарова с ехидной улыбкой оборвала маленького горбуна, грубо вырвав у него свои руки:
— Что? Попался с поличным, миленький, так и завертелся, как лещ на сковородке. Ну да ладно, что уж там, полиция разберет: брал или не брал. Открой пойди двери, Елизавета.
Небольшая квартира ростовщицы наполнилась людьми.
— Что такое? Где воры? Что случилось? — посыпались тревожные расспросы.
Впереди толпы вошла высокая, красивая, лет двадцати восьми особа, в нарядном летнем костюме, сшитом по последней моде. Она первая вбежала сюда. Каково же было удивление Ирины Иосифовны Подгорской, когда вместо ожидаемых воров, первое лицо, попавшееся ей на глаза, оказалось ее крестницей Досей.
— Евдокия! Это еще что такое? Как ты сюда попала? — удивленно вырвалось у Подгорской, и румянец гнева выступил на ее лице. Вспыльчивая, измученная тяжелой профессией провинциальной артистки, Ирина Иосифовна принимала слишком близко к сердцу малейшие неприятности. Особенно волновали молодую артистку вопросы, тесно связанные с ее крестницей Досей. Будучи еще четырнадцатилетней девочкой-гимназисткой, Ирина, тогда еще не Подгорская, а Стеблева (Подгорской она стала со дня первого своего выступления на сцене, к которой с детства питала какое-то болезненное влечение), она крестила малютку-дочь своей старшей сестры, Досю. А когда сестра Маша скончалась, не вынеся смерти мужа, убитого в турецкую кампанию, Ирина Иосифовна, тогда уже подвизавшаяся на провинциальных сценах, приехала в родной город, взяла осиротевшую шестилетнюю Досю и увезла ее к себе.
Странная жизнь началась с этого же дня у Доси.
Жили они с крестной все время как бы на бивуаке, ютились по гостиницам, в меблированных комнатах, с каждым зимним и летним сезоном меняя города и театры.
Ирина Иосифовна целыми днями отсутствовала, проводя все свое время на репетициях и спектаклях. Дося же оставалась целыми днями на попечении прислуги и соседей по комнатам. Какая-то сердобольная соседка выучила девочку читать. Ирина Иосифовна урывками между репетицией и спектаклем научила девочку письму, арифметике и начальным предметам. Потом отдала ее на одну зиму в гимназию и взяла ее оттуда весной, получив место в другом городе. Но, тем не менее, уроки и короткое пребывание в гимназии сделали свое дело. Дося пристрастилась к чтению, благо книг у нее было достаточно, как достаточно было и сластей, и игрушек, которыми баловали товарки и товарищи ее крестной по театру хорошенькую девочку.
Особенно полюбила Дося сказки. Они развивали ее фантазию и уносили девочку в царство мечты. И бойкая, шаловливая Дося стала большой мечтательницей.
Ирина Иосифовна, добрая по существу девушка, однако, совсем не подходила к роли воспитательницы. Она то баловала Досю: задаривала ее подарками, закармливала конфетами; то наказывала за малейшую провинность, а иной раз, под сердитую руку, и бивала ее.
Сейчас же, вбежав в квартиру Велизаровой и увидя там Досю, Подгорская зашлась от гнева.
— Ты это что же наделала, дрянная девчонка? Осрамить меня захотела? Ведь госпожа Велизарова звала только что на помощь от воров, забравшихся к ней? Значит… Значит… Ужас какой! Да как ты тут очутилась в чужой квартире? Подумать даже боюсь, что…
Тут Ирина Иосифовна, не договорив, всплеснула руками и закрыла ими лицо в страшном волнении.
— Крестная! Не волнуйтесь! Не волнуйтесь, ради Бога! Я вам все расскажу, сейчас все расскажу по порядку. И не слушайте Велизариху. Умоляю ее не слушать. Здесь же нет никаких воров. Ей-Богу! Она все наврала. Сама все выдумала, — захлебываясь от волнения, лепетала Дося.
Но тут выступила на сцену сама Велизарова, что-то оживленно до этой минуты рассказывавшая увеличивающейся с каждой минутой толпе в ее квартире.
— Как это «наврала»? Ну и выдумала! — неожиданно упирая руки в бока и подступая к Досе, спросила она гневно.
Но тут высокая смуглая девочка незаметно приблизилась к Ирине Иосифовне и обратилась к ней тихим голосом:
— Послушайте, не волнуйтесь и не сердитесь на вашу крестницу, сударыня. Она столько же виновата, сколько и я. И она, и этот мальчик! — кивнула Ася в сторону Вени и стала быстро рассказывать обо всем случившемся.
Ирина Иосифовна внимательно выслушала девочку, а вместе с нею выслушала ее и набравшаяся в жилище Велизарихи многочисленная публика.
Эта худенькая, с умным и честным лицом девочка невольно внушала доверие к себе.
Без утайки, насколько могла спокойно рассказывала все Подгорской Ася. А когда Ася дошла в своем рассказе до момента неожиданного появления своего маленького заступника и о том, как старуха намеревалась выставить его вором, среди присутствовавших пронесся гул порицания.
— Так вот оно что! Так чего же шум-то зря поднимать было? — раздались недовольные голоса. — Видно, осталась верна себе Велизариха. Всюду ей воры да грабители мерещатся. Разжилась на чужом добре, так, небось, теперь над ним и трясется.
— Да и кого она обвиняет-то, поглядите, люди добрые, детей несмышленых, — вторили им другие.
— И убогого не пощадила. Бессовестная. Небось, горбунка Венюшку все мы, с его отцом да мачехой, знаем. Редкой честности люди. Хоть сейчас за них присягну, — раздраженно вскрикнула прачка Авдотья, одна на старейших обывательниц большого дома.
— И то правда истинная. Да что это придумала Велизариха! Да долго ли фокусы ейные выносить станем? — вторила прачке другая женщина.
Понемногу толпа расходилась, возмущенная и недовольная поведением ростовщицы.
Последняя еще пробовала возражать что-то, продолжая обвинять детей, невесть зачем забравшихся в чужую квартиру. Но ее слова звучали уже менее уверенно. Теперь сама она казалась сконфуженной и невольно призадумалась. В самом деле, не перехватила ли она, Велизарова, через край? И то сказать, что общего с ворами и жуликами было у этого жалкого горбатого мальчугана или у его приятельницы, актрисиной крестницы. Теперь Велизарова в душе уже раскаивалась за поднятый ею не вовремя и не к месту переполох, а к довершению всего новая тревога вошла в ее сердце.
Она даже заметно изменилась в лице от этой тревоги и испуганными глазами окинула всех этих людей, чужих и враждебных, еще не успевших оставить ее квартиры.
«Батюшки мои! Да что же это такое? Да это я допустила к себе всю эту ораву? — пронеслось в голове старухи. — Не приведи Господи, еще стянут что-нибудь. Разве углядишь тут за ними».
— Елизавета! — вдруг закричала она не по годам звонким голосом. — Чего стоишь, рот разиня? Проводи всех да дверь запри на цепочку. Что у нас здесь: ярмарка, а то рынок, что ли?
— И то, ярмарка. Ишь добра-то сколько понавалено, выбирай что любо, да и только! — пошутил какой-то бойкий паренек из мастеровых.
— А вы, сударыня, напрасно только народ беспокоили. То от воров спасти звали, а то и честью выпроваживаете. Не дело это, — вторила ему недовольным голосом какая-то бедно одетая женщина.
— Пойдем отсюда, Дося, зови своего приятеля, и идемте, дети! — тоном, не допускающим возражений, проговорила Подгорская, беря за руку крестницу и энергично направляясь с нею к дверям.
— Идем, Веня, — шепнула товарищу Дося.
У подъезда они расстались. Подгорская с крестницей направилась к себе, а Веня стал подниматься по лестнице в свою крошечную квартирку.
Сердце обиженного горбуна то колотилось, то замирало в груди. В душе еще жила только что перенесенная им обида. Ужасное обвинение, брошенное им старухой, не давало покоя мальчику.
Положим, он сам виноват во всем случившемся. Не следовало идти в чужой дом, да еще крадучись, потихоньку, и чужие вещи брать в руки. Поделом ему за это.
А все-таки горько, так горько, до слез, переживать такие минуты!
И чем выше поднимался по лестнице к себе Веня, тем теснее сжималось его сердце, тем больнее становилось в душе.
Ведь, как-никак, ему придется во всем чистосердечно сознаться мачехе, признаться и в сегодняшнем обмане, и в не очень-то красивом поступке. А все же пускай от него она лучше узнает, нежели от других! Мамаша добрая. Она простит и забудет его оплошность. Да, кстати, надо переговорить серьезно с Велизарихой. Как никак, а ведь неприятно и обидно оставаться под подозрением даже у такой несправедливой и злой старухи.
Веня так увлекся своими мыслями, что не заметил, как позади него кто-то неслышно поднимался по лестнице, и только когда неожиданно знакомый уже голос окликнул его на последней площадке, мальчик обернулся. Перед ним стояла сестренка скрипача — Ася.
— Подождите открывать дверь, я должна вам сказать то, что хотела раньше там еще, в квартире Велизаровой. Во-первых, спасибо вам за ваше заступничество. Я вам этого никогда не забуду. Эта злая, гадкая старуха, действительно, была несправедлива и груба со мною. А между тем, ведь я ни в чем, ни в чем не виновата! Правда, мы с братом Юрой запоздали немного заплатить ей деньги. Вы знаете моего брата Юру? Не правда ли? Вы слышали его игру? По крайней мере, он вас уже давно знает, и давно говорил мне, что двое детей-подростков слушают его у окна напротив. И я сама не раз видела вас обоих. И мне казалось, что вам тоже нравится игра моего брата. Так вот, если вы хотите, приходите к нам с тою белокурой девочкой, кажется, ее зовут Досей, в гости. Юра сыграет вам на скрипке, а я угощу вас чаем и бисквитами, которые сама стряпаю для Юры. А теперь прощайте, уже поздно, и Юра может вернуться каждую минуту домой. С тех пор, как разъехались все его ученики на летнее время, он поступил на место в оркестре в одном из летних театров и приходит теперь позднее. А я его жду с чаем до одиннадцати часов; ведь я почти взрослая, перешла в старшее отделение пансиона; мне уже минуло пятнадцать лет. Так помните же, мы с братом ждем вас и вашу подругу. — И, кивнув темной головкой, с длинной, до талии, косой, Ася стала спускаться с лестницы, прежде чем Веня успел поблагодарить девочку за приглашение.
«Неужели же это правда? — думалось Вене. — Неужели он и Дося могут теперь беспрепятственно слушать вблизи игру их „чудного музыканта“, того самого талантливого скрипача, который так пленил их своею скрипкой? Стоило перенести ради этого даже такую мучительную неприятность, которая случилась с ним нынче». И совсем уже счастливый, мальчик вошел к себе.
А в это самое время в занимаемой от жильцов комнате артистки Подгорской происходила беседа совсем иного рода.
— По-настоящему, тебя следовало бы примерно наказать за то, что ты осрамила меня на весь дом, гадкая девчонка, — строго обратилась Подгорская к смущенно молчавшей Досе. — Но то, что ты чистосердечно рассказала всю правду, отчасти смягчает твою вину, и я ограничусь тем, что запрещу тебе три дня подряд выходить из дома. Слышишь? Целые три дня ты просидишь дома. А чтобы ты не удрала, когда меня не будет, я возьму твои ботинки и спрячу их в шкап под замок, так будет вернее. Давай же мне их сюда, живо!
— Крестная…
— Что, крестная? Стыдись! Ты большая четырнадцатилетняя девочка и не можешь понять, насколько некрасиво твое поведение. И нечего теперь делать жалостное лицо. Этим не разжалобишь меня. Так-то, моя милая. Снимай же ботинки. Слышишь?
Увы! Досе не оставалось ничего другого, как повиноваться. Она расстегнула ботинки, сняла их со своих маленьких ног и вручила крестной, которая поставила их на пол подле себя.
— Прекрасно, теперь хоть за эти три дня ты не выкинешь снова какой-нибудь штучки. А теперь подай мне «Чтец-декламатор», я задам тебе выучить стихи на это время — не сидеть же тебе три дня сложа руки.
Дося вздохнула так громко, что ее крестная едва могла удержать улыбку, несмотря на все свое недовольство девочкой. И эта улыбка решила дело. С быстротой молнии Дося кинулась на грудь Ирине Иосифовне, обвила руками ее шею и покрыла в одно мгновение все лицо ее градом бешеных поцелуев.
— Да! Да! И без ботинок сидеть буду, и стихи вызубрю, — лепетала между поцелуями и смехом девочка, — только вы-то, крестненькая, не сердитесь на меня. Ради Бога, не сердитесь на глупую Доську, она вас так любит, золотенькая моя, бесценная!
— Ну-ну, довольно! — всячески отбивалась от этого бурного доказательства любви Ирина Иосифовна, стараясь вырваться из цепких объятий шалуньи, в то время как предательская улыбка все еще морщила ее губы.
— Ну, будет, Дося, довольно. Видишь — всю прическу измяла. Лучше позвони Луше, попроси ее самовар поставить и подать закуску.
— Сейчас. Сию минуту, крестненькая! — И Дося стремительно ринулась к звонку.
А через полчаса она, как ни в чем не бывало, уже сидела за приставленным к стенке ломберным столом, заменявшим им с крестной обеденный, и, уплетая бутерброд, с набитым ртом говорила Подгорской:
— Если бы вы знали, как мне жаль этих Зариных, крестненькая. А особенно — самого скрипача-бедняжку. Вы подумайте только: ведь не вечно же будет продолжаться лето. Придет осень, зима, а теплого пальто и не будет у бедняги. Между тем, девочка говорила, что ее брат слабого здоровья. И единственную дорогую по фамильным воспоминаниям вещь они потеряют тоже. Старуха продаст и теплое пальто, и сервиз без всякого колебания. Вы только подумайте, как это неприятно, крестненькая!
— Да, это очень неприятно, — согласилась Ирина Иосифовна с крестницей.
— А как вы думаете: можно этому помочь, крестненькая?
— Помочь?
Подгорская взглянула на девочку, в то время как в красивой головке артистки уже заработала новая мысль. Неожиданный толчок внезапно оборвал ее, и Подгорская вскрикнула не то испуганно, не то сердито:
— Ты опять болтаешь ногами, Дося, и ушибла меня. И что у тебя за разбойничьи манеры, право! Пора бы, наконец, научиться держать себя, как подобает взрослой барышне.
— Простите, крестненькая, я думала, что без ботинок не больно. Я нечаянно, не буду больше. Эго произошло потому только, что я серьезно думаю. А когда я серьезно думаю, я всегда болтаю ногами. Увы, это так! Что уж тут будешь делать? Должно быть, я такой уже родилась, — печально закончила девочка.
Наступила короткая пауза, и вот Дося неожиданно и весело вскрикнула на всю комнату:
— Ах, постойте, крестненькая, подождите! Я придумала, ура! Вещи Асина брата спасены! Да, да, спасены, конечно! Я вот что придумала, слушайте.
Тут она вскочила с места и, топая ногами от нетерпения, быстро заговорила:
— Во-первых, мы сделаем лотерею, крестненькая. Понимаете? Вещи для лотереи мы уж соберем как-нибудь, раздобудем и у знакомых. Старуха же сказала, что через три дня надо ей принести деньги. И они у нее через три дня будут, потому что через три дня уж, наверное, вы успеете распродать билеты, крестненькая? И вещи собрать тоже. Во-первых, у нас есть много лишнего, чего вовсе и не надо.
— А именно? — чуть-чуть насмешливо прищурилась на крестницу Ирина Иосифовна.
— Господи, да неужели нет? Во-первых, мое белое платье, что вы сделали мне к причастию. Это раз. Потом серебряный венок, который вам поднесла публика в Туле, — это два; потом мой альбом с коллекцией открыток и, наконец, книга «Чтец-декламатор», ведь она толстая и дорогая, и у нее такой чудесный переплет!
В первой половине Досиной речи Ирина Иосифовна невольно умилилась готовностью Доси пожертвовать ее сокровищем — открытками, которые она собирала последние три года, и своим единственным нарядным платьем. В этом наряде она была прелестна. Но когда Дося упомянула о «Чтеце-декламаторе», своем злейшем враге, сплавить который куда-нибудь подальше было едва ли не первой мечтой девочки, Подгорская не могла не расхохотаться.
— Ну, и хитрая же ты девчонка, нечего сказать! А вот насчет лотереи ты не дурно придумала, пожалуй. Только надо это сделать, как можно тактичнее, лучше. А главное, чтобы сам скрипач не догадался, откуда появились деньги. По всей вероятности, ему была бы неприятна наша помощь. Ведь он не нищий, а только случайно, по-видимому, попал в беду. Всего же лучше действовать через девочку, Асю. Она показалась мне довольно умной и развитой девочкой. Что же касается меня, то я, конечно, охотно пожертвую и моим венком, и еще кое-чем из моего гардероба и безделушек, а к ним присоединим и твое платье, и коллекции. А вот «Декламатора» для лотереи я, разумеется, не отдам ни за что. Он и тебе самой пригодится.
— Увы! — с комическим отчаянием вздохнула Дося и тут же с новым приливом восторга бросилась на шею Подгорской.
— Вы прелесть, крестненькая! Вы умница! Вы сама добрая фея. Господи, какая вы добрая у меня! — ликовала Дося. — А я завтра же побегу к Вене и под величайшим секретом переговорю с ним. Может быть, и у него или у его мачехи найдется что-нибудь тоже для лотереи.
— Нет, ты к Вене не пойдешь завтра, — внезапно прекратила восторженный лепет крестницы Подгорская.
— Но почему же? — растерялась Дося.
— Да потому, прежде всего, хотя бы, что без башмаков этого сделать будет никак нельзя.
— Ах да, и то правда! А я совсем забыла о том, что башмаки в плену. Ну, ладно! Веня придет сюда, и мы, сообща, решим это дело. А может быть, вы отложите ваше наказание до более удобного времени, крестненькая? — робко заикнулась Дося.
Ирина Иосифовна подумала немного и согласилась.
— Хорошо, но помни: когда лотерея будет устроена, ты отсидишь положенные тебе три дня. Слышишь, Дося? — И Подгорская подкрепила свои слова строгим взглядом.
Но Досю этот взгляд, по-видимому, не смутил нисколько. Она взвизгнула от восторга и волчком завертелась по комнате.
Теперь у наших юных друзей Доси и Вени началась работа. К белому платью и к альбому с коллекцией открыток присоединилось немало вещей, пожертвованных и ее крестной, и ее знакомыми.
Ирина Иосифовна приняла самое деятельное участие в этом деле и охотно отдала кое-что из поднесенных ей публикой подарков, дорогих по воспоминаниям, и несколько носильных вещей из своего гардероба, что являлось уже значительной жертвой для артистки, которой приходится дорожить каждой тряпкой, каждой ленточкой или кружевом.
Многие из товарищей Подгорской по театру дали каждый что мог для «талантливого артиста», который попал в «тяжелое положение». Давали, как говорится, с закрытыми глазами, не стараясь даже узнать, кто этот талантливый артист, и какого рода несчастье с ним случилось.
Они же раскупили и большую часть билетов. Эти билеты Дося и Веня изготовили сами, аккуратно нарезав их из чистой бумаги и скатав тщательным образом, написали на одних из них цифры, на других — название вещей. Так же аккуратно был сделан и список подписчиков на лотерею. Этим делом заведывал Веня, обладавший красивым, четким, как у взрослого, почерком. И сам Веня участвовал в лотерее.
Когда на следующее утро после происшествия в квартире Велизаровой Дося прибежала сообщить маленькому горбуну о своей затее, Веня так растерялся, что на него жалко было смотреть.
— И у меня, и у мамаши ничего нет, что бы мы могли пожертвовать, — произнес мальчик грустно. — Все, что папа присылает нам из своего жалованья да что мамаша зарабатывает, все целиком идет на квартиру с едой. И сбережений у нас нет, и вещей красивых, как у тебя и у твоей крестной. А если бы что и было, с радостью бы отдал, сама знаешь.
Дося знала это. Знала, что Веня и его мачеха готовы были последним куском поделиться с другими. Сколько раз ее кормила здесь Дарья Васильевна с Веней, когда у них с крестненькой не хватало денег на обед. И ей было бесконечно жаль мальчика, который казался таким несчастным, не будучи в состоянии хоть что-нибудь пожертвовать на доброе дело.
Но вот Досиной руки коснулись худенькие пальцы Вени.
— Вот что, Досенька, — смущенно проговорил маленький горбун, — единственно, что я могу сделать, так это купить побольше билетов на лотерею. Ты ведь знаешь, что мамаша после каждой получки откладывает несколько рублей мне на сладкое.
— Знаю отлично, потому что сама по большей части съедаю все твое сладкое, ты всегда делишься им со мною, — расхохоталась Дося.
— Ну, не все, положим, Досенька. Ведь и я лакомлюсь им тоже. Так вот, я и попрошу мамашу, чтобы она мне отдала эти деньги, и на это куплю столько билетов, сколько выйдет. Ах! — неожиданно прервал себя Веня, указывая рукой на что-то. — Смотри! Ведь об этом я и позабыл вовсе.
— Что такое? — удивилась Дося.
— «Трувор». Мой милый «Трувор»! Ведь папа подарил мне его, уезжая, с тем только, чтобы я помнил о нем. О папочке, то есть. А разве так, без этого напоминания, я могу забыть его — моего дорогого папу? Так зачем мне это?
Голос Вени сильно дрожал, пока он говорил все это, не спуская глаз со стены. Здесь над кожаным диваном, посреди стены, у которой спал мальчик, висела заключенная в красивую раму небольшая фотография в красках. На ней было изображено судно — то самое судно, на котором служил уже много лет кочегаром отец Вени. Мальчик, не видевший самого оригинала судна, всею душой привязался к его копии. И каждый вечер, лежа на своем диване, Веня, прежде чем заснуть, долго любовался красавцем «Трувором». Снимок больше походил на картину. Он был сделан с берега в ту минуту, когда судно, мерно разрезая волны, входило в торговый порт. Этот снимок-картина был единственной вещью, которой дорожил маленький Веня. И вот он с готовностью расставался с нею.
Дося внимательно взглянула на мальчика, потом на снимок, и снова она перевела с него глаза на Веню. Она знала, что значило для маленького горбуна расстаться со своим сокровищем. Потом, повинуясь мгновенному порыву, девочка быстро наклонилась к горбуну и чмокнула его в бледную худенькую щеку.
— Вот тебе, горбунок, за то, что ты такой хороший.
Никаких задержек с покупкой билетов не было, и на третий день, рано утром Ася Зарина уже стояла перед дверью квартиры ростовщицы, держа руку в кармане и нащупывая ею конверт с деньгами, врученными ей накануне красной и сияющей от счастья Досей.
Ничего не подозревавшая девочка совсем обомлела от изумления, видя деньги перед собою. Она была в таком отчаянии от предстоявшей потери необходимых вещей. Ведь достать нужную сумму было негде. И Юрий Львович Зарин уже приучил себя к мысли лишиться теплого пальто и любимого фамильного сервиза.
И вот эти деньги у нее! Ася так обрадовалась, что забыла даже подумать о том, как замаскировать помощь добрых людей от брата. Но за нее подумали другие. Было решено обратиться к Досиной крестной за советом. И Ирина Иосифовна придумала выход из этого затруднительного положения.
Решили, что Ася расскажет брату, что эти деньги дала ей она сама, артистка Подгорская, с крестницей которой успела подружиться Ася. Предложила она их ей сама, узнав совсем случайно о том тяжелом положении, в которое попал ее сотоварищ по профессии, скрипач Зарин. А по поводу выплаты пусть он будет покоен. Они уже устроятся с Асей. Девочка будет вносить ей в счет долга частями ежемесячно каждое первое число из денег, даваемых ей Юрой на хозяйство. Такая выплата ее, Подгорскую, устроит вполне, так как эти деньги она все равно не может тронуть, так как они — про «черный день», и тратить их ей не приходится. В таком роде было написано и письмо Подгорской для большей убедительности к Асе. От этого плана Ирины Иосифовны маленькая компания, собравшаяся у артистки, пришла в восторг.
— Ну, что я говорила! Моя крестненькая самая умная из всех крестненьких в мире! Ведь вот как все хорошо придумано! И Юрий Львович ни за что не догадается о лотерее и о прочем, а будет думать, что Ася выплачивает ежемесячно из его денег моей крестненькой. Ну, не чудесно ли это, в самом деле! — радовалась Дося.
— Я и буду выплачивать, — серьезно проговорила Ася, — потому что Юра никогда не простит мне, если узнает, что я даром воспользовалась оказанной нам денежной услугой. А так как дело уже сделано, и вещи, пожертвованные на лотерею вернуть их хозяевам нельзя, как нельзя отказаться и от денег, полученных за билеты, — так, по крайней мере, я буду отделять от наших хозяйственных денег по небольшой сумме ежемесячно и передавать их вам, Ирина Иосифовна, а вы уже будете раздавать тем беднякам, которых знаете, и которые нуждаются в людской помощи. Ведь, наверно, вы знаете таких? — заключила вопросом, обращенным к Подгорской, свою речь Ася.
Что-то неуловимое промелькнуло в глазах артистки.
— Да, милая моя девочка, я знаю многих бедняков, — проговорила она и неожиданно обняла и поцеловала Асю.
— О, Ирина Иосифовна, я никогда не забуду того, что сделали вы для меня и моего брата!
— Да ведь это не я. Это Дося. А я тут при чем же? — усмехнулась Подгорская.
— Ну, уж нет. Очень при чем даже. Если кто и устроил все, так это только моя крестненькая; вы правы, Ася, — запротестовала Дося.
— А не все ли равно, кто сделал это доброе дело, но оно было сделано! — вырвалось у Аси.
А на следующий день разыгрывали лотерею, и не было конца неожиданной радости Доси, когда фотография «Трувора» выпала на ее долю. Вне себя от счастья, прыгая и вертясь юлой, она совала ее в руки Вени, не переставая ни на секунду сыпать словами:
— Ну, что? Ну, что я говорила тебе, горбунок? Право же, тебе решительно покровительствует добрая фея. Горбунок-голубчик, и ты, по-видимому, родился под счастливой звездой. Ей-Богу же, горбунок. И ведь надо же так случиться, что я вытянула билет с твоей картиной! На же, получай свое сокровище обратно. Я тебе дарю твоего «Трувора». Получай, он твой.
Сконфуженный и счастливый, Веня смущенно взял из руки Доси картину. Мальчик не мог скрыть своей радости при виде возвратившейся к нему любимой вещицы, которую он уже и не надеялся увидеть когда-нибудь.
Вдруг он вспомнил о том, что его маленькая подруга далеко не так счастлива, как он.
— А твое белое платье? А твои открытки, Дося? — тревожно сорвалось с губ маленького горбуна.
— Ау — открытки! Ау — платье! — беспечно тряхнув кудрями, засмеялась девочка. — И скажи, пожалуйста, на что мне открытки, в сущности? Что я — крошка, маленький ребеночек, что ли, чтобы заниматься таким вздором? Хорош ребеночек, который с нынешнего сентября месяца будет зарабатывать, как взрослый человек. А насчет платья уже совсем пустяковое дело, ерунда с маслом. Ты подумай, горбунок: на что оно мне, это белое платье? Да надень я его несколько раз кряду, оно у меня из белого живо превратится в серое или, что еще хуже, в платье неопределенного цвета. Так стоит ли жалеть его, горбунок? Зато если бы ты видел Асю, когда она тащила по двору свои сокровища от старухи. Что у нее за счастливая рожица была в те минуты! Уж за одно это можно, кажется, пожертвовать всеми платьями и всеми коллекциями в мире, — горячо и весело заключила девочка и тут же проплясала на радостях такое па, какому позавидовал бы любой индеец из племени папуасов.
Когда Досины хлопоты с лотереей были закончены, девочка волей-неволей должна была «сесть под арест», как сама она называла такие наказания. Итак, на другой же день был розыгрыш билетов, происшедший в комнате Подгорской, в присутствии самой хозяйки и всех троих юных устроителей лотереи. А когда гости ушли и хозяйки остались одни снова, Досины ботинки были торжественно водворены в шкаф и заперты на ключ ее крестной.
Как нарочно, тогда, когда долгий сон, убивающий незаметно часы, являлся особенно желанным, Дося проснулась в первое же утро своего «заключения» чуть ли не с зарей.
Милое майское солнышко улыбалось девочке, словно подбадривая ее и приглашая на волю. А легкий утренний ветерок чуть-чуть колебал кисейную занавеску у незакрытого на ночь окошка. Дося вскочила с постели, натянула чулки, накинула легкий ситцевый халатик на плечи и, косясь в сторону ширм, за которыми спала крестная, прошмыгнула к окну.
Так и есть! Эта труженица Лиза уже встала. Даром, что ее хозяйка на даче, — маленькая служанка поднялась в свой обычный час на работу и теперь, стоя на подоконнике, мочалкой перемывала окно.
— Лиза, Лизонька, — шепотом окликнула девочку Дося. Но Лиза не слышит — вся с головой, по-видимому, ушла в работу. Говорить же громче Дося ни за что не решится: пожалуй, еще крестная проснется и забранит ее.
— Господи, какая счастливица эта Лиза! — и легкий вздох вырвался из груди девочки, — дорого бы я дала сейчас, чтобы очутиться там, подле нее. Как это дивно приятно, должно быть, повиснуть так, как птица в воздухе. Дивно! Чудесно! Когда так повиснешь между небом и землей, можно отлично вообразить себя маленькой эльфой, той самой эльфой Дюймовочкой, что носилась по воздуху в скорлупе ореха, запряженной майскими жуками.
Дося размечталась. Приятно было хотя бы в мечтах очутиться сейчас подле Лизы, тем более что мечты эти совсем уже не так трудно осуществить на деле. Крестная, наверно, проснется нескоро. На репетицию ей надо явиться не раньше как к одиннадцати часам, и она, Дося, сто раз успеет вернуться домой до пробуждения крестненькой. Вот только некоторое затруднение представляется с отсутствием башмаков. Гм! Не особенно-то приятна будет прогулка в одних чулках по двору. А если кто из жильцов попадется навстречу, так и вдвойне неприятно. И как нарочно нет у нее, Доси, даже ночных туфель. А галош она, Дося, не признает вовсе. «Вот разве завернуть ноги в газетную бумагу? Все-таки получится нечто вроде обуви. А ведь это будет самое лучшее, пожалуй», — совсем неожиданно пришла к своему новому решению девочка.
И теперь уже ничто в мире не могло остановить Досю. Она разыскала листы старой газеты и две бечевки, соорудила нечто вроде бумажных лаптей. Теперь, шурша своей импровизированной обувью, крадучись, Дося проскользнула в коридор хозяйской квартиры и оттуда — в кухню. По счастью, хозяйской прислуги, Луши, не было здесь. Дося выбежала на лестницу. У нее мелькнула мысль забежать к Вене, чтобы захватить и его с собою, но она тотчас отбросила этот план… Нет, нет, на этот раз Веня не должен ничего знать. Он такой благоразумный, этот Веня, начнет еще отговаривать. Он и тогда не очень-то охотно соглашался идти к Лизе, смотреть Велизарихины богатства. А сейчас, после той злополучной истории и подавно не согласится; да, пожалуй, и ей, Досе, помешает еще, чего доброго.
— Нет, уж я лучше одна пойду…
И, порешив на этом, Дося перебежала двор и, влетев на третий этаж, где находилась квартира Велизаровой, что было сил затрезвонила у ее двери.
— Никак, ты это, Дося? — искренне изумилась Лиза, отворившая ей дверь.
— Я, собственной персоной, как видишь, Лизонька. Уж ты извини, пожалуйста, что на этот раз незваной гостьей. Я знаю отлично, что хозяйка твоя уехала, иначе бы, конечно, не рискнула явиться.
— Уехала. На даче она. Ну, коли пришла, так уж входи. Небось, другой раз не явится, как намедни, нежданно-негаданно, моя старуха, да и рано еще для нее. Поезд, поди, еще не скоро придет с дачи. А ты, собственно, зачем ко мне явилась, девонька? — со своей обычной грубоватой ласковостью осведомилась Лиза.
— Батюшки, — вдруг увидя ноги Доси в не совсем обычном для них виде, развела она удивленно руками, — да никак ты в бумажных лаптях, миленькая? Ну, и придумщица же ты, Дося. Да с чего ж это ты обулась таким манером?
— Вот, видишь ли, — стала фантазировать юная гостья, — вот видишь ли, проснулась я нынче раненько, с петухами, подбежала к окну и увидела тебя за работой. И мне ужасно захотелось помыть с тобою вместе окна сегодня. А крестненькая спит так чутко-чутко всегда, как птичка, ей-Богу. И вот, чтобы не разбудить и не стучать башмаками, я, за неимением туфель, изобрела себе нечто вроде бумажных лаптей. А ведь недурно придумано, Лизонька?
— Недурно-то, недурно, а только непрочно, — засмеялась Лиза, вполне доверчиво отнесшаяся к словам приятельницы. — Ну, коли прибежала, да еще в газетных башмаках, делать нечего, придется дать тебе позабавиться нынче. Пойдем-ка в горницы. Стой, только я тебе передник свой повяжу спервоначалу, не то вся вымажешься. Ишь, капотик-то у тебя какой — одно загляденье.
И с этими словами Лиза отвязала и сняла с себя полосатый рабочий фартук и надела его на Досю.
— Ну, теперь совсем ты вроде заправской служанки у меня, — любуясь хорошенькой белокурой девочкой, заключила она весело. — Принимайся же скорее за работу, да, смотри, не ленись у меня.
Но торопить Досю было лишнее.
С радостным лицом, вооруженная тряпкой, девочка вскочила на подоконник и принялась за работу.
— Я уже вымыла все окна, осталось только протереть их хорошенько, — поясняла ей Лиза, — ну, Бог тебе в помощь, а я на кухню пойду. Работы и там найдется мне немало, а ты смотри в оба, да не вертись больно, не дай, Господи, сорвешься — косточек не собрать.
И она с этими словами исчезла за дверью.
А Дося была на седьмом небе, как говорится, от счастья.
Теперь ее давнишнее желание осуществлено. Вот она стоит спиной ко двору, лицом к окну с наружной стороны подоконника, крепко уцепившись одною рукой за верхнюю часть рамы. Совсем так, как это делала, когда мыла окна, Лиза.
Другая же рука водит тряпкой по мутным еще от мыла стеклам.
В один миг окончена эта работа. Верхняя часть первого окна готова… Стекла протерты, и Дося спрыгивает на пол, чтобы перетереть нижние части рам, уже стоя на полу, внутри комнаты. Затем перекочевывает ко второму окошку. Отсюда — к третьему и четвертому, к последнему.
«Господи, какая легкая и приятная работа, — думается девочке, — хоть бы каждый день, каждое утро заниматься ею, никогда бы не соскучилась, наверное, никогда!»
Оканчивая перетирать последнее окошко, Дося нарочно задержалась у него, все еще стоя на подоконнике, с лицом, обращенным к небу. Синее-синее, как исполинский сапфир нежнейшего светлого оттенка, светится оно над нею своим майским сиянием нынче. Солнце горит на нем исполинским лучащимся алмазом. Золотая паутина его лучей ослепляет глаза своей нестерпимой яркостью.
Запрокинув голову назад, ослепленная солнцем, сияющая Дося чувствует себя сейчас счастливейшим существом в мире. В самом деле, уж не принцесса ли она сейчас, не та ли самая сказочная принцесса, что живет в своем замке на скале у моря? Скала повисла над морской пучиной. А наверху, над ее головой, летают белые орлы и ибисы. А в королевском замке играет музыка. Это маленькие пажи перебирают серебряные струны лютней, чтобы порадовать и развлечь ее, их юную принцессу. И вот старый король, ее отец, зовет к себе дочь.
— Дося, Дося!
Он, действительно, зовет ее, кричит негромко:
— Дося, Дося!
Только какой у него нежный и слабый голос!
— Сейчас! — весело и звонко отзывается ушедшая от действительности в яркие грезы девочка, живо представившая себя воочию в роли маленькой принцессы. — Сейчас!
Она быстро и резко поворачивается всем корпусом на звуки раздавшегося еще раз за ее спиной голоса.
Слишком быстро…
И слишком не рассчитано это движение…
Маленькие ноги внезапно теряют твердую почву под собою. Рука, влажная и скользкая от мыла, беспомощно отрывается от гладкого выступа рамы, и небольшая фигурка в ситцевом капотике пестрым комком летит вниз…
Пронзительный вопль нарушает тишину огромного дома. Это кричит смуглая девочка, появившаяся минутой раньше в окне квартиры музыканта.
— Дося, Дося! Спасите! Помогите! Дося! Дося!
И весь большой дом сразу просыпается от этих криков.
Все окна его заполнились людьми. В следующую же минуту небольшой двор его наполняется народом.
— Кто убился? Кого спасать?
Маленький пестрый комочек, распластанный на зеленой травке, окружен испуганными людьми. Пестрый комочек недвижим, и толпящиеся вокруг него люди боятся прикоснуться к нему.
— Насмерть, должно быть… не шевелится даже.
— А может, и не насмерть? С которого этажа-то свалилась?
— С третьего, никак…
— Велизарихина Лизутка, что ли?
— Да нет, другая, актрисина, никак, крестница…
— Ах ты, Господи!
— Доктора бы скорее…
— Побежали, да чего уж там. Попа, а не доктора тут, стало быть, нужно.
— А может, еще отдышится… Всяко бывает.
— Куда уж там! Ребенок ведь еще. Много ли надо, чтобы убиться?!
— Глядите-ка, люди добрые, ноги-то у ней в бумагу обернуты. Чудно, право. Да что же это такое?
— Дорогу, господа, дайте дорогу. Пропустите!
— Кто это? Доктор?
— Из сорок девятого номера музыкант.
— Так чего же он-то? Нешто, чем помочь может?
Толпа, повинуясь энергичному окрику, подалась и раздвинулась. Молодой черноволосый человек в бархатной куртке подошел к распростертому на земле пестрому комочку.
Бледная, дрожащая Ася сопровождала брата, не переставая лепетать:
— Подними ее, Юра, и унесем к нам… У нас ей будет лучше… И доктора, ради Господа… доктора, скорее… Может быть, жива еще… Дышит… Господи! Господи! Да приведите же вы его скорее сюда!
Последние слова девочки относятся уже к толпе. И как бы в ответ на них появился незнакомый маленький старичок.
— Пострадавшую прежде всего следует внести в дом, — раздался его спокойный, уверенный голос.
Без слов, осторожно и легко Юрий Львович Зарин при помощи старичка-доктора поднял с земли неподвижное тельце. Перед глазами собравшихся мелькнули бледное лицо и плотно сомкнутые глаза Доси.
— Померла, значит, — раздается чей-то соболезнующий голос.
Громкий, пронзительный, сразу переходящий в причитание плач покрывает собою все остальные голоса.
Это рыдает отчаянно Лиза, успевшая первой спуститься во двор.
— Матушка, Владычица-Богородица! Святитель Божий, Николай Милостивец, что ж это, Господи! Досинька, миленькая, желанненькая наша! Да на кого ж ты меня покинула? Да куды ж мне таперича голову преклонить, — тонким вздрагивающим голосом запричитала она по-деревенски.
— Молчите. Вы можете обеспокоить ее. Не надо этого, — неожиданно услышала над своим ухом незнакомый голос Лиза и, увидя смуглое безусое лицо и черные глаза, замолкла тотчас.
Тогда Юрий Львович обратился снова к маленькому старичку:
— Моя сестра права, лучше всего девочку пока перенести к нам; у нас спокойно и тихо, а родственницу пострадавшей следует осторожно подготовить к известию о несчастии.
И юноша осторожно понес бесчувственную Досю в свою квартиру. Ася и доктор последовали за ним. Лиза тоже поплелась сзади.
А толпа еще долго не расходилась. Люди, взволнованные катастрофой, продолжали делать свои предположения и догадки: будет или не будет жить пострадавшая девочка.
Веня проснулся от неистовых криков. Он проспал нынче дольше обыкновенного и сейчас, разбуженный этими криками и наступившим вслед за ними шумом и суетой на дворе, долго : не мог понять, в чем дело.
А когда, наконец, одевшись второпях и выскочив на двор, узнал обо всем случившемся, Дося была уже в квартире Зариных. Маленький горбун бросился туда. Дверь квартиры музыканта была открыта настежь, и очутившийся перед нею Веня столкнулся у порога с Асей. При виде маленького горбуна Ася бросилась к нему.
— Это вы, Веня? Хорошо, что вы пришли, а я бегу сейчас оповестить ее крестную. Она все еще без памяти. Доктор приводит ее в чувство. Господи, что будет, если она умрет. Такая милая, добрая, красивая! И это я… я одна во всем виновата. Я увидела ее в окошке и так удивилась, что не могла удержаться от крика: «Дося!» А она услыхала, повернулась, оступилась. И вот теперь она… она умрет! — закончила с рыданием девочка и бросилась бегом вниз по лестнице. А Веня поплелся в комнаты.
Дося лежала на широкой отоманке, в уютном маленьком кабинете Юрия Львовича Зарина. Ее белокурая голова покоилась на подушке, и молодой хозяин квартиры, при помощи служанки, ежеминутно менял на этой бедной голове холодные компрессы и давал ей нюхать соль, в то время как старичок-доктор накладывал повязку на разбитую и вывихнутую при падении ногу девочки.
Веня приблизился к отоманке, неслышно встал в ногах ее и с трепетом вглядывался в помертвевшее лицо своей подруги.
«Дося, бедная Дося, неужели она умрет?»
И, словно отвечая на его мысль, старичок-доктор обратился к Юрию Львовичу:
— У бедняжки сотрясение организма. Что же касается до вывиха ноги и ушиба ребер, то это обстоятельство, само по себе, не может принести существенной опасности. Но необходимо, во что бы то ни стало, как можно скорее привести в чувство пострадавшую и дать ей слабительного.
— Вы надеетесь на благоприятный исход все-таки, доктор? — озабоченно и тревожно обратился Зарин к врачу.
— Пока трудно сказать что-либо заранее. Я осмотрел ее и, кроме упомянутых повреждений, не нашел ничего. Вся суть, повторяю, в общем сотрясении организма.
Не успел Веня вникнуть в эти слова, мало понятные для него, как на пороге комнаты появилась Подгорская.
Ирина Иосифовна приблизилась к отоманке и обессиленная опустилась на колени перед крестницей.
Сколько раз видел ее Веня, но никогда не замечал такого выражения в лице актрисы. Страх, отчаяние и глубокая нежность чередовались на этом лице.
Как ни был убит своим собственным горем и страхом потерять Досю маленький горбун, но он не мог не заметить чужого горя. Слишком тяжело переживала несчастье, случившееся с ее крестницей, Ирина Иосифовна!
«Она любит Досю. Любит мою бедняжечку. Она страдает за нее, а я-то ее считал холодной эгоисткой», — проносилось в голове маленького горбуна, и он уже совсем иными глазами глядел теперь на Ирину Иосифовну. А та шептала чуть слышно:
— Детка моя, бедная моя детка. Любимая моя крошка. Только живи! Только живи, моя Дося! О, Господи! Сохрани мне ее, Ты, Всемилостивый и Всемогущий!
Между тем молодой организм Доси боролся всеми своими силами.
Здоровая, крепкая натура девочки не хотела сдаваться. Падение с третьего этажа на мостовую двора для более слабого ребенка стало бы смертельным. Дося еще жила…
Ее сердце билось. Холодные компрессы, спирт, нюхательные соли и подкожные впрыскивания сделали свое дело, и она открыла глаза. Морщась от боли, оглядела она лица присутствующих и, не видя Подгорской, остановила взгляд на Вене. Слабая улыбка озарила прояснившееся личико. Она узнала своего друга.
— Это ты, горбунок? Подойди ко мне.
И когда Веня пододвинулся к изголовью Доси, закрывая от нее стоявшую на коленях Ирину Иосифовну, девочка подняла с усилием руку, положила ее на руку горбуна и заговорила срывающимся шепотом:
— Послушай, горбунок, ты не говори крестненькой, что мне очень больно, что я так страдаю. И как все это было тоже не говори. А то она взволнуется, бедняжка. Я ведь все помню отлично. Я мыла окна, оступилась и упала. Ах, как было странно, горбунок, и ничуть не страшно! И пускай крестненькая знает, что нисколько не страшно и не больно. И пусть не сердится на свою несносную, гадкую Доську и не наказывает ее… Скажи ей все это, горбунок мой миленький. И еще скажи, что со мной этого в другой раз ни за что уже не случится, ей-Богу. Мне же и без того стыдно, что я опять обманула ее и убежала даже без башмаков, в то время, как должна была сидеть тихонько и смирненько «под арестом» дома. И еще скажи крестненькой, что Доська ее получила хороший урок, и что теперь она уже остепенится… остепенится, во что бы то ни стало, непременно, честное слово! Да и придется остепениться волей-неволей. Три месяца пронесутся быстро, их и не увидишь даже. А там, уедем мы отсюда с крестненькой. Уедет несносная Дося и будет служить в театре. Будет ходить по сцене, размахивать руками, изображать «толпу» и получать за это жалованье. Понимаешь, горбунок? Зарабатывать будет Дося самостоятельно… Ой-ой, как больно…
— Вам вредно много разговаривать, полежите спокойно, тогда и поправитесь вы значительно скорее, — тихо произнес старичок-доктор.
Дося удивленными глазами посмотрела ему в лицо.
— То есть как это? Скоро поправлюсь. Разве я больна и должна лежать в кровати? — не то испуганно, не то изумленно вырвалось у нее.
И тут только заметила незнакомую ей обстановку.
— Горбунок, миленький, да где же это я, скажи мне на милость? — совсем уже растерянно проронила она.
— Не беспокойтесь, вы у друзей, милая Дося, — послышался новый, незнакомый еще девочке голос, и Юрий Львович подошел к больной и встал подле ее ложа, рядом с Веней.
— Господи! Да никак это наш музыкант, горбунок, миленький, скажи! Или мне показалось только? — И Дося улыбнулась.
— Нет, не показалось, это действительно — я, игравший не раз на скрипке для вас и для вашего маленького друга, — произнес с ответной улыбкой Юрий Львович.
— Ах, как я рада, как я рада, наконец, познакомиться с вами! Горбунок, Ася, где вы? Не правда ли, какое счастье! Теперь-то уж, раз мы знакомы, я посмею попросить вас сыграть мне и Вене что-нибудь. Я так люблю вашу скрипку. И право же, если я и больна на самом деле, то от нее я выздоровею тотчас же и отправлюсь сама к крестненькой. Я так боюсь, чтобы это противное падение мое из окна не подействовало на нее слишком сильно.
Тут Ирина Иосифовна не выдержала и, протянув руки, осторожно обвила ими плечи Доси.
— Твоя крестненькая здесь, моя детка. Я здесь, с тобою. Я около тебя. И все знаю. И не сержусь нисколько на мою бедняжку. Но, ради Бога, не волнуй себя разговорами, полежи тихо.
— Вы здесь, крестненькая? Вы здесь, дорогая? И не сердитесь на меня? О, не сердитесь! Лучше накажите меня. Я виновата, ужасно виновата перед вами, крестненькая. Нельзя было уходить. Но вы подумайте только, я так долго мечтала очутиться наверху, между небом и землей. Точно на скале, над морем. И вот дождалась-таки. Я взобралась на скалу у старого замка над морем. Я была там, у старого замка короля, где маленькие пажи так чудесно играют на лютнях, и где море шумит и клокочет под скалой внизу…
— Она начинает бредить. Не отвечайте ей ничего. Покой необходим девочке, — произнес доктор.
— Да, да, я не потревожу ее, я только поцелую ее. Дося, детка моя, слышишь ли, что говорит тебе твоя крестная? Я забыла все, я простила, не волнуйся же, дитя мое!
Веня взглянул на Ирину Иосифовну и опять не узнал в ней прежней суровой, холодной девушки. Ее красивое лицо дышало почти материнским чувством к девочке.
Однако Дося не слышала этих ласковых, добрых слов своей крестной, не видела обращенного к ней любящего взора. Она впала снова в беспамятство.
Несколько дней пролежала в квартире Зариных больная девочка, временами забываясь и бредя, временами приходя в себя. Было решено оставить Досю здесь, где за нею был гораздо более тщательный уход, нежели дома. Ирина Иосифовна не смела манкировать своею службой в театре, и, таким образом, пришлось бы перенести домой Досю и поручить больную заботам хозяйской прислуги. Да и обстановка меблированных комнат мало отвечала удобствам, необходимым больной.
Оставалось или поместить больную в лечебницу, или принять предложение брата и сестры Зариных и оставить Досю у них в квартире. И Ирина Иосифовна, видя, с какой готовностью шли ей навстречу ее новые знакомые, согласилась оставить у них на время больную.
Теперь Ася с прислугой Матрешей, Веня и сам Юрий Львович дежурили у постели Доси. Очень часто к ним присоединялась и Лиза, не перестававшая казниться за то, что не сумела «доглядеть тогда за Досенькой». Все свое свободное время проводила у ложа крестницы и Ирина Иосифовна.
Боязнь за жизнь Доси сквозила в каждом движении, в каждом взгляде девушки. А когда Дося, разметавшись в жару, ничего не сознавая, выкрикивала в беспамятстве дикие, непонятные слова, Подгорская приходила в отчаяние.
— Она умрет! Скажите правду, доктор, не щадите меня, — обращалась она к маленькому старичку-доктору, аккуратно навещавшему больную.
— Бог даст, выздоровеет ваша любимица, у нее на диво крепкий организм. Будем же надеяться на хороший исход.
И эта надежда, наконец, оправдалась.
Дося пришла в себя. Жар уменьшился. Девочка, хоть и медленно, пошла на выздоровление.
— Дося будет жить. Дося поправится. Ты счастлив, Веня? — встретила Ася как-то вечером спешившего к ним после ужина горбуна. Мальчик целыми днями теперь просиживал в квартире музыканта, забегая домой только для того, чтобы поесть наскоро да сообщить возвращающейся с работы мачехе о состоянии Досиного здоровья.
— Лиза, слышишь? Поправится наша Досенька, — сообщил он радостным шепотом забежавшей в этот вечер справиться о Досином здоровье Лизе.
— Слава Тебе, Господи! — облегченно вздохнула маленькая служанка и осенила себя широким крестным знамением, каким обыкновенно крестятся в деревне. — Слава Тебе, Господи, снял Ты огромную тяготу с моей души.
— И с моей тоже, — прошептала подоспевшая Ася, — и с моей тоже, Лизонька. Ведь не появись я тогда в окошке, не позови Досю — все сошло бы тогда благополучно. Ведь я из-за этого места не нахожу себе все время!
В этот же вечер, почувствовав заметное облегчение, Дося попросила вернувшегося Юрия Львовича сыграть ей на скрипке.
Это был чудный вечер, которого долго потом не забывали дети.
В открытые окна вливался весенний воздух. Голубые сумерки словно баюкали. Скрипка пела под талантливой рукой Зарина. Музыкант играл особенно хорошо и вдохновенно.
Радость от Досиного выздоровления, по-видимому, отражалась и на его исполнении.
— Точно пажи играют на лютнях там, во дворце принцессы. И как жаль, что крестненькая не вернулась и не слышит этой чудной музыки, — шептала охваченная восторгом Дося.
— Она, кажется, снова бредит. Подожди, Юра. Не играй, — тревожным шепотом обратилась к брату Ася, аккомпанировавшая ему на пианино.
— Нет, нет, играйте, умоляю вас. Я все понимаю и слышу. Я здорова, — произнесла Дося, и вдруг слезы брызнули из ее глаз и потекли по осунувшемуся за время болезни личику.
— Дося, голубушка, что с вами? Опять больно? Нога болит? Бок? — озабоченный ее слезами, бросился к девочке Юрий Львович.
— Ах, ничего, ничего! И мне так совестно, что я вас расстраиваю этими дурацкими слезами. Но, Боже мой, если бы вы знали, как мне стало грустно сейчас!
— В чем же дело? Что случилось, Дося? — Тут Ася выскочила из-за пианино, бросилась к своей новой приятельнице и обняла ее.
— Не следовало мне играть. Вы еще слишком слабы. Дося, — произнес, качая головой, Зарин.
— О, нет, совсем нет! Не то вовсе, — всхлипывала девочка. — Я плачу из-за другого. Я плачу, потому что все вы счастливы, а я… так несчастна, — протянула она и снова залилась слезами.
Тогда Юрий Львович решительным движением взял ее за руку.
— Вам вредно волноваться, детка, перестаньте. Вы только что начинаете выздоравливать, и вам теперь надо особенно беречь себя. Постарайтесь взять себя в руки, будьте сильны Духом и бодры. Ну вот и отлично. Молодцом! Теперь вы сумели удержать ваши слезы. Объясните нам, друзьям вашим, почему вы заплакали?
Тихо и бессвязно сначала, а потом все смелее, полилось признание из уст девочки. Ну, да, они все счастливы, конечно, и сам Юрий Львович с Асей, и Веня, и даже Лиза, хоть и мучит ее ведьма-хозяйка. По одному тому уже счастливы, что останутся здесь, в своем кружке, в этом милом доме. Они будут по-прежнему слушать чудную скрипку по вечерам, наслаждаться игрой Юрия Львовича. Они останутся здесь, в «большом доме», где каждая ступенька на лестнице знакома им, где каждый камень на дворе близок, потому что они давно живут здесь и свыклись с ними. А она, Дося, уедет скоро далеко отсюда: и от большого дома, и от них ото всех, и от милого Вени, и от скрипки, которая так чудесно поет под смычком Юрия Львовича. Придет осень, и она, Дося, улетит, как перелетная птица, в чужой город, к чужим людям, и будет делать то, что ей совсем делать не по сердцу. Но иначе нельзя. Не всю же жизнь ей висеть на шее у крестной! Надо начать когда-нибудь и самой зарабатывать на хлеб.
— А учиться? Когда же ты будешь учиться, Дося? — вырвалось у Аси, которая давно уже перешла на «ты» и с новой своей приятельницей, и с ее маленьким другом.
— Да я уже училась в гимназии в провинции, четыре года тому назад, перед приездом в Питер. А потом не пришлось как-то. Да и некогда было. Готовить уроки я не могу одна, а репетиторшу взять не на что. Крестненькой же некогда со мною возиться, она служит, ты же знаешь сама, Ася.
— Послушайте, Дося, а вы бы сами не прочь были продолжать учение? — обратился к девочке Зарин. — Или эта ваша будущая служба статистки в провинциальном театре улыбается вам больше?
— Мне улыбается больше? Мне? — горячо вырвалось у девочки. — Да я и теперь уже заранее ненавижу ее — всей душой, эту службу. И «Чтеца-декламатора», по которому меня учит крестненькая правильно читать стихи, и все, что относится к театру. Ведь я знаю, что я совсем бесталанная и никогда не сумею двух фраз связать на сцене. Ей-Богу! А только крестненькой этого нельзя говорить: она страшно сердится, когда я уверяю ее, что я — круглая бездарность. Да и потом, не столько для нее важно то, чтобы я служила и зарабатывала, а чтобы занять меня делом, чтобы я была у нее на глазах, а не «болталась» одна дома, потому что… Ну, словом, вы же сами знаете, какая я ужасная непоседа и что постоянно изобретаю что-нибудь такое… несоответственное! — призналась девочка, заставив рассмеяться обоих Зариных и даже тихо улыбнуться грустного Веню.
В тот же вечер, когда вернувшаяся из театра Ирина Иосифовна заняла свое место у постели Доси, приготовляясь дежурить положенное время около больной, Юрий Львович задержал отправлявшуюся, было, уже спать сестру.
— Подожди, Ася, мне надо переговорить с тобой, сестренка.
Девочка подняла на брата загоревшиеся глаза. Она обожала своего Юру, заменившего ей покойных родителей, и каждая беседа с ним являлась для Аси истинным наслаждением.
Несмотря на свою молодость, Юрий Львович представлял собою тип серьезного и сложившегося человека. Страстно любя музыку и чуть ли не с детства наметив себе карьеру музыканта, обладавший недюжинным талантом, Юрий Зарин ни на полшага не отклонялся в сторону от предпринятого им пути. Жизнь далеко не улыбалась юноше. Бедность, с ее неизбежными лишениями, не оставляла его порога, но юноша не унывал. Он боролся неустанно с судьбой и жизнью и неутомимо работал не покладая рук. И сестренку свою, любимицу Асю, он как будто заразил своей усидчивостью в труде. Вся в брата, серьезная, умная девочка отлично преуспевала и в пансионе, и дома с повседневными обязанностями, неутомимая в своих хлопотах по хозяйству и заботах о Юре.
Брата с сестрой связывала тесная дружба. Юрий во всем советовался со своей юной сестренкой. Ася ничего не скрывала от брата. Они жили душа в душу. И сейчас, когда он шутливо взял сестру под руку, как взрослую даму, и торжественным шагом провел ее в столовую, где девочке был отведен небольшой уголок за ширмой, Ася почувствовала, что он хочет сообщить ей что-то важное. Присев на подоконник и указав сестре занять место в кресле, Юрий стал говорить:
— Я вижу, что эта бедняжка Дося и ее горбатенький приятель пришлись по душе моей милой сестренке, и милая сестренка готова из кожи лезть, чтобы ее новым друзьям жилось хорошо и приятно. Или я ошибся, сестренка?
— Ну, конечно же, не ошибся, конечно, — рассмеялась Ася.
— Так. А теперь, ты, разумеется, ничего бы не имела против, если бы эта белокурая Дося получила возможность находиться подле тебя и дальше, например, зимой?
— То есть как же это? Ведь зимой я в пансионе, у бабуси, и только по воскресеньям прихожу домой? — недоумевала девочка. И после короткого раздумья она вдруг неожиданно просияла.
— Юрочка! — радостно сорвалось у Аси. — Да неужели ты хочешь помочь Досе поступить к нам, в бабушкин пансион? Ах! Неужели, Юра? Но ведь это было бы для меня таким счастьем, Юрушка, что я и сказать тебе не сумею.
— Тсс. Прежде всего тише, не так горячо, сестренка. Хотеть что-нибудь сделать — не значит уже сделать. А пока ничего еще не сделано, не надо напрасно вселять надежды в другого. До слуха Ирины Иосифовны и самой Доси может дойти слишком преждевременно выраженное тобою удовольствие — преждевременное потому, что бабушка ведь может и отказаться принять Досю, и все наши надежды по этому поводу лопнут, как мыльные пузыри.
— Да, ты прав, конечно. Но как может отказать бабушка тебе, Юра? Она, которая так любит тебя? — с горячностью произнесла Ася.
— А вот посмотрим. Завтра у меня нет утренней репетиции в оркестре, к счастью, и я могу съездить к бабушке на остров. Ты ведь знаешь, мало уговорить бабушку принять девочку в пансион. Надо попросить ее принять на бесплатную вакансию Досю, так как Подгорская не может платить за крестницу. Да, кроме того, Дося не подготовлена вовсе и…
— Я подготовлю ее заскоро! — Глаза Аси блеснули решительностью.
— За три-то месяца? Не слишком ли быстро, сестренка? — улыбнулся Зарин.
— Я попробую. Юрочка. Я попробую. Наконец, я буду заниматься с нею и в году вместе. Она умненькая, развитая и, наверное, способная девочка. Ах, Юра! Только бы тебе удалось уговорить бабусю. То-то будет счастье для Доси! Ей так не хочется расставаться с Веней и здешними; а главное — она, если нам удастся наша затея, не останется недоучкой. И Ирина Иосифовна будет рада. Ведь она с горя только, не имея иного выхода, определила в театральные статистки Досю. А тут подумай-ка: Дося будет пансионерка, получит образование — это ли не хорошо?
И Ася еще долго распространялась на эту тему, пока Юрий Львович обдумывал предстоящий ему назавтра визит к бабушке.
Анастасия Арсеньевна Ларина сидела в своем любимом уголку на террасе и вязала бесконечный гарусный шарф. Два белых шпица — Муму и Доди — мирно дремали у ног хозяйки. Высокая, худая, с совершенно седыми, по-старинному гладко причесанными волосами, Анастасия Арсеньевна уже одним своим видом внушала уважение к себе. Тонкие черты лица, внимательные и ласковые глаза, плотно сомкнутые правильные губы и породистый нос с горбинкой — все это говорило о былой красоте Анастасии Арсеньевны.
Старуха жила в своем особняке на Крестовском острове. Этот дом, вернее, дача, двухэтажная, окруженная чудесным тенистым садом, находилась в стороне от проезжей дороги, вдали от городского шума, среди прекрасного парка, ведущего к взморью. Проезжающей на острова публике были видны часть зеленой крыши да белые колонны террасы, обвитые плющом. Высокая чугунная решетка отделяла от остального мира этот прелестный уголок, оставленный покойным мужем в наследство Анастасии Арсеньевне.
Сюда она удалилась после его смерти с маленьким сыном Левушкой, здесь вырос отец Юрия и Аси; здесь же он провел свои молодые годы: здесь решил жениться на доброй, но крайне болезненной и хрупкой молодой девушке. Огорченная поступком сына, Анастасия Арсеньевна не могла питать нежного чувства к невестке. Молодые поселились одни. Старуха приезжала навещать их, но эти приезды не сближали ее с женой сына. Когда же, протянув, против ожидания врачей, десять лет жизни, молодая женщина умерла, а через несколько лет последовал за нею Лев Львович, сраженная потерей сына, Анастасия Арсеньевна стала уговаривать внучат переселиться к ней за город.
Но ни шестнадцатилетний в ту пору гимназист Юра, ни девятилетняя Ася ни за что не согласились оставить своего гнездышка, где, казалось детям, еще обитали души их покойных родителей, и где каждый уголок, каждый закоулок были дороги им по воспоминаниям.
Тогда старуха, согласившись на то, чтобы дети оставались жить у себя дома, уговаривала внука брать у нее хотя бы денежную помощь.
Но юноша горячо запротестовал и против этого.
Нет, нет. Он уже достаточно взрослый, чтобы суметь прокормить сестру и себя; он прилично учится; к тому же, может давать уроки. А вот если Асю бабушка согласна будет принять через год-другой в свой пансион — другое дело. Они были бы ей оба благодарны за это.
Пансион, упомянутый Юрием, был любимым детищем Анастасии Арсеньевны.
Огорченная ранней женитьбой сына, старуха-Зарина решила тогда же утешить себя заботами о других детях.
Она разыскивала детей небогатых родителей или вовсе круглых сирот и давала им воспитание и образование в основанном у себя на острове пансионе. Этот пансион был рассчитан на три отделения, и в каждом из них училось не более десяти девочек. Учебный курс пансиона длился шесть лет, в каждом отделении по два года.
В этот-то пансион через год после смерти отца и была определена маленькая одиннадцатилетняя Ася. Одинокая старуха питала к обоим внукам какую-то исключительную нежность. Всю любовь свою к сыну она перенесла на них. Но ни одного движения души она не проявляла внешне. Гордый отказ Юрия от помощи восхитил Анастасию Арсеньевну, хотя она ни одним словом не обмолвилась ему о том.
«Так, в сущности, и должно быть. Он настоящий Зарин. Гордый и благородный, не привыкший жар загребать чужими руками», — мысленно говорила себе старуха. И Ася не меньше старшего брата сумела завоевать симпатию бабушки с первых же дней своего поступления в пансион. Она сразу же заняла положение лучшей ученицы среди воспитанниц.
— Вся в отца пошла, умница, — говорила старуха со вздохом, вспоминая умершего сына, ученого-историка, занявшего незадолго до смерти профессорскую кафедру.
И только когда по окончании гимназии увлекшийся скрипкой Юрий заявил о своем желании поступить в консерваторию, Анастасия Арсеньевна возмутилась.
— Ты — Зарин, и хочешь быть каким-то ничтожным музыкантишкой, — говорила она внуку.
— А почему же непременно «ничтожным», бабушка? — улыбался Юрий, уже решивший в душе своей не сдаваться ни за что в мире.
— Как почему? Да потому, что все они ничтожны, эти музыканты…
— И Моцарт, и Рубинштейн тоже ничтожны, по-вашему?
— Ну, ты мне своими Моцартами и Рубинштейнами в глаза не тычь, пожалуйста. Их было один, два, и обчелся. А таких, как ты, музыкантов на каждом шагу не оберешься. Смешно даже надеяться стать Рубинштейном. То ли дело, шел бы в высшее учебное заведение, в горный институт или в путейцы, например, — предлагала бабушка.
— А покойный папа всегда говорил, что человеку следует поступать так, как велит ему его призвание… Вон папа был ученым, читал лекции по призванию, занял кафедру тоже по призванию, и он был счастлив. А у меня влечение к музыке, и я тоже хочу испытать свое счастье, — спокойно и твердо ответил внук бабушке.
И Анастасии Арсеньевне оставалось только согласиться с «упрямцем Юрой», как она называла мысленно внука.
К этой милой, властной, но удивительно доброй бабушке и ехал сейчас Юрий Львович Зарин.
— Анастасия Арсеньевна, никак, к нам кто-то едет.
Белокурая в белом форменном переднике девушка лет пятнадцати степенно вошла на террасу и, почтительно сложив руки, остановилась у дверей.
Это была воспитанница старшего отделения пансиона и круглая сирота Миля Шталь, из обрусевших немок, безотлучно жившая под кровом пансиона Зариной. Миля как нельзя более подходила к общему тону дома Анастасии Арсеньевны. Она двигалась бесшумно и степенно, как взрослая, говорила спокойным голосом, никогда не повышая его. Училась добросовестно и усидчиво, хотя особенными способностями не отличалась.
Оставшись на лето в пансионе в обществе самой начальницы и еще другой воспитанницы из старшего класса, Миля Шталь не скучала здесь и была даже как будто довольна летним затишьем, которое наступило с разъездом воспитанниц на каникулы.
Приезды гостей, особенно в летнее время, здесь являлись целым событием. Они вносили разнообразие в жизнь «Белого дома», как называли пансион Зариной ее ближайшие соседи по даче.
— Кто едет? Взгляни-ка, у тебя глаза помоложе моих, — приказала старуха Миле.
— Юрий Львович, внук ваш, кажется, — оживленно ответила девочка. — Остановился у калитки, расплачивается с извозчиком.
Действительно, двумя минутами позже Юрий Львович входил на террасу.
— Добро пожаловать, Юра. Входи, внучек, гостем будешь. Давно не приезжал что-то. Небось, забыл старуху. Миля, вели самовар поставить, да варенья наложи в вазочку земляничного. Садись, садись, Юра, рассказывай, как живешь. Да что ты такой озабоченный явился? По какому-нибудь делу?
Лицо Анастасии Арсеньевны так и сияло радостью. Юрий почтительно поцеловал руку бабушки и под дружный и заливчатый лай Муму и Доди сел в указанное для него кресло.
Миля внесла поднос с чашками и вареньем. За нею проскользнула с сухарницей, доверху наполненной печением, похожая на цыганенка, вторая девочка-пансионерка, с плутоватыми глазами.
— Наконец-то, и ты объявилась, сударыня! И где ты пропадала все утро? Миля звала тебя к чаю, не могла дозваться, — нахмурившись при виде второй девочки, обратилась к ней Зарина.
— Пусть не врет Миля, ничего она меня не звала. Если бы звала, я бы услышала; я ведь все утро в огороде была. Ну, да, помогала Даше клубнику окапывать, — бойко ответила девочка, в то время как ее цыганские глаза сердито блеснули в сторону товарки, и улыбка мгновенно сбежала с лица.
— Опомнись, Соня! Что за тон у тебя, что за выражения, как тебе не стыдно, да еще при постороннем, говорить так про свою подругу? — еще строже произнесла Зарина.
— Простите, бабуся, у меня это нечаянно сорвалось. Такой язык уж противный. Всегда лишнее сболтнет. А только, во-первых, Эмилия, действительно, не звала меня; звала бы, так я бы услышала, повторяю. Во-вторых, Юрий Львович разве посторонний человек? Ведь он ваш внук, бабуся.
Это было сказано так мило и с такой очаровательною простотой, а цыганские глаза при этом так весело и лукаво блеснули, что и сама Анастасия Арсеньевна, и Юрий не могли удержаться от улыбки.
— Ай да Соня-Наоборот, хорошо сумела оправдаться!
— Ха-ха-ха, так и вы тоже знаете мое прозвище, Юрий Львович? — расхохоталась девочка.
— Да если бы и не знал даже, точно так же бы назвал вас, — улыбнулся ей в ответ Зарин. — Ну, разве подходит вам ваше имя — Соня? Скажите, пожалуйста? А Соня-Наоборот — это совсем другое дело, совершенно в вашем духе, да!
— Это вам Ася, верно, про наши прозвища все пересказывает? — бойко осведомилась у гостя Соня.
— Ну-ну, довольно трещать, трещотка. Ступай лучше, поторопи Дашу с самоваром. А мне нужно с внуком поговорить, давно его не видала, — прервала дальнейшую речь девочки Анастасия Арсеньевна.
И когда обе воспитанницы, расставив чайный прибор на легком бамбуковом столике, стоявшем в углу террасы, наконец, вышли, старуха Зарина снова обратилась к внуку:
— Ну, говори теперь, выкладывай свое дело, Юра; небось, без него ты бы, конечно, так и не вспомнил старую бабушку.
— Да Господь с вами, чего не скажете, бабуся! И не стыдно вам это говорить? Или вы не знаете, как мы с Асей вас любим?
— Любить-то любите, а вот попроси я тебя, например, доказать мне эту твою любовь на деле, небось, не докажешь ведь, Юрушка? — чуть-чуть лукаво спросила Зарина внука.
— Это вы опять по поводу моей музыкальной карьеры, бабушка? — нахмурясь, спросил тот. — Да, если этим только я могу доказать мое чувство к вам, то есть бросив в сторону мое любимое искусство и поступив в высшее учебное заведение, где мне придется готовиться к чуждой моей душе и нисколько не интересующей меня деятельности; если вы этим будете измерять мое чувство к вам, бабуся, то тогда вы правы: да, я, значит, вас не люблю.
Юрий проговорил это горячо, пылко. Его красивое лицо горело воодушевлением. Темные глаза правдиво и ясно смотрели на бабушку. А старуха любовалась внуком.
«Совсем в отца, совсем в покойного Левушку, — думалось ей в эти минуты. — Ну, и Господь с ним, коли так!»
Ведь и сама она в душе не может не уважать их обоих за эту стойкость. Только, разумеется, отчасти не прав Юра; молодо-зелено, все перехватывает через край. А то ли бы дело кончить высшее образование, а там — хоть в три консерватории сразу! А это упорное нежелание принимать от нее, родной бабушки, денежную помощь? Это ли не гордыня в нем? — И она укоризненно качала своей белой, как снег, головой.
Как бы отвечая на мысли старухи, Юрий заговорил снова:
— А я к вам за помощью приехал, бабушка.
«Наконец-то!» — мысленно обрадовалась Зарина и внимательно взглянула на внука.
— Да, вы одна можете нам помочь в одном деле.
И он тут же подробно и толково изложил Анастасии Арсеньевне все касающееся судьбы Доси.
Старуха внимательно выслушала его.
— Племянница и воспитанница актрисы? Гм… живая, бойкая девочка, говоришь ты? И большая фантазерка вдобавок? Ну, это мне не особенно-то по вкусу. Да неужели живее и бойчее нашей Сони-Наоборот? И такая же грезящая с открытыми глазами, как наша Марина Райская? Да ведь с такою хлопот не оберешься, Юрушка. — Зарин невольно рассмеялся на эти опасения бабушки.
— Нет, нет, успокойтесь, бабуся. Она совсем в ином роде, эта маленькая протеже моей Аси: и с ней вам не будет особенных хлопот. Но если меня что и смущает, так только то, что мы с сестрой не сумеем ее подготовить за лето в старшее отделение; а для младшего и среднего она велика. Ей уже стукнуло четырнадцать, бабушка.
— Надо будет подумать. В крайнем случае придется с нею заниматься особо. Ты говоришь сам, что девочка хочет учиться?
— Безумно! И вы только подумайте, бабуся, вместо ученья ей придется выступать где-то в захолустном провинциальном театрике, изображать «толпу» и отложить всякое попечение о дальнейшем образовании. А ведь она бывшая гимназистка!
Юрий сказал это без всякого умысла разжалобить Анастасию Арсеньевну, со свойственной ему прямотой; но эти слова его дали неожиданный толчок решению бабушки.
— Бедняжка, мне жаль ее, — задумчиво произнесла Зарина. — Я согласна. Ты говоришь, она умненькая и милая? Посмотрим. Во всяком случае, если бы она не подошла к нам и не оправдала твоих и Асиных ожиданий, ее крестная возьмет из пансиона девочку. Пока что я приму ее за свой страх. Можешь порадовать мою любимицу Асю.
— Ну, не прелесть ли вы, бабушка! Ведь я всегда говорил: золотое у вас сердце. Спасибо вам за Досю, родная.
И Юрий склонился к рукам Анастасии Арсеньевны и расцеловал их.
— Вы уже уезжаете, Юрий Львович? А обедать разве не останетесь с бабушкой и с нами? — окликнул юношу звонкий голос, когда он, попрощавшись с Анастасией Арсеньевной, направлялся к калитке по тенистой аллее, начинавшейся от самой террасы.
— Это вы, Соня-Наоборот? Что вы тут делаете? — увидев появившуюся из-за кустов девочку, спросил Юрий.
— А я вас ждала здесь. Очень просто, потому что умираю от любознательности, что ли. Так, кажется, называется то, когда что-нибудь до ужаса узнать хочется?
— Нет, не так вовсе; любопытством это называется, — улыбнулся Юрий.
— Ну, пускай хоть любопытство будет, — махнула она рукой. — Умирать все равно одинаково неприятно и от того, и от другого — и от любопытства, и от любознательности. И вы один можете спасти меня. Скажите же, Юрий Львович, и скажите скорее, кто эта девочка, которая поступит к нам осенью, в наше старшее отделение?
— Ай-ай-ай! Вы, кажется, подслушали, Соня-Наоборот, у дверей нашу беседу с бабушкой?
И Юрий укоризненно покачал головой.
— Совсем неправда, — вспыхнула Соня, и ее цыганские глаза сердито блеснули. — Я не подслушивала, а слушала попросту, — это, во-первых, и не у дверей, а из окошка наверху, из дортуара, — во-вторых. И все до капельки слыхала. Только имя и фамилию пропустила, потому что эта противная тихоня Эмилия шипела мне в это время в уши что-то вроде исповеди за мой поступок. Ужасно она скучная, эта тихоня Эмилия, право! Не понимаю, неужели нельзя совместить примерное учение с некоторой живостью характера? Ведь вот ваша сестра Ася, например. Она и не «святоша», как Миля, никому не отравляет жизни нотациями, а ведь считается первою в нашем отделении по прилежанию. Но к делу, однако, а то меня хватятся снова и вместо обеда накормят досыта выговорами, по обычаю. Итак, насколько я поняла из вашей беседы с бабусей, будущая новенькая — такой же точно боец, как и я? Ура! Нашего полку прибыло! — выкрикнула Соня и тотчас же прикусила язычок.
— Ай-ай-ай, пропала я! Сейчас меня потянут на расправу. Теперь уже приходится улепетывать поневоле. Ну, прощайте, Юрий Львович, то есть до свидания. Кланяйтесь вашей Асе и новенькой также. И передайте ей, что Соня-Наоборот ждет ее с распростертыми объятьями. Приятного вам пути, а я удираю.
И девочка снова исчезла в чаще сада.
Эта Соня-Наоборот, или Соня Кудрявцева, была всеобщей любимицей здесь, в пансионе. Она оживляла своим веселым нравом, своими невинными шалостями и проказами однообразную жизнь воспитанниц. Сама Анастасия Арсеньевна, считаясь с живым темпераментом и непосредственной натурой девочки, насколько могла, снисходительно относилась к маленькой проказнице. И Соне-Наоборот прощалось многое, чего не простилось бы другой воспитаннице, благо, шалости девочки никогда не имели злого умысла. У этой Сони-Наоборот было золотое сердечко, а главное, правдивое, как ни у кого. И это одно уже давало право на всеобщую симпатию к ней окружающих. А вторая причина снисходительности к ней бабушки заключалась в ее круглом сиротстве.
Соня-Наоборот не помнила своих родителей: у нее не было близких родственников: а может быть, они и были, но она их не знала и чувствовала себя крепко-накрепко привязанной к пансиону.
Юрий Львович Зарин, заручившись согласием бабушки, спешил домой порадовать ожидавшую его с особенным нетерпением Асю.
— Ух, на сегодня довольно, Ася, а то у меня голова лопается от всех этих причастий, деепричастий и прочей прелести. Грешно так мучить бедную девочку, да еще в праздник! Отпусти же мою душу на покаяние, я больше не в силах заниматься, Асенька!
Девочки были не одни в комнате. Несколько подростков, в коричневых платьях, с белыми фартуками, сидели за другими партами посреди классной комнаты. Девочки усердно учили что-то по раскрытым учебникам и тетрадям. Но Дося, сидевшая за отдельным рабочим столом, не имела ни малейшего желания следовать примеру своих новых товарок. Она то ерзала беспокойно на стуле, то поминутно заглядывала в окно, то оглядывалась назад, к немалому огорчению сидевшей подле нее Аси.
— Асенька, миленькая, отпусти, ради Бога. Ведь все равно сейчас прогулка назначена, так десятью минутами раньше, десятью позже, не все ли тебе равно?
Голос Доси был пронизан таким молящим выражением, что репетировавшая с нею уроки Ася не могла не засмеяться.
— Я понимаю, в чем дело, моя дорогая. Вероятно, Соня-Наоборот задумала опять какое-нибудь новое предприятие, и уже, разумеется, Дося Оврагина ее ближайшая сообщница? Не правда ли? — осведомилась у подруги Ася.
— Совершенно верно. Ты угадала. Но только, чур, никому ни полслова, Ася! Слышишь? Правило товарищества — прежде всего. И ради всего святого, не проговорись ты нашей троице, трем святошам нашим: Марине, Миле Шталь и Рите. А то начнутся ахи да охи, всякие там вздохи и переполохи. А это нам с Соней не улыбается вовсе. Пусть повздыхают тогда, когда дело будет уже сделано.
— Но тогда, может быть, будет уже поздно, Дося? И какое это дело, наконец? Я вижу, что ты сама не своя все утро, голубушка, и меня не на шутку начинает тревожить то, что вы с этой проказницей Соней-Наоборот затеяли какую-нибудь шалость, за которую вас не погладят по головке бабуся с m-lle Алисой. Попадет вам обеим.
— Вот уж не попадет, будь уверена, нисколечко; потому уже не попадет, что мы задумали не глупость какую-нибудь, а очень хорошее и даже душеспасительное дело, как говорит наша святая Эмилия. Уж потому душеспасительное, что является оно помощью ближнему; а ты знаешь, как смотрят бабуся с m-lle Алисой на все такие добрые душевные порывы?
— Ну а мне-то ты все-таки не откроешь вашего секрета, Дося?
— Асенька! Сокровище ты мое! Брильянтовая ты моя, не проси лучше. Когда все будет сделано, ей-Богу, ты узнаешь первая. Ведь ты же мой друг, Асенька, мой лучший друг после моего бедного горбунка Вени. Или ты думаешь, что я забыла, как вы с Юрием Львовичем промаялись со мною все лето, напичкивая меня всею тою книжною премудростью, которую полагается знать воспитаннице, поступающей в старшее отделение пансиона твоей бабушки? А то, что после отъезда крестненькой вы меня в воскресные дни и на большие праздники в отпуск брать будете, — разве это не новое доброе дело, сделанное мне? Да столько хорошего вы для меня сделали, что я вам этого никогда, никогда не забуду!
Последния слова Дося произнесла с таким захватывающим чувством и искренностью, что Ася обняла ее и звонко чмокнула в щеку.
— Вот это я понимаю! Самое наглядное доказательство твоего доверия ко мне! — расхохоталась Дося. — А теперь пока arevederchi, или что-то в этом роде, как говорят итальянцы. Мне пора, ибо я вижу некую черненькую физиономию, которая явилась напомнить мне кой о чем, но которую не видишь ты, так как сидишь к ней спиною!
И не успела Ася повернуться к окну, выходящему в сад, к стеклу которого прильнула Соня-Наоборот, как Дося уже была у этого окна и распахнула его. Она перемахнула через подоконник и очутилась в саду.
— Наконец-то ты освободилась! Замучила тебя совсем твоя Ася, а я уж тут терпение потеряла последнее, — зашептала Соня-Наоборот.
Теперь обе девочки стояли в глухом закоулке сада, куда выходили окна классной.
— Ай, что это такое? — вырвалось у Доси, и она отпрянула назад. Но тотчас же расхохоталась сама над собою и над своим испугом.
— Доди, Додик! Додушка! Это ты, противная собачонка; а я-то невесть что вообразила! — и она погладила белого шпица.
— Представь себе, никак не могла отделаться от него. Увязался за мною, придется и его взять, — сообщила Соня-Наоборот. — Ну да я думаю, что Доди не испортит нам «экспедиции». Кстати, ты ничего не говорила ни с Асей, ни с другими?
Что за вопрос? Однако поторопимся. В нашем распоряжении всего час времени. А что такое час в сравнении с вечностью? Вздор, самая капелька, увы! Спешим же, Соня! Доди! Не смей удирать, раз увязался за нами, легкомысленная ты собачонка!
Соня-Наоборот так и горела оживлением. Дося украдкой любовалась ею. Если Ася, ее тихая серьезная Ася трогала и привлекала к себе Досю своей чуткостью, отзывчивостью, то Соня-Наоборот восхищала ее просто так.
Вот уже две недели прошло с тех пор, как Дося Оврагина, проводив крестную, переселилась вместе с Асей в пансион Анастасии Арсеньевны Зариной.
Целое лето Ася и Юрий Львович усердно готовили Досю к поступлению.
Способная, развитая Дося превзошла к началу осени самое себя. То, что полагалось проходить за два года в младшем отделении, Дося уже учила в гимназии. А двухлетний курс среднего класса пансиона Ася с Юрием Львовичем вкратце прошли с девочкой за лето.
Надо сказать, что пансион Анастасии Арсеньевны Зариной, помимо своего воспитательного значения, являлся подготовительным училищем для девочек, поступающих по окончании его в средние классы женских институтов или гимназий. И шестигодичный курс этого пансиона не являлся особенно трудным для его питомиц. Поэтому Дося вполне удовлетворила и Анастасию Арсеньевну, и наставницу старшего отделения швейцарку m-lle Алису Бонз, преподававшую детям языки и музыку, и учительницу по русским предметам Марью Ивановну, и батюшку отца Якова вместе с курсисткой-математичкой Ольгой Федоровной Репниной.
Пансион сразу понравился девочке. После жизни в меблированных комнатах и странствий по провинциальным гостиницам жизнь пансиона показалась Досе сущим раем. Здесь девочка была всегда сыта и хотя скромно, но чистенько одета в коричневое платье-форму при белом фартуке.
Вставали здесь в семь утра, принимали душ и шли пить молоко в столовую, устроенную до наступления холодов на террасе. Перед утренним завтраком была общая молитва. От девяти до двенадцатв часов шли уроки. В двенадцать подавался ранний обед, после которого пансионерки проводили время в саду. Здесь же они занимались гимнастикой или хоровым пением в теплые осенние и весенние дни. От трех до шести были снова уроки в классной, вплоть до ужина в шесть часов вечера. После ужина готовили до девяти уроки, в девять же снова шли пить молоко и расходились по дортуарам, помещавшимся в мезонине дома.
Не только жизнь в пансионе пришлась по сердцу Досе, ее новые товарки по школе тоже понравились ей. Правда, никто в мире, казалось, не мог заменить девочке и ее друга «горбунка», и уехавшую крестную, но и те восемь девочек, помимо нее самой и Аси, составлявшие старшее отделение, весьма и весьма пришлись по нраву Досе.
Все они были приблизительно одного возраста с нею — четырнадцати-тринадцати лет. Самыми старшими были Ася, всеобщая любимица воспитанниц, и Марина Райская, приехавшая из далекой Сибири, девочка, всегда задумчивая и мечтательная, очень рассеянная подчас. Красивая, с большими серыми глазами, с золотистыми волосами, Мара казалась самой спокойной и серьезной среди своих младших подруг. Она заметно тосковала по Сибири, откуда привезла ее старушка-бабушка, поселившаяся в Петербурге.
К ней и Асе Зариной шли за советами остальные пансионерки.
Но больше всех была привязана к Марине Райской маленькая крещеная еврейка Рита Зальцберг. Это был хрупкий синеглазый ребенок с каштановыми кудрями. Рита боготворила Марину и не отходила от нее ни на шаг. Мать Риты, учительница в пригородной школе, всего лет пять тому назад приняла крещение вместе с маленькой Ритой. Пугливая, робкая Рита побаивалась Сони-Наоборот и ее бойкой приятельницы Доси и заметно сторонилась их.
Зато Маша Попова, обладающая громким, басистым голосом и медвежьей грацией, за что ее прозвали «Мишенькой», примыкала к этой шаловливой паре.
Кроме уже знакомой читателям Мили Шталь, державшейся в стороне от подруг и прозванной «Тонкой штучкой», были в старшем отделении Люба и Надя Павлиновы, и еще одна молодая особа, Зина, или Зизи Баранович, единственная из всего пансиона девочка, у которой были родители, жившие тут, в Петербурге, и имевшие небольшие средства. Зизи дружила с Милей и тоже заметно отделялась от кружка подруг.
В очень короткое время Дося успела перезнакомиться со всеми своими однокашницами и сойтись с некоторыми из них. Но Ася по-прежнему оставалась ее ближайшей приятельницей и другом, несмотря на то, что Соня-Наоборот сделалась с первых же дней поступления ее незаменимым товарищем и близкой сообщницей.
Держась за руки, Дося и Соня-Наоборот в сопровождении шпица Доди неслись от Белого дома с колоннами по широкой аллее.
В той части сада, откуда предприняли свой путь девочки, было тихо и пустынно в этот послеобеденный час. Пансионеркам как младшего и среднего, так и старшего отделений строго-настрого запрещалось гулять здесь, около калитки. Для прогулок воспитанницам была отведена дальняя часть сада, за которой сразу начинались огороды, а за ними было широкое поле.
Однако Дося со своей спутницей менее всего думали сейчас об этом запрещении.
Стояла середина сентября — бабье лето. Солнце в этот день щедро нагревало землю. Сухие листья пестрым ковром покрывали аллеи парка. Поредевшие кроны деревьев свободно пропускали теплые лучи солнца. Легкий ветерок играл белокурыми локонами, выбившимися из косичек Доси, и трепал пряди подстриженных пушистых Сониных кудрей.
— Послушай, Дося, а ты знаешь наверное, что ей прописан именно этот кофе? Ты не путаешь? Не ячменный, разве? — обратилась к своей спутнице Соня-Наоборот.
— Ну, вот еще! Не путаю, конечно! Когда мы с Асей ходили в отпуск в последнее воскресенье, я отлично поняла слова Вени. Вот что он сказал: «Мамаша доработалась до болезни сердца, и доктор запретил ей чай и кофе, потому что они вредно действуют на нее, а так как мамаша страшная любительница кофе, то доктор разрешил ей пить пока что желудевый». Вот он и стал искать желудевый кофе и нигде не мог его найти. Да и желуди тоже нигде не продаются в лавках. А у нас их в дубовой аллее, слава тебе Господи, сколько угодно — даром бери!
— Отлично, если так: наберем их побольше, значит. Я нарочно себе карман вшила для этой цели в нижней юбке и репетицию сделала с ним. Собрала со стола все хлебные корки, что от обеда остались. И наполнила ими карман. Великолепно! Поместительно, просто прелесть! Ай, Додик, скверная собачонка! Смотри, он, кажется, намерен съесть жука? Не принимает ли он его за шоколадную конфетку?
— Тубо, Доди! Марш за нами. Веди себя как следует. Бери пример с нас, — важно заметила собаке Дося.
— Ну, знаешь. Насчет примера я бы воздержалась советовать! — усмехнулась Соня-Наоборот. И вдруг вся просияла. — Ну вот мы в дубовой аллее, у цели. Ну-ка, кто скорее наперегонки, вперед! Доди, дрянной ты этакий, не смей хватать за ноги, я тебе задам! — сердито прикрикнула она на шпица, с оглушительным лаем кинувшегося за ними следом.
Но Доди не так-то легко было удержать. Белый шпиц совсем ошалел от радости. С заливчатым лаем мчался он теперь бок о бок с припустившимися девочками, то забегая вперед, то вертясь у них под ногами, то самым бесцеремонным образом норовя схватить их за ноги от полноты своих песьих чувств.
Но теперь уже девочкам было не до него.
— Смотри, сколько желудей, Дося! Ты бери правую сторону аллеи, а я левую. Чудесно! Какая досада, что Додик только собака, увы, и не может нам помочь! Ей-Богу же, мне жаль теперь, что мы не захватили с собой и Маши Поповой. Наш милый Мишенька — славный малый, право, и нам она бы очень охотно помогла собирать. Все-таки три пары рук лучше, чем две, — резюмировала Соня-Наоборот, почти ползая по земле и то и дело подбирая с травы желуди.
— Да. Попова бы не отказалась, конечно. Она не святоша Миля и не тихоня Рита, — согласилась Дося.
— Терпеть не могу Эмилию и ее подруженьку Зизишку. И чего они важничают обе! Шталиха мне и то все лето отравила. Только и слышно от нее было: «Этого нельзя» да «Это не позволено». А на поверку все можно. Бабуся предобрая. Это — ангел! Только она не выносит лжи и отлынивания. И чем ее Эмилия к себе расположила, понять не могу!
— Мне кажется, она всех одинаково любит, Анастасия Арсеньевна, — вслух подумала Дося, — всех без исключения.
— Ну нет, Асю, как настоящую внучку — больше всех, конечно. А потом…
— А потом — тебя, — улыбнулась Дося.
— Пожалуй, что меня она любит тоже, наша чудная бабуся, — скромно ответила Соня-Наоборот, — а потому, знаешь, что я хоть и отчаянная сорвиголова, и шалунья такая, что хлопот со мною не обобраться, зато уж и попадусь в какой шалости, так запираться не стану. Пропадать, так пропадать. Семь бед — один ответ. А врать станешь — хуже запутаешься. Вот наша Зизишка-«аристократка», та и приврать не прочь, так ведь и попадается во вранье сразу… Нет, ты только посмотри, как красиво! — неожиданно оборвала себя Соня-Наоборот, указывая вперед рукой.
Дося подняла голову и замерла от восторга. Дубовая аллея убегала вдаль. Алым пурпуром и червонным золотом подернулись осенние листья на деревьях парка. Там, дальше, по обе стороны аллеи, мелькали своими яркими красками крыши и стены дач. Дося взглянула на эти стены, на эти крыши, и фантазия ее живо заработала по своему обыкновению…
Уж не это ли те заколдованные замки, где томятся прекрасные принцессы под чарами колдунов?
А эта дубовая аллея! Не по ней ли суждено двенадцати витязям-богатырям пробраться на выручку зачарованных волшебным сном красавиц? Они примчатся, прискачут на вороных конях, одолеют злого дракона, стерегущего заколдованные замки, и разбудят звуками охотничьих рогов спящих там принцесс…
А потом появится прекрасная фея и разрушит последнее колдовство, последние чары…
— Дося, Дося! Ужас какой! Доди исчез, ей-Богу!
Дося словно проснулась.
— Как исчез? Да он был сейчас здесь!
— Был, да весь вышел, значит. И нет его больше. У-у, скверная собачонка! Попадись она мне! Удрала, и только. Ну что мы теперь бабусе скажем?
— А разве надо сказать? — заикнулась было Дося.
— А неужели же нет? Провинились, напроказили, и концы в воду. Нет, не годится так-то.
— Так ты посвисти, Соня. Может быть, Доди и недалеко: услышит — прибежит на свист.
— И то, посвистеть разве.
Соня-Наоборот свистела артистически, приводя в отчаяние неоднократно ловившую ее на таком неподходящем для молодой девушки занятии чопорную старую барышню m-lle Бонэ, особенно следившую за манерами вверенных ее попечению воспитанниц.
И сейчас Соня-Наоборот принялась свистеть самым добросовестным образом.
Но все усилия ее не увенчались успехом, Доди не показывался на призывы девочки.
— Ужас какой! Ну как мы явимся домой без этой отвратительной собачонки? — беспомощно развела руками Дося, в то время как Соня-Наоборот, не переставая посвистывать, время от времени вглядывалась пристально в ближайшие группы кустов и деревьев.
— Ты слышишь? — неожиданно схватила она за руку Досю.
— Что? Доди отзывается? — оживилась та.
— Нет, совсем не Доди. Но теперь я знаю, по крайней мере, где он, несносный наш Доди. Вот что! Слышишь, как свистит кто-то?
Действительно, кто-то свистел, словно в ответ на недавний свист Сони.
— Это кто же, по-твоему? — осведомилась все еще ничего не понимающая Дося.
Но вместо ответа Соня-Наоборот только испустила короткий торжествующий крик.
— Ура! — закричала весело девочка. — Теперь полбеды с плеч свалилось, по крайней мере, потому что я уже знаю, где надо искать Доди. Он на даче у Бартемьевых, а свистит этот противный Жорж Бартемьев — мой злейший враг, терпеть его не могу.
— Какой Жорж Бартемьев? Какой враг? Ей-Богу же, ничего не понимаю, — все еще недоумевала Дося.
— Как? Разве я тебе ничего не рассказывала? — пожала плечами ее собеседница. И, не дожидаясь ответа, быстро-быстро заговорила снова:
— Видишь ли, все лето я вела самую непримиримую вражду с бартемьевской дачей. Вон та, что с бельведером, розовая и с зеленой крышей, видишь? Третья отсюда по счету. Там живут два подростка мальчугана с отцом, очень важным, по-видимому, барином, с постоянно болеющею матерью, с гувернером и с целой оравой прислуги. Живут зиму и лето, как мы, потому, что дача у них теплая, зимняя; понимаешь? Началась же у меня моя вражда с мальчишками, собственно не с обоими, а с одним, младшим, в сущности, из-за пустяков. Они играли в серсо, в саду, когда я смотрела на них в дубовой аллее из-за решетки. Вдруг серсо перелетело за решетку и упало в канаву, и один из них, Жоржем его зовут, младший, как скомандует мне вдруг: «Эй ты, девочка, подай мне серсо». Я, конечно, ответила ему в том же духе: чего мне стесняться? «И не подумаю, — говорю. — У самого есть руки, приди и возьми». А он мне на это: «Как ты смеешь мне тыкать? Прежде всего я — Жорж Бартемьев». «Ну а я — Соня Кудрявцева, — отвечаю, — и ничуть не хуже тебя». Тут подошел другой мальчик, постарше, и говорит мне так вежливо, поднимая шляпу: «Вы извините Жоржа, он не подумал и как всегда хватил через край». А Жорж как захохочет во все горло. «Наш Саша — известный угодник и тихоня, ему все и кажется через край — самые обыкновенные слова. Ему бы девчонкой родиться, а не нашим братом, мужчиной».
Я, однако, не стала его дальше слушать и убежала. Но возненавидела я этого самого Жоржа с той же минуты ужасно. Терпеть не могу грубых мальчишек. А потом и пошли у нас с ним стычки при каждой встрече. Я ведь больше всего люблю дубовую аллею, ты знаешь, и постоянно удираю из нашего сада сюда. И вот однажды потеряла я здесь ленту с головы. А ты сама знаешь, как бабуся бывает недовольна, когда мы теряем что-нибудь из вещей. Я — искать. Искала, искала — нет нигде. Словно в воду канула моя лента. Прохожу мимо бартемьевской дачи, гляжу — у калитки опять этот Жорж, а лента моя у него на шее, повязана галстуком. Я — к нему. «Отдай, — кричу, — мне мою ленту». А он, этакая обезьяна за решеткой, сделал мне длинный нос и давай тягу. Ну, тут уж я не выдержала и объявила ему непримиримую войну Алой и Белой розы. И надо же было случиться, что в ближайший же день его мяч закатился в канаву. Я подоспела, схватила мячик и долго держала его под арестом, пока не пришел к нашему саду старший Бартемьев, Саша, во время нашей прогулки, и, улучив минуту, попросил у меня возвратить его брату мяч. А потом и пошло, что дальше, то больше. Могу сказать, все лето я портила кровь Жоржу Бартемьеву самым добросовестным образом, а он — мне. И теперь я более чем уверена в том, что Доди забежал на двор бартемьевской дачи, благо, там есть охотничья собака, рыжий сеттер Серна, с которым играют наши собачонки; а противный Жоржка поймал его, запер мне назло и не выпускает. Если бы только мне удалось повидать Сашу! Он славный парень, не в брата, хоть и размазня, между нами будь сказано, порядочный. А попроси я разыскать мне Доди, наверное, разыщет и приведет его ко мне. Гляди, гляди, вон они оба как раз, легки на помине! — внезапно оборвав свой рассказ, шепнула Соня.
Потом схватила за руку Досю и, увлекая ее за собою, помчалась по направлению розовой дачи.
Не успели они приблизиться к бартемьевской даче, как из калитки ее, ведущей в дубовую аллею, вышли два мальчугана-подростка. Оба они были одинаково одеты в шотландские костюмы. Короткие клетчатые юбки, не доходя до колен, оставляли открытыми их голые ноги. На коротко остриженных волосах у обоих были надеты шотландские шапочки с петушиными перьями и двумя ленточками сзади. Одному из них, темноглазому миловидному толстячку, казалось, лет четырнадцать по виду, другой на год был моложе брата и казался настоящим живчиком.
При виде девочек младший сказал что-то старшему на ухо, на что тот только укоризненно покачал головой. Но Жорж беспечно махнул рукой и, подпрыгивая, побежал навстречу девочкам.
— Честь имею кланяться, — обратился он к пансионеркам, преувеличенно низко кланяясь им и откидывая далеко от себя руку со шляпой. Потом остановил глаза на сердито нахмуренном лице Сони-Наоборот и произнес не без лукавства:
— А ведь я знаю, зачем ваша милость пожаловала сюда. За белым шпицем, конечно? Но напрасно изволили беспокоиться, сударыня. Вашего чудесного шпица вы не получите. Да!
— То есть как это не получу? — вспыхнула Соня-Наоборот как порох. — Дося, ты слышишь? Как это он смеет нам не отдать Доди? А?
— Вы, действительно, не имеете права удерживать у себя чужую собаку, — вступила в разговор Дося, — не имеете никакого права, monsieur Жорж; так, кажется, вас зовут?
— Monsieur Жорж? Гм… Вот это я понимаю! Вот это называется вежливым обращением. Поучитесь ему у вашей подруги, цыганенок вы этакий, — кинул он в сторону Сони.
— Не смей меня называть цыганенком! Слышишь? Я тебе не цыганенок вовсе! Меня зовут Соней-Наоборот. Понял? — сердито крикнула Соня и тотчас же прикусила язычок…
Противный язык! Вечно сболтнет то, что ему не полагается! И надо же было это несчастное «Наоборот» прибавить. Но делать было нечего — Жорж уже успел подхватить последнее слово девочки и еще громче расхохотался.
— Ха-ха-ха! Как? Соня-Наоборот вы сказали? Вот уж, могу заверить, вполне подходящее прозвище для такого сорванца. Саша, ты слышал? Да проснись ты, двигайся поживее, сделай милость, увалень ты этакий! — обратился он к своему толстяку-брату, медленно, вперевалку приближавшемуся к ним.
— Нет, ты послушай только — эту воинственную девочку зовут Соней-Наоборот! А? Преостроумное, я тебе скажу, прозвище, не правда ли? — продолжал он, хватая за руки подошедшего брата. — А мне самому оно так понравилось, что из уважения к этому удивительному прозвищу я готов пойти на уступки и выдать моего пленника на руки его законным хозяевам.
— Давно бы так! Давайте же мне его сюда скорее, — обрадовалась Дося.
— Ой-ой-ой, какая вы прыткая, однако, — посмеиваясь лукаво, возразил Жорж. — Увы, вам придется все-таки подождать и вооружиться терпением; во-первых, уже потому, что белый шпиц изволят сейчас отдыхать, наигравшись вволю с Серной, и будет, разумеется, очень недоволен, если мы потревожим его сон в данную минуту. Но к вечеру он отоспится, конечно, и вы часиков этак к десяти потрудитесь за ним зайти. В это время мы успеем уже отужинать, и я буду вас ждать обеих у калитки с вашей глупой собачонкой, которую вы, кстати, совсем не умеете блюсти.
— Но послушайте, однако. Ведь мы живем в пансионе и не пользуемся никакой свободой. А тем более по вечерам. Ведь в девять часов мы должны уже быть в дортуаре, а в десять спать. Уйти из дома в такое позднее время нам не представляется никакой возможности, — смущенно говорила Дося, в то время как Соня-Наоборот с красным от возмущения лицом твердила сквозь зубы:
— Гадкий мальчишка! Злой мальчишка! Обезьяна шотландская. Терпеть тебя не могу!
— Ха-ха-ха! — снова залился звонким смехом расслышавший эту воркотню мальчик. — Ты слышишь, Саша? Она меня терпеть не может, бранит изо всех сил, а сделать все-таки ничего не может, потому что собачка-то у меня. Ха-ха-ха! Ужасно люблю дразнить таких злючек.
— Оставь, Жорж. Полно тебе дурить. Отдай лучше шпица этим девочкам, — спокойно проговорил старший Бартемьев, не сводивший все это время глаз с запасов желудей, которые наполняли фартуки обеих девочек. — Для чего вы набрали их столько? — не выдержав, осведомился он.
Дося открыла, было, рот, чтобы ответить ему, но Соня-Наоборот сердито крикнула, не дав ей произнести ни слова.
— Молчи! Молчи! Не смей говорить! Пусть отдаст сначала Доди, а тогда мы скажем им, для чего нам нужны желуди.
— Вот так придумала! — продолжал потешаться Жорж, по-видимому, уязвленный ее словами. — Вот так придумала тоже! Ай да Соня-Наоборот! Да ведь шпиц-то у меня в плену, а не у Саши. А я нелюбознателен, знаете, и мне совсем не интересно знать, зачем вы набрали всю эту дрянь. Однако нам некогда. Александр, идем, мы же торопимся по делу, а вам счастливо оставаться, mesdemoiselles.
Тут Жорж снова насмешливо раскланялся перед девочками, приподняв свою шотландскую шапочку; потом, помолчав немного, прибавил:
— А вы явитесь нынче все-таки, чтобы я мог передать вам из рук в руки вашего очаровательного глупца Доди. До приятного же свидания! Саша, allons!
И, насвистывая какую-то веселую песенку, Жорж быстро зашагал по дубовой аллее, увлекая за собой брата.
Девочки остались одни.
Соня-Наоборот взглянула на Досю. Дося — на Соню.
— Ничего не поделаешь, — тряхнула своими короткими мальчишескими кудрями Соня-Наоборот. — Придется-таки отправиться вечером на выручку Доди. Как-нибудь удерем, Досенька. У меня уже наклевывается план по этому поводу. Поделюсь после им с тобой. Только бы наши тихони-святоши не пронюхали. А то ни за что не отпустят. Только, Дося, ты не проболтайся, ради Бога! А ты погоди, скверный мальчишка, с тобой я разделаюсь, задам же я тебе когда-нибудь за все это! Будешь ты у меня помнить! — погрозила она своим маленьким кулаком вслед быстро удалявшемуся от них Жоржу.
И тут же девочки стали совещаться между собой. Действительно, у Сони-Наоборот был уже намечен план предполагаемой новой «экскурсии». Решено было нынче вечером, когда старшее отделение уснет, выбраться потихоньку из дортуара и пройти к даче Бартемьевых. Пока же и виду никому не подавать о том, что обе они знают о местопребывании Доди на случай, если бы пропажа собаки обнаружилась.
Сентябрьский день давно отгорел, уступая место густой осенней мгле.
Девочки после вечернего молока и общей молитвы расходились по своим дортуарам. Воспитанницы младшего и среднего отделений спали на противоположном конце мезонина. Старшие пансионерки имели чудесную большую комнату, выходившую окнами в сад. У одного из этих окон росла старая сучковатая рябина, пленявшая детей своими красными по осени гроздьями-плодами. Красные гроздья касались окна, и стоило только протянуть руку, чтобы схватить эти красивые яркие кисти ягод. Но Анастасия Арсеньевна и m-lle Алиса Бонэ строго следили за тем, чтобы девочки не рвали ягод, и поневоле пансионерки старшего отделения ограничивались тем, что только любовались красивым развесистым деревом и его плодами.
На больших часах в гостиной гулко отбило десять ударов, час, когда каждая из пансионерок должна была уже находиться в постели.
Ровно в десять тушилась большая дортуарная газовая лампа, и вместо нее зажигался маленький керосиновый ночник.
M-lle Алиса Бонэ, худощавая, высокая швейцарка, всю свою долгую жизнь проведшая в России, вошла в дортуар старших и, прежде чем загасить лампу, занялась ночником, оправляя фитиль. Воспользовавшись тем, что m-lle Алиса не обращает на них внимания, Соня-Наоборот подвинулась к изголовью своей соседки Доси.
— Дося, а Дося, — зашептала она, отрывая на миг от подушки всклокоченную голову, смотри только, не засни по-настоящему.
— Ну, вот еще. Разумеется.
— И все-таки скорее закрой глаза и сделай вид, что ты уже заснула; и тогда наша Алиса скорее уберется… А куда ты желуди положила, Дося?
— Они в чемодане, у Аси. Уж она, будь спокойна, сохранит их до воскресенья в лучшем виде. Я ей все рассказала. Она обещала, что никому не скажет.
— Как «все»? — так и подскочила на своей постели Соня. — И про наше сегодняшнее рассказала тоже?
— Да нет же, не все, конечно, успокойся, пожалуйста! О том, что нам надо удирать сегодня, она не знает, конечно. И про Доди тоже.
— Вот и умница, если так. Люблю друга за сметку. Хорошо также, что наших желудевых запасов никто не видел. А то Миля Шталь непременно доохалась бы до того, что Алиса услыхала бы, и тогда пошла бы потеха! Пожалуй, что и до бабуси тогда бы дошло, и без отпуска оставили бы в ближайшее воскресенье в лучшем виде.
— Ой! — искренне испугалась Дося. — Я и то боюсь, как нам сойдет с рук предстоящая ночная прогулка. Ведь если поймают, нам не сдобровать. Без отпуску останемся наверняка.
— Это уж как пить дать.
— А для меня это — зарез! Во-первых, Веня меня ждет всегда, как праздника, и ему было бы так больно, бедняжке, не повидаться со мною в воскресенье, а потом желуди. Ведь их же надо доставить Дарье Васильевне поскорее.
— И доставим. Чего ты беспокоишься раньше времени? Так вот тебе, сейчас и поймали! Как бы не так! И кто узнает, скажи на милость? Алиса, как ляжет в кровать, так и заснет, как сурок, у себя в одну минуту. Свои не выдадут, конечно, если бы и узнали что. Бабуси нет дома, и она не приедет до двенадцати ночи из гостей, это я уже доподлинно знаю. А до двенадцати мы сорок раз успеем еще домой вернуться. Только бы скорее угомонились наши. Эта Марина с Ритой всегда шушукаются до полуночи, и сами не спят, и другим мешают. Марина, не шипи ты, сделай милость, угомонись, пожалуйста, я умираю от усталости, — повысила неожиданно голос шалунья. — Дайте же спать добрым людям, господа. Если ты опять свою Сибирь описываешь Рите, так нельзя ли это днем делать? Или потише, по крайней мере. Я спать хочу, — заключила сонным голосом девочка.
— Спи, я тебе не мешаю, — ответила с дальней кровати Марина Райская и продолжала беседу с Ритой Зальцберг. Говорила она баюкающим голосом, почти шепотом, в то время как в голове ее вставали картины описываемой Райской жизни.
— Так вот: горы у нас высокие-высокие. Красивые, как на картинках пишут. Видала? И грядами вдаль убегают. Иртыш там, где усадьба бабушкина была, широкий-преширокий, и студеный. Летом в нем так приятно купаться. Я с киргизкой Анной всегда по два раза на дню купаться бегала. А зимой, когда стужи наступают, морозы трескучие…
— Райская, да замолчишь ли ты, наконец? — взвизгнула соседка Марины по кровати Зина Баранович, — спать не даешь своими рассказами.
— Господа, тише! Ее величество маркиза неаполитанская почивать желают, — своим несколько грубоватым не по возрасту голосом заявила на весь дортуар Маша Попова.
— Глупо это! Почему именно маркиза, да еще неаполитанская? — прозвучал обиженно Зинин голос.
— А это тебе самой лучше знать. Ведь ты же Миле Шталь всякие небылицы про твои заграничные путешествия рассказываешь — как тебя за какую-то неаполитанскую маркизу в поезде приняли!
— Неправда. Я рассказывала только то, что было. Ведь вот Мара Райская тоже рассказывает про свою Сибирь, а никто ее за врунью не считает?
— Так ведь Марочка про свою родину рассказывает. Про Иртыш, про горы и тайгу, — внезапно прозвенел нежный голос Риты, — разве можно Марочкины правдивые рассказы…
— А разве я неправду рассказывала тоже? — совсем обиделась Зина. — Опомнись, Маргарита!
Но на это ни Рита, ни другие воспитанницы не успели ничего ответить. М-lle Алиса Бона поправила фитиль в ночнике, поставила ночник на его обычное место и приказала:
— Ну а теперь спать и никаких разговоров больше. Спокойной ночи, дети! Bonne nuit.
— Bonne nuit, m-lle Alice, — отозвались девочки.
Дося лежала, вытянувшись на постели, и думала о том, что пока все, слава Богу, складывается хорошо и удачно. Прежде всего, когда они вернулись нынче с Соней-Наоборот в пансион, с передниками, наполненными доверху желудями, пансионерки еще были на прогулке, и никто не хватился ни их самих, ни Доди. Правда, неизменный друг и приятель последнего, Муму, такой же белый шпиц, как и Доди, долго беспокоился и бродил по всему дому с опущенным хвостом, в поисках друга. Однако никто не придал этому никакого значения. Почему-то и старшие, и дети, и прислуга решили, что Анастасия Арсеньевна, уезжая нынче с утра в город, захватила с собой и своего любимца Доди, что бывало и раньше.
Доди не хватились, желуди были спрятаны в надежном месте у Аси, ей пришлось открыть «желудевый секрет». Оставалось только отобрать Доди у противного Жоржа, и дело, как говорится, будет в шляпе.
— Дося, пора. Никак ты заснула, легкомысленное ты созданье!
Соня-Наоборт уже успела одеться и стояла теперь перед Досей, тряся ее за плечо. Дося вскочила, порывисто хватая со стула свою одежду.
— Не суетись, хуже будет. Вот твое платье, — командовала Соня-Наоборот. — Я понимаю, как тебе трудно сейчас, ведь сама я, пока лежала, всю руку исщипала себе, чтобы не заснуть. Синяков завтра не обобраться будет. Ну, готова? Идем!
Она взяла за руку Досю и шмыгнула вместе с нею к крайнему окошку, завешенному синей шторой.
— Только осторожнее, ради Бога. Прежде всего садись на подоконник за шторой, как только я раскрою окно. И сразу же хватай ближайший сук рябины руками. Он претолстый и выдержит не только нас с тобой, но и все наше отделение, ей-Богу! А под ногами ты сейчас же почувствуешь выступ другого сломанного сучка. Ниже есть еще один. Рядом же, налево, выступ крыши заднего кухонного крыльца. К этой крыше приставлена переносная лестница, до самого слухового окошка доходит; попадешь на нее, и дело сделано, смело спускайся вниз.
Все это было произнесено быстрым, прерывистым и чуть слышным шепотом в то время, как проворные руки Сони открывали окошко.
— Ну, вот и готово. С Богом теперь!
Досе, уже сидевшей на подоконнике за спущенной темной шторой, оставалось теперь спустить ноги за окошко и протянуть к ближайшему рябиновому суку руки.
Кругом царила полная тишина. Воспитанницы, по-видимому, уже успели заснуть, уставши за день. Кто-то громко всхрапывал. Кто-то лепетал неразборчиво во сне. Благодаря спущенной тяжелой шторе свежий ночной воздух не достигал спящих.
А луна, красиво освещавшая заоблачные вершины, лила свой волшебный свет и на старую рябину, казавшуюся теперь каким-то серебряным сказочным великаном в этих призрачных лучах месяца, и на тихий, словно зачарованный сад.
— Ни ветерка. Тихо. И светло как! День — да и только! — восторгалась Соня-Наоборот, первая соскальзывая с окошка. Уцепившись обеими руками за толстый сук рябины, она повисла на миг в воздухе и усиленно заработала ногами, ища опоры.
— Если сорвемся — не беда… Всего от земли две сажени только, а внизу куча мусора, ни за что не ушибемся, мягко! — срывалось в виде утешения с губ девочки.
А Дося в это время, забыв обо всем в мире, с восхищением смотрела в небо.
Сколько звезд! Как они искрятся, дрожат и точно смеются. А облака! Точно волшебные замки и дворцы красавицы-феи разбросаны они по далекому небу… И фантазия ее уже заработала с присущей ей горячностью. Но голос Сони-Наоборот, успевшей добраться до навеса черного крыльца и теперь благополучно достигшей приставленной к нему лестницы, прервал Досины грезы:
— Скорее же, что ты там прохлаждаешься так долго? Слезай!
И размечтавшейся было девочке оставалось только последовать примеру подруги.
И вот они обе на земле, в саду.
Калитка заперта на ключ. Но Соня-Наоборот знает отлично, как можно уйти из сада и без помощи калитки. Позади дома, в одном месте сада, два прута старой решетки давно отсутствуют. Разумеется, взрослого человека такая лазейка не пропустит, но они, две худенькие девочки, при некотором усилии протиснутся в нее несомненно.
Еще несколько минут, и они подле ограды.
Теперь остаются самые пустяки. Добежать до дубовой аллеи, сделать по ней несколько десятков шагов, и они очутятся у бартемьевской дачи.
— Какая ночь! Какая ночь! — восхищенно шепчет по дороге Дося.
— Гляди себе под ноги лучше. Чего уж там, не то редьку закопаешь. А то совсем как наша Марочка Райская: — Ах, голубое небо! Ах, горы! Ах, Иртыш! Ах да ах! Курица кудахчет, да и только. Или уж, если не можешь удержаться от восторга, любуйся здешней природой, земной. Это хоть не опасно — нос останется неразбитым. Да разве здесь менее красиво, чем там, наверху?
Соня-Наоборот говорила правду.
Тихо, не шевелясь, стояли, словно зачарованные волшебницей-ночью, кусты и деревья, казавшиеся серебряными в лунном свете. А там, в просвете их, намечалась широкая полоса реки, казавшаяся плавленой рудой, с лунной дорожкой посередине нее.
Плескалась близко у берега рыба, и какая-то ночная птица кричала в кустах, и только ее голос и нарушал тишину лунной сентябрьской ночи.
— Ага, пришли-таки! Не побоялись? Ну, честь и хвала вам. Что и говорить — храбрые девицы. Смерть люблю храбрых. Честное слово! А теперь рассказывайте, как вам удалось удрать?
Жоржик Бартемьев стоял у калитки своей дачи, держа на руках Доди.
При виде девочек белый шпиц рванулся и с радостным лаем бросился к ним навстречу.
— Додька! Дрянь ты этакая! Ну постой же, задам и тебе трепку, будешь знать, как у меня удирать! — говорила Соня-Наоборот и, наклонившись к Доди, незаметно чмокнула шпица в голову. Соня-Наоборот терпеть не могла сентиментальностей.
А Дося в это время спешила удовлетворить любопытство Жоржика.
Как они выбрались из дома? Да очень просто! Из окна мезонина, на рябину, с рябины на крышу черного крыльца, а с крыши на лестницу, оттуда в сад. Из сада же через лазейку в аллею и — честь имеем кланяться! — не без некоторой хвастливой нотки заключила свой рассказ девочка.
— Молодцы! Ей-Богу же, молодцы! — восторгался Жоржик. — Рябина, окно, крыша, лестница — целое приключение, нет, право же, я в восхищении и завидую вашей храбрости.
— Но только если за эту храбрость нам придется расплачиваться, мы вас, будьте спокойны, не очень-то поблагодарим, — буркнула Соня-Наоборот, на этот раз без злости, польщенная похвалами Жоржа.
— Неужто вы не надеетесь вернуться благополучно? — уже встревоженным тоном осведомился мальчик. — Право, мне было бы крайне горько, если бы…
— Об этом раньше надо было подумать, сняв голову, по волосам нечего плакать, — оборвала его Соня. — А попадемся, не заплачем, не бойтесь. Нам это не впервые, — и для большего эффекта произнесенной ею фразы Соня-Наоборот неожиданно свистнула тем мастерски удачным свистом, которому позавидовал бы любой мальчишка с улицы. Этот лихой свист окончательно победил Жоржика и расположил его в пользу его недавнего врага.
— Вот вы как умеете! — произнес он восхищенно. — Нет, положительно, вы обе должны быть также прекрасными товарищами. Вы — не то, что брат Саша, увалень и недотрога, с которым ни поиграть, ни пошалить нельзя вволю: всего-то он остерегается, всего боится. Нет, вы — совсем другое дело, наш брат, мужчина, честное слово! И так же, как он, свистеть умеете? — неожиданно обратился он к Досе.
— Нет еще, не умею, — с сожалением произнесла та.
— Не беда! Я ее выучу. За этим дело не постоит, — подхватила Соня-Наоборот решительным тоном и тут же прибавила озабоченно: — Однако нам пора все-таки. Еще хватятся… Ведь окно дортуара осталось открытым… Чего доброго, наши неженки завтра поднимутся с флюсами, насморками, кашлями и прочими прелестями. Бежим-ка обратно, Дося.
— Стойте, — сказал Жорж. Ну, хотите, будем друзьями с этого вечера? По рукам, что ли?
И он протянул свою маленькую бронзовую еще от летнего загара руку.
Соня-Наоборот первая пожала руку мальчугана.
— Что ж! Я не злопамятна и против нашей дружбы ничего не имею.
— И я тоже, — улыбнулась Дося.
— А только как же мы дружить-то будем, когда ни поиграть вместе, ни поболтать с вами нам не придется? Ни нас к вам не пустят, ни вы к нам не можете прийти, в пансион.
— А уж это мое дело будет похлопотать и устроить, — снова оживился Жорж. — Во-первых, в будущем месяце мое рождение будет. И я попрошу пап* вместо подарка пригласить в гости все старшее отделение вашего пансиона, благо, наши знакомы с вашей начальницей и, кажется, даже как-то обменялись с нею визитами. А потом, пап* обещал нам устроить зимой большую гору и каток в саду. И непременно надо будет упросить его дать разрешение пользоваться им и всем вам.
— Вот и будем и с гор кататься вместе, и на коньках тоже. Расчудесное дело, право.
— А пожалуй, что и совсем недурно придумано! — согласилась Дося.
— Чего уж лучше, — вырвалось у Сони-Наоборот. — Ну, а пока что все-таки прощайте.
Она с самым решительным видом повернулась и почти бегом пустилась в обратный путь, унося с собой на руках Доди.
Дося побежала за нею.
Девочки довольно далеко отбежали от «розовой дачи». Вот и знакомая решетка их пансионского сада… Еще минута, другая — и они дома.
— Слава Богу, без приключений! — вырвалось у Доси, и тут же она внезапно остановилась. По проезжей дороге парка, которую они только что готовились перебежать, навстречу им катилась коляска. При ярком сиянии месяца девочки сразу узнали лошадей и экипаж Анастасии Арсеньевны Зариной.
Не оставалось никаких сомнений в том, это возвращалась из гостей сама бабуся. Дося и Соня-Наоборот переглянулись.
— Бежим! — вырвалось у обеих сразу. Но едва лишь успели девочки сделать несколько шагов, как новый возглас испуга вырвался у обеих, и Соня-Наоборот первая остановилась посреди дороги, беспомощно разведя руками.
— Доди! Доди! Ах ты горе! Подвела нас таки противная собачонка!
Действительно, Доди со своей естественной всему молодому собачьему племени стремительностью неожиданно выскользнул из рук державшей его Сони, очевидно, чуя приближение хозяйки, и кинулся навстречу экипажу.
— Доди, Доди, назад! Назад! Тебя раздавят, глупая собачонка, — позабывшись, во весь голос крикнула Дося и кинулась вслед за шпицем.
— Откуда так поздно? Почему еще не спите? А где же m-lle Алиса и все остальные?
Экипаж стоял в десяти шагах от девочек, а Анастасия Арсеньевна направлялась к ним, на ходу забрасывая их тревожными вопросами, в то время как вероломный Доди выражал свои собачьи восторги возвратившейся, наконец, хозяйке.
Но Дося и Соня-Наоборот молчали. Растерянные и смущенные, стояли они перед Зариной, не произнося ни слова. И это молчание больше всяких слов сказало Анастасии Арсеньевне.
— Вы, кажется, ушли без спроса? — сдвигая брови, строго осведомилась она.
Тут Соня-Наоборот не выдержала, бросилась к Анастасии Арсеньевне, схватила ее за обе руки и, сжимая их, заговорила в страшном волнении, быстро-быстро:
— Бабуся… Милая, дорогая бабуся! Хорошая наша! Выслушайте нас, прежде чем рассердиться. Вы же знаете, что Соня-Наоборот вам никогда не солжет, потому что Соня-Наоборот шалунья, сорвиголова, но лгать не умеет вовсе! Золотая бабуся, добрая! Ну да, мы ушли, убежали попросту на часок из дома. Но, ей-Богу же, не ради шалости. И не ради злого умысла, отнюдь нет! Клянусь вам в этом, бабуся. Вы только выслушайте меня, и вы поймете сами, что мы с Досей не могли иначе поступить.
Анастасия Арсеньева выслушала Соню внимательно, посмотрела в ее поднятое к ней все освещенное лунным сиянием лицо, в горящие неподдельной искренностью глаза и после минутной паузы сказала:
— Я слушаю тебя. Знаю, что не лжешь. Рассказывай, Соня.
И вот началась горячая, правдивая исповедь. Ни одного слова лжи не было в ней. То, что забывала сказать Соня-Наоборот, вставляла в ее бесхитростный рассказ Дося Оврагина. История с желудями. Их назначение. Исчезновение Доди. Встреча с мальчиками Бартемьевыми. Ночная экспедиция через окошко при благосклонном участии рябины — ничто, ничто не было забыто девочками. Рассказано было все. Только несколько смягчен, в силу «правила товарищества», строго выполняемого в пансионе, в передаче, не совсем благовидный поступок Жоржа, ради которого они и попали впросак.
Однако Анастасия Арсеньевна менее всего, по-видимому, обратила внимание на участие во всей этой истории Жоржа Бартемьева, ее мысли были заняты другим.
— Ты кончила? Больше нечего рассказывать, надеюсь? — когда, наконец, замолкла Соня-Наоборот, обратилась к ней снова Зарина.
Молчаливый кивок головы был ответом.
— Я не буду говорить вам, дети, о том, как дурно вы поступили, и как ваш поступок огорчил меня, — произнесла после короткой паузы Анастасия Арсеньевна, — как огорчит он, несомненно, m-lle Алису и Асю и всех ваших более благоразумных подруг. И вот, чтобы не давать и другим переживать далеко не приятные минуты, которые я сама переживаю сейчас, я предлагаю вам ничего не говорить ни m-lle Алисе, ни девочкам о том, что произошло с вами. Чистое и сердечное ваше признание уже смягчает вашу вину. И то наказание, которого вы обе заслуживаете, будет уменьшено насколько возможно, благодаря той же правдивости вашей. Ну, а теперь скажите сами, чего вы заслужили обе? Какое наказание должна я наложить на вас? — обратилась снова Зарина к притихшим девочкам.
— Конечно, самое строгое, бабуся, — искренне вырвалось у Доси.
— Самое строгое, это — оставление без отпуска на четыре воскресенья, так, кажется, если не ошибаюсь?
— Да, бабуся, — замирающим голосом ответила на этот раз Дося, в то время как ее маленькое сердечко забило тревогу.
— Хорошо. Стало быть, ты останешься без отпуска, Дося. Но не на месяц, а ввиду чистосердечного твоего покаяния на одно воскресенье только. Если же m-lle Алиса и девочки спросят, почему ты не идешь в воскресенье с Асею к ним, можешь сказать всем им, что на это им ответит сама бабуся. Надеюсь, ты хорошо поняла меня, Дося?
— Поняла, бабуся, — и белокурая головка поникла. И вдруг она живо поднялась снова. Девочка вспомнила:
— А желуди, бабуся, а желуди? Ведь Дарья Васильевна Дубякина на целую неделю останется без кофе в том случае, если я не попаду домой в этот отпуск.
Неуловимая улыбка скользнула по лицу Зариной. Подумав немного, она сказала:
— Об этом не беспокойся, Дося. Завтра, до молитвы, принеси мне твои желуди в кабинет и напиши записку, кому их послать. И я отошлю их в это же воскресенье. Таким образом, твое отсутствие не отразится на удобствах других. Надеюсь, это устроит тебя.
— Благодарю, бабуся!
«Бедный Веня! Никакие желуди и никакие записки не заменят ему моего присутствия», — со вздохом подумала Дося.
Соня-Наоборот во все время короткой беседы вопросительно смотрела на Зарину. Наконец, не выдержав, спросила:
— А какое же наказание вы наложите на меня, бабуся? Ведь мне не к кому ходить в отпуск, и воскресенья я и так провожу в пансионе.
И снова внимательный взгляд Анастасии Арсеньевны обратился к ее любимице.
— Вот что, Соня, — сказала она, немного подумав. — Первого же удовольствия, первого большого, особенно приятного для тебя развлечения, которое представится вам, девочкам, в ближайшем будущем, ты добровольно лишишь себя, не говоря никому об этом ни слова. Ты откажешься от такого удовольствия добровольно по обоюдному молчаливому согласию со мной. Слышишь, Соня?
— Слышу, бабуся. Вы ангел, и я обожаю вас!
— А теперь ступайте спать, девочки. И помните, чтобы ничего подобного у вас не происходило больше.
— Нет, нет, бабуся! — вырвалось у обеих приятельниц, и они вместе с Анастасией Арсеньевной направились в дом.
— Сегодня воскресенье, и я увижу Досю, — проснувшись ранним сентябрьским утром, весело сказал Веня и вскочил с дивана.
Дарья Васильевна еще спала за ширмой, похрапывая во сне. Чтобы не будить мачеху, мальчик на цыпочках пробрался в кухню и занялся самоваром.
Радостное настроение заставило его особенно быстро одеться нынче, вымыться и напиться чаю, пока Дарья Васильевна, замученная взятой на дом работой, продолжала мирно спать.
Она проснулась только тогда, когда Веня надевал уже пальто и фуражку.
— Я к Зариным, мамаша, сегодня Дося придет.
— Да ведь когда придет-то Дося? В десять утра, небось, не раньше, а сейчас только восемь. Куда ж ты так рано, голубчик?
— Ничего, подожду у них. Юрий Львович позволил мне всегда дожидаться у них Досю. И Матреше, кстати, пособлю в работе. Может быть, ей надо сухари потолочь к котлетам или капусту нарубить к пирогу, а то в лавочку сбегать. Юрий Львович, наверное, уйдет в девять. К десяти у него репетиция оркестра начинается, он заранее уходит. Ну, я пойду, мамаша. Вы не беспокойтесь, ключ я с собой возьму, а у вас другой останется.
— Ступай. И обедать не придешь нынче?
— Как желаете, мамаша. Если вам одной не очень весело, так я к обеду вернусь.
— Ишь ты, какой добренький, право! Коли не очень весело мне одной обедать, так он, видите ли, вернется. Ну да Бог с тобой уж! Ступай себе и обедай у своих Зариных! Чего уж там! Не больно-то тебе весело, видать, со старухой-матерью. Небось, с товарками-однолетками куда веселее. Ступай себе, Венюшка, я не в обиде на тебя.
— Я вам желудей принесу, мамаша, оттуда. Желудевый кофе молоть будем завтра. А то вы без кофе, поди, за целую-то неделю соскучились, мамаша? — снова оживился Веня. — А Дося беспременно обещала желудей набрать у них в парке и вам принести.
— Ладно уж, ладно. Ишь, желудями задабривает. Ступай себе. Вижу, что не терпится.
И правда, не терпелось Вене. Он выбежал из квартиры, сбежал с лестницы и очутился во дворе.
— Лиза, здравствуй. Куда это, в лавку? А сегодня Дося в отпуск придет, — заявил он, не переставая радостно улыбаться столкнувшейся с ним лицом к лицу во дворе Лизе.
— Знаю. Ведь нынче воскресенье. Эку новость тоже сказал, — усмехнулась та.
— Сеня, а Сеня! Сегодня Дося придет, знаешь, до вечера с нами пробудет, — крикнул Веня прачкиному сынишке Сене, игравшему во дворе.
— Ты что ж это так рано, Венечка? Юрий Львович на свою репертицию еще не уходил, — встретила мальчика толстенькая румяная Матреша, пожилая служанка, жившая в доме Зариных еще при покойных родителях Юрия и Аси.
Но, видя, как сконфузился мальчик, поспешила успокоить его со свойственным ей добродушием:
— Ай хорошо, что пришел пораньше, Венюшка, мне, по крайности, пособишь по хозяйству. Ведь барышни наши явятся нынче, так надо, чтобы все было за первый сорт, к сроку.
Наконец, встал Юрий Львович и, узнав, что пришел Веня, позвал его пить кофе.
— Ты посиди до прихода наших у меня в кабинете, я тебе книжный шкаф открою. Можешь книги почитать; у меня весь Майн Рид и Жюль Верн есть. Бери и читай, Веня, — ласково предложил Зарин мальчику.
— Благодарю вас, но мне нынче и в кухне дело найдется — Матрене Демьяновне пособить надо, — застенчиво ответил тот.
— Ну, как знаешь. Девочки, верно, в двенадцать приедут, не раньше, а я вернусь в три, к обеду. Пока что до свиданья, Веня.
Юрий Львович внимательно оглядел маленького горбуна. С каждой встречей с Веней молодой Зарин все сильнее привязывался к этому кроткому и деликатному мальчику, так стоически относившемуся к своему убожеству.
«Редкий ребенок. И подумать только, как несправедлива была судьба, дав этой хрустально чистой душе искалеченную оболочку», — подумал уже не в первый раз Юрий Львович, пожимая на прощанье руку маленького горбуна.
Он ушел, а Веня остался ожидать прихода Доси и Аси.
Прежде всего он сбегал в лавку по поручению Матреши; потом помог нашинковать капусту к пирогу. Затем мыл и перетирал чайную посуду и, исполнив всю эту работу, взглянул на часы и, к своему огорчению, увидел, что ждать девочек придется еще не менее часа.
Веня прошел в кабинет Юрия Львовича. Он любил эту комнату, с большой восточной тахтой, заменявшей музыканту кровать, с изящным небольшим пианино у стены, с массою нотных тетрадей в папках на этажерке и на пюпитре для скрипки, с большим книжным шкафом, оставшимся в наследство Юрию от отца.
Веня подошел к шкафу, открыл его и полюбовался немного красивыми переплетами расставленных по его полкам книг. Но они мало интересовали сейчас мальчика.
Он любил больше, когда читают, нежели читать самому. И особенно, когда читала Дося. Голосок Доси звучал, как музыка, в ушах Вени… Совсем, совсем как музыка! Ну, как скрипка Юрия Львовича, например, или как аккомпанемент Аси, которым та сопровождала часто игру своего брата на скрипке.
Веня подошел к пианино и опустился на круглый табурет, стоявший перед ним. Уже не раз он перебирал клавиши инструмента, наигрывая по слуху те несложные песенки, которые знал с детства, наигрывал одной рукой, одним пальцем даже, не имея ни малейшего понятия о нотах. Иногда выходило так складно, что сам Веня заслушивался. Особенно хорошо получался романс «Вчера я растворил темницу воздушной пленнице моей».
Он и сейчас вспомнил об этом романсе и стал тихонько по слуху подбирать его, потом принялся за другой. Сыграл недавно слышанный им мотив баркаролы, который тоже играл Юрий Львович.
«А наши все не идут, — невольно проносилось тем временем в голове мальчика, — уж скорей бы шли, право».
И он, чтобы скоротать время, продолжал наигрывать песенки и романсы.
«Вот так смеется Дося, когда ей очень весело», — с улыбкой мысленно произнес горбунок и бойко забарабанил в скрипичном ключе по клавиатуре пианино. Получилось нечто вроде трелей, похожих по звуку на серебряный колокольчик.
«А так вот громовые раскаты слышатся перед грозою, — переходя на басы и беря несколько правильных величавых аккордов, продолжал свою несложную импровизацию Веня. — А это дождик идет осенний, холодный, скучный такой!» — и он быстро-быстро ударил несколько раз по рояльным клавишам. Потом снова взял несколько аккордов одной рукой, неумело и неправильно держа на клавиатуре руку.
«Это Веня горюет по Досе, когда Дося долго не приходит к нему».
Несколько печальных нот меланхолически пропело под неловкими детскими пальцами. Но верный и чуткий слух маленького горбуна не допустил ни одного фальшивого звука. Создавалась какая-то нехитрая, совсем простенькая и наивная мелодия, и тем не менее мелодия все-таки, вылетавшая из-под нетвердых, робких пальцев, не имевших понятия о музыкальной технике. Наигрывая таким образом, Веня, со свойственной ему мечтательностью, уже улетал от действительности все дальше и дальше, воплощая свои грезы в звуках, робко извлекаемых им из инструмента.
Дося не идет. Веня плачет, грустя и тоскуя. Но вот приходит добрая волшебница и говорит Вене…
Тут клавиши под робкими пальцами звучат тихо-тихо, чуть слышно.
«Не плачь, мой мальчик, — говорит добрая фея, — я знаю: ты плачешь не столько потому, что не идет твоя маленькая подруга, а потому, что ты сам — бедный, жалкий калека-горбун. Ты чувствуешь себя уродцем среди других детей и подле красавицы Доси. Ну совсем так, как чувствовал себя гадкий утенок из сказки Андерсена. Но погоди, придет время, и я сделаю тебя большим, сильным, могучим лебедем, таким же, как они, стройным и прекрасным».
Опять аккорды. Красивые, стройные аккорды. Эти новые звуки вырывают из недр инструмента его дрожащие, неопытные пальцы.
Теперь щеки Вени горят. Глаза сверкают.
А аккорды звучат один за другим так красиво, так торжественно, так звучно. Что это такое? Не белые ли гордые лебеди поют это, уносясь высоко в поднебесье, или певуче вздыхают внизу тростники на реке? Или, может быть, ветерок шуршит в кустах сада? Или звучит чей-то смех? Не Дося ли это смеется опять, проказница Дося?
Он так увлекся своими аккордами, маленький горбун, что весь мир отодвинулся от него куда-то далеко-далеко. И все, кроме звуков, кроме этих певучих аккордов, перестало для него существовать.
Прозвучал звонок из прихожей — Веня не расслышал его. Пробежала из кухни открывать дверь Матреша — и ее шагов не услышал мальчик. Кто-то вошел в комнату и остановился у порога. Но Веня не почувствовал присутствия другого человека здесь, в комнате. И только когда Юрий Львович подошел к пианино и, наклонившись к мальчику, спросил его:
— Когда ты научился так играть, Веня?
Веня растерянно ахнул, отнял руки от клавиш, вскочил с табурета и, весь красный и смущенный, пролепетал:
— Простите, извините меня. Это так вырвалось. Я нечаянно. Больше не буду. Никогда не буду больше.
— Нет, будешь, мой мальчик. Непременно будешь, — кладя ему руку на плечо, прервал этот прерывистый лепет Юрий, — и играть будешь, должен учиться играть. Но не один, а со мной. Ну да, со мной, что ты так удивленно на меня смотришь? Я хочу, чтобы ты занимался музыкой, мальчик, брал уроки, ну хотя бы у меня, на первых порах, а потом, Бог даст, и у настоящего учителя, потому что ты обладаешь редким, по-видимому, музыкальным слухом и чуткостью, мой друг, и было бы грешно закапывать в землю то и другое. А теперь скажи мне, что ты играл?
Что мог ответить Юрию Львовичу на этот вопрос Веня? Разве он знал, что играли его пальцы? Ведь эти звуки диктовали его грезы, его детские яркие мечты. Сама душа его как будто нашептывала ему эти звуки.
Он все еще стоял, смущенный и сконфуженный, перед Юрием Львовичем, потирая руки, не зная, что ответить музыканту, в то время как вся душа мальчика радостно всколыхнулась под впечатлением его слов.
Да неужели же это правда? Неужели, и он, Веня, достоин того, чтобы брать уроки у Юрия Львовича? Так у него, у жалкого горбуна, есть музыкальные слух и чутье, как говорит Юрий Львович! Так, значит, не совсем обидела судьба его, бедного Веню?
А Юрий между тем продолжал, глядя на мальчика так, точно впервые увидел его:
— Это удивительно, право; чтобы импровизировать так, как ты сейчас импровизировал, не зная ни одной ноты, не имея понятия о музыкальной технике, надо или обладать настоящею искрой Божией, то есть носить в душе зародыши недюжинного таланта, или… или я ровно ничего не понимаю в вопросах искусства, — волнуясь, заключил свою речь молодой музыкант.
Потом он тут же присел перед пианино и стал, ударяя по клавишам, называть одну за другою ноты Вене.
Затем, достав толстую тетрадь — «Музыкальную школу» — и показав мальчику нотные знаки, ключи, пояснил ему их значение на клавиатуре.
— Я буду заниматься с тобою каждое утро до моего ухода на репетицию в оркестр. Я надеюсь, я уверен, что мои труды увенчаются успехом, и когда-нибудь маленький Вениамин Дубякин сделается знаменитым музыкантом. А? Что ты скажешь на это, малыш?
И опять слова Зарина подняли бурю восторга в душе Вени, и он сияющими глазами смотрел на своего будущего учителя, не имея сил произнести ни слова.
— Как, уже половина второго? Давайте же скорее обедать, Матреша… Наши не придут сегодня, а я совсем позабыл предупредить об этом вас с Веней. Да и немудрено, впрочем. Открытие, сделанное мною сегодня, совсем околдовало меня.
Счастливое до этой минуты лицо маленького горбуна вдруг вытянулось и побледнело. Все радостное оживление вмиг покинуло Веню.
— Как не придут? — испуганно и растерянно проговорил мальчик.
— Увы! Сегодня, действительно, дружок, не придется тебе повидать ни Асю, ни Досю. Я забыл тебе сказать, что нынче у нас отменили репетицию оркестра, и я, воспользовавшись этим, проехал на конке прямо на острова. Хотелось самому привезти домой сестру и Досю. Но бабушка по какой-то причине не отпустила Досю, а Ася, не пожелав оставить подругу в праздник одну, осталась добровольно без отпуска, заодно с нею. Вместо них обеих я привез тебе какой-то пакет довольно внушительных размеров и письмо, по поручению Доси. Получай его, кстати, а пакет захватишь, когда пойдешь домой, я оставил его в передней.
С этими словами Юрий вынул из кармана письмо и передал его Вене. Мальчик взглянул на конверт и сразу же узнал крупные неровные каракульки Доси, увенчанные несколькими кляксами. На вырванном, очевидно, из учебной тетради листе бумаги тем же корявым Досиным почерком стояло:
«Милый Веня. По некоторым причинам я не могу прийти сегодня. И Ася тоже не придет, потому что ей жаль меня одну оставить. Посылаем тебе желуди для кофе, собранные мною и Соней-Наоборот для твоей мамы, и, пожалуйста, не удивляйся, что письмо это написано без ошибок — его Ася поправляла. Почему я не могу прийти сегодня — это секрет, но тебе я скажу его, конечно, в следующее воскресенье. Твоя Дося».
«Мне очень грустно нынче, Веничка, потому что я не увижу тебя».
Веня прочел письмо, и прекрасные, как небо, голубые глаза ребенка затуманились слезами.
«Дося не придет, не придет из-за какого-то „секрета“. Досе грустно. Она скучает. Бедная, милая Дося». Мальчик еще и еще раз прочитал разбегающиеся строки, в то время как тяжелое, горькое чувство нарастало в его душе. Он так мечтал провести этот день с милой, доброй Досей.
Видя расстроенное лицо маленького гостя, Юрий Львович поспешил к нему на помощь.
— Полно же кукситься, Веня, — бодро и весело обратился он к горбуну. — Будь же мужчиной. Охота тебе малодушествовать из-за таких пустяков, право! Ну не пришли наши девицы в это воскресенье, придут в следующее. Это ли настоящее горе, из-за которого можно терять мужество и вешать нос на квинту? Ты думаешь, что мне самому приятно отсутствие твоего шаловливого друга, проказницы Доси? Ведь наш дом ожил с тех пор, как у нас поселилась эта Дося. Поживем увидим, а пока пообедаем, чем Бог послал. Пирог, кажется, давно готов у Матреши. А пообедав, давай-ка займемся серьезно музыкой. Чего нам время даром терять! До вечера я свободен и весь в твоем распоряжении. Хочешь?
Еще бы не хотеть. Затуманенные, было, грустью глаза Вени снова засияли. Музыка! Его будут учить музыке. Да неужели же это счастье выпало на его долю? Неужели же он, маленький, жалкий уродец, будет скоро в состоянии извлекать из клавиш инструмента настоящие, стройные звуки, которым он выучится по нотам?
И он таким сияющим, таким благодарным взглядом посмотрел в лицо Юрию Львовичу, что тот не мог не протянуть ему руки с ласковой сочувствующей улыбкой и сказал, крепко пожимая маленькие пальцы горбуна:
— Я приложу все усилия, я сделаю все, что могу, чтобы из тебя вышел истинный музыкант!..
— И вот, девицы, моя тетка приказала двум горничным одевать меня к балу. На меня надели дивное белое шелковое платье с оборками, манж-курт, а мою тонкую талию облегал чудесный розовый пояс. На ногах моих красовались дорогие, шелковые же, розовые чулки и туфли, с золотыми пряжками, осыпанными бриллиантами. А мои вьющиеся крупными локонами кудри были схвачены розовым бантом a la chinoise, и на бант maman приколола бриллиантовую звезду тоже.
Зизи Баранович, по-видимому, сама увлекалась своим собственным рассказом. Ее лицо разгорелось, глаза заблестели. Она сопровождала быстрой жестикуляцией каждое слово. Вокруг нее толпились девочки старшего отделения пансиона Зариной, внимательно слушая каждое ее слово.
Стояло пасмурное дождливое октябрьское ненастье. Оголившиеся деревья качали пустыми ветками. Ветер проносился по парку. Голодные вороны метались в саду с громким протяжным карканьем. Было сыро, холодно. Уже с двух часов дня в пансионе зажгли газовые лампы. Девочки, собравшись после обеда в классной, лишенные прогулки из-за непогоды, при огне почувствовали себя как-то уютнее, веселее. Пользуясь оставшимся до послеобеденных уроков временем, они собрались группой вокруг одной из парт и занялись своим любимым занятием: рассказами про «свое», «домашнее». Обыкновенно рассказывала каждая по очереди и про то, конечно, что более всего интересовало самое рассказчицу.
Особенным мастерством рассказчицы отличалась Зизи Баранович, у которой всегда находилось в запасе неисчерпаемое количество тем. Правда, неискренность рассказов Зизи бросалась в глаза, но девочки слушали рассказчицу, кто — стесняясь уличить Зину, а кто — из нежелания заводить «историю», как называли между собою всякие ссоры пансионерки. Зато Эмилиия Шталь, единственная преклонявшаяся перед несуществующими качествами Зиночки Баранович, восторженно ловила каждое слово Зины, принимая его за чистую монету.
Миля Шталь за четыре с лишним года своего пребывания в пансионе самым искренним образом привязалась к Зизи Баранович. Зизи казалась Миле и умницей, и красавицей, и воплощенным ангелом. И она громко твердила об этом всем и каждому.
Но остальные пансионерки недолюбливали обеих: Милю — за ее старанье «выказаться» перед старшими с самой выгодной для себя стороны. И, кроме того, как-то не верили в бескорыстие ее привязанности к Зине: «Наша Милечка, конечно, не перестанет никогда дружить с Зизи. Ведь Зизи богатенькая и столько всегда гостинцев приносит из отпуска», — говорили между собою девочки.
А Зизи недолюбливали за ее хвастливость и задорный тон.
Однако нынче, скуки ради, девочки собрались послушать Зизи, приехавшую только нынче утром из отпуска.
Накануне, в воскресенье, родители Зины Баранович устраивали вечер, и теперь об этом вечере рассказывала с упоеньем Зина, немилосердно преувеличивая и искажая факты.
Девочки, однако, слушали внимательно рассказчицу, не перебивая ее; только, когда дело коснулось золотых пряжек с бриллиантами, Маша Попова не выдержала и первая буркнула своим низким голосом себе под нос:
— Как это — золотые пряжки с бриллиантами? Что ты сочиняешь? Такие пряжки только одни царицы носят!
Зизи живо обернулась к Маше и, прищурив глаза, высокомерным взглядом окинула ее.
— Может быть, носят царицы, но дочери знатных богатых людей тоже такие драгоценные вещи надевать могут, — процедила она сквозь зубы.
— Ну, понятно же, — подхватила ее слова и Миля Шталь. — Почему же Зиночке не надеть таких драгоценных пряжек, если ее родители могут дарить их ей?
— Да потому, во-первых, что это — басни, — неожиданно вмешалась Соня-Наоборот, — и Зизи опять «заливает» без стеснения. А вы и уши развесили. Никогда не поверю, чтобы четырнадцатилетней девочке нацепили на ноги золотые с бриллиантами пряжки. Ерунда! Либо пряжки эти поддельные, либо милейшая Зизиша подвирает самым настоящим образом.
— Пожалуйста! И ничего-то я не подвираю, — обиделась Зина. — А если не хочешь слушать, не мешай другим, — сердито закончила она.
Но Соня-Нарборот была не из тех, кто смущается сердитых слов и злых взглядов.
— И не буду слушать. Уши вянут, слушать подобную чепуху.
— А не чепуха то, что твоя милейшая Досенька рассказывает про разных фей да про колдунов, да принцесс зачарованных?
И Зизи теперь уже с вызовом дерзко взглянула на Досю, стоявшую подле Аси тут же. Но тут уже Ася Зарина выступила вперед.
— Нет, уж ты Досю оставь в покое, Зина, благо, она тебя не трогает. А ее сказки — это же сама прелесть! И Дося умеет их рассказывать мастерски. Мы самые старшие из вас — я и Марина Райская, — и то мы заслушиваемся иной раз, когда рассказывает Дося.
— Это правда, — произнесла со своим обычным рассеянным видом Марина.
— Да, да, — с живостью подхватила хорошенькая, хрупкая, как южный цветок, нежная Рита, — Марочка права. Дося Оврагина рассказывает всегда такие интересные сказки.
И черные глаза Риты вспыхнули ярким огоньком.
Зизи презрительно пожала плечами.
— Может быть, но такие сказки могут быть интересны только для малышей, вроде Риты Поповой, Сони-Наоборот и компании, а взрослым барышням они не могут быть интересны.
— То-то ты, взрослая барышня, и слушаешь их разиня рот, когда начинает рассказывать Дося, — расхохоталась Соня-Наоборот.
— Фи, какие грубые выражения! «Разиня рот», «заливаешь». Где ты воспитывалась, Соня? — деланым тоном обратилась к Соне-Наоборот Зина.
— В пансионе нашего ангела-бабуси, вот где воспитывалась, — отрезала ей в ответ бойкая девочка, — и, надеюсь, ты не посмеешь упрекнуть бабусю в неумении воспитывать нас, «аристократическая» ты барышня.
На это Зизи не нашлась, что ответить.
— Мадемуазель, — обратилась она к ближайшим слушательницам, — кто хочет знать дальше про наш вечер-бал, тому я буду рассказывать.
— Только все-таки прими мой совет — не слишком привирай, Зизи, — засмеялась Соня.
— Я с вами не разговариваю, Кудрявцева, оставьте меня в покое, — окончательно рассердилась Зина.
— Посмотрим, как ты не будешь разговаривать и на уроке Ольги Федоровны. Не забудь, нынче классная письменная работа по математике. Как бы не пришлось обратиться ко мне!
— Не обращусь, будьте покойны.
И Зизи резко повернула к Соне-Наоборот спину.
— Итак, девицы, кто из вас хочет слушать дальше про вчерашний бал? — снова обратилась она к окружавшим ее девочкам.
— Ах, Зиночка, рассказывай, пожалуйста. Это так интересно! — с искренним восхищением вырвалось у Мили.
— Да, да, рассказывай, — в один голос проговорили две сестрички Павлиновы, Надя и Люба, готовые слушать с утра до вечера самые нелепые росказни, всякие небылицы.
— Пожалуй, и я еще послушаю, — прогудела своим забавным баском Маша Попова, — только уж заранее говорю: если заврешься, остановлю снова, церемониться не стану.
Но Зина даже не удостоила ее взглядом, делая вид, что не слышит ее слов, и с торжественным видом продолжала:
— И вот, девицы, в восемь часов моя тетка вошла в мою комнату и повела меня в бальную залу. Когда мы вошли, музыка грянула полонез. Ко мне подлетел мой кузен, Поль Баранович, камер-паж, дирижировавший балом. Он обвил рукой мою тонкую…
— Тонкую, как ствол столетнего дуба, талию, — подхватила неожиданно словно из-под земли выросшая перед рассказчицей Соня-Наоборот и, смешно выпучивая глаза, продолжала под взрыв хохота Маши Поповой и Доси:
— И мы понеслись под звуки вальса. А кругом нас звучал замирающий шопот восторга. «О, какая прелестная пара, — шептали присутствующие. — Она соединяет в себе легкость косолапого медведя с изящной грацией гиппопотама».
— Стыдно говорить такие глупости! — сердито поблескивая маленькими глазками, сказала Миля, уязвленная за подругу, в то время как Зизи не могла произнести ни слова.
Неизвестно, чем окончилась бы эта сцена, если бы в классную старшего отделения не вошла в этот миг m-lle Алиса Бонэ и не заявила во всеуслышанье.
— Занимайте ваши места, дети, Ольга Федоровна сейчас придет давать урок арифметики. Райская, вы дежурная нынче? Раздайте же листки для письменной работы. Vite, vite, cheres amies.
Маленькая, очень подвижная и еще молоденькая, недавняя курсистка педагогических курсов, Ольга Федоровна Репнина вошла в класс с небольшим изящным портфелем под мышкой.
— Здравствуйте, дети, у нас сегодня, кажется, письменная работа? Вы об этом хотите мне сказать, не правда ли, Марина Райская?
Близорукие глаза Мары были устремлены в окошко, за которым угасал дождливый октябрьский день. И мысли Мары были далеко. В ее воображении рисовались иные, красивые, картины:
«Белые дома родного Тобольска. Быстрые, студеные воды Иртыша. Убегающие вдаль родные горы. Никогда, никогда, кажется, не привыкнет она, Мара, к дождливому скучному Петербургу! Здесь нет ни привольных ласковых гор, ни любимого Иртыша с его пароходами, барками и лодочками, ни ледяной жестокой, но прекрасной зимы. Здесь есть другая река, правда, красавица Нева. Но разве она ей, Маре, родная? И приволья здесь нет такого, как дома. Да, ей грустно, грустно до слез, что вот уже четыре года, как ей, Маре, со старушкой-бабушкой, подругой бабуси, пришлось переселиться сюда, в чужой, душный, густо заселенный Петербург».
— Мара, да что же такое с вами? Вы, кажется, грезите с раскрытыми глазами? Проснитесь, дитя мое! Возьмите-ка лучше эти листки для письменной работы и раздайте их воспитанницам, — произнесла Ольга Федоровна.
Краснея до ушей, Марина исполнила приказание учительницы. Не в первый раз уже ей приходится получать подобные замечания в классе. Ее рассеянность вошла даже в поговорку: «Рассеянна, как Марина Райская».
— Все готовы? — осведомилась Ольга Федоровна, обежав глазами свою маленькую аудиторию, и сейчас же ей ответили десять воспитанниц хором:
— Все готовы, Ольга Федоровна.
— Отлично. Итак, я начинаю диктовать задачу. Слушайте ее внимательно и записывайте.
— А задача-то совсем не трудная, — шепнула Соня-Наоборот, оборачиваясь со своей первой парты назад, в сторону Доси, сидевшей рядом с Асей Зариной на второй скамейке.
— Пожалуй, что и не трудная, — согласилась Дося, — только, между нами говоря, не очень-то я долюбливаю эти задачи с бассейнами, в которые то вливается, то выливается вода. И чего вливать да выливать без толку, только мучить нас, бедняжек, этими бассейнами, право.
— Да ведь ты понимаешь задачу? — осведомилась Ася, всегда тревожившаяся за Досины классные работы гораздо больше, чем за свои.
— Знаю, ведь летом же ты сама меня истерзала этими бассейнами до полусмерти.
— Ну и решай себе…
— Вы все еще собираетесь, а у меня скоро и конец делу, — также тихо, сквозь зубы, сообщила подругам Соня-Наоборот, снова откинувшись на спинку парты, служившую основанием следующей скамейки.
— Чего уж там, ты у нас профессор математики, что и говорить, — шепнула ей в ответ Дося. — Не уступишь и Ольге Федоровне.
— Дети, тише! Кто там болтает? Делайте свое дело, и без разговоров, пожалуйста, — повысила голос Репнина. — Зина Баранович, что это с вами? Не клеится у вас дело, кажется? Не понимаете задачи? — обратилась учительница к Зине.
Вся пунцовая от этого замечания, не в меру самолюбивая, девочка ответила, надувая губы:
— Нет, у меня все идет, как следует.
— Ну, стало быть, я ошиблась. Тем лучше.
Нет, Ольга Федоровна не ошиблась. Дела Зины Баранович, действительно, не клеились совсем. Решение задачи оказалось не под силу Зине. Девочка волновалась, злилась, выходила из себя.
Она то принималась в который раз уже перечеркивать целые действия и начинала их снова, то шептала своей соседке Миле:
— Да помоги же ты мне, Шталь. Неужели же не можешь? Хороша дружба, нечего сказать!
Увы! На этот раз Миля Шталь не могла помочь подруге — как на беду, у нее самой нынче ничего не выходило с решением задачи.
— Зиночка, прелесть моя! Погоди немножко, мой ангел. Дай мне самой сперва справиться, а потом я помогу тебе, — молящим шепотом уговаривала она Зину.
Но та в ответ только передернула плечами:
— Когда это ты справишься, желала бы я знать? Уж не когда ли окончится урок? Очень мне тогда нужна будет твоя помощь!
Между тем, на первой скамейке дела шли много лучше. Соня-Наоборот быстрее других девочек решила задачу. Покончив с нею, она схватила карандаш и стала проворно списывать решение на клочке бумаги, изредка поглядывая на Ольгу Федоровну. Учительница была занята просматриванием письменных работ младшего отделения и вся ушла с головой в это дело.
Соня-Наоборот переписала задачу на бумажку, скатала под партой так, что получилось некоторое подобие бумажной клецки, и, откинувшись назад с самым невинным видом, закинула за спину руку с шариком, зажатым в кулаке. Ася и Дося внезапно подняли головы и увидели перед собой на парте крошечный бумажный комок.
— Если решила сама, Дося, перебрось Зине Баранович, — услышала девочка шепот не раскрывавшей рта Сони. — Перекинь Зизишке, а то, несчастная, я вижу, трудится в поте лица и, кажется, безрезультатно; да и Миля тоже от подруженьки нынче недалеко ушла.
Дося проворно схватила бумажку. Ей самой она была не нужна. Задачу девочка уже почти решила; оставалось только сделать последнее действие и переписать начисто.
Поэтому, не развертывая комочка, она решила тотчас же направить его дальше по назначению, то есть на последнюю скамейку, где, действительно, в поте лица трудилась, выбиваясь из последних сил, над решением задачи Зина.
— Ради Бога, не попадись. Оставь лучше, еще увидит Ольга Федоровна, — предупредила шепотом подругу Ася.
— Ничего. Не увидит. Она сама занята сейчас, — отвечала шепотом Дося.
И, живо повернувшись назад, взмахнула рукой с бумажным шариком.
— Зизиша, лови! — чуть слышно, сквозь стиснутые зубы, процедила девочка.
Комочек с решением упал.
Но, увы, упал совсем не туда, куда ему упасть следовало. Не на парту, занимаемую Баранович и Шталь, а тут же, неподалеку, посреди класса, к полному ужасу самой Доси и ее соседки.
Упал очень близко и в то же время далеко от Доси, потому что, не поднявшись с места, девочке нельзя было дотянуться до него.
На беду, Ольга Федоровна неожиданно подняла голову, обвела глазами отделение и увидела бумажку. Тотчас же поняв значение такого невинного на вид комочка, она встала со своего места и неторопливым шагом направилась к нему.
Дося следила за приближением математички к злополучному шарику.
На лице Ольги Федоровны застыла чуть-чуть насмешливая улыбка. Пять пар девичьих глаз следили сейчас за каждым шагом учительницы.
Сейчас им было не до письменной работы. Все они как одна не отрывали глаз от Репниной.
Ольга Федоровна подняла бумажку, быстро развернула ее, проглядела ее содержание и, укоризненно покачивая головой, обратилась к девочкам:
— И не стыдно вам, дети? Ведь это же обман! И самый настоящий обман. Как вы не можете понять, что, обманывая таким образом меня, вашу преподавательницу, вы вредите себе и никому больше. Ну какая, скажите, будет польза для вас, если вместо того, чтобы решать задачи, вы станете списывать их друг у друга? По крайней мере, сама я не вижу никакой пользы в таких классных работах. Это ваш почерк, Соня Кудрявцева? — неожиданно обратилась она к Соне-Наоборот. — Я сразу узнала его. А вот кого вы пожелали облагодетельствовать таким образом, я положительно не угадываю. Не скажете ли вы мне это, может быть, сами? Только правду говорите, не иначе, Соня.
— Я всегда только правду говорю, Ольга Федоровна, — несколько обиженно произнесла Соня, гордо приподняв свою стриженую голову, — а так как в данном случае я правды сказать не могу, потому что не хочу выдавать тех, кто мог бы воспользоваться моей услугой, то… Ах, да не все ли равно, для кого я старалась, в сущности? Ну, скажем, что эту задачу я приготовила для желающих воспользоваться моим решением. И все тут!
— Напрасно вы так думаете, Соня. И эта ваша скрытность мне совсем непонятна. Назови вы ту, которой вы пожелали помочь, вы оказали бы ей огромную услугу, деточка. Разумеется, я бы сама поспешила прийти к ней на помощь и объяснить задачу. Вообще, все эти запирательства, все это далеко неразумно, дети. Ведь не враг же я вам, в самом деле! Ведь если я ищу вашей откровенности, то с самой благой по отношению к вам целью. Итак, будьте же умницей, Соня, скажите, кому вы предназначили ваше решение?
Голос Ольги Федоровны звучал искренностью и ласково, доброжелательно смотрели на девочку ее спокойные серьезные глаза.
Но Соня-Наоборот молчала. Только на смуглых щеках ее горели сейчас два ярких пятна румянца, да глаза, глядевшие исподлобья, как у пойманного зверька, сильнее пылали под взглядом учительницы.
И вот Дося, проклинавшая во все время этой короткой сцены себя и свою неловкость, стремительно поднялась с места.
— Ольга Федоровна, это для меня, мне хотела передать решение задачи Соня Кудрявцева, — заявила она быстро, заикаясь от волнения.
Учительница перевела теперь свой взгляд с Сони на нее.
— Вам? Но мне казалось…
— Ольга Федоровна, — неожиданно снова зазвенел голосок Сони, — не верьте ей. Она лжет. Лжет на себя, чтобы не выдать другую. Только я не понимаю, почему Дося делает это? Ведь преступления здесь нет никакого! И правда, разве виновата из нас та, у кого не шло на лад решение задачи, что мне взбрело в голову оказать ей помощь? Виновата во всем, конечно, одна я, и только. И если вы думаете пожаловаться m-lle Алисе или бабусе, Ольга Федоровна, то, пожалуйста, на меня одну жалуйтесь, а ни Дося, ни Зина Баранович, для которой…
Тут Соня-Наоборот вдруг замолчала, прикусив язык. Она поняла, что проговорилась.
Досадуя на свой длинный язычок, заставивший снова попасть впросак ее, Соню, она все-таки не пожелала «позорно отступать»…
— Ну да, мое решение предназначалось для Зины Баранович, — подтвердила она смело и громко, не опуская глаз под взглядом Ольги Федоровны, смотревшей много ласковее, чем этого ей самой хотелось на горячую в своей искренности девочку, — раз у меня сорвалось ее имя, я запираться не стану ни за что.
Но тут с последней скамьи неожиданно поднялась с обиженным видом сама Зина.
— Но я, кажется, не просила вас беспокоиться на мой счет, Кудрявцева, — отпустила она колко по адресу Сони. — Зачем же вы суетесь, куда вас не просят?
— Совершенно верно, не просила. Но я без твоей просьбы это сделала. Дай, думаю, помогу, а то пыжится-пыжится, бедняжка, краснеет, бледнеет, а решение — ни тпру, ни ну, ни с места, — с обычным своим юмором комически развела Соня-Наоборот руками.
— Напрасно! — только и могла процедить сквозь зубы взбешенная Зина.
Едва скрывая просившуюся ей на губы усмешку, Ольга Федоровна подошла к последней парте.
— Вы не поняли задачи, Зина? Так дайте же я вам ее объясню, — произнесла она, присаживаясь подле Баранович на краю скамейки. — Э, да я вижу, что и у Мили Шталь дело не идет также. Что же вы молчали до сих пор, друзья мои? Ведь скоро конец урока. — И успевшая уже как будто забыть только что происшедший инцидент с подкинутым решением, Ольга Федоровна стала объяснять задачу обеим девочкам.
Урок кончился.
Отобрав у воспитанниц листки с задачей, Ольга Федоровна вышла за дверь, и едва лишь скрылась она за порогом классной, как в старшем отделении поднялись шум и гам. Девочки повскакали с мест и заговорили все в один голос, горячо и громко, перебивая друг друга.
— Это предательство со стороны Кудрявцевой! Положительное предательство. Безобразие! Мерзость какая! И какое ей дело до меня? Я не просила ее помощи! — возмущалась во всеуслышание Зина Баранович. — А выдавать учительнице — свинство, по меньшей мере!
— Правда, правда! Зиночка права, как всегда.
— Раз никто не просил Кудрявцеву о помощи, нечего ей было и соваться.
Всегда тихонькая, спокойная, Миля Шталь была неузнаваема в эту минуту, ее обычно бело-розовое личико стало багрово-краевым от злости. А маленькие глазки так и сыпали искры возмущения, негодования, гнева.
Две сестрички Павлиновы также поддерживали Милю и Зину.
— Конечно, не следовало Соне-Наоборот называть Зину. Это против правила товарищества, — пищала старшая, Надя.
— Не ожидала я этого от Сони-Наоборот, — вторила ей младшая, Люба.
— Стойте, девочки! Да помолчите же вы, ради Бога! — неожиданно забасила Маша Попо-ва, — дайте хоть слово умному человеку сказать!
— Дайте умному Мишеньке сказать словечко, — улыбаясь, повысила голос и Ася.
И вот толстенькая, неуклюжая Маша взгромоздилась на скамейку и, взмахнув руками, загудела:
— Ей-Богу, бестолочь вы все, девочки, да и только! Ну, посмотрите на себя, чего вы волнуетесь только? Из-за чего спорите и глаза друг другу выцарапать готовы? Стоит тоже! Соня-Наоборот со свойственным ей великодушием пожелала спасти Зину — факт, как видите, достойный умиления. А Зизишу нынче осенняя муха укусила. Послушай, Зина, — обратилась она к Баранович, неуклюже двигаясь на скамейке, — ведь Соня-Наоборот помогла тебе, так?
— И совсем не она, а Ольга Федоровна, — сердито отозвалась та.
— Да ведь если бы не произошло всего того, что произошло из-за Сони и Доси, так, пожалуй, Ольга Федоровна отобрала бы у тебя пустой листок и влепила бы тебе за письменную работу «неудовлетворительно». Так ведь?
— Влепила бы! Какое выражение, фи! — поежилась Зина.
— Ну, положим, оно ничуть не хуже твоего «свинства», которое ты только что изволила произнести, — рассмеялась Соня-Наоборот.
Зина вспыхнула, готовая уже разозлиться не на шутку. Но тут подоспела на выручку Ася.
— Девочки, да полно вам ссориться, право! И чего ты только всполошилась, Зина? Сколько у тебя ложного самолюбия, однако. Ты готова получить неудовлетворительную отметку, лишь бы не признаться в своем бессилии решить задачу. Смешно это, Зина. Ей-Богу, смешно! И еще смешнее злиться на Соню, пожелавшую искренне сделать тебе добро. А что твоя фамилия у нее с языка сорвалась, так, разумеется, это не нарочно у нее вышло. Да и, поверьте мне, Ольга Федоровна такой милый человек, что ни за что не осудит тебя. А вот и бабуся. Бабуся идет к нам, девочки! Добрый день, бабуся, — обращаясь к дверям классной, возвестила Ася.
— Добрый день, бабуся! — хором подхватили остальные воспитанницы, бросаясь навстречу Анастасии Арсеньевне.
— Добрый день, дети. А я к вам с новостью. И с довольно приятной новостью, — сказала, входя в классную, Зарина. — Видите ли, мои милые, я нынче получила письмо, которое не может не доставить вам всем огромного удовольствия.
— Письмо? Какое письмо, бабуся?
— А вот сейчас узнаете. Соня-Наоборот, у тебя, кажется, самый звонкий голос, насколько мне известно, — улыбнулась Анастасия Арсеньевна Соне и, вынув из ридикюля большой конверт из толстой бумаги с монограммой на оборотной стороне, вручила его Соне.
Воспитанницы теснее придвинулись к Анастасии Арсеньевне, успевшей опуститься в свое любимое кресло рядом с учительским столиком.
— Скорее же читай, Соня — торопили они.
Девочка выхватила письмо из конверта и несколько секунд любовалась им.
Какой красивый и четкий почерк!
Вот если б она, Соня-Наоборот, умела так же писать! И она прочла звонким голоском:
«Глубокоуважаемая Анастасия Арсеньевна. Заранее извиняясь за причиняемое Вам беспокойство, я решаюсь обратиться к Вам с покорнейшею просьбой. Дело в том, что моему младшему сынишке, небезызвестному Вам проказнику Жоржу, десятого октября должно исполниться тринадцать лет от роду. И вот уже около месяца, как он пристает ко мне с просьбой сделать ему довольно оригинальный подарок к этому дню, а именно: пригласить Вас и Ваших старших воспитанниц провести в гостях у нашего новорожденного целый день. Будем Вас ждать запросто. Спешу прибавить, что мы с женой будем счастливы видеть Вас с вашими девочками у нас. С искренним приветом и почтением Виктор Бартемьев».
— Бабуся! Неужели правда? И вы отпустите нас на «розовую дачу»? — едва успев докончить чтение письма, вскричала Соня. — Девочки, да понимаете ли вы, что это такое? Ведь на «розовой даче» — целый рай! Удовольствий и развлечений — не обобраться. Какие, я слышала, там игрушки есть у мальчиков! Какие чудные книги! Целая библиотека. А в саду качели и гигантские шаги. И пруд есть, а на пруду лодки. Одним кататься можно и самим грести. Потом пони и шарабан-плетенка, специально для детей, чтобы без взрослых ездить можно было. И потом кролики. Ручные кролики! Понимаете? Душки такие, беленькие, красноглазые, ну просто восторг!
Соня-Наоборот так вся и горела, спеша изложить товаркам все сведения по поводу «розовой дачи».
И девочки жадно ловили каждое ее слово, не сомневаясь в Сониной искренности: они были осведомлены о знакомстве Сони-Наоборот с мальчиками Бартемьевыми еще летом.
Восхищение Сони передалось и им всем.
— Ты говоришь, лодочка на пруду, и можно самим грести и рулем править? — вырвалось даже у «благоразумной» Аси.
— И гигантские шаги? Я их люблю безумно, — подхватила Надя Павлинова.
— Да, да! Особенно когда тебя заносят! — вторила ей ее сестра, Люба.
— А кролики, девочки? Кролики-то ручные! Подумайте только, что это за восторг, — гудела своим забавным баском Маша Попова.
— Бабуся, ведь мы до вечера там пробудем? — Черные глаза Аси так и впились в лицо бабушки в ожидании ответа.
Даже Марина Райская — и та вышла из своей обычной рассеянной мечтательности и, широко раскрыв и без того огромные глаза, проговорила, обращаясь к Рите:
— Ах, Риточка, вот где мы чудесно проведем время!
Одна только Зина Баранович не разделяла общего оживления. Она то презрительно щурилась, то пожимала плечами: наконец, не вытерпев, шепотом обратилась к стоявшей подле нее Миле:
— Ты, кажется, тоже пришла в дикий восторг от этого приглашения, Эмилия? Есть чему радоваться тоже! Глупые девочки. Подумаешь, каких-то кроликов, гигантских шагов и чужих игрушек не видали! Положим, для тех, кто не бывал в больших аристократических домах, для того, конечно, такое приглашение — огромное счастье. Но мне оно, положительно, безразлично. Хотя, разумеется, я не прочь побывать лишний раз в высшем обществе, к которому принадлежит моя семья, но я не понимаю только одного: чего ради так бесноваться?
Однако Миля Шталь, всегда выслушивавшая речи Зизи, сейчас менее всего была внимательна к словам своего кумира. Ее занимало не менее других девочек предстоящее посещение «розовой дачи». И она казалась сейчас оживленнее, чем когда-либо.
Но больше всех суетилась и радовалась все-таки Соня:
— Бабуся, да ведь нас зовут на 10 октября, а ведь 10-е послезавтра! Так?
Не отвечая девочке, Анастасия Арсеньевна взглянула на нее долгим пристальным взглядом. И что-то дрогнуло вдруг под этим пристальным взглядом в сердечке Сони.
— Бабуся! Что вы? Вы хотите мне что-то сказать? — срывающимся голосом спросила она.
— Да, именно, я хочу тебе сказать что-то. Но об этом после; а пока обсудим, дети, наш послезавтрашний визит к Бартемьевым.
И опять тот же значительный взгляд направился в сторону Сони.
Теперь маленькое сердечко уже забилось сильнее. Что-то было в глазах Зариной, что неясно напомнило девочке о недавнем происшествии, оставившем некоторый след в ее душе.
«Неужели же? Да неужели? Быть этого не может! Бабуся никогда не решится вспоминать старое. Неужели у ней хватит жестокости вернуться к тому, что было месяц назад, и взыскивать за давно прошедший проступок с нее, Сони?» — то вспыхивало, то гасло во взволнованном новыми мыслями мозгу Сони. И тут же девочка успокаивала самое себя:
«Нет, нет, невозможно это», — тут же решила она. И снова томилась через минуту новыми сомненьями. Эти тревожные мысли девочки были прерваны появлением m-lle Алисы, только что окончившей урок французского языка у младших.
А почти следом за швейцаркой-воспитательницей в классную вошла учительница русских предметов Марья Ивановна Иванова.
— Что у вас нынче задано на урок географии, Марья Ивановна? — спросила преподавательницу Зарина.
— Сибирь мы проходим в настоящее время, Анастасия Арсеньевна, — ответила та.
— Сибирь? По твоей части, значит, Марушка? — ласково кивнула Райской бабуся.
Она, как и все здесь в пансионе, знала горячую привязанность Марины к ее родине.
И вот нечто похожее на улыбку осветило и сухое, холодное лицо преподавательницы.
— Любить свою родину — конечно, весьма похвально, я не могу не одобрить такого чувства. А только зачем вы мне вместо книги географии православный катехизис подсунули, девица, вот уж такую рассеянность я никак одобрить не могу! — И суровые глаза учительницы вопросительным взглядом вскинулись на Мару. Девочка совсем сконфузилась.
— Рассеянная она у нас, Марина, — словно оправдывая Райскую перед учительницей, проронила бабуся. — Кажется, это с тобой случилось, Мара, что вместо истории Ветхого завета, рассказа о Товии, ты отцу Якову стала декламировать немецкие стихи?
Увы! Это было на самом деле так. Действительно, был такой случай с Мариной, в прошлом году на уроке закона Божия.
— Но зато уж нынче она не ошибется, — с ободряющей улыбкой в сторону смущенной девочки заметила Анастасия Арсеньевна. — Свою Сибирь, я думаю, Марина знает лучше всех нас. Не правда ли, Марушка?
— Конечно, бабуся.
А Соня-Наоборот в это время думала, сидя за своей партой: "Какая добрая бабуся нынче. Шутит, смеется. Так неужели же она, эта доброта и великодушие, неужели она будет беспощадна к своей любимице Соне?
И весь урок словно на горячих угольях просидела девочка.
Под самый конец его ей пришлось отвечать заданное. Смело водя линейкой по карте Европейской России, Соня-Наоборот бойко сыпала названиями гор, рек, городов.
Сибирь она выучила назубок, как говорится, и Сибирь должна была, по ее мнению, вывезти ее, Соню. Ведь удачные ответы так всегда радовали бабусю!
— Хорошо, — заметила она и сейчас Соне, одобрительно поглядывая на свою любимицу.
— Хорошо, — подтвердила и редко удостаивавшая кого-либо своими похвалами Марья Ивановна.
Ах, как окрылили они, эти похвалы, сейчас Соню, заронив надежду в ее сердечко.
И когда по окончании урока географии воспитанницы встали парами, чтобы идти ужинать в столовую, она, почти уже спокойная, подошла к подозвавшей ее Анастасии Арсеньевне.
— Вы хотели мне что-то сказать, бабуся?
— Да, моя милая. Сказать или напомнить, вернее, о том, чему изменила на этот раз твоя прекрасная память, девочка.
И глаза Анастасии Арсеньевны снова остановились на лице Сони с тем самым испытующе-внимательным взглядом, каким она уже смотрела на нее по прочтении пригласительного письма. И опять, как давеча, беспокойно дрогнуло Сонино сердце.
«Вот оно, начинается!» — молнией пронеслось в ее мозгу. Увы! На этот раз она не ошиблась.
Всегда добрые глаза бабуси теперь строго смотрели в глаза девочки, в то время как сама Анастасия Арсеньевна не произносила ни слова. Целую минуту, показавшуюся вечностью Соне, длилось это мучительное для нее молчание.
— Итак, ты, надеюсь, вспомнила обещанное тобою, Соня? — спросила Зарина.
— Что именно? — едва нашла в себе силы произнести девочка, хотя отлично понимала, к чему ведет речь Анастасия Арсеньевна. И тут же, под наплывом нового порыва, горячо заговорила:
— Да, да! Я ничего не забыла, бабуся, и все помню хорошо. И то, что я провинилась, помню. И то, что наказание еще не отбыто мною. Я помню также, что, по обоюдному решению с вами, должна лишить себя первого самого приятного для себя удовольствия, которое представится в ближайшем будущем мне. И вот оно представилось, это удовольствие, бабуся. Я понимаю отлично, что должна отказаться от него. И, конечно, откажусь. Ведь это необходимо, не правда ли, бабуся?
В душе своей Соня еще надеялась на благоприятный для себя исход, надеялась на великодушное решение бабуси, на ее прощение.
Но на этот раз бабуся, казалось, была непреклонна. И девочка поняла это.
Низко опустилась черненькая головка, в то время как дрогнувшие губы произнесли через силу едва-едва: «Хорошо, бабуся, я останусь. Я же должна остаться, я знаю».
— Я останусь с тобою, — решительно заявила Дося в день посещения пансионерками «розовой дачи», глядя в затуманенные глаза подруги. — Право же, мне праздник не в праздник будет без тебя. Ты это знаешь отлично, Соня.
— Не говори вздора, Дося. Неужели же ты думаешь, что я приму твою жертву? Да если бы это и было так, если бы, действительно, тебе было неинтересно идти без меня в гости к Жоржу и Саше, то уже из-за одного Асиного оханья и аханья нужно было бы отказаться от твоего великодушного решения. Ты подумай только: не пойдешь ты — откажется Ася. За Асей Марина Райская с Ритой, для которых Ася является тем же, что пророк Моисей для евреев, выведенных им из Египта. А за этой парою, глядишь, пожелает свеликодушничать и наш Мишенька Косолапый — Маша Попова. И выйдет, как в сказке, — дедка за репку, бабка за дедку, и так далее. А в результате отправятся на праздник две сестрички и наша очаровательная «аристократия» в лице Зизи с ее «тонкой штучкой», Милечкой Шталь. Нечего сказать, приятный сюрприз для новорожденного! Зиночка будет трещать без умолку о своем аристократическом происхождении и о тех несуществующих богатствах, которыми обладают ее родители. Милечка же станет ходить на цыпочках, садиться на кончики стульев и всей своей особой подчеркивать без слов на каждом шагу: «Посмотрите на меня, что я за пай-девочка, воды не замучу». А Надя с Любой разинут рот до ушей и совсем ошалеют от множества разных разностей, которые им предстоит повидать в гостях. Веселый праздничек будет для бедного Жоржа!
— Но ведь сам-то Жорж, уговаривая своих родителей пригласить нас, прежде всего имел в виду тебя. Ведь он одну тебя, в сущности, из нас всех и знает.
— А ты на что? Ты и пойдешь вместо меня. Только не вздумай, чего доброго, еще разбалтывать ему, почему я не явилась. Упаси Бог! Однако ступай, тебе пора одеваться. Гляди, все уже готовы. Ай-ай-ай! Что это с Зиночкой нашей? Батюшки мои! Что она сделала со своей головой, несчастное создание? Баран бараном! Вот так завивка — мое почтение! — неожиданно рассмеялась звонким своим смехом Соня, увидя вертевшуюся у зеркала Зину Баранович.
— Вот уж не понимаю, что тут смешного. — обиделась та. — Ну да, я завивалась на ночь на папильотки и могу сказать откровенно, что вышло совсем недурно, — любуясь на себя в зеркало, цедила сквозь зубы Зиночка. — И вообще завилась я или нет — это мое личное дело и никого не касается. А ты задираешь меня потому только, что сама не идешь, из зависти. А почему не идешь — неизвестно. Разве из-за головной боли можно лишать себя такого удовольствия?
Но Соня-Наоборот только рукой махнула в ответ на эти слова. Говорить она не могла, потому что все еще давилась от хохота.
Действительно, вид завитой мелким барашком головы Зины казался презабавным, а ее круглое, всегда немного надутое лицо сейчас было полно самовлюбленности.
Кроме того, Зина вся благоухала какими-то крепкими духами, чуть ли не на версту дававшими знать о себе.
Зато сама девочка была очень довольна собою.
— Это очень дорогие духи, «Роза Ливана» называются, — пояснила она благоговеющей перед своей великолепной подругой Миле Шталь, — и maman каждую неделю дарит мне по флакону.
— По целому флакону? — замирала Миля.
— Ну да, что ж тут удивительного такого? Я думаю, что при наших средствах можно себе позволить маленькое удовольствие, — докончила она, гордо поглядывая то на Милю, то на сестричек Павлиновых, составлявших ее свиту.
А в это время маленькая Рита Зальцберг в противоположном углу дортуара говорила, волнуясь, своему другу Марине Райской:
— Ну что я буду там делать, Марочка? Ведь ты знаешь мою глупую застенчивость. При чужих людях я сама не своя, и, право же, я так завидую сейчас Соне-Наоборот в том, что она из-за головной боли может остаться дома. Ты уж извини меня, но я ни на шаг не отойду от тебя. Куда ты, туда и я. Можно?
— Никак ты трусишь, Маргарита? — услышав ее последние слова, подоспела к ним Маша Попова. — Да оно, собственно говоря, девочки, и мне самой-то не по себе что-то. И я бы, знаете, охотнее осталась дома. А то дом у них, у Бартемьевых этих, поставлен, говорят, на широкую ногу, по-аристократически. Всякие там церемонии; а я ведь мало в этих церемониях, признаться, смыслю. Еще, не приведи Господь, осрамлю бабусю, и непременно осрамлю, вот увидите. Или растянусь со всею моей медвежьей ловкостью на ровном месте, или уроню что-нибудь и разобью. Уж это как пить дать!
— Ничего, Мишенька, мы тебя поддержим, — успокоила ее подошедшая к девочкам Ася.
Вошла нарядная, в своем сером бархатном платье и белой наколке, Анастасия Арсеньевна и стала торопить детей:
— Готовы? Скорее, скорее, девочки! Соня, а ты не идешь? Мне сказала m-lle Алиса, что у тебя болит голова, и что ты намерена остаться дома? — по заранее решенному уговору с девочкой, как ни в чем не бывало, обратилась к ней Зарина и тотчас же заторопила детей.
— Ну, идем же, идем. Неудобно заставлять себя ждать, детки!
Вдруг взгляд бабуси упал на завитую барашком Зинину голову.
— Господи! Это что за прическа у тебя, Зина? Кто подал тебе мысль обезобразить себя таким образом? Или ты забыла, что я постоянно говорила вам, что простота и естественность красят гораздо больше всяких искусственных украшений? Скорее же пригладь эти ужасные завитки, Зина!
Краснея до ушей, Зина пробормотала:
— Теперь уже поздно перечесываться, бабуся, мы можем опоздать в гости.
— Но я не в праве взять тебя в этом уродливом виде, дитя мое. Скажут: хорошо же следит за своими девочками старуха-Зарина, выводит их в гости какими-то уродами. Осудят прежде всего меня, вашу воспитательницу. Возьми щетку и пригладь, по крайней мере, эти ужасные вихры.
Увы! Зине не оставалось ничего другого, как исполнить приказание Анастасии Арсеньевны.
И вот, наконец, пансионерки тронулись в путь. Дортуар опустел, лишь только последняя пара вышла за дверь. И крепившаяся до этой минуты Соня-Наоборот снова перестала владеть собою.
Теперь, когда никто не видел ее, девочка вдруг бросилась на свою кровать, зарылась лицом в подушки и пролежала так вплоть до ужина, пока оставшаяся с нею m-lle Алиса не пришла звать ее к столу.
— Добро пожаловать, добро пожаловать, дорогие гостьи. Надо ли говорить, как порадовали вы своим посещением моих сорванцов! Жорж, Саша, встречайте же ваших милых гостей.
Высокий, худощавый, с барской осанкой Виктор Петрович Бартемьев, стоя подле кресла-самоката, в котором сидела болезненного вида дама, радушно приветствовал Анастасию Арсеньевну и ее пансионерок.
Одетые в коричневые форменные платья и белые передники, девочки мало подходили к окружающей их роскошной обстановке.
Скромно подходила каждая из них к креслу-коляске хозяйки и низко приседала перед четой Бартемьевых. Те же радушно пожимали руки своим юным гостям, пока представлявшая девочек бабуся называла каждую из них по имени.
А из-за кресла-самоката Анны Вадимовны Бартемьевой и из-за спины ее мужа бойко выглядывала лукавая, смеющаяся физиономия Жоржа, то и дело подталкивавшего стоящего с ним рядом старшего брата.
Вдруг эта сияющая рожица омрачилась.
— А Сони-Наоборот-то как раз и нет, — успел он шепнуть Саше.
Флегматичный толстячок пожал плечами.
— Ну нет, так и нет. А не пришла — насильно на аркане не притащишь.
— Мы не будем мешать детям знакомиться. Не правда ли? Пройдем в мой будуар, — любезно предложила хозяйка дома Анастасии Арсеньевне и тотчас же покатила свое кресло по гостиной.
— Бедняжечка! Какая молодая и лишена возможности двигаться! — шепнула Рита, прижимаясь к Марине Райской.
— Только не вздумай еще разрюмиться. Этого только недоставало! — прошипела, наклоняясь к ее уху, Зина и, выждав минуту, когда старшие покинули гостиную, развязно подошла к Саше и произнесла на французском языке длиннейшее и витиеватое поздравление, которое она приготовила, по-видимому, еще заранее дома.
— Я счастлива, что могу поздравить вас с днем вашего ангела; примите мои самые искренние пожелания. Я думаю, вам не надо перечислять их, так как мы с вами люди одного круга.
— Стойте! Стойте! Да ведь новорожденный-то я, а не он, — прервал речь девочки Жорж.
— Так, значит, вы и есть monsieur Жорж? — протянула нимало не сконфуженная Зина, в то время как Дося разразилась своим звонким смехом, не будучи в силах удержаться.
Зина, ворча что-то по поводу беспричинного смеха Доси, отступила, очень недовольная неудачей, а Жорж живо подбежал к смеющейся Досе.
— А где же ваша подруга? Где эта девочка, которая так мастерски умеет свистеть? — незаметно спросил он ее, в то время как Саша обратился к остальным пансионеркам.
— Не угодно ли взглянуть на наш сад? Или, быть может, вы желаете пройти прямо к кроликам? А то покачаемся на качелях до обеда или побегаем на pas de geans?
Разумеется, все эти предложения сразу были приняты. И девочки побежали следом за молодым хозяином в сад. По дороге Дося сообщила Жоржу о том, что Соня-Наоборот неожиданно прихворнула, что у нее заболела голова, и что ей пришлось остаться дома.
— Вот уж не думал, что ваша Соня-Наоборот такая неженка! Остаться дома из-за какой-то головной боли! — чуть-чуть надул губы Жорж.
«Если бы он знал только истинную причину Сониного отсутствия», — подумала Дося, но, исполняя свое обещание Соне-Наоборот, не обмолвилась об этой истинной причине ни словом.
А тем временем пансионерки, восхищавшиеся до этого роскошною обстановкой «розовой дачи», теперь восхищалась и чудесным бартемьевским садом.
Несмотря на середину осени, этот сад был прекрасен, убранный багряно-пурпурно-червонными красками октября.
— Совсем как сад при королевском замке, — шепнула Дося Асе Зариной. — Эти маленькие гроты, эти мостики через канавы. Эти беседки! И белые статуи на каждом шагу. Ну разве это не царство! — шептала восхищенная девочка.
— А вот и наши друзья! — весело крикнул Жорж, подбегая к хорошенькому, сделанному в виде деревенской избы домику, стоявшему посреди лужайки. — Здесь живут ручные кролики. Сейчас они выбегут к вам. Я их позову. — И мальчик свистнул несколько раз подряд. В тот же миг из маленькой избушки показался белый ушастый кролик. За ним другой, третий, четвертый. Мягкие, похожие на крупные комки снега, зверьки проворно выскакивали один за другим на лужайку, не смущаясь присутствием людей.
— Какая прелесть! — восторгались девочки, лаская ручных животных.
— Они вам нравятся? — улыбаясь, спросил Жоржик Досю.
— Ужасно, — вырвалось у той, — и мне досадно, что Соня-Наоборот не может полюбоваться этими чудесными зверушками.
— А вы думаете, что и ей они понравились бы?
— Ну, понятно.
— Хорошо, так и запишем: Дося и Соня-Наоборот очень одобряют кроликов. А теперь не хотите ли прокатиться в лодке или побегать на гигантских шагах? Ведь через какой-нибудь месяц придет зима; пруд замерзнет, а качели снимутся. Так надо пока что пользоваться и тем, и другим, — обратился Жорж ко всем девочкам. — Саша, — сказал он брату, — ты сядешь на «Стрелу» с Алексеем Федоровичем и возьмете с собой еще четверых девочек, а мы с остальными пятью устроимся на «Лебеде».
— Только уговор: не шалить в лодке, Жорж. — предупредил своего младшего воспитанника подоспевший к ним студент-гувернер.
— Ладно, я буду осторожен. А ну-ка, девицы, кто скорее добежит до берега! Раз, два, три, — скомандовал он, и первый припустился впереди девочек.
Посреди пруда высился крошечный островок, с белой беседкой, отраженной в воде. У миниатюрной пристани были привязаны две нарядные лодки. На одной из них значилось по борту «Стрела», на другой — «Лебедь».
— Что же, плывем? — предложил Жорж и стал отвязывать изящное маленькое судно. Девочки столпились вокруг него.
— Не понимаю удовольствия кататься в лодке в октябре — холодно и сыро, простудиться можно, — цедила сквозь зубы, заметно ломаясь, Зина. — Нет, вы как хотите, а я предпочитаю посидеть на берегу.
— Эге! Да они, кажется, трусить изволят попросту? — усмехаясь, осведомился у других девочек Жорж, в то время как копошившийся в другой лодке Саша Бартемьев, помня свои обязанности молодого хозяина, поспешил сказать:
— Прекрасно — останемся с вами на пристани или, если желаете, пройдем к качелям.
— Мерси. Я не любительница качаться и не понимаю в этом тоже никакого удовольствия, — жеманничала Зина. — Эмилия, — обратилась она к своей верной подруге и наперснице, — а ты разве не побудешь со мной?
— Конечно, Зиночка, конечно, я останусь с тобою на берегу, — протянула Миля, тогда как самой ей до безумия хотелось кататься с остальными детьми.
Пока разделившаяся таким образом компания наслаждалась катаньем, весело перекликаясь и перегоняя друг друга, Зина, сидя на скамейке у берега, завела скучнейший разговор с Сашей, стараясь блеснуть перед «молодым аристократом», как она мысленно окрестила его, и своим происхождением, и средою, и несуществующими богатствами ее родителей.
— Собственно говоря, мне совсем не место здесь, в этом пансионе, и мой пап* хотел определить меня в Смольный, где воспитываются только дети высшего круга. Но, — тянула она, — моя maman нашла, что Смольный находится слишком далеко от нашего дома, да и, кроме того, оттуда не отпускают воспитанниц в отпуск на праздники. Между прочим, у меня там есть много подруг среди смолянок: например, княжна Замятина, графиня Нирод, баронесса Штокфиш и еще другие барышни из лучших аристократических семейств. Я перезнакомилась с ними на даче в Петергофе, где мы жили два последние лета.
«Господи! Вот-то скучнейшая хвастунья! Уж скорее бы вернулись Алексей Федорович с Жоржем, избавили бы меня хотя от этой милой компании», — искренне томился Саша, тоскливо поглядывая на пруд, откуда то и дело доносились веселые крики и смех.
— А они не утонут? — неожиданно спросила Зина.
— Да тут курица не утонет, — усмехнулся Саша.
— Что же вы мне этого раньше не сказали? Тогда бы и я поехала, пожалуй, с ними.
Но Саша уже не слушал ее.
— Наконец-то! — весело встретил он причалившие к берегу лодки. — Замерзли, кажется?
— Ничего, мы живо разогреемся. Бежим, девочки, на гигантские шаги, — предложил Жорж. — Это, я вам доложу, самое испытанное средство, чтобы согреться.
И в один миг четыре лямки были заняты желающими. Ася, Дося и сестрички Павлиновы завертелись вокруг столба, высоко взлетая на воздух.
— Кого заносить? Кого заносить? — предлагали им свои услуги хозяева.
— А вы не хотите попробовать? — предложил Саша Бартемьев Рите, ни на шаг не отходившей от Марины Райской и только восхищенно поглядывавшей на все своими разгоравшимися, как звездочки, глазенками.
— Ой, нет! Я боюсь, не надо, — испугалась девочка.
— А я хоть не умею, а попробовала бы охотно побегать! — прогудела Маша Попова.
— Так за чем же дело стало? Я возьму вас на буксир за лямку, и мы побежим вместе. Хотите? — живо предложил Саша.
— Ну, понятно, хочу. Давайте…
Новая смена забегала вокруг столба. Саша с Машей Поповой на буксире, Жорж и Дося.
Уморительно было смотреть на забавные прыжки, которые делала с присущей ей медвежьей ловкостью Маша, стараясь облегчить труд тащившему ее на буксире Саше, и очень скоро и сама Маша, и ее помощник барахтались на песке у подножия столба.
— Этого надо было, в сущности, ожидать: первый блин комом. А все-таки и я побегала, по крайней мере, на гигантках, — со своим философским спокойствием заявила Маша под общий взрыв веселого смеха.
Звук гонга, раздавшийся по всему саду, заставил компанию встрепенуться.
— Нас зовут обедать, mesdames et moncieurs! — торжественно возвестил Алексей Федорович, пропуская вперед пансионерок.
В освещенной огромной люстрой столовой, с массивным буфетом, уставленным серебром, с нарядно и богато сервированным столом, старшие уже ожидали молодую компанию.
Анна Вадимовна, кресло которой пожилой лакей подкатил к ее хозяйскому месту на конце стола, встретила детей ласковой улыбкой.
— Ну что, познакомились с моими мальчиками? Не скучали? — обратилась она к пансионеркам, и ее тонкая, унизанная кольцами рука легла на белокурую головку ближе всех стоявшей к ней Доси.
«Вот кто похож на добрую волшебницу!» — вихрем пронеслось в тот же миг в голове девочки, и она с восторгом взглянула в бледное, усталое, но исполненное необычайной доброты лицо Бартемьевой.
— Вам, кажется, понравилась наша мамочка? — осведомился тихо у девочки Жорж, перехвативший восторженный взгляд Доси, устремленный ею на хозяйку дома, пока детей рассаживали вокруг стола.
— Ужасно нравится. Она похожа на добрую и прекрасную волшебницу. И как это грустно, что ваша милая мама не может ходить! — сочувственно вырвалось у девочки. — А может быть, она и поправится впоследствии?
— Увы! Вряд ли, наша мамулечка никогда уже не покинет своего кресла. Она больна неизлечимо. Так говорят, по крайней мере, все лучшие доктора, которые перебывали у нас. Да, нелегко ей, нашей бедняжке! Правда, пап* всячески старается облегчить ее участь. У мамочки имеются все лучшие книги в библиотеке, она выписывает все интересные здешние и заграничные журналы. Кроме того, пап* приглашает раза два в год хороших музыкантов играть на наших вечерах, так как мамочка больше всего в мире после нас, пап* и детей, любит музыку.
— Ах, и я тоже люблю ее, и Веня тоже любит! — вырвалось у Доси.
— Кто это Веня? — заинтересовался Жорж.
— Веня? Это маленький горбун; мой друг детства. Я его очень люблю, он такой славный, сердечный мальчик.
— Очень добрый, — подтвердила Ася, прислушивавшаяся к этой беседе.
Девочки сидели по обе стороны Жоржа, на детском конце стола, где председательствовал Алексей Федорович. Вдали от старших они чувствовали себя свободнее и теперь старались познакомить мальчика с личностью Вени.
— Он горбун, но особенный горбун, — рассказывали они, — и если бы вы знали, как мужественно и терпеливо он переносит свое убожество! Ведь горбатых все считают злюками, а наш Веня — что ангел доброты. Даже Юра — и тот говорит, что в жизни не встречал такого мальчика.
— А кто это Юра? — снова полюбопытствовал Жорж.
— Юра — это Юрий Львович. Неужели вы не знаете Юрия Львовича? Господи, да он такой музыкант, такой, что другого такого в целом мире не сыщешь, — горячо, по своему обыкновенно, проговорила Дося.
— Ну, уж не в целом мире, положим, ты преувеличиваешь; к тому же ведь он еще и учится, — улыбнулась Ася, а у самой глаза так и вспыхнули счастливыми огоньками, и она благодарным взглядом окинула подругу.
— Музыкант, вы говорите? Скрипач? А мамочка как раз так любит скрипку! Надо непременно сказать пап*, чтобы он пригласил вашего брата участвовать у нас в очередном концерте под Рождество. И вашего Веню хваленого мне очень хотелось бы видеть.
— Приходите к нам и увидите.
— Приду непременно. А вы далеко живете?
— На Васильевском острове. — И Дося сказала ему их адрес.
— Батюшки, как далеко! Почти что на том свете. А я все же приду. И Сашу притащу, и Алексея Федоровича. Можно? Уж очень мне на вашего чудо-горбунка поглядеть хочется.
— Ах, понятно, можно, очень рады будем. А в это время на противоположном конце стола шел разговор совсем иного рода.
— Зизя, послушай-ка, скажи, на милость, как ты во всех аристократических кушаньях толк знаешь? Ей-Богу, в первый раз подобный фрукт вижу, — с искренним ужасом, косясь на блюдо с артишоками, гудела шепотом Маша Попова.
— Попова, вы положительно невозможны, — тоже шепотом возмущалась Баранович. — Сколько в вас еще некультурности осталось. Ну, точно вот сейчас из деревни. Неужели вам никогда не приходилось бывать в хороших домах? Ну как можно не уметь есть артишоки?
— Ну, о культурности помолчи лучше, сама видела, как твоя собственная хваленая Миля рыбу с ножа ела.
— Неправда! Вы лжете, Попова, — возмутилась Зизи, в то время как глаза самой Мили смущенно забегали по сторонам.
— Господи, что за тарелки такие, насквозь их, кажется, видно, мудрено ли разбить, — охала снова Маша Попова.
— А ты не будь Мишенькой Косолапым, вот и не разобьешь, — поучала Зина.
— Хорошо тебе говорить, когда… Ай! Ай! — Маше Поповой так и не довелось договорить начатой мысли.
И ведь надо было сорваться руке и выронить нож прямо на край этой тонкой воздушной тарелки.
«Господи, так я и знала!» — с искренним отчаянием пронеслось в голове девочки при виде отбитого куска фарфора, упавшего тут же, подле ее прибора, и она, чуть не плача, смотрела испуганными глазами на причиненный ею изъян.
Смотрела на нее с дальнего конца стола и бабуся и только укоризненно качала головой.
— Ты удивительно неловкая девочка, Маша; извинись же перед хозяевами, по крайней мере, — произнесла Зарина, сразу разобрав, в чем дело.
— О, это такой вздор, что о нем и говорить не стоит! — поспешила успокоить и смущенную бабусю, и красную, как кумач, Машу хозяйка дома. — Не волнуйтесь же, дитя мое, — светло улыбнулась она растерянной Маше, — это даже хорошо отчасти: счастье нашему новорожденному принесет.
— Удивительное счастье — бить чужую посуду! Ваша maman слишком снисходительна и добра, — говорила между тем своему соседу, Саше Бартемьеву, Зина, — просто ее нельзя выводить в порядочное общество, эту косолапую, невозможную Машу. Совсем она невоспитанная девочка.
— А по-моему, это не невоспитанность, а просто случайность, со всяким это произойти может, — покачал головой тот. — И как можно говорить о невоспитанности кого-либо из ваших пансионерок, когда вас воспитывает ваша бабуся? А она всеми признанная чудесная воспитательница, как говорит наша мамочка.
— Молодец Саша! Срезал-таки эту напыщенную индюшку, — давясь от смеха и бойко поглядывая на Зизи, шепнул своим соседкам Жорж, — По правде сказать, не очень-то мне нравится ваша «аристократка». То ли дело Соня-Наоборот, да и вы обе, вот таких я понимаю! Кстати, что-то она поделывает, бедняжка Соня? Выпьем-ка за ее здоровье.
— За здоровье моей Сони? С восторгом! И просиявшая Дося первая протянула свою рюмку и чокнулась с Жоржем. Ее примеру последовала Ася.
— А я все-таки приготовил маленький сюрприз вашей Соне. Только вы ни за что не отгадаете — что. При прощанье я вам передам его. Вы увидите, какое удовольствие он ей доставит.
Жоржик так и кипел, так и искрился оживлением, и его соседки не отставали от него.
Теперь и Маша Попова, успокоившаяся немного, примкнула к этой веселой тройке, и ее забавный басок зазвучал на этом оживленном конце стола.
А в то же время воспитатель мальчиков, Алексей Федорович, старался оживить и развлечь сидевших по соседству с ним Марину Райскую и Риту, скромно молчавших во все время обеда. Но все темы, испробованные им для разговора, не принесли решительно никакого успеха. И Мара, и Рита ограничивались лишь односложными ответами на все предлагаемые им вопросы.
— Вы что это? Марочку мою разговорить, кажется, хотите? — поглядывая в их сторону, спросила через стол студента Анастасия Арсеньевна. — Ну, в таком случае, советую вам поговорить с нею о Сибири… Живо встрепенется наша неулыба-царевна. Она у нас сибирячка и так Сибирь любит, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
— Так вы из Сибири, барышня? Да ведь и я также оттуда, — вырвалось радостно у студента. — Вы из какой губернии будете?
— Из Тобольской. Из-под самого Тобольска, — встрепенулась Мара.
— Представьте, да ведь и я же почти что оттуда. Мой отец учительствует там в пригородной слободе. Земляки, стало быть, мы с вами.
— Стало быть, земляки, — улыбнулась Мара. — Вот уж где не думала земляка встретить! — искренне и просто сказала она.
Бабуся была права. Беседа о милой родине преобразила Мару. Теперь она уже не сидела далекая и апатичная, как несколько минут тому назад. Ее серые глаза искрились, пока она забрасывала студента вопросами.
Алексей Федорович едва успевал рассказывать про их родной город девочке, откуда сам он вернулся несколько месяцев назад.
Обед кончился, и хозяева пригласили гостей в гостиную. Анна Вадимовна подкатила кресло к роялю. Большая любительница музыки, она и сама была прекрасной музыкантшей. И гости почувствовали это сразу, лишь только ее худенькие пальцы коснулись клавиш. То радостные, нежные, то грустные звуки наполнили нарядный салон.
Зайдя за рояль, Дося смотрела на музыкантшу, боясь пропустить единую нотку, единый звук.
— Тебе, как видно, нравится моя музыка, девочка? — неожиданно обратилась к ней Бартемьева, встречаясь с восторженным взглядом, устремленным на нее.
— О, Господи, как вы можете спрашивать! Дивно, дивно хорошо! — вырвалось с непосредственным восторгом у той. — Только сказочные феи могут так дивно играть! — докончила она с присущей ей наивной горячностью, заставив невольно улыбнуться Анну Вадимовну ее словам.
«Сама-то ты прелестная маленькая фея, — пронеслось в мозгу Бартемьевой. — И главная прелесть твоя в том, что вряд ли ты сознаешь сама, как ты мила». — И тут же прибавила вслух, со своей милой ласковой улыбкой:
— Ты мне очень нравишься, девочка, и я была бы рада, если бы ты смотрела на меня как на своего старого друга. Надеюсь, мы видимся не в последний раз. Приходи к нам почаще, и если бы тебе когда-нибудь понадобилась помощь настоящего испытанного друга, обещай прежде всего обратиться за нею ко мне. Ко мне, а не к кому-нибудь другому. Обещаешь, девочка?
— Обещаю, — чуть слышно произнесли детские губы.
Возвращались домой пансионерки поздно вечером. Алексей Федорович с Сашей и Жоржем провожали Анастасию Арсеньевну и девочек с фонарями до самых ворот пансиона.
Жорж шагал подле Доси и Аси, держа под мышкой какую-то круглую корзинку с крышкой и всю дорогу болтал с ними без умолку. Но на вопросы девочек, что у него в корзинке, Жоржик только отшучивался и махал рукой.
На прощанье он сунул таинственную корзинку в руки Досе и наскоро шепнул ей:
— Это от меня Соне-Наоборот маленький гостинец.
Дося первая бросилась к подруге, которая уже успела улечься на ночь, но Соня едва взглянула на нее.
— Ты еще не спишь, Сонечка?
— Небось, веселились там без меня и позабыли, что Соня-Наоборот на свете существует, — буркнула она обиженным тоном.
— Ах, нет, неправда вовсе, и если бы ты знала только, как жалели о твоем отсутствии.
— Надеюсь, что ты-то хоть держала язык за зубами и не разъяснила истинной причины моего отсутствия, — проворчала Соня.
— Ну, конечно, он страшно жалел тебя.
— Терпеть не могу, когда меня жалеют. А это что у тебя в руках за лукошко такое?
Взгляд Сони-Наоборот упал на корзинку.
— Это Жорж, очевидно, посылает тебе лакомства со своего праздника, — поторопилась ответить Дося, ставя корзинку на постель.
Глаза Сони сразу загорелись любопытством.
— Гостинец, мне? Очень мне это нужно! А впрочем, занятно поглядеть.
Пока Соня-Наоборот развязывала корзинку, пансионерки успели обступить ее тесным кругом.
— Это, по-видимому, фрукты! — загадывала Надя Павлинова, неравнодушная к десерту.
— А по-моему, торт и конфеты, — вторила ей ее сестра, Люба, тоже порядочная сластена.
— Может быть, весь парадный именинный обед для Сони, не имевшей возможности пообедать в гостях; от этого милейшего Жоржа всего можно ожидать, — сыронизировала Зина.
— Ай, девочки, смотрите! Там что-то шевелится в корзинке…
И Рита испуганно отпрянула назад.
— Вздор! Разве фрукты и конфеты могут шевелиться? Вот глупенькая.
— Т-с… девочки… Т-с… глядите! — Крышка упала в этот миг с корзинки, и два чудесных, снежно-белых, ушастых, красноглазых зверька весело запрыгали по Сониной кровати.
— Кролики! Душки вы мои! Расчудесные вы зверушки! Господи, да неужели же это мне они присланы? — сама не своя от счастья запрыгала, хлопая в ладоши, Соня.
— Ну, конечно, тебе, смотри, и записка.
И Марина Райская вынула небольшой клочок бумаги, на котором было написано всего три строки, но такими каракулями, что их можно было смело принять за китайскую грамоту.
«Милой Соне-Наоборот, маленькая радость и утешение за печально проведенный день».
— Ах, какой он милый, этот Жоржик! Вспомнил-таки обо мне, знал, чем порадовать и утешить. Ну, я их так я назову милых зверушек: одного — Радостью, другого — Утешением. А спать они будут у меня под кроватью, — решила Соня.
— Только позволит ли бабушка держать здесь этих милых зверьков? — усомнился кто-то из пансионерок.
— Да и Муму с Доди, пожалуй, чего доброго, их обидеть могут.
— Правда. Что же ты, Соня, делать будешь? — Тут девочки заговорили все сразу, суетясь и горячась ужасно. Судьба Сониных кроликов одинаково, по-видимому, затронула их всех.
— Стойте, у меня идея, — вдруг подняла голос Ася.
— Девочки, помолчите, у Аси идея. Пусть говорит.
— Я думаю, что лучше всего будет, если ты, Соня, оставишь до будущего лета твоих зверьков в Жоржином общем питомнике. Пусть себе живут там со всеми остальными кроликами. Им веселее будет, да и безопаснее, к тому же. А летом их можно будет поместить в большой клетке у нас в саду. На это-то уж бабуся, наверное, даст свое согласие.
Проект Аси пришелся по вкусу всем остальным. Решено было просить завтра Жоржа и Сашу Бартемьевых принять Радость и Утешение временно в свой питомник.
В этот вечер не скоро успокоилось старшее отделение пансиона, и долго еще делились впечатлениями между собою девочки. Одна только Зина Баранович, казалось, была не особенно довольна сегодняшним визитом.
— Я не понимаю, что они все нашли особенного у этих Бартемьевых, право, — шепталась она с Милей после ухода m-lle Алисы, потушившей лампу на ночь. — Люди, как люди. И живут не хуже и не лучше других. Вот если бы они увидели наш дом и нашу обстановку, так, действительно, рты бы разинули от удивления.
И она тут же начала длиннейший рассказ о роскоши домашней обстановки в аристократическом доме ее родителей, которой только могла разве поверить одна Миля.
Но и Миля оказалась нынче не слишком внимательной слушательницей. И когда увлекшаяся Зина в сотый раз уже передавала ей, какой роскошный гардероб у нее имеется дома, вдруг отчетливо и ясно до ушей рассказчицы донеслось похрапывание Мили.
Был ранний декабрьский вечер. Хлопья снега безшумно падали с неба. В квартире Зариных еще не зажигали огня, и только тусклый свет фонарей, горевших во дворе большого дома, слабо освещал три небольшие комнатки музыканта.
В уютном кабинете Юрия Львовича за пианино сидел Веня. Худенькие длинные пальцы горбуна бегали по клавишам. Он играл наизусть недавно разученную им с Юрием Львовичем пьесу.
Вот уже больше трех месяцев, как учится у молодого Зарина музыке Веня. Теперь, когда снова начались у Юрия занятия в консерватории и частные уроки; юноша не может отдавать ему столько времени для занятий музыкой, сколько этого хотелось самому Зарину. Но каждую свободную минуту проводит Юрий за пианино со своим маленьким учеником. В эти три месяца, благодаря тому, что сам Веня обладал исключительным слухом и желанием учиться музыке, мальчик сделал поразительные успехи.
В отсутствие Юрия, широко пользуясь данным ему разрешением, Веня буквально не отходит от рояля. Его пальцы, настоящие музыкальные пальцы (как говорит о них Юрий Львович), благодаря постоянным упражнениям уже успели приобрести быстроту и легкость. И Юрий Львович не может достаточно нахвалиться своим маленьким учеником. Все чаще и чаще повторяет теперь мальчику Зарин:
— Я боюсь ошибиться, но мне кажется, Веня, что ты обладаешь таким музыкальным талантом, не развивать который самым серьезным образом я считаю положительно грехом. Тебе надо серьезно учиться, и не со мною, конечно. Я — скрипач и как пианист являюсь только любителем-дилетантом; тебе же необходим настоящий учитель музыки на рояле. Дай мне только собраться с силами, подкопить немного денег, и я постараюсь найти тебе такого учителя. И пусть он подготовит тебя к нам, в консерваторию. Дай срок, все устроим, Веня.
По обоюдному соглашению между ними двоими и Матрешей, являвшейся как бы членом семьи Зариных, было решено, что ни одна душа не должна знать до поры, до времени о Вениных музыкальных занятиях и успехах. Особенно тщательно это решили скрывать от Аси и Доси.
— Да будет это для них приятным сюрпризом в свое время. А пока что будем молчать, чтобы не разочаровывать девочек на случай неудачи.
И Веня молчал, тщательно скрывая свои занятия ото всех, даже от своего друга, Доси.
В присутствии девочек, приходивших в отпуска на воскресенья, он не подходил к роялю. Зато во все остальное время почти не отходи; от инструмента. Сегодня же, ожидая, по обыкновению, прихода Юрия Львовича, Веня, переиграв наизусть все выученные им за последние дни пьесы, принялся за свое любимое занятие — импровизацию. Теперь, когда мальчик уже узнал начальную теорию музыки, ему это не представляло труда, как прежде. Звучали стройные, красивые аккорды под его руками. С горящими глазами, с пылающим лицом, весь отдавался сейчас любимой музыке мальчик.
За это время он пережил столько печальных дней, и не будь этой его утешительницы — музыки, — наверное бы, Веня чувствовал себя совсем несчастным. Его мачеха болела. Сердце Дарьи Васильевны, переутомленной чересчур усидчивым трудом, все чаще и сильнее давало знать о себе.
Теперь она не могла уже работать так, как бывало, прежде, с утра до вечера. Силы изменяли ей, а тут еще от мужа давным-давно не было известий. И тревога глодала их обоих — и больную женщину, и ее маленького пасынка.
Мысль об отце то и дело сверлила голову Вени. Что случилось с отцом? Почему не было от него писем? Ведь он был всегда так аккуратен прежде и раз в месяц, по меньшей мере, писал домой.
— Погоди волноваться, Веня; знаешь сам, как говорит поговорка: «нет известий — добрый знак», стало быть, и погоди бить тревогу, — утешала мальчика Дося.
Но и Дося теперь бывала реже со своим другом, так, по крайней мере, думалось Вене. У нее появились новые знакомства, новые друзья. Кроме того, жизнь в пансионе казалась много веселее и разнообразнее, нежели здесь, особенно теперь, когда у соседей-Бартемьевых устроили гору, и пансионерки все свободные часы проводили в огромном бартемьевском саду-парке или в зимнем кроличьем питомнике, куда Соня-Наоборот поместила своих Радость и Утешение. Дося познакомила и Веню, и Юрия Львовича с Бартемьевыми, когда в одно из воскресений оба мальчика с их гувернером приехали с визитом в большой дом. Веня с завистью смотрел на братьев Бартемьевых.
Такими здоровыми, сильными и красивыми мальчиками показались они маленькому горбуну. Особенно — Жорж, бойкий, насмешливый, шумный. Веня совсем растерялся в их обществе и стеснялся более, чем когда-либо, своего горба, несмотря на то, что оба брата так деликатно и ласково обошлись с ним. Зато Ася и Дося нисколько, по-видимому, не стеснялись юных аристократов, сыновей богатого барина. Особенно — Дося, которая обращалась с Жоржем точно так же, как обращалась и с прачкиным Сеней, и с другими дворовыми детьми. При прощанье молодые Бартемьевы просили Веню непременно прийти к ним, на розовую дачу, поглядеть кроличий питомник и покататься с горы. Он поблагодарил их, конечно, но ни за что в мире он не отправится туда. Они — господа, важные бары, а он, Веня, — бедняк, сын пароходного кочегара, да еще урод, горбун, вдобавок. Что у них может быть с ним общего? Одно только заставило его, Веню, почувствовать в «маленьких барах» что-то родное, близкое ему самому, — это когда вернувшийся из консерватории в час их визита Юрий Львович сыграл на скрипке по просьбе гостей. Тут-то и Веня заметил неподдельный восторг в глазах и бойкого Жоржа, и его брата, вызванный игрой Зарина.
— Вы непременно, непременно должны участвовать в нашем предрождественском концерте! Ведь у нас бывают лучшие музыканты и сам знаменитый профессор Новель. Мы скажем пап*, и он непременно пришлет вам приглашение, — говорил Жорж, захлебываясь от восторга и глядя влюбленными глазами в лицо скрипача. За этот восторг к его любимому учителю Веня готов был просто расцеловать мальчика, несмотря на всю свою врожденную робость.
Стройно звучат аккорды среди тишины в квартире. Снег за окнами перестал падать, и ласковые звезды с молодым месяцем заглядывают в кабинет Юрия Львовича, где сидит за пианино пригнувшаяся над клавиатурой маленькая фигурка.
Веня импровизировал. Вдохновенная и яркая выливалась вольная мелодия из-под пальцев юного музыканта. Она говорила о том, что наполняет сейчас всю душу, все мысли мальчика. Она говорила о его тревоге и его сомнениях, которые он передавал в звуках. И звуки эти ширились, росли и могучим, властным потоком затопляли маленькую квартирку.
А в это время за стеной, в кухне, шепталась Матреша с забежавшей на минуту Лизой.
— Да кто ж это у вас играет-то так, Матрена Дементьевна? Неужто все Юрий Львович? — спрашивала молоденькая служанка ростовщицы прислугу Зариных.
— Зачем Юрий Львович? Юрий-то Львович у нас скрипач, так на рояле тренькать не его дело, только разве ради удовольствия когда. А это баринов товарищ к нам гостить приехамши.
— Господи, играет-то, играет-то — равно ангелы поют в высях! Ай, заслушалась я, Матрена Дементьевна, и, кажись, голову последнюю с этой музыкой потеряла! Ведь по делу я сюда бежала-то… Дарья Васильевна Веню ищет, не у вас ли он? Пущай скорее бежит домой, стряслось у них что-то. Сама-то не в себе. Встретила меня во дворе, это, Дарья Васильевна, а саму краше в гроб кладут: бела-белёшенька. «Бежи, говорит Лизутка, за Веней, разыщи его беспременно. Беда у нас, говорит, стряслась». А какая беда, так и не сказала. Ну, я сюда прямехонько. Думала здесь найти, а услыхала музыку и очумела ровно. Ну, побегу дальше, прощайте, Демьяновна.
С этими словами Лиза исчезла, а Матрена направилась в комнату.
— Венюшка, — окликнула она мальчика, утонувшего в полумгле комнаты. Его маленькой уродливой фигурки сейчас почти не было видно в темном углу, и только дивные, могучие звуки, исторгаемые им из инструмента, по-прежнему носились в темноте.
— Венюшка. Ступай домой. Твоя мать зовет тебя. Лизутку присылала. Неладное, говорит Лизутка, у вас что-то стряслось. Ступай, мой голубчик.
— Неладное? Что неладное? С мамашей что? Опять сердечный припадок у мамаши?
Веня вскочил с табурета и взволнованный стоял теперь перед Матреной.
— Мамаше худо?
— Нет, нет, она, кажись, здорова. Говорю, с Лизой во дворе встретилась. Другое что-то…
«Господи, что же другое-то? Неужто же с папой что, недаром два месяца нет от него известий. Давно бы ему, по-настоящему, вернуться на зимовку надо бы, а его все нет».
Эта мысль показалась до того чудовищной Вене, безгранично любившему своего отца, что почти лишила сил мальчика. Он весь ослабел как-то и, согнувшись под тяжестью страшного предчувствия, через силу доплелся до дверей своей квартиры.
Обычно запертая на ключ, она была сейчас открыта настежь, и из второй комнаты до ушей Вени доносились голоса. Один из них он узнал сразу. То был голос его мачехи. Другой, слабый, чуть слышный, принадлежал какому-то мужчине, не знакомому ему, Вене.
Этот глухой и слабый голос говорил с трудом, продолжая, очевидно, начатую беседу.
— С этого и началось, Васильевна. Прохватило, то есть, как следует быть, ну, и сшибло с ног, словно подкосило. Сволокли в больницу. Два месяца промаялся там, доктора уж вовсе отчаялись. Чудом от смерти спасся, Васильевна. Слышь, легочное воспаление было, да такое сильное, что и не приведи Господь. И посейчас кашель мучит. В тепле-то еще ничего, а чуть посырее либо похолоднее на дворе — и просто всю грудь разобьет в лучшем виде. Доктора-то наказывали: «Нельзя, говорят, вам на Севере жить. Либо в Крым поезжайте, а нет — куда на юг, в деревню, подальше. Не то, говорят, здесь вам, Иван Дубякин, крышка», значить, капут…
— Иван Дубякин! — как эхо, машинально повторил у порога Веня. — Господи, да неужто это он? Папочка?
Что-то словно подтолкнуло вперед мальчика. Что-то сжало ему горло. Потом отпустило немного и с тихим придушенным криком: «Папа, мой папочка!», Веня вбежал в комнату.
— Венюшка! Божие дитятко! Сынушка мой! — глухо прозвучало ответным криком.
Высокий, очень худой и очень бледный бородатый человек поднялся со стула при виде вбежавшего Вени и прижал его к груди.
— Сынушка мой, родимый мой, а я уже не чаял свидеться!
Крупные слезы катились по впалым щекам Ивана Павловича Дубякина, в то время как счастливая улыбка морщила его сухия синеватые губы. А Веня, целуя отца, с мучительной скорбью отмечал страшную перемену в этом еще недавно бодром, сильном человеке. Теперь перед ним был не его отец, а словно отдаленное подобие, тень отца.
— Да, вот приехал. Помирать домой приехал, сыночек, — звучал глухой, надтреснутый голос Дубякина. — Уж принимай старого тятьку. Небось, служить на прежнем месте-то невмоготу. На юг, сказывали доктора, ехать надо. А для этого деньги нужны, Венюшка. Только где их взять, деньги-то эти? Стало быть, вот и надо думать волей-неволей о гробовой доске.
— Да полно тебе, Иван Павлович, сердце-то нам кручинить, мое да Венино. Милостив Господь, авось, и найдем возможность устроиться как-нибудь на юге, и вылечим тебя, даст Бог. Грех отчаиваться заранее, — тихо проговорила Дарья Васильевна, в то время как у самой слезы так и катились по щекам.
— Полно, Даша, как тут устроишься? Скопленных денег у нас с тобой не имеется, а работать я больше не могу, да и ты устала, родимая… С утра до вечера спокоя не знаешь. Нет уж, видно, посетил нас Господь. Слава Богу еще, что Венюшка наш молодец: жив и здоров. Рад, небось, повидать отца, Венюша?
Большие, синие, такие же, как у сына, глаза Дубякина любовно поглядывали на Веню, и под этим ласковым, любящим взглядом и радостно, и больно сжималось детское сердце в то время как вереница мыслей проносилась в голове мальчика. Как помочь делу? Как и где устроить больного отца? Как дать ему возможность отдохнуть и полечиться?
Вдруг новая мысль мелькнула в голове Вени.
«Дося! Ну, конечно, она, Дося! Только она одна может им помочь. И он-то хорош тоже! Как он мог забыть своего верного друга в такие минуты? Ведь Дося теперь часто бывает у Бартемьевых, у этих богачей и аристократов, а сама Бартемьева души не чает в девочке. Это он и от Аси, и от Жоржа с Сашей сам слышал. Так вот, ежели завтра им съездить к Досе? Как раз завтра, на их счастье, приемный день в пансионе, и они с отцом могут отправиться туда. Сначала он один пойдет, расскажет все Досичке, а там подойдет и отец, благо, он уже знаком третий год с Досей. Может быть, через нее можно будет попросить Бартемьевых в какой-нибудь санаторий, где недорого берут, отца устроить на юге, либо у знакомых ихних у кого-нибудь».
И, не откладывая дела в долгий ящик, Веня тут же поделился этими мыслями со своими.
— А ведь что ты скажешь, Иван Павлович, мальчонка-то, пожалуй, что и правильно рассудил, — одобрила пасынка Дарья Васильевна. — И мой тебе совет: отправляйтесь вы с Веней завтрашний день на острова, на конке, повидайте Досиньку, может, и выйдет что.
— Что ж, можно, отчего не попробовать, коли нет иного выхода, — согласился Дубякин. — Хуже не будет, если и не выйдет ничего.
— А мне кажется, что непременно выйдет. Непременно! — горячо вырвалось у Вени. — Уж раз Дося возьмется за это дело — выйдет непременно. Вот увидишь, папочка!
— Твоими бы устами да мед пить, сынок, — отозвался на этот порыв сына Дубякин. — Ну, коли решили так, и отправимся завтра. А пока что рассказывайте, как вы тут жили без меня?
Ехали долго, на двух конках, и Ивану Павловичу, непривычному к столичной сутолоке, целой вечностью показался этот путь. Наконец, добрались до островов и, сойдя с конки, уже дошли пешком до дачи Зариной.
— Ты подожди меня в передней, папочка, а я, как переговорю с Досей, сейчас же и позову тебя. Так лучше будет. Ладно? — предложил Веня.
— Да ладно уж, будь по-твоему, видно, нынче закон такой вышел, чтобы яйца, значит, уму-разуму курицу учили, — пошутил Ив Павлович, потрепав по щеке своего любимца, — здесь посижу, а ты ступай.
И Вене оставалось теперь только храбро направиться из вестибюля в приемную.
Был вторник, обычный приемный день в пансионе. От двух до четырех воспитанницы Анастасии Арсеньевны принимали своих родственников и знакомых в небольшой уютной гостиной начальницы. Но мало кто приходил навещать девочек, так как, по большей части, пансионерки Зариной были или круглые сироты, или же привезенные из дальних провинций дети. Те же немногие, что имели родных здесь, в Петербурге, сами каждое воскресенье ходили в отпуск домой для свиданья с близкими.
Поэтому небольшая красивая гостиная Анастасии Арсеньевны почти пустовала сейчас. Только за письменным столом у окна сидели две воспитанницы, одетые в общую форму пансиона, и одна из них что-то записывала в лежащей перед ней книге. При появлении Вени та, что сидела по соседству с нею, быстро подняла голову, и Веня узнал в ней Досю.
— Венюшка, какими судьбами? Вот-то умница, что пришел навестить, одобряю, — воскликнула девочка и тотчас же обратилась к своей товарке:
— Это мой друг, Веня, Риточка. Помнишь, я вам так много рассказывала про него? Ну, друзья мои, знакомьтесь. А ведь надо же было мне, как нарочно, дежурить нынче с Ритой в приемной! Рекомендую тебе нашу Риточку, Веня! — На мальчика глянула сейчас пара таких ласковых глаз, и столько сочувствия прочел он в них, что смущение маленького горбуна от присутствия незнакомой девочки пропало мгновенно.
— Я очень, очень рада познакомиться с вами, — прозвучал нежный голос Риты, — Дося столько хорошего рассказывала всем нам про вас. И мы все вас давно уже знаем заочно. Да вот, пусть лучше мои подруги сами подтвердят вам это; я сейчас побегу и приведу их сюда, они все сейчас в саду.
— Ах, не надо! — вырвалось у Вени, смущенного до крайности этим новым, предстоящим ему знакомством. Но Рита уже убежала, а Дося поспешила успокоить своего друга:
— Что такое? Чего ты боишься, скажи на милость? Не укусят они тебя. Зато я покажу тебя нашим, пусть познакомятся с моим миленьким горбунком, про которого я им всем уши прожужжала.
— Напрасно это, Досичка, ведь я к тебе по важному делу, на минуту только, — уже совсем смущенный заикнулся Веня.
— По делу? По какому? Говори же, говори скорее, горбунок, какое у тебя нашлось ко мне важное дело? — лепетала девочка.
И вот, спеша и сбиваясь, Веня рассказал своей подруге про возвращение отца, про его болезнь и про необходимость отправить больного куда-нибудь на юг лечиться.
— Вот я и приехал сюда с моим папой к тебе, чтобы попросить тебя похлопотать за него у Бартемьевых. Они богатые, знатные господа, имеют много знакомств и, может быть, смогут устроить у кого-нибудь, кто живет на юге, моего папочку за небольшую плату.
— Стой! Ты говоришь, твой папа здесь? Что же ты раньше не сказал этого, глупенький? — так вся и встрепенулась, как птица, Дося. — Сейчас побегу за ним. Он, ты говоришь, в прихожей дожидается? Сию минуту. А насчет Юга ты не беспокойся, горбунок. Я буду просить милую Анну Вадимовну. Она настоящий ангел по доброте и уж, наверное, что-нибудь устроит для вас.
Дося выбрасывала слова с молниеносною скоростью — по десятку в секунду. Потом рванулась, было, к двери, ведущей в прихожую, где ждал сына Иван Павлович, но тут как раз в это самое время широко распахнулась противоположная дверь, ведущая в коридор и классную, и в приемную влетели старшие пансионерки под предводительством Сони-Наоборот.
— Где он? Где он? Мы жаждем познакомиться с ним — с твоим другом, Дося, — затараторила Соня-Наоборот, едва показавшись на пороге. — Так вы и есть тот самый Веня, которого нам так расхваливала наша всеобщая любимица Дося? Очень рады! Очень рады, давайте знакомиться, — и она так энергично сжала на радостях руку горбуна, что тот едва не вскрикнул от боли.
— Уж извините, зато от чистого сердца, — оправдывалась девочка. — Не умею я чувствовать наполовину.
— Здравствуй, Веня, здравствуй, голубчик, — протиснулась к своему старому знакомому и Ася.
— И мне позвольте пожать вашу лапку: я — Маша Попова, или Мишенька Косолапый, по прозвищу, и тоже большая приятельница вашей Доси. А вы знаете: друзья наших друзей — наши друзья, или что-то такое в этом роде, и потому будем с вами друзьями, и баста, — прогудела по своему обыкновению девочка.
За нею протянули руки маленькому горбуну Марина Райская, сестрички Павлиновы и Миля.
Они все давно уже знали Веню по рассказам Доси, не жалевшей красок для описания своего «ужасно милого» и «совсем-совсем особенного ребенка», которого она с самой лестной для него стороны аттестовала девочкам.
И немудрено поэтому, что Веня видел сейчас вокруг себя самые ласковые и самые доброжелательные и сочувствующие лица.
И заметно робевший и смущавшийся до этой минуты мальчик начинал понемногу приходить в себя.
Но вот его глаза встретились с выпуклыми, поминутно щурившимися глазами высокой девочки, рассматривавшей его так, точно он был какою-нибудь диковинною зверушкой. И до чуткого слуха Вени явственно долетела произнесенная шепотом этого надменного вида девочкой фраза:
— Я не понимаю, что они все так обрадовались, Миля? Пришел какой-то жалкий уродец, они встречают его, как принца. И одет-то как, ты только взгляни, Миля! Хороши у Лисички друзья, нечего сказать. Да у нас моя maman его дальше кухни ни за что бы и не пустила.
— Кого это «дальше кухни не пустила»? — успевшая поймать последние слова Зины Баранович осведомилась Соня-Наоборот, в то время как Веня багрово покраснел от стыда и обиды. И, не слушая ответа пролепетавшей что-то Зины, без церемонии бросила ей в лицо с мгновенно вспыхнувшим гневом взглядом:
— Чем вы недовольны, госпожа аристократка? Нашим обществом, кажется? Так зачем же вы пожаловали в наше плебейское общество сегодня, m-lle Зизи? Сидели бы с вашей Милечкой в классной да восторгались бы вашим аристократическим происхождением!
— Чего же мне особенно восторгаться? Восторгаются только выскочки, а не те, кто родился и вырос в аристократическом кругу, — послышался заносчиво-гордый ответ Зины. — И чем я виновата, право, что мои maman и pap* принадлежат к высшему кругу, а не какие-нибудь мелкие дворянчики, купцы или мещане? Ведь моего происхождения никак нельзя переделать, даже если бы я и сама этого пожелала, раз я родилась в знатном доме и принадлежу к высшему кругу, — жеманно потупилась Зина.
Но уже никто не слышал того, что она говорила, потому что в этот миг исчезнувшая, было, из приемной Дося снова вернулась сюда, и на этот раз не одна. Таща за руку высокого, худого, бородатого человека, в матросской куртке и с такой же фуражкой в руках, она лепетала, не останавливаясь ни на секунду:
— Вот рекомендую, девочки, Иван Павлович Дубякин. Венин папа. Он много лет плавал по морям и повидал немало на своем веку чудес на свете. А это — мои подруги, Иван Павлович, которые на своем веку еще ровнехонько ничего не видали. Итак, знакомьтесь, пожалуйста, господа.
При этих словах пансионерки, все как одна, за исключением Зины, низко присели перед гостем по заведенным правилам пансиона.
Иван Павлович, не привычный к таким приветствиям, смущенно поклонился низким поклоном. Но вот глаза Дубякина неожиданно остановились на лице Зины, продолжавшей стоять с надменным видом несколько в стороне от остальных подруг.
И эти глубоко запавшие, обведенные синевой вследствие недавно перенесенного им серьезного недуга, глаза вдруг оживились и блеснули неожиданной радостью.
— Зиночка! Вот где пришлось встретиться! — вырвалось из впалой груди Дубякина. — Да неужто ж не признали меня, девонька? А я так сразу признал! Даром, что шесть лет не видал, кажись, с самого отъезда из Одессы.
Теперь глаза самой Зины испуганно глядели на стоявшего против нее худого чернобородого человека, и румянец все ярче и ярче застилал ее щеки.
— Я… я… извините… не узнаю вас… Вы, должно быть, ошиблись, приняв меня за другую, — едва нашла в себе силы ответить Зина.
— Да как же ошибся-то! Да за кого принять-то? Да вы поглядите на меня, ведь я — Иван Дубякин. Еще как в Одессе мы жили, я к вашему паненьке в лавочку его табачную то за папиросами, то за сигаркой когда наведывался. Неужто Ивана Дубякина позабыть успели? Да и мудрено ли помнить: вот какой маленькой я вас помню, — показал он загорелой рабочей рукой на аршин от пола. — А потом, как подросли вы, я только заездами бывал в Одессе. А только признал я вас сразу, даром, что редко видел в последнее время. А помню, еще, бывало, в детстве, бегаете вы по солнышку босая, увидите меня — так кряду стрелой кинетесь навстречу: «Дядя Ваня гостинцы принес. Дай гостинчика, дядя Ваня!» Потому как я всегда вам то карамельку, а то пряник в кармане приносил, — продолжал рассказывать Иван Павлович.
— Нет, нет, вы ошибаетесь. Уверяю вас. По крайней мере, я ничего подобного не помню, — выдавила из горла Зина, готовая лишиться чувств.
А Иван Павлович продолжал с еще большим воодушевлением. Он был рад-радехонек вспомнить прошлое, свою милую Одессу, где прожил столько лет и куда только на время наезжал впоследствии.
— Ну вот еще, как не помнить? Сергея Давидовича Барановича ведь вы дочка? Того самого, что в городе Одессе, на Ришельевской свою табачную лавку держал? А потом, как дела расширил, в Питере здесь открыл побольше торговлю. Знаю, как не признать. По отцу-то признал и дочку. Похожи вы больно на папеньку своего. Душевный он, Сергей Давидович, человек, хоть и наш брат, из крестьянского сословия, а умница такой, что дай Бог всякому. От ума-то и в люди вышел, и дочке какое воспитание дает.
Но Зина уж не слышала ничего больше из того, что говорил Дубякин.
Пунцовая от стыда, бормоча что-то себе под нос, рванулась она к дверям и, закрыв пылающее лицо концом фартука, выскочила как ошпаренная за порог.
— Вот тебе раз, вот так аристократка… из табачной лавочки! — выпалила среди наступившей вслед за тем гробовой тишины Соня-Наоборот, лишь только Иван Павлович и Веня покинули приемную.
— Вот вам и балы, и фамильные драгоценности, и «моя maman» с «моим pap*» из высшего круга и вся та ерунда, которою угощала нас милейшая Зиночка. А ты, Миля, да и вы, сестрички, слушали все это вранье, рот разиня. Куда как хороша! Ей-Богу умру от хохота! Ха-ха-ха-ха!
И Соня-Наоборот внезапно залилась таким заразительным смехом, что, глядя на нее, не могли не расхохотаться и все остальные девочки.
Даже маленькая застенчивая Рита, даже Марина Райская и серьезная Ася не могли удержаться от улыбки.
Одна Миля Шталь, сконфуженная и смущенная, стояла с опущенными глазами и поджатыми губами, как бы желая всем своим существом выразить свою полную непричастность к «неуместному», как ей казалось, веселью подруг. Наконец, она не выдержала и выступила в защиту Зины.
— Глупо смеяться. Не остроумно даже совсем. Чем виновата Зиночка, что этот господин признал ее за какую-то свою знакомую из Одессы? Такие недоразумения могут со всеми случиться на каждом шагу. Есть, вероятно, другой Баранович, Сергей Давидович. А вы и обрадовались, хи-хи-хи да ха-ха-ха!
— Ой-ой! Уж молчи лучше! Девочки, слушайте меня: вот так недоразумение, — едва переводя дух от хохота, нашла в себе силы, наконец, произнести Соня: — по Милиным словам выходит, что у них в Одессе есть два Барановича и оба Сергеи Давидовичи, и у обоих дочери Зины, и так дальше, и так дальше. Ай да Миля! Ха-ха-ха-ха! Да ведь все же мы знаем, со слов самой Зины, что она в Одессе родилась и выросла. Нет, уж ты, пожалуйста, не выгораживай свою «аристократку из табачной лавочки».
— Миля! — вмешалась Ася — Зина получила по заслугам за то, что так заносчиво держала себя со всеми нами, и ты напрасно стараешься выгородить ее.
— И врала на каждом шагу ой-ой как, девицы! — сказала Маша Попова.
— Да. Так я говорю, что этот случай может послужить ей хорошим уроком, — подхватила Ася, — и тебе-то, во всяком случае, не покрывать ее надо, если ты себя ее истинным другом считаешь, а разъяснить ей, как было некрасиво с ее стороны играть вымышленную роль, совсем ей не соответствующую. Да, если ты ее любишь, Миля, ты должна ей разъяснить все это. Поняла ты меня?
А в это самое время, проводив своих гостей, Ивана Павловича и Веню, и пообещав им в следующее же воскресенье принести ответ от Бартемьевой, Дося надела свое верхнее платье и прошмыгнула в сад.
Этот час полагался для гулянья воспитанниц всех трех отделений пансиона, и большая часть их, под присмотром m-lle Алисы и Ольги Федоровны Репниной, находилась в саду соседней «розовой дачи», где, с разрешения Анастасии Арсеньевны, катались с ледяной горы, устроенной для мальчиков Бартемьевыми.
— А, Дося! Давайте-ка я вас лихо прокачу, без ручательства, однако, что в сугроб не вывалю, — увидев еще издали знакомую фигурку своей приятельнвцы, крикнул ей Жоржик.
— Дося, милушка, к нам идите. У вас сани большие. Почем с пуда изобразим, — перекрикивали мальчика маленькие пансионерки с сияющими рожицами и разгоревшимися глазенками.
— К нам, Дося, к нам, в нашей компании веселее! — звали девочку пансионерки среднего отделения.
Но Досе было сейчас не до катанья с гор вовсе. С сосредоточенным лицом и нахмуренными бровями прошла девочка мимо катка и очутилась на крыльце «розовой дачи».
Дрогнувшей рукой дернула за ручку звонка Дося, в то время как невольное смущение наполнило ее душу.
Ну а вдруг Анна Вадимовна сочтет ее непрошеный визит дерзостью и не захочет хлопотать для чужих и не знакомых ей людей? Но тут же Дося отогнала от себя эту мысль, вспоминая ангельски-доброе к ней отношение хозяйки «розовой дачи», два месяца назад великодушно предложившей свою помощь ей, совсем чужой для нее, Досе.
Но рассуждать на эту тему уже не было времени. Лакей Бартемьевых, в камзоле с гербами, раскрыл перед девочкой дверь.
— Вы к барыне? Как прикажете доложить? — осведомился старик, снисходительно поглядывая на смущенную девочку.
— Скажите просто, что Дося пришла. Может быть, Анна Вадимовна примет.
— Вас-то примет, потому детей наша барыня больно жалует, а только вообще нынче они никого не принимают, потому расстроившись очень.
— Она расстроена? Так лучше, может быть, уйти мне? Я в другой раз приду.
— Нет, что ж, я доложу во всяком разе.
Старик исчез и вернулся скоро, чуть улыбаясь своим бритым лицом Досе.
— Пожалуйте, барыня просят вас.
И вот она снова в роскошной гостиной Бартемьевых, во дворце прекрасной доброй феи, как она давно мысленно окрестила салон «розовой дачи».
И опять ее ноги тонут в пушистых коврах, а со стен на нее глядят старинные гравюры и драгоценные гобелены.
Она идет, лавируя между дорогими козетками, креслами, диванчиками и пуфами, к хозяйке дома.
Анна Вадимовна здесь, в салоне. Она расположилась у камина в своем кресле-самокате и не отрывает с догорающего пламени печальных глаз. На коленях ее лежит какое-то письмо. И опять, глядя в тонкое, бледное лицо Бартемьевой, Досе кажется, что перед нею добрая, прекрасная волшебница, от которой зависит счастье ее маленького друга Вени, ее миленького горбунка.
И она, уже не робея больше, громко кашлянула, чтобы обратить внимание Анны Вадимовны на себя.
— Это ты, Дося? Подойди ко мне, дитя мое. Я рада, что ты вспомнила обо мне, наконец, и не постеснялась прийти, особенно сегодня, когда мне так грустно, девочка.
— У вас, кажется, горе? — подбегая и опускаясь на ковер у ног молодой женщины, прошептала Дося.
— Да, для меня это большая утрата, дитя мое. Ты видишь это письмо? Оно от вдовы нашего херсонского управляющего, в котором бедняжка сообщает нам о смерти своего мужа. Старик служил еще у моих родителей, и когда я выходила замуж, наша херсонская дача пошла за мною в приданое, а вместе с нею перешел к нам на службу и управляющий Степаныч. Ты можешь понять теперь, как мне жаль старика, знавшего меня еще совсем маленькой девочкой. Он был чудеснейший и честнейший в мире человек, свято соблюдавший интересы нашей семьи. В последние годы мы редко заглядывали в наш южный уголок, и так как мне приходится постоянно быть под наблюдением столичных докторов, то нашу херсонскую дачу мы сдавали дачникам, поручая это дело тому же Степанычу, наблюдавшему и за большим садом с оранжереей, и за виноградником, и огородом. Всем этим Степаныч заведовал много лет подряд, приглядывая за садовниками и работниками. И все это делал с тою редкою аккуратностью, которая отличала всегда этого достойного старика. Правда, служба его была не особенно трудною, но и по этой службе можно было судить о его честности и редкой исполнительности. Да, его смерть тяжелая утрата для нашей семьи, и я даже не представляю себе, кем можно заменить нашего доброго старичка, потому что брать чужих, незнакомых людей будет рискованно, а другого такого, как Степаныч, не найдется, кажется, во всем мире, — с печальной полуулыбкой заключила Бартемьева.
Дося ловила каждое слово молодой женщины, в то время как целый рой мыслей кружился в голове девочки.
При последних словах Анны Вадимовны она решительно тряхнула головой и заговорила:
— Нет, нет, вы ошибаетесь. Такой человек найдется. Он уже есть. Я говорю, есть уже такой второй честный и бескорыстный человек, и я его знаю. Я ведь и пришла к вам сюда, чтобы именно переговорить о нем, попросить вас устроить его где-нибудь на юге, потому что он болен, и ему нужен теплый сухой климат. Только он не настолько болен все-таки, чтобы лежать в постели и не быть в состоянии нести легкую службу. А вы говорили, что у вас на даче служить не трудно. И раз старичок Степаныч справлялся, и этот справится. Ведь на его обязанности будет только присматривать за рабочими? Да? И получать деньги с дачников и от продажи продуктов? А это ведь легче легкого, мне кажется, и Венин папа со всем этим справится, наверное.
Анна Вадимовна не могла не улыбнуться при последних словах Доси.
— Так вот кого ты нам рекомендуешь, маленький делец в юбке, — отца твоего приятеля-горбунка, о котором мне говорили Жорж и Саша? А ты уверена, девочка, что можно будет вполне положиться на честность этого человека?
— А как же иначе? Ведь он же Венин папа! А Веня это такой чудесный человек, что я вам и сказать не могу! — заключила Дося.
Бартемьева погладила белокурую головку сидевшей у ее ног девочки.
— Сама-то ты хорошая, славная, Дося, — произнесла она ласково. — Так ты и пришла ко мне за тем только, чтобы просить у меня место для отца твоего приятеля? Ну, рассказывай мне все, что знаешь про него, я слушаю тебя, моя девочка.
И вот полился бесхитростный рассказ о невеселой судьбе бывшего кочегара. Не забыла упомянуть девочка и о его труженице-жене, Дарье Васильевне, с утра до вечера стучавшей своей швейной машинкой за шитьем чужих нарядов, и о скромных требованиях этой честной, трудолюбивой семьи. И когда девочка поведала все, что знала, в голове Анны Вадимовны уже созрело готовое решение.
— Ты была права, обратившись ко мне за помощью, Дося. Сама судьба, по-видимому, направила сюда твои стопы, девочка. И ведь как будто нарочно прислала она тебя именно сегодня, в тот момент, когда я узнала об освободившемся у нас месте. Ну, да, разумеется, я приглашу на него твоего protege. Там, на даче у нас, есть преуютная маленькая квартирка, в которой прекрасно разместятся они все: и его жена, и он сам, и маленький Веня. Ты говоришь, что и госпожа Дубинина тоже переутомилась работой и нажила болезнь сердца? Ну, стало быть, и для нее жизнь на юге должна принести пользу, а о твоем горбунке и говорить уже нечего. Он просто расцветет под теплыми южными небесами. Ну а теперь ступай писать твоим друзьям. Пусть сам Дубякин зайдет ко мне завтра же для переговоров. Да, кстати, на днях мы с мужем даем наш очередной музыкальный концертный вечер, на котором выступит также и твой молодой учитель и друг Юрий Львович Зарин. Муж уже заручился его любезным согласием участвовать у нас. И вы все, пансионерки старшего отделения, должны присутствовать с вашей бабусей на этом концерте. Анастасия Арсеньевна обещала мне привести вас всех. Но что это, девочка? Ты чем-то недовольна как будто? Что за печальное и вытянувшееся личико стало вдруг у тебя? Да что же с тобой, дитя мое?
Досино выразительное лицо отражало сейчас несомненную тревогу и страдание. Девочка не могла произнести ни слова в ответ на участливые вопросы молодой женщины. Неожиданная судорога подступила ей к горлу и сдавила его.
Только теперь поняла Дося, что в недалеком будущем она лишится своего маленького друга. Ведь Веня, благодаря ангельской доброте Бартемьевой, согласившейся принять его отца на службу, уедет вместе с ним тоже на юг.
Конечно, она, Дося, должна только радоваться за своего маленького друга, проводившего безвыездно долгие годы в тесной маленькой квартире большого дома. Разумеется, он расцветет и окрепнет там, на юге, ее маленький милый горбунок, а все-таки тоска предстоящей разлуки с ним задавила самую радость сознания улыбнувшегося другим счастья в душе девочки. И напрасно Дося в душе бранила себя эгоисткой — эта тоска все разрасталась теперь в ее сердце.
— Да что же с тобой, расскажи же мне, наконец, девочка? — видя, как омрачилась и потускнела ее юная гостья, допытывалась Анна Вадимовна.
Но вместо ответа Дося только стремительно наклонилась к рукам Бартемьевой, порывисто поцеловала одну за другой эти бледные худенькие руки и, шепнув сдавленным голосом: «О, благодарю вас! За Веню, за всех, за всех!» — вскочила на ноги и стремительно вылетела из нарядного салона.
«Крестненькая, моя золотая, моя безценная крестненькая! Вернувшись нынче с прогулки, я нашла у себя на парте ваше ласковое письмецо. Благодарю вас за него, крестненькая, за все ваши заботы обо мне и за деньги, которые вы прислали для меня бабусе. Вы спрашиваете, крестненькая, как идут мои дела? Кажется, недурно в общем. Учусь я ничего себе; по крайней мере, меня здесь хвалят. А вот насчет шалостей… Не браните меня, дорогая моя крестненькая. И как я ни стараюсь вести себя вроде Аси или Мили с Ритой, ровно из этого ничего не выходит. Просто обидно и досадно даже становится, что судьба не создала меня мальчиком. К этой роли я бы еще подходила. Но вы не беспокойтесь, крестненькая: дела далеко не так плохо все же, и за время с первого сентября до двадцать третьего декабря я только пять раз всего была наказана без отпуска; да и то больше из-за „благих намерений“, то есть, попросту говоря, за то, что удирала с Соней-Наоборот на соседнюю дачу, где живут в общем питомнике у соседей наши Радость и Утешение — так зовут двух чудесных Сониных кроликов. Надо же было убедиться в том, что они сыты, довольны и пользуются хорошим уходом. А теперь, крестненькая, я поделюсь с вами моим большим-большим горем. Мой друг горбунок — Веня Дубякин уезжает на юг, и навсегда уже, со своими папой и мамой. А вы знаете, как я люблю Веню, и что значит для меня разлука с моим горбунком? Ведь мы были неразлучными друзьями с ним все эти годы. Но иначе нельзя. В следующем письме я подробно напишу вам, куда и почему он уезжает, а сейчас нельзя: придет батюшка отец Яков давать урок закона Божия. Пока прощайте, моя золотенькая крестненькая, пишите о себе побольше. Как живете, как работаете в вашем театре? И не сердитесь, пожалуйста, на вашу Доську за то, что она сделала четыре кляксы на одной странице. В следующий раз напишу почище, а пока целую вас миллион раз в ваши милые глазки, щечки и губки и остаюсь ваша несчастная Дося».
Под своим именем Дося сделала еще пятую и последнюю кляксу, с минуту полюбовалась ею, потом наклонилась и слизнула ее языком; язык же тщательно вытерла концом белоснежного фартука. Потом, не читая, вложила письмо в заранее надписанный конверт.
Как он прекрасен, этот чудесный просторный зал, с его белыми колоннами и мозаичным паркетом. В этом зале когда-то один из предков Бартемьевых, нынешних владельцев «розовой дачи», вельможа времен Екатерины Второй, давал балы в честь своей державной гостьи.
Теперь от старого дома осталось немного. Дом переустроили, отремонтировали, частью разрушили и выстроили снова, но Белый зал уцелел. Колонны поддерживают полтора столетия высокие своды его. Большая эстрада, устроенная на дальнем конце зала, обвитая вьющимися растениями, так и не разбиралась нынешними владельцами дома, дававшими у себя по два, по три концерта в год.
Нынче в Белом зале назначен один из таких концертов. И Белый зал, озаренный огнями всех своих люстр, выглядит особенно торжественно и нарядно.
Большая эстрада утопает в цветах. Устланная коврами, с роялем, чудесно скрывающимся за густою стеной из трельяжа живых растений, эта эстрада притягивает к себе взоры всего зала, наполненного сейчас самой изысканной публикой.
В доме камергера двора, Бартемьева, собралось все лучшее общество Петербурга. Роскошные, нарядные и дорогие костюмы дам, залитых бриллиантами, смешивались с парадными мундирами гвардейцев и сановников и с черными изысканными фраками статских. И среди всей этой блестящей светской толпы выделялись скромные коричневые платья и белоснежные фартуки пансионерок-воспитанниц Анастасии Арсеньевны Зариной, скромно занявших задние места.
С понятным любопытством смотрели на эстраду девочки. Ведь один из участников концерта был родной внук их дорогой бабуси и брат их подруги, хорошо известный всем Юрий Львович Зарин.
Сама же Ася, едва дыша, то и дело шептала, склонясь к уху сидевшей с нею рядом Доси:
— Я бы не боялась ни чуточки за Юру, знаешь. Слава Богу, не раз он выступал у себя в консерватории, и его уже давно признали за выдающегося скрипача; но нынче ведь здесь присутствует сам профессор Нобель. А он, ты знаешь, — светило музыкального мира, и так ценит, к тому же, хорошую скрипку, хотя сам он пианист. И я ужасно боюсь, что Юрина игра может не понравиться ему. Ведь этот Нобель такой капризный, избалованный. Потом еще — бабушка. Я тебе ведь говорила, как враждебно относится к Юриной музыкальной карьере бабуся. И так горько будет, если его игра не понравится бабушке и не примирит ее с музыкальной карьерой Юры.
— Вздор ты говоришь. Ну как он может кому-нибудь не понравиться, Юрий Львович, с его божественной игрой? А что до бабуси, то что же она, по-твоему, каменная, что ли? — с такой уверенностъю произнесла Дося, что Ася едва удержалась, чтобы не броситься на шею милой девочке и не расцеловать ее.
И вот он появился, наконец, на эстраде, высокий молодой человек, со своей скрипкой. И шепот одобрения пронесся по залу.
Умное, красивое лицо Юрия, его выразительные глаза и изящная, благородная осанка заранее расположили к нему публику.
Он выступил вперед, поклонился, поднял скрипку и замер, ожидая вступления.
Откуда-то из непроницаемой зеленой стены трельяжа, за которой скрывался рояль, прозвучали первые ноты аккомпанемента. Невидимый аккомпаниатор мастерски сыграл прелюдию пьесы. Юрий Львович опустил на струны смычок.
Откуда они, эти звуки, то мощные и властные, то нежные и хрупкие, как мечты девушки, как колыбельная песнь матери, склонившейся над своим малюткой?
И снова могучие и сильные, напоминающие грозный ропот разбушевавшейся стихии…
Под эти баюкающие нежные звуки невольно замечтались пансионерки.
Вот с пылающими щеками и с широко раскрытыми глазами, полными восторга, грезит о своей дорогой родине Марина Райская. В этих звуках, так смело исторгаемых музыкантом из груди скрипки, ей чудятся и шум далекой сибирской тайги, и плеск родного Иртыша, и заунывная песня ее юной подруги детства киргизки Анки. И слезы восторга и тихой грусти закипают в груди девочки. Вот умчаться бы птицей прямо в далекую, милую сердцу голубушку-Сибирь!
И Ася грезит. Она мечтает о дальнейшей карьере самого Юры. Она убеждена в том, что ее брат будет великим скрипачом, недаром же он победил своею бесподобной игрой весь этот зал и даже свою бабушку.
Ну да, победил и бабусю! Вон она сидит сбоку, не отрывая глаз от бледного лица музыканта, от его сияющих глаз, от смычка его, исторгающего дивные звуки, и сама она не замечает, как слезы сбегают по ее старым щекам. О, теперь она не будет, конечно, противостоять дальнейшей музыкальной карьере внука! Ася уверена в этом, как и в том, что ее бесконечно любимый брат, самое близкое для нее существо в мире, ее Юра — огромный, огромный, незаурядный талант. Она чувствует это, она знает это. И с душой, переполненной восторгом, она оборачивается к Досе, желая прочесть такой же восторг, навеянный этой бесподобной игрой, и в глазах подруги. Но что это с Досей? Какое у нее грустное лицо, убитое личико. Дося, милая, что с тобой?
Действительно, обычно оживленное лицо Доси сейчас полно печали. И эту печаль зародили в ней чудные звуки скрипки. Не о предстоящей ли близкой разлуке с Веней напомнили они сейчас Досе? Да, подойдет Рождество и пройдет, канет в вечность. Пройдут праздники, и уедет далеко с родителями Веня. Навсегда уедет, навсегда расстанется с нею, Досей. И Бог знает, когда они увидятся вновь! Ведь чудесных, добрых волшебниц не существует на свете, тех, что одним мановением жезла превращали бедняков в богачей. Ведь не блестящий принц, сын короля из сказки — он, Веня, а простой, бедный маленький горбунок. И она, Дося, не сказочная принцесса, для которой жизнь дается так просто и легко, и они поневоле должны расстаться.
Но только жаль одного: почему он, Веня, отказал ей в большой радости — прийти нынче послушать концерт вместе с нею? Он, который так любит музыку вообще и скрипку Юрия Львовича в особенности, он отказался, несмотря на то, что и она, и Ася, и дети Бартемьевы так просили его об этом. По крайней мере, вместе бы послушали еще лишний раз чудесную игру Зарина, как бывало прежде в окне большого дома.
Гром аплодисментов прервал невеселые Досины грезы. Скрипач закончил, и весь зал аплодировал теперь ему как один человек.
Даже эта выдержанная фешенебельная публика вышла из рамок своего обычного светского равнодушия и горячо приветствовала талантливого артиста. Но больше всех восторгался маленький, с еврейским типом лица, пожилой человек, сидевший в первом ряду кресел, в кругу самых почетных гостей.
Это был знаменитый профессор Нобель, приглашенный Бартемьевыми в качестве гостя на их концерт-вечер. Он без церемонии выражал свое одобрение талантливому музыканту и требовал повторения громче всех.
И, подчиняясь этим восторженным требованиям публики, Юрий Львович снова вышел на эстраду.
Новая пьеса — новые восторги и овации. Сияющая Ася, вне себя от счастья, схватила за руку Досю, лепеча как безумная:
— Я это знала, я предчувствовала! О, Дося, какой восторг!
А Юрий играл, играл бесконечно. Наконец, усталый и счастливый, он покинул эстраду под бурю новых неистовых рукоплесканий. И на несколько минут в Белом зале воцарилась тишина. И вот новые, тихие, словно рыдающие звуки вылетели из-за густой непроницаемой стены трельяжа. На этот раз запел невидимый рояль. При первых же звуках его присутствующие насторожились.
Что это? Какой странный, наивно-милый, красиво-задумчивый мотив? Что он играет, этот невидимый за трельяжем пианист? О чем рассказывает эта полная чистоты и какой-то несложной, примитивной прелести красивая мелодия, полная чувства? И снова, как один человек, затаив дыхание, внимательно прислушивается к этой, никому неизвестной пьесе весь зал, как только что слушал скрипку. Вся вытянувшись, подавшись вперед, слушает ее и Дося.
Эта музыка как нельзя больше подходит к ее настроению сейчас. Как стройно, тихо и красиво рыдают певучие аккорды. Они так много говорят без слов. Они словно рассказывают девочке о той чудесной волшебной стране, где живет старый добрый король из их любимой, ее и Вени, волшебной сказки. О том, как резвится в нарядном королевском саду среди цветов и бабочек маленькая принцесса. И очаровательные крошки-пажи играют на лютнях. Но вот в королевский замок является менестрель, бродячий нищий-певец со своей волынкой. Пажи смеются над ним. Они бессердечные дети. Смеются потому, что юный менестрель некрасив и горбат. И он не может понравиться принцессе. И они не позволят ему здесь играть. Но он играет все же. Играет по желанию самой принцессы. И его простенькая музыка, жалобная и наивная, находит отклик в ее душе. Ей жаль маленького горбуна. Она хочет помочь ему непременно. Она знает, что добрая волшебница может превратить его в прекрасного и здорового принца, и идет к ней, к доброй фее, с этой целью.
И нищий-музыкант превращается в прекрасного принца по одному мановению волшебной палочки. И надменные маленькие пажи уже не смеют смеяться над ним. Это — сказка. Целую сказку пережила Дося под чудесные звуки невидимого музыканта, сказку, прочитанную ею с Веней столько раз.
А между тем звуки рояля все крепнут, все растут. Все увереннее и бестрепетнее вырываются они из-под пальцев невидимого пианиста.
И вот замер последний аккорд. Звуки затихли. И снова буря аплодисментов заполнила зал.
— Кто это? Что это? Импровизация, несомненно! И какая милая и яркая, свежая и прекрасная импровизация! — слышались отдельные голоса.
Как безумный сорвался со своего места Нобель.
— Подайте мне его! Где он! Я хочу видеть это маленькое чудо, заставившее прослезиться меня, старика! — крикнул он со свойственной ему живостью и неистово зааплодировал снова.
И тотчас же из-за зеленого трельяжа выступил Юрий Львович Зарин, держа за руку бледного, едва державшегося на ногах от волнения Веню.
— Горбунок! Мой горбунок! — могла только тихо проронить Дося, пораженная, недоумевающая, обезумевшая от счастья.
Весь последующий вечер был сплошным триумфом Вени. Маленький горбун переходил от одного присутствующего к другому. После долгой беседы с профессором Нобелем, признавшим его несомненным талантом, Веню окружили и важные господа, и нарядные дамы, наперерыв захваливая сконфуженного мальчика.
— Но ведь вы через пять лет будете знаменитостью, милый. Вы слышали, что говорит профессор? Ведь, судя по его словам, вы сделаетесь крупным русским пианистом. И ведь подумать только, если сейчас, имея от роду неполные 14 лет, вы создали такую блестящую импровизацию почти в начале вашего учения, что же будет после, когда вы одолеете все трудности музыкальной техники.
Эти хвалебные речи, однако, не восхищали мальчика. Он совершенно растерялся среди блестящего общества, куда привез его нынче Юрий Львович, сказав ему, Вене, что наступило время показать людям, что представляет он со своей музыкой. Ах, как он боялся ехать сюда! И как ему совестно сейчас выслушивать все эти комплименты, которых гораздо более заслуживал его молодой учитель.
Пользуясь антрактом между двумя отделениями концерта, когда пансионерок Зариной провели пить чай в гостиную, Веня проскользнул туда же. Он хотел скорее повидать Досю и узнать, как принят ею «сюрприз», приготовленный для нее.
Дося сразу увидела нерешительно топчущуюся в дверях фигурку маленького горбуна и в одну секунду была подле него. Схватив за руку Веню, она взволнованно залепетала:
— Пойдем, горбунок, пойдем в комнату Жоржа скорее. Там нам никто не помешает поговорить. О, горбунок, как ты играешь! И как ты мог скрыть это от меня!
И она выбежала из гостиной, увлекая за собой мальчика.
— Ну, рассказывай все, все по порядку, рассказывай, горбунок, — залепетала она снова, лишь только они очутились в детской одни.
Теперь, захлебываясь от волнения, поведал Веня своей маленькой подруге всю несложную историю последних трех месяцев. И про то, как узнал про его «музыку» Юрий Львович и как занимался с ним, и как привез его сюда, на концерт, пожелав показать профессору Нобелю и другим. Ах, как он боялся этого концерта, как боялся играть сымпровизированную им самим пьесу. Если бы только она знала! И успокоился только тогда, когда все кончилось, и сначала Юрий Львович, а потом профессор Нобель расцеловали его.
— Ты знаешь, что сказал профессор?
— Нет, нет, говори скорее!
— Он сказал, что с завтрашнего же дня зачисляет меня в число своих учеников в младший класс консерватории и — даром. И, кроме того, будет заниматься со мною отдельно у себя на дому. Они уже условились сейчас с Юрием Львовичем обо всем этом, и он будет завтра же говорить с моим папой, так как мне уже не придется, видно, ехать с нашими на юг. Юрий Львович поселит меня у себя, он уже решил это.
— Ах! — радостно вырвалось у Доси. — Так ты, стало быть, не уедешь? Как это все хорошо вышло, горбунок мой миленький! Это еще приятнее для меня, поверь, нежели то, что ты скоро сделаешься знаменитостью, Веня.
— Но, Досечка, милая…
— Молчи! Конечно, сделаешься знаменитостью, это уже как пить дать! И уже если сегодня ты победил своей игрой всех этих важных господ, так потом, когда ты научишься всему тому, что полагается знать настоящему музыканту, ты так заиграешь, что все люди с ума сойдут.
— Ну, уж так и сойдут? — улыбнулся мальчик.
— А то нет? Сам увидишь. А ведь что я тебе говорила, горбунок мой миленький, помнишь? Что бывают случаи, когда добрые феи и не в сказках даже превращают маленьких скромных людей в прекрасных, могучих и сильных. Помнишь, как часто ты говорил мне, что чувствуешь себя совсем как маленький гадкий утенок из андерсеновской сказки. И даже если это было и так, то добрая волшебница превратила нынче утенка в белого прекрасного лебедя, которым будет скоро, вот увидишь сам, любоваться весь мир.
— Дося…
— Вот тебе и Дося! Молчи уж лучше. Ах ты, мой глупенький миленький горбунок. Да неужели судьба, обидев тебя в детстве, не пожелала бы тебя вознаградить, как ты этого заслуживаешь? Нет, мой миленький, Господь справедлив и…
Неожиданно речь девочки оборвал появившийся на пороге Жоржик.
— Вот вы где, друзья мои, а я вас ищу повсюду. Ступайте скорее в зал, профессор Нобель изъявил неожиданно желание играть тоже нынче. Он говорит, что скрипка Юрия Львовича и твоя милая музыка, Веня, вдохновили его как никогда. А хитрец же ты, Веничка! Честное слово! Никому ни словом не обмолвился, что так блестяще выучился играть. Ну, давайте ваши руки, друзья мои, и марш бегом!
И Жорж первый помчался в зал, увлекая за собой Досю и Веню.
Снова появление маленького горбуна в зале вызвало сенсацию.
Снова блестящие кавалеры и дамы окружили героя вечера, расточая ему заслуженные похвалы.
Потом Веню забрали в свой детский кружок дети Бартемьевых и пансионерки Зариной, непосредственно выражавшие свой восторг маленькому пианисту.
Соня-Наоборот, разумеется, суетилась и волновалась больше других.
Но и все другие, даже Зина Баранович, теперь уже не находили Веню «жалким уродцем» и всячески спешили обратить на себя внимание « будущей знаменитости».
— Теперь вы, конечно, не пожелаете знать нас, ничем не отличившихся и неизвестных, — жеманно говорила Зина, обращаясь к Вене. — У вас найдутся более блестящие друзья, чем мы.
— Из «нашего аристократического круга», — подхватила, копируя манеру и голос Зины, Соня-Наоборот.
Но Зина теперь уже сама никогда не упоминала о злополучном «аристократическом круге» после сделанного Иваном Павловичем Дубякиным открытия. Это открытие послужило хорошим уроком Зине, и теперь она не выставляла себя уже больше тем, чем не была. Однако сказанное ею сейчас не прошло, по-видимому, мимо ушей Вени и живо затронуло за живое мальчика.
Его обычно бледные щеки сейчас вспыхнули ярче, а сияющие глаза остановились на лице его маленькой подруги Доси.
— Никогда, никогда, что бы ни ожидало меня в будущем, я не забуду Досю и тех, кто был добр ко мне и не гнушался меня, убогого калеки, — произнес маленький горбун.
— Вот это я понимаю, молодец Веня! Что, Зиночка? Кажется, тебе не очень-то по вкусу пришелся такой ответ? — И Соня-Наоборот лукаво подмигнула девочкам.
Но Баранович только плечами пожала по своему обыкновению и, повернувшись к Миле, шепнула:
— А я уверена, что, когда этот Веня сделается знаменитостью, он и думать забудет о своей подруженьке, какой-то никому неизвестной Досе.
А будущая «знаменитость» в это время уже сидела между Асей и Досей в ряду, отведенном для пансионерок, и шептала смущенно обеим девочкам:
— Как сон! Как сон какой-то! Вот-вот проснусь, кажется, и все исчезнет сразу! И этот зал, и все эти господа и барыни, и сам профессор Нобель с его обещанием. Господи, за что мне такое счастье, о котором я и мечтать не смел!
— А я мечтала, а я смела мечтать! Не о музыке, конечно, твоей. Разве я могла подозревать о твоем таланте? А просто о чем-то, сама не знаю, о чем, но очень-очень хорошем для тебя, горбунок мой миленький, — подхватила Дося, — потому что, повторяю тебе, судьба должна быть справедлива и в конце концов должна наградить хоть когда-нибудь обойденных ею, это первое. А второе — ведь ты же заслужил все это, потому что ты самый хороший, самый расчудесный человечек в мире, горбунок мой миленький. И я так счастлива, безумно счастлива за тебя!