М. ЛЕСКОВСКИЙ
[править]Бродяга
РОМАН
[править]Произведение начинает жить своей настоящей жизнью только тогда, когда оно дошло до читателя; поэтому между читателем и писателем должна быть самая тесная связь.
Какие мысли, чувства, настроения, переживания возбуждает произведение, какие его недостатки и достоинства — вот что необходимо знать каждому серьезно работающему писателю для его дальнейшей работы.
МОСКВА, ПЛЮЩИХА, д. 11, кв. 4.
ОТПЕЧАТАНО
в тип. Нижполиграф,
Нижний-Новгород, Варварка, 32, в колич.
5100 экз. М. Г. № 291.
Главл. No А/12988.
БРОДЯГА
[править]За околицей мальчишка подбил куренка палкой — да за пазуху.
И без оглядки зверьком по меже — к болоту напрямик.
Жесткие травы за босые ноги цепляются, жнивье колючее огнем жжет…
Бьется куренок, кричит истошным криком. Сунул озорник на бегу руку за пазуху — свернул ему шею.
Еще пуще припустил бездельник. Только волосы рыжие вскидываются, треплются лохмотья одежонки рваной, измызганной.
Вот и болото близко, а там ищи-свищи — огольцу везде дорога.
— Сто-ой! Держи-и! Сто-о-ой!!
По полю, вдогонку, мужик без шапки, в жилетке расстегнутой, машет руками, ругается.
От мельницы, наперерез, еще двое выбегают — орут во всю мочь.
Метнулся мальчонка в сторону, наддал что есть силы и, без разбору, прямо по жнивью — в болото, за кусты.
— Лови-и! Держи-и! Держи-и-и!!
В гулком осеннем воздухе взвились, заметались над деревней сполошные крики.
От деревни к мельнице, встревоженный, бежал народ.
— Вот, глядите, люди добрые! Глядите! — подходя к толпе и потрясая измятым уже мертвым куренком, задыхаясь, пронзительно выкрикивал Курчан. — Будьте свидетели!
Расстегнутая жилетка и сапоги и даже кучерявая черная бородка его были в грязи. Взбившиеся волосы прилипли к потному лбу.
— Ну и добыча! — засмеялись в толпе.
— Думали и не весть что — може и пожар. Переполоху-то что наделали. А зачем, спроси их? — спокойным, рассудительным басом сказала баба в полушубке, в большом шерстяном платке, стоявшая несколько впереди.
За Курчаном, в развалку, шел сын его Тюха: такой-же черный, но более крепкий, с широким квадратным туловищем. Голова на короткой шее, с раздавшейся нижней частью лица и с узким лбом была как-будто приплюснута сверху.
Тюха цепко держал за шиворот покорно идущего мальчонку.
Далеко отстав, прихорашивался и приглаживал длинные волосы молодой парень из соседней деревни — Куроедовки, Федька. Из-под его распахнутого френча ярко алела на солнце красная, вышитая рубаха.
— Чей куренок? — подойдя вплотную к толпе, крикнул Курчан.
— Да это-ж наш! — схватилась за куренка жена Курчана, Прасковья. — По перу видать: пестренький, с подпалинкой. Наша порода. Что-ж теперь с него? Головушка ты моя бедная!..
— Покажь! — набросился Курчан.
— Ах стервец! — оскалился он на мальчишку. — Голь ты рваная!
И, размахнувшись, крепко ударил его куренком по лицу. В толпе засмеялись.
— Дяинька, не буду! Ей-боженьки-ж, не буду! С голоду, — с’ежившись и закрывая лицо рукавом, закричал мальчишка.
— Нельзя так, граждане! — срывающимся от волнения голосом крикнул из толпы Федька. — В советской республике никто не имеет полного права бить по чем зря!
— А ты что за указчик?! — взвизгнул Курчан. — А ежели этот подлец, сохрани бог, подожгет? Тоже не имеете права? Да коли он на воровство пошел, так он что хошь сделает!
— Известно дело, — загалдела толпа.
— Вишь, морда у него самая такая подходящая!
— Ни от камня — плода, ни от вора — добра.
— Обыскать его надо. Может, он и еще что припрятал.
Курчан как-будто только и ждал последнего выкрика. Он сунул куренка Прасковье и ястребом накинулся на мальчишку. Встряхнул слабого, безвольного и начал ошаривать его одежонку.
— Во! Я говорил!
Из кармана штанов мальчишки он вытащил заржавленный перочинный ножик и моток суровых ниток с иголкой, завернутые в бумагу.
— Ишь ты, запасливый парень.
— Доброму вору — все впору, — пошутили в толпе.
В другом кармане оказались старые серебряные часы с погнутыми крышками и с длинной медной цепочкой.
— А это что? — обрадовался Курчан. — Я говорил! А? Да этот стервец все, что хошь, сделает! — И часы, блеснув крышками на солнце, исчезли в кармане курчановских штанов, так же, как и ножик с нитками.
— Надо протокол на него составить, — строгим, начальственным голосом сказал уполномоченный сельсовета — Лександра, мужик небольшого роста с рыжеватой окладистой бородой.
— Правильно!
— Это верно!
— Составляй протокол!
— Народили энти товарищи на горе на одно! — выкрикнул женский голос.
— Пропустите-ка, граждане, — начал протискиваться Лександра на середину.
— А по-моему, тут с протоколом и возжаться нечего, ядрена палка, — двинулся с другого конца Тюха. — Что с него возьмешь? — кивнул он головой на мальчишку, глядя на всех исподлобья. — А по моему, выпороть, ядрена палка, да на все четыре стороны. Пускай чешется. А то…
— Попарить его березовым веничком!
— В жаркой баенке! — весело закричали сзади.
— Поучить маленько надо… Это верно…
— Этак и житья не будет от энтих.
— А для чего не воровать, коли некому унять? — загалдели со всех сторон.
— Пороть, граждане, не имеете на то полное право. Теперь не царский режим, — вступился Федька. — А ты, Тюха, как комсомолец, должен знать, а не такие предложения вносить. Мы должны учиться быть авангардом нашей партии, а не то что! В чем дело? Передать уполномоченному, а тот направит, куда следует. Я хоть и не вашей деревни, а как секретарь ячейки завсегда скажу.
— Мели, Емеля, — твоя неделя, — недовольно проворчал кто-то.
— Форсу с воз, а голова помелом!
— Ты вот что. Ты знай свою Куроедовку, а в чужие дела не суйся. Гляди, обожгешься, ядрена палка! — играя желваками скул, скосил глаза на Федьку Тюха. — Выпороть и конец!
— Эй, Лизун, тащи лозы побольше! — крикнул парень в длинной шубе и в зимней рваной шапке бежавшему к толпе маленькому, с плоским туловищем и короткими ногами мужику.
— А что? — остановился тот, вытянув длинную шею.
— Тебя женка за пьянку драть будет!
— Да ну-у? — осклабился Лизун, скроив испуганную рожу, присел к земле, хлопнув руками по коленкам под дружный хохот толпы.
— А ты-б его, тетка Авдотья, и взаправду отколошматила, чтоб у него спина мягче живота стала! — засмеялся Федька.
— У него, у чорта конопатого, все одно дури не выбьешь, сколько ни бей, — спокойно пробасила баба в полушубке.
Тюха тем временем отстегнул свой ремень и схватил мальчишку за руку.
— Не имеешь права! — испуганно закричал мальчишка и, ловко извернувшись от Тюхи, заметался в толпе, бросаясь под ноги, чтобы выбежать за круг обступившей со всех сторон толпы.
Подоспевший Лизун схватил его за плечо. Мальчишка взвизгнул и вцепился зубами ему в руку.
— Ах ты сволочь такая! — вскрикнул Лизун, встряхивая окровавленный палец.
С бранью, с хохотом старались удержать мальчишку, но он в отчаянном остервенении царапался, кусался, как загнанный звереныш.
Кто-то, изловчившись, ударил его кулаком по спине.
Мальчишка свалился, хотел встать, но ему перехватило дыхание, и он так и остался сидеть с разинутым ртом, глотая воздух.
— Сволота такая! Еще царапается!
— Связать подлеца! — возбужденно закричали в толпе.
— Эй, что вы делаете?! — раздался вдруг голос.
К толпе от деревни поспешно шел, размахивая руками, кузнец Исай. Широкая борода его развевалась по ветру, путался по ногам черный от гари и копоти фартук.
Клином врезался Исай в толпу. Ребятишек и баб походя раскидал, мужиков плечом поотталкивал.
— Что вы, братцы вы мои? Да разве-ж это мыслимое дело?! На мальчонку напали! Нашли работу!
— Заступник тоже! — насмешливо бросил кто-то.
— Указчик нашелся!
И разом, сдвинувшись плотней, загалдели, закричали, размахивая кулаками.
— Правильно, товарищ Никандров! — надсаживаясь, крикнул Федька. — Ведь, я говорил?
Кузнец что дуб матерой среди осинника, встревоженного ветром. Смотрит на всех сверху вниз. Ручищами легонько отталкивает то одного, то другого. Усовещевает.
— Да что вы, братцы вы мои!.. Брось, тебе говорят! — гаркнул он на Тюху.
— А ты кто такой?
— Отойди от мальца, а не то…
— А не то?.. — сплюнув, с нахальством переспросил Тюха, оглядывая толпу.
Кузнец схватил его за плечо и отбросил в сторону. Тот чуть не упал, ткнувшись в живую стену обступивших людей.
— Ты что-ж это, драться?! А?! Драться?! — захрипел Тюха.
Послышался ропот.
— Господи, царица небесная! — жалобно запел Курчан, — да разве-ж это порядки, люди добрые?! Один человек всей деревней командует!
— Ты погоди, погоди, ядрена палка! — погрозил кулаком Тюха, я тебе покажу! Знай, с кем имеешь дело!
— Воров укрывать — что самому воровать!
— Эй, паренек! Вставай-ка! Пойдем, что ли… — нагнулся к мальчишке кузнец.
Тот с трудом поднялся. Остатки штанишек и ватной кацавейки на буром от грязи теле висели клочьями. По лицу размазалась кровь.
Утерся рукавом, шмыгнул носом, поддернул штанишки.
— Идем, — как-будто даже и весело сказал он.
— Ну и кобчик! — засмеялся Лизун.
— Мало били.
— Ладно, потом прибавите, — пошутил кузнец. — Айда, парень.
Взяв мальчишку за плечо, он уверенно повел его сквозь толпу, сквозь строй колющих злобой глаз.
— Гляди, не утеряй! — с издевкой крикнули вслед.
— Утеряешь — плакать будешь.
— Так-то от поблажки и воры плодятся! — злобно выкрикнул Курчан.
Кузнец, не отвечая, не оглядываясь, пошел к деревне.
Лохматый, большой, годами и жизнью ссутуленный, шагал неспешно, уминая под собою землю.
Мальчишка, подпрыгивая на ходу, стараясь не отставать, вышагивал рядом искровавленными, грязными ногами, незаметно поеживаясь от боли.
Отошли к деревне. Сзади галдела толпа.
— Куда поведешь? — сердито спросил мальчишка, — в исполком? Все равно уйду.
— Куда хошь. Хошь, ко мне, хошь, в исполком отведу.
— Ладно, пойдем к тебе — посмотрим… — Утерся окровавленным рукавом и шмыгнул носом. — Здорово бьют, черти, инда кровь пошла!
— Ну, вот и домой пришли, — свернул кузнец к своей хатенке, стоявшей посреди деревни, неподалеку от речки.
— Живешь-то ты, видно, не ахти как, — глянул мальчишка на избу, похожую на старый замшелый гриб. — С голоду, небось, пухнешь?
— Что-ж, не всем богатым быть… Наше дело маленькое — что потопал, то и полопал…
Вошли.
Сразу с ярко-солнечной улицы в избушке казалось темно и тихо. Пахло помоями, овчинами и сыростью.
— Теперь, паря, вот что. Марш в сени да харю умой. Ишь разукрасился и особых примет не разберешь, — деланно-веселым тоном сказал кузнец, бросая шапку на лавку.
— Ты шамать дай, коли позвал.
— Вымой рожу, говорю, тогда и дам.
Мальчишка пошел в сени.
Кузнец достал из печки горшок, вылил в чашку остатки похлебки, отрезал большой ломоть хлеба, сел на лавку, не торопясь свернул толстую цыгарку, закурил.
Из сеней слышались всплески воды, фырканье, сморканье.
Вошел мальчишка, утирая рукавом мокрое лицо.
— Полотенце вон в углу — утрись.
— Пустое дело. Во гады — инда спина ломит, насилу нагнулся… Даже дых занимает…
— Ладно, садись, ешь.
Мальчишка жадно набросился на еду, то-и-дело почесываясь и не обращая на кузнеца никакого внимания.
Голова в лохмах спутанных рыжих волос, маленькое, скуластое лицо со следами давних и недавних побоев. Детский, еще не вполне оформившийся, с наивными ребячьими веснушками нос и серьезные, даже угрюмые глаза взрослого, озлобленного в жизни человека.
— А, видно, паря, давно ты в гостях не бывал? — с безобидной насмешкой спросил кузнец.
Тот ничего не ответил.
Лоб его со свежей кровавой ссадиной покрылся крупными каплями пота; щеки раскраснелись. Чашка быстро пустела.
— Больше угощать, паря, нечем. Была картошка, да в обед с’ел.
— Наелся…
— Ну, наелся, так и ладно. А теперь, паря, сказывай, кто ты такой есть?
— А ты что за допросчик такой? — сразу нахохлился мальчишка, отодвинув пустую чашку и бросая ложку на стол. — А ты кто такой?
— Я-то? — серьезно переспросил кузнец.
— Да, ты-то. Куда ни придешь, везде с расспросами пристают: кто да откуда, да зачем — надоели. Дай закурить.
Кузнец молча подал ему кисет.
— Я, брат ты мой, как сам ты видишь, здешний жихарь. Живу бобылем — один, как перст… Была женка да ребят двое — Марфунька с Васяткой. Васятка на тебя был похож — такой же рыжеватенький, в маткину породу. И годов, верно, с тобой одинаких. Тебе сколько?
— Четырнадцатый, а може пятнадцатый, — скороговоркой ответил мальчишка, отсыпая себе табаку.
— Значит ровесники. Мой Васятка через два года после японской войны родился. А белые бандиты в девятнадцатом году всех прикончили…
— За что?
— Известно дело… Как началась эта революция, мы, значит, помещика — Стемпаржецкий у нас такой был — по боку, а землю под себя. А усадьбу его мы вдвоем с Лешкой бобылем спалили. От нас тут недалече была. Чтоб, значит, и званья ихнего не оставалось. А потом, как белые понаперли, мы под Плаксин бор ушли… Побоялись, конечно… А бабу с ребятами дома оставил… Чего, думал, им сделают?.. Лешку-то в первом бою ухлопали. Я домой вернулся — одни голые стены встретили… Видишь вон эту дырку? — указал кузнец на небольшую дырочку в полу у печки.
— Ну?
— Вот на этом самом месте, паря, мою Агафью, говорят, сын Стемпаржецкого из нагана убил. Пуля насквозь и в пол ушла. А Васятку с Марфунькой — тех на дворе прикончили… Теперь так и живу бобылем… Вот и вся моя история…
И кузнец потупился, глядя в пол мрачно потемневшим взглядом.
— История обыкновенная. Слыхивали мы эти истории. Дай-ка прикурить, — подошел мальчишка к кузнецу.
— А я, значит, вольный человек, — начал он, усевшись опять на свое место. — Ну, и табак же у тебя, гражданин, прямо мухобой, — сплюнул он на пол и, подмусолив цыгарку, затянулся с видом старого курильщика.
— Я везде был, не то что ваш брат. В Сибири был, на Кубани, в Москве, и в Крыму тоже был… Всего видел — есть что рассказать…
— Как же ты к нам попал?
— Чего попал? Из колонии ушел, а потом жил у одного тут за Усвятом, в деревне Мяскове. Знаешь, небось?
— Слыхал… Что-ж там не остался?
— Известно, что. Мужик, что чорт — накормит на грош, а хозяина из себя корчит, ломается над тобой. Не на таковского напали.
— Как звать-то тебя?
— Мишка-Воробей… Мишка, — поправился он и покраснел.
— Родом откуда будешь?
— Из деревни Горки.
— Где это такая деревня?
— Почем я знаю. На Волге где-то.
— А батька с маткой твои кто такие были?
— Батька с голоду свалился, когда голод у нас на Волге был. Матка крысиной мертвечиной обожралась. А сестру какой-то лавочник приезжий на неделю взял за каравай хлеба. Она на другой день заболела, а потом померла.
— Зачем лавочник-то взял?
— Вчера родился, что-ль? — грубо огрызнулся Мишка.
— Ишь ты какое дело… — нахмурился кузнец, шевеля косматыми, седеющими бровями. — Оба мы с тобой, значит, такие разнесчастные…
— Спать охота.
— Ну, коли спать охота, вон на лавке ложись, а я в кузню пойду, — тяжело поднялся с лавки кузнец. — Приду — на свободе потолкуем…
На другой же день кузнец наголо остриг Мишке голову, достал из сундука Васяткины пестрядинные штаны и розовую с белыми полосками рубашонку. Хоть рубашка была и узковата для Мишки и рукава коротки, но она несколько смягчала суровое, озлобленное выражение его лица. Откуда-то кузнец добыл и лапти.
В новом наряде Мишка стал похож на обыкновенного деревенского парнишку-подростка.
Пошел уже шестой день, а Мишка все еще гостил у кузнеца. Вместе с ним ходил на работу, помогал ему в хозяйстве.
В этот день с утра они перебрали картошку и зарыли часть в яму про запас. После обеда немного отдохнули и пошли в кузницу.
Мишка одел поверх кафтана фартук и неторопливой развалочкой, подражая кузнецу, подошел к горну, насыпал углей, разжег и начал раздувать мех.
Искры, словно вспугнутые шумом раздуваемого Мишкой изо всей силы меха, так и шарахались во все стороны из гнезда горна.
— А ты полегче, паря. Этак и углей не наберешься, — усмехнулся кузнец.
— Плохой уголь попался! Сырой! — с видом знатока крикнул Мишка, стараясь перекричать шум.
— На хорошем-то не диво. Ты на плохом материале хорошо сработай, — вот это мастер.
Кузнец сунул в горн недоделанную клямку.
— Дай-ка мне, — взялся он за палку от меха, — а ты возьми вон те длинные клещи. Не те. Вон там на полке. Вот. И бородок поищи там. Дыру теперь прогонять будем.
Мишка положил бородок на наковальню и встал с клещами у горна, ожидая, пока накалится железо.
Кузнец спокойными, размеренными движениями накачивал мех, искоса взглядывая на Мишку, будто примеряя его к чему-то и что-то, сосредоточенно обдумывал, шевеля, по привычке, бровями.
— Куда-ж теперь отправишься, Михайло? — наконец, сказал он.
— А тебе что?
— Да так… Экий ты, братец ты мой, ерш. К нему с добром, а он с колом. И спросить ничего нельзя.
— Почем я знаю?.. Куда захочу, туда и пойду. На Кавказ поеду.
— Куда?
— На Кавказ!
И угрюмые глаза Мишки, неподвижно устремленные на огонь, стали еще угрюмее.
— Чего-ж ты там делать будешь, на Капкасе твоем? Соболей ловить?
— Мое дело, — отрывисто-зло ответил Мишка и отвернулся.
— Та-ак. Опять, значит, вшей откармливать… Что-ж… У Сидора — обычай, у Карпа — свой… Ну-ка, бери свою кувалду. Только, паря, гляди, опять по наковальне не тяпни. Бей по бородку прямо, ворон не считай.
Кузнец подхватил клещами раскаленное добела железо, положил на наковальню, быстрым движением наставил другими клещами на железо бородок. Мишка, нахмурившись от натуги и старанья, несколько раз ударил кувалдой.
— Довольно! Молодчага!
Кузнец взял ручник и стал работать один.
— А, может, у меня останешься, чем зря баклуши бить? — сказал он, сосредоточенно постукивая ручником, не глядя на Мишку.
— Чего у тебя делать-то? Не видал я колотушек, что-ль?
— Драться — не дерусь… Делать будешь — что и я… — отрывисто говорил кузнец, невольно в такт работе. — Я побольше — ты поменьше… Вместе будем… Навроде — два хозяина… Оставайся — коли что…
— Что-то ты мудрено говоришь. Хитер ты, видно, больно, — подозрительно покосился Мишка на кузнеца.
— Да ты чего? — искренно удивился кузнец, даже перестал работать. — Ты не думай — не в батраки тебя нанимаю. Кузнечному делу обучу. На свете, брат, люду много, а всякому своя цена. А какой ты есть теперь человек, сам посуди?.. У меня, может, человеком станешь. Обтерпишься, да в дело вбрыкаешься — хорошим кузнецом можешь быть. Ремесло, как говорится, плеч не тянет, а ко времю сгодится…
— Ладно… Погляжу… Мужик ты как-будто ничего… Жить, кажись, можно с тобой…
— Ну вот и молодец. А то чего ты там не видал на Капкасе на этом? — и лицо кузнеца сразу, как-будто потеплело.
— Долго я с тобой не заживусь. Я тебе наперед скажу. А если драться будешь, уйду и стырю, что попадя. Так и знай.
— Может, и приобыкнешь. Куда тебе деваться-то? От добра добра не ищут. Ах ты, елки зеленые!.. Железина-то и остыла!.. Ну, так и быть: на радости, на новосельи, закурим, что-ль?
Оба уселись на наковальню.
— Годика два-три со мной поработаешь — кузнецом будешь. А кузнецу, брат, что козлу — везде огород. Что стукнул, то пятак.
— Здорово, Никандрыч, — тихо сказал Лександра, входя в кузницу. Он был в коротеньком, низко подпоясанном полушубке, отчего туловище казалось очень длинным и выпирал живот. Широкая, аккуратная борода Лександры придавала ему благообразный, внушительный вид степенного, знающего себе цену человека.
— Ну, что хорошего скажешь? — приветливо встретил его кузнец, свертывая цыгарку.
— Хорошего то мало, Никандрыч… Придется тебе в исполком спереть…
— А зачем?
— А вот, получи… Приказ от генерала… Бог любит праведника, а начальство — ябедника, — крякнул Лександра, подавая кузнецу измятую бумажонку.
— Какой такой приказ?
— Пускай вот малец прочитает, коли грамотный.
Мишка взял от Лександры бумагу и, с трудом разбирая залихватские писарские завитушки, начал читать:
"Дер. Заболотье.
Предлагается тебе явиться в среду 16 октября, к 10 часам утра, для дачи личных об’яснений. Явка обязательна.
… тут какой-то… Грибунев, кажись…
— Грибунин, — поправил его Лександра.
— Какое такое личное об’яснение? — недовольно спросил кузнец, взяв бумагу от Мишки.
— Насчет Тюхи, верно… Навякал он на тебя там. Генерал кричал, что ежели завтра ты не придешь, так я, говорит, его с милицией доставлю. Так и сказал… Негоже оно как-то вышло, Никандрыч. Пошел бы ты к Тюхе на мировую, что-ль. Сам знаешь — клевета, что уголь, не обожжет, так замарает. Поклонись, что-ж делать. От поклона голова не отвалится.
— Да я-ж ему ничего не сделал. Что издеваться над мальцем не дал, так это и по закону правильно.
— Да это-то, конешно… — отвел глаза в сторону Лександра. — Да в законе-то мы, что в паутине: шмель проскочит, а муха увязнет. Вот она загвоздка какая. Партийный за партийного завсегда заступится. Гляди и останешься не при чем… Засудят они тебя, взявшись. А это как бы хуже не было…
— А что хуже?
— Ему и в город отослать не тяжко, как летось Матвея Спиридинского. Очень уж он там на тебя раскопыривался. Это ты имей в виду, Никандрыч. Я тебе худа не желаю. Послушай ты меня. С ним шутки плохи — сам знаешь… Даром что из нашего-ж брата-лапотника вышел. Такие еще злей бывают.
— Да я-ж Тюхи, трепла этого, и пальцем не тронул. Это вся деревня скажет. Чего я пойду к нему кланяться?
— Дело твое… Что-ж, сходи к генералу — может, и помилует. Как ему втемяшится. Может, счастье твое…
Кузнец буркнул что-то под нос. Прошел в самый дальний, темный угол кузницы, погрохал бесцельно всяким железным хламом, будто ища чего-то. Подошел к горну и начал рассеянно поправлять угли.
— Что-ж тут делать?.. Прямо и не придумаешь… — проворчал он, злобно отпихнув валявшийся под ногами деревянный обрубок.
Ночью прошел сильный дождь; дорога захлебнулась лужами.
Холодный, промозглый ветер уныло ошаривал ободранные, мокрые кусты и деревья.
Кузнец вышел за деревню, поднялся в гору, выломал из куста ольшинника толстую суковатую палку и оглянулся.
В полукилометре перед ним виднелось Заболотье. На пригорке у деревни лениво кружила дырявыми крыльями мельница. Почерневшие от дождя избы, издали похожие на большие болотные кочки, беспорядочно раскиданные по лощине, прижались к земле, будто укрываясь от ветра и от тяжелых мутно-серых туч.
Резко выделяясь светложелтым пятном, неподалеку от мельницы красовалась новая тесовая крыша Курчана.
Через лощину извилисто чернела речушка. К самым огородам и тощим заболотским садам подступили со всех сторон поля. По одну сторону полей — пожелклый, редкий лесок, по другую — кочковатое болото с жидким кустарником, обожженными пнями, низкорослыми, бледными березками и сосенками.
А дальше, во все стороны, опять лес, до самого небосклона.
— Поклонись, что-ж делать. От поклона голова не отвалится, — вспомнились кузнецу слова Лександры.
Он с сердцем хряснул о колено конец палки и, сгорбившись, тяжело зашагал навстречу хмурому лесу.
В исполкоме было уже много народу.
Бывший барский зал был полон оживленным говором добродушной матерщиной и смехом.
С ободранных стен, когда-то обитых дорогими с золотом обоями, сквозь едкие облака табачного дыма алели плакаты, белели какие-то бумаги.
Кузнец остановился у двери, высматривая свободное место.
— Садись на чем стоишь, Никандрыч. У нас уж такое заведение, весело крикнул мужик с рябым лицом, сидевший недалеко от двери, на корточках, прислонившись спиной к стене.
Из канцелярии торопливо вышел Федька с бумагами в руках и направился к выходу.
— А-а, товарищ Никандров! — обрадовался Федька. — Ну, как живет у тебя этот?..
— Живет… Да, вишь, дело какое, Федор Иваныч. Тюха тут на меня набухвостил. Боюсь, как бы чего не было…
— Он и на меня жаловался, — сдвинул Федька шапку на затылок. — Я со своей стороны говорил Грибунину. Доказывал ему фактически, да он все по-своему понимает. Разве, на всякий случай, поговорить с Сократовым?.. Он тут, в канцелярии.
— Уж будьте настолько добры, Федор Иваныч… Сам знаешь…
— А то пойдем вместе, — скорей дело будет. Об’ясним ему фактически.
В это время дверь канцелярии приоткрылась и высунулась голова с острой макушкой, вз’ерошенными реденькими волосами и длинным носом.
Голова оглядела вызывающими выпуклыми глазами комнату.
В комнате стихло.
Мужик, сидевший у двери на корточках, быстро поднялся на ноги.
— Товарищу Грибунину… — сказал он, снимая шапку.
— Здорово, Игнат, — кивнул Грибунин и повел носом, будто обнюхивая комнату. Остановил взгляд на кузнеце.
— Иди сюда, — ворчливо и повелительно, с некоторой брезгливостью проговорил он скрипучим голосом.
Кузнец, с виду спокойный, прошел за ним, постукивая своей палкой, через канцелярию, где тоже было много народу, и вошел в маленькую комнатушку, отведенную Грибуниным под свой кабинет.
В кабинете, загроможденном большим письменным столом и огромным шкафом с бумагами в синих папках, было тесно и неприветливо. В окно мутно глядело серое, непогодливое утро.
По стенам в строгом порядке висели потускневшие от пыли портреты вождей в грубых деревянных рамках.
Грибунин медленно подошел к столу. Отвернувшись к окну, вынул из кармана своего порыжевшего, обтрепанного пиджака грязный платок и громко высморкался, мотая головой, будто с трудом вытаскивая нос из платка, зажатого в кулак. С усталым видом сел в красное бархатное кресло у стола, втянув голову в худые, острые плечи.
Кузнец стоял у двери. Рука, державшая шапку, чуть-чуть дрожала.
— Бумагу получил? — сонным голосом промямлил Грибунин, уткнувшись носом в газету.
— Получили…
Грибунин отбросил газету, облокотился на стол, положив голову на ладони и, опустив обрюзгшее, серое лицо, казалось, задумался.
— Что-ж ты по этому делу скажешь? — вяло, не подымая лица, спросил он.
— Что-ж сказать?.. Я уж прямо по совести, товарищ Грибунин…
— Чорт вас знает, — ворчливо перебил его Грибунин. — Ты понимаешь, чем это пахнет? А? Что-ж ты молчишь?
— Да что-ж, товарищ… Мало ли чего можно наговорить на человека…
— А скажешь, Тимофея Курчанова ты не бил? — быстрым движением поднял голову Грибунин и в упор уставился в глаза кузнецу, ощетинив усы.
— Верьте моей совести… Вся деревня скажет… — все больше и больше повышая голос от волнения, оправдывался кузнец. — Да вы сами посудите… Ежели-б я его бить взялся, так из него и дух вон, потому он насупротив меня, что…
— Не орать тут! Ты с кем говоришь?! — повысил тоже голос Грибунин.
— Да что вы, я и не ору, — перешел сразу кузнец чуть ли не на шопот.
— Я ттебе покажу! Контр-революцию устраивать!? Сволочь!
Кузнец выпрямился и мрачно блеснул глазами из-под бровей. Метнулась бешеная мысль ударить палкой по вз’ерошенной голове Грибунина.
— Сохрани бог, товарищ Грибунин. Разве-ж мы враги какие? — сдержавшись, сказал он спокойно.
Грибунин молча, испытующе, посмотрел на кузнеца, встал и несколько раз в раздумьи прошелся по кабинету.
— Ты знаешь, например, кто есть комсомолец? — начал он поучительным тоном. — Комсомолец, если это перевести на военное положение, есть командир взвода. А комсомолец-активист есть и весь ротный командир. А что если бы ты, скажем, вздумал на военной службе оскорбить ротного командира? — остановился Грибунин против кузнеца, заложив руки в карманы брюк. — Как ты думаешь, что за этакое дело полагается по военному уставу? Рас-стрел! — торжественно произнес он последнее слово и отошел к столу. — А ты, голова ты дубовая, думаешь, так вот взял и побил и ничего?
— Да, я-ж… — начал было кузнец.
— Не мое дело, — замахал руками Грибунин, — если ты его хоть пальцем тронул. Ты понимаешь, какой пример? Это есть дискредитирование власти. Понял? Контр-революция!
В это время вошел плечистый, статный детина высокого роста, с выбритым круглым, самодовольным лицом, с трубкой в зубах. Волосы, тщательно приглаженные, лоснились от жирной помады. Топорщились широчайшие галифе, тонкие, начищенные сапоги франтовато обтягивали икры.
Это был секретарь исполкома Еськов.
— Там тебя вязовские мужики спрашивают, — чему-то улыбаясь, сказал Еськов Грибунину.
— Успеют, — раздраженно дернулся Грибунин. — Этот вот… из Заболотья. Его надо в ГПУ отправить.
— Ну, что-ж… Там разберутся, — беззаботно пустил Еськов клубы душистого табачного дыма в потолок, мельком взглянув на кузнеца.
— Напиши препроводительную, — переложив газеты на столе, уткнулся Грибунин в какую-то бумагу.
— А за что отсылать-то будете? — злобно загудел кузнец.
— Не разговаривать, — отрезал Грибунин.
— Ну что, Никандрыч, в гости к нам пришел? — входя в комнату с тихой, едва заметной усмешкой на тонких губах, спросил человек небольшого роста, сухощавый, с жиденькой русой бородкой.
— Хорош гость, — сердито повернулся в кресле Грибунин, — комсомольца Курчанова избил. Свидетели есть. И воров у себя укрывает. Завтра чтоб его сюда представить, — строго сказал он Еськову.
— Каких таких воров? — спросил вошедший, садясь на подоконник и зябко поежившись в своей старой солдатской шинелишке, оглядел всех немного исподлобья.
По недовольному тону его голоса, по скучающему выражению лица видно было, что ему не хотелось вмешиваться в эту историю.
— Там бродяга у него какой-то… Курчанов говорил. С поличным на деревне поймали. А он его у себя укрывает, — фыркнул Грибунин.
— Мальчонку я у себя приютил, товарищ Сократов. Известно, шатался да с голодухи и спер куренка. А куренок-то, тьфу, и плевка не стоит.
— Он, как вор, подлежит закону, а не то чтобы воров у себя утаивать. А если он деревню подожжет — ты отвечаешь за него?
— Что вы, товарищ Грибунин, — широко улыбнулся кузнец, — да разве Михайло пойдет на такое дело?.. Куда там. Он паренек тихий. Тишей ягненка, можно сказать. Оно, конешно, ни батьки, ни матки… Сирота и есть…
— Понял? — повысил голос Грибунин. — Он должен быть по закону препровожден в исполком. Законы-то для кого пишутся? И разговаривать тут нечего. А там наше дело, куда его направить дальше.
— А сколько-ж этому мальцу лет? — поскрипывая подошвами сапог, насмешливо спросил Еськов.
— Да всего-то ему годков одиннадцать, а то и меньше, — соврал кузнец.
— Ой ли? — уже с явной недоверчивостью подмигнул Еськов, улыбаясь.
— Уж будьте настолько милостивы, товарищи, — придвинулся кузнец к столу — мальчонку-то мне оставьте. Я из него, може, и человека сделаю. Да и мне одному, сами знаете, тоже не сладко. Уж прошу я вас…
Сократов долгим, пристальным взглядом посмотрел на него.
— Мальчонка-то этот моего ведомства, Алексей Иваныч, — шутливо сказал Сократов Грибунину.
— Как так твоего?
— Он же несовершеннолетний. И подлежит ведению наробраза.
Грибунин нахмурился.
— Поди-ка сюда. Дело есть, — сразу на что-то решившись, встал с окна Сократов и пошел к двери налево.
— Чего еще? — проворчал Грибунин, однако, пошел вслед за ним.
Поскрипывая на ходу своими щеголеватыми сапожками, ушел и Еськов.
Кузнец остался один.
Сурово потупившись, он прислушивался к голосам из другой комнаты. Слов нельзя было разобрать, а подойти поближе к двери он не решался.
— Заступник тоже! Ты всегда так. Склоку наводишь! — вырвался из-за двери раздраженный выкрик Грибунина.
— Мы не имеем права. Сам посуди, — тихий голос Сократова.
О чем-то заговорил Еськов самодовольно, немного насмешливо, потом примирительно Сократов и опять Грибунин — злобно:
— Ну вас к чорту!
Сократов — уже настойчиво.
— Не твое дело! — крикнул Грибунин.
— Нет, мое! — закричал и Сократов.
— Не твое!
— Мое! Я, как заведующий наробразом…
Кто-то сердито прихлопнул изнутри дверь, и голоса разом стихли.
Прошло минут пятнадцать. Быстро вышел Еськов и, не взглянув на кузнеца, молодецкой, пружинной походкой прошел в канцелярию.
Через некоторое время с нахмуренным, измученным лицом вышел Грибунин.
— Как знаешь! Сам не маленький! А меня стращать нечего — не запугаешь! — крикнул из комнаты вслед ему Сократов.
Грибунин, дернувшись, как от надоедливой мухи, хлопнул дверью, посмотрел еще не остывшим от злобы взглядом на кузнеца и буркнул брезгливо:
— Пшел вон!
На обратном пути кузнец зашел к знакомому самогонщику, выпил у него стаканчик и захватил с собой еще четыре бутылки.
Когда он пришел домой, Мишка лежал на полатях. И как-то само собой вышло, что оба они не сказали друг другу ни слова. А Мишка даже не пошевелился.
Кузнец поставил бутылки на стол, наскоро приготовил закуску — кусок хлеба, смоченного в воде и густо посыпанного солью, и, выпив два стакана один за другим без закуски, облокотился на стол и задумался.
Потом, допив остатки из бутылки, крякнул и, свертывая неуверенными пальцами цыгарку, оглядел избу.
Чуть не на середину выпирала огромная, облупленная печка, неуклюже прижались к стене широкие, потрескавшиеся лавки. Давил низкий потолок.
Изба показалась чужой.
«Никак захмелел?..», подумал кузнец.
Взглянул на Мишку, и остро кольнуло холодное, враждебное чувство к нему.
— Лежит, стервец, хоть бы слово сказал. Бродяга чортова!
Захотелось закричать на него — сдержался. Бросил недокуренную цыгарку на пол. Выпил еще стакан, закусил и, положив локти на стол, сжал ладонями голову и затянул неожиданно-тоненьким бабьим голосом любимую:
Э-эхх ты до-оля, мо-оя до-оля,
До-о-оля го-о-орькая-а-а моя!
А-ах заче-ем же, зла-а-ая до-о-оля,
До-о-о Сиби-и-ири до-о-овела!
Сиплый, тонкий голос кузнеца, то замирая, то разгораясь жалобой, одиноко бился в полутемной избе.
Э-эххх! — грохнул он кулаком по столу. — До-о-о Сиби-и-ири до-о-овела!
И опять сиротливо поник головой на руки.
Мишка спустился с полатей и тихонько уселся у окна.
Кузнец перестал петь, посмотрел на него и, возмущенный его молчанием, злобно крикнул:
— Из-за тебя, паршивец! Чувствуешь?!
Мишка с’ежился, ковыряя пальцем подоконник.
— Ты чего молчишь-то?! Аль язык отнялся?! — заорал кузнец. — Тварь ты бездушная! Тьфу!
Мишка молчал.
Кузнец, в сердцах, залпом выпил еще стакан и, закусывая, опять посмотрел на Мишку.
Тут только он заметил недетское выражение усталости, забитости во всей его фигуре с опущенными плечами.
К сердцу подступила жалость. Захотелось сказать ему что-нибудь ласковое, шутливое, но ничего не приходило на ум.
Опять поник головой на руки и запел еще более протяжно и тоскливо:
Э-э-эх ты до-о-оля мо-о-оя, до-оля,
До-о-оля го-о-орькая-а-а моя!..
Мишка встал, снял со стены кафтан и начал одеваться, пряча лицо от кузнеца.
— Куда это ты собираешься? — спросил кузнец.
— Ты!.. Вот что я тебе скажу!.. — чуть не плача, резким голосом закричал Мишка, не попадая в рукава кафтана. — Я и сам уйду! Не желаю!
— Да ты что? Куда ты уйдешь?
Мишка торопливо застегивал кафтан, отыскивая глазами шапку.
— Брось, Михаило. Брось, говорю, не глупи.
— Не желаю!
— Ну, прости ты меня Христа ради, и в мыслях не было… — встал кузнец из-за стола.
— Давай водки!
— Не, Мишук, водки не дам. Все, что хошь, — а самогону — не обессудь. Сыну родному не дал бы и тебе не дам.
— Не дашь? — ощерился Мишка. — Работать, так вместе, а пить, так один, как волк под кустом? А сам что говорил? Не желаю!
— Да ты чего? Дал бы, говорю, да ни к чему тебе в этакие годы. Коли уж охота, на, глотни разок.
— Давай, сколько хочу! Что мне с твоего глотка? Благодетель! Коли так, так я… коли не хочешь, так я… Благодетель тоже, — бессвязно забормотал Мишка, надевая шапку и направляясь к двери.
— Эй, Мишук! Стой! Вот чудак! Для тебя-ж старался. Рази мне жалко? Пей, в рот те дышло. Слышь, наливаю! — кузнец подошел к нему и снял с головы у него шапку.
— Ну, и порох же ты, братец ты мой. Эва! Уходить собрался. Садись, жук те заешь.
Мишка со злым, упрямым лицом, как был, в кафтане молча уселся на кузнецово место.
— Ты, Мишук, на меня не серчай, вот что. Я, браток, обижен. И людьми, и богом обижен, вот что. Один я как есть, и всякий меня обидеть может. Надругаться может. А она, обида, вот где сидит! — застучал кузнец кулаком по груди.
— Мы за народ страдали! А он что? Думает — председатель, так и все можно? И издеваться над человеком можно? Нет, погоди! Морду бить буду!! — взмахнул он своим огромным кулаком и так блеснул глазами из-под нависших бровей, что Мишка невольно отшатнулся.
— Ты мне зубы-то не заговаривай! Наливай водки! — нарочито грубо сказал он, чтобы скрыть движение испуга.
— Оба мы с тобой, Михайло, кочерыжки, как есть. Кочерыжки разнесчастные… Ты не гляди на меня, Михайло. Тоску свою, змею подколодную, заливаю, Михайло. Эх, Михайло! Не понять тебе тоски моей в жисть. Один ты у меня и тебе не понять…
И кузнец замолчал, потупившись.
В избе стало тихо, так тихо, что слышны были голоса с улицы, шуршанье по полкам тараканов.
Скоро самогонка была выпита. Кузнец излил перед Мишкой все свои жалобы и порядочно захмелел.
А потом Мишка пластом лежал на полатях, его тошнило.
Он мычал, плевался, сквернословил.
Кузнец, ухмыляясь пьяной, довольной улыбкой в лохматую бороду с застрявшими в ней хлебными крошками и крупинками соли, ласково ворчал, ухаживая за Мишкой:
— Ничего-о… Век зато помнить будешь… Дурачок… Несмышленыш ты мой… Ишь ты — уходить… Воробышек ты мой единственный…
Через несколько дней на Лександровом амбаре, где была прибита особая доска, появилось об’явление:
В этот день кузнец с Мишкой работали молчаливо и неохотно. Работа не ладилась. Окончили пораньше, поужинали, легли спать: кузнец на печке, Мишка на своем обычном месте — на полатях.
На деревню навалилась такая густая ночная темь, что в избе не видно было даже окошек. Ветер хлестал в стекла беспрерывным дождем. Было душно, пахло дымом от недавно истопленной печи.
Кузнец не спал и, слушая шум непогоды, думал о Мишке.
Вспомнились разговоры с соседями о предстоящей сходке.
— Ништо-о. Против мира не пойде-ошь, не-ет. Каждого воришку землей оделять, что тогда и будет. Говорят, отошли лучше своего бродяжку, как мир требует, не спорь, — пришли на ум слова Лизуна. Ясно запомнилась его ядовитая, оскаленная усмешка и подмигивающий взгляд.
— На что Лизун, и тот из себя кого-то корчит, — шумно вздохнул кузнец и перевернулся на другой бок.
Сходка, мир представились ему враждебным, злым хозяином. И кузнец знал, что с миром шутки плохи — все равно житья не дадут.
«А то и впрямь — что это я разбабился? — с досадой подумал он. — Разве мало этого народу по дорогам шатается? Всех не спасешь. А я тут ответчик. Из-за него чуть под суд не попал и обругали, как собаку… Теперь с миром опять хлопоты… Пускай идет куда знает. Может, и всамделе в дом какой сиротский пристроют. А то на Капкас какой-то собирался»…
Вспомнил, как Мишка говорил ему, что долго все равно тут не проживет. Шевельнулась обида.
«Известно — бродяга. Никакого чувства нету у этих… Лишь бы пожить где на чужой шее».
Но, думая так, кузнец в то же время чувствовал, что это не совсем верно: Мишка как-будто и привыкать стал и старательно выполнял все работы, какие он давал ему, и в ремесле оказался смышленым.
«Ну, что-ж, — старался уверить себя кузнец, — поживет до весны, а там и поминай, как звали».
Ветер со свистом ударил дробью дождя по окошкам и, торопливо ощупав стены, зашуршал по крыше. Что-то с глухим стуком упало в сенях.
"Негоже… И так негоже… Шутка ли в такую стынь да слякоть выгнать мальчонку? Кабы лето было, а то вон уж осень зиму подпирает… А к тому-ж, добро бы что худое сделал, а то так — ни за здорово живешь…
Стало невмоготу тоскливо.
— Ах ты, елки зеленые! — громко вырвалось у кузнеца.
Он сердито крякнул и лег на спину, глядя немигающим взглядом в темь избы.
Вспомнил, как иногда в такие ночи страшно бывало в избе одному. То, казалось, Васятка по полу босыми ногами топает, то хозяйка ведрами громыхает.
Всколыхнулась застоявшаяся боль…
«И порадоваться некому. Сдохнешь один, как собака — никто и пить не подаст»…
— Эх, жисть… — тяжело вздохнул кузнец.
— А хорошо бы мы зажили с Михайлой. И мне хорошо и ему не плохо. Сказать только — без батьки, без матки…
Незаметно мысль перенеслась в будущее.
«Мишку обучил бы ремеслу. Завели бы себе коровенку, лошадку. Везде порядок, хозяйство ладное. Избу новую отгрохали-б. Михайло подрастет — женится. А там, глядишь, ребятенки гомонят… Ребят няньчил бы… Эх, жисть!» и кузнец невольно улыбнулся.
А то в бридинскую коммуну записались-бы…
Но тут же — мысль о предстоящей сходке. …Поднялось обидное чувство против мира.
— Не отдам, — нахмурился кузнец. — Не отдам!
Слез с печки, постоял немного у полатей, хотел окликнуть Мишку, но не решился. Бережно накрыл его кафтаном. Потом вышел в сени напиться и опять полез на печку.
«Пойду завтра к Сократычу, может, он что присоветует. Парень он толковый. А Михаилы не отдам», твердо решил кузнец, укладываясь на свое место.
Мишка тоже не спал.
Из всех слышанных за последние дни разговоров он понял, что ему придется уходить из-за какого-то надела. Что это за надел и зачем он ему нужен, Мишка никак не мог понять. А уходить не хотелось. Не думал долго тут засиживаться, но успел привыкнуть к этой закопченной избе, к кузнице, к тараканам и, хоть трудно было сознаться, — и к кузнецу. Чувствовал, что кузнец еще больше привык к нему. Стало жалко кузнеца. Вспомнил про самогон — пожалел, что пил, кузнецу не оставил.
«Зря. Ему-то, может, и надо, а мне… опоганился только».
Прислушался к шуму и хлюпанью дождя за окном, представил себя в такую ночь под кустом в лесу.
«…Остаться бы… — поежился Мишка. — Хоть до весны дожить, а тогда…»
Вспомнил голодовку, когда был в Крыму.
«Торговлишка там малая — не сбондишь. И народ, что зверь, как на разбойника смотрят. Оно, конечно, теплей, чем тут, а то же не ахти как. В щели какой, под камнем ночевать — не разойдешься. Шакалы только, как черти, всю ночь воют. На Кавказе тоже, небось, не лучше. Остаться бы… Ладно, может хозяин что и оборудует… Обещал, коли правду говорил, — верный человек у него есть. Житье-то тут богатецкое».
Мишка почти успокоился, но вдруг пришла мысль, что его арестуют и отправят в колонию для малолетних преступников.
— Верно, под это и подкапываются. Этот все толстомордый, Тюха, орудует. Ну и сволочь — куренка жалко. Не, тут, верно, не в куренке дело. Разнюхали… Засыпался!
Мишка стал припоминать свои прежние похождения… В Москве ночью с Яшкой-Жиганом ларек обчистили. Набили папиросами полные пазухи — три недели «чинариков» не собирали. У какой-то накрашенной, толстой барыни вытащили ридикюль с деньгами. Ванька-Моргун под ноги ей, поперек, а сзади в спину толкача дали. Ну, конечно, на землю брякнула, а ридикюль-то в момент.
«Крику да визгу что было. Дали „снигирям“ работу», с удовольствием вспомнил Мишка и даже тихонько, про себя, засмеялся.
У одного галифастого с очками из рук портфель выдернул. А в портфеле галоши да газеты. Еще у мужика в Мяскове серебряные часы на медной цепочке слямзил.
И многое вспомнил Мишка. И чем дальше, тем для него было яснее, что обо всем об этом узнали и теперь докапываются до него.
Как узнали — Мишка не задумывался.
«У них ГПУ эта самая дотошная до всего. Ну, видно, и донесла. Значит, придется лытки задирать, покудова цел. Спасибо, хоть теперь подлатался малость. Может, хозяин не отымет».
На дворе дождь захлестал еще яростнее. Ветер порывисто набросился на избу. Слышно было, как он треплет ветхую соломенную крышу.
«Ишь, погода-то… Замерзнешь, как волк. Раньше надо было, а не канючиться тут… Ладно — на Кавказ подвинусь. Как-либо проживу… Зима там верно недолгая. К морю поеду. Ребята сказывали — и на Кавказе море есть. Купаться буду. По садам шарить буду. Может, пристроюсь газеты продавать. Ладно, коли так — уйду».
Тут он почувствовал, что кузнец накрывает его чем-то. К горлу неожиданно подступили слезы, но Мишка сразу же овладел собой. Вздохнул глубоким подавленным вздохом, прислушиваясь к движениям кузнеца,
А когда все стихло, свернулся калачиком и долго еще думал, прислушиваясь к ветру за окном, к тяжелым вздохам и сонному бормотанью кузнеца на печке.
«Нет, уйду, — окончательно решил он. — Завтра-ж уйду. А то еще опять в колонию в эту засадят. Опять по звонкам жить, как каторжнику какому! Дисциплина! — передразнил он кого-то, сдерживая снова подступившие к горлу слезы, — Не желаю!»
Когда кузнец узнал в исполкоме, что Сократов уехал в об’езд по школам и вернется не раньше пятницы, он с досады хотел уже махнуть на все рукой, но по дороге решил, на всякий случай, зайти к Федьке.
Не доходя до Заболотья, он свернул на узкую тропинку и зашагал по липкой, чавкающей под ногами грязи к небольшой лядине.
За лядиной сразу же была Куроедовка.
Задами, перелезши несколько раз через изгороди, он выбрался, наконец, на широкую, затопленную грязью, улицу.
Какой-то мальчишка с криком гнал тощую, лопоухую свинью, швыряя в нее чем попало.
— Эй, паренек! Не знаешь, Федька дома? — окликнул его кузнец.
— Кажись, дома! — даже не взглянув на кузнеца, ответил мальчишка и крепко огрел свинью по боку хворостиной. Свинья взвизгнула и, обиженно хрюкая, рысью вкатилась в калитку.
«Ну, слава богу, — облегченно подумал кузнец. — Хоть не зря ходил».
Вошел в избу, где жил Федька — никого. Огляделся.
Изба хоть и небольшая, но приятная и чистая. В переднем углу божница с иконами. Рядом большой портрет Ленина и поменьше — Калинина. Над портретами — банты и звезды из красной цветочной бумаги. По другую сторону божницы — плакат с нарисованным красноармейцем в красной рубахе, в красных штанах, с красной винтовкой в руке. Сзади — красные дома с длинными красными трубами и с красным дымом из труб. Над плакатом — красная звезда.
«Федькины затеи», ухмыльнулся кузнец в бороду.
Сел на лавку, стал ждать.
Вошла Марья, мать Федьки, в полушубке, в больших мужских сапогах и с большим платком на голове.
— Здорово, Марьюшка.
— Тьфу ты, господи! Испугал как. Велик ты уж больно, Никандрыч.
— Таким уж бог уродил, Марьюшка. Я и сам не рад. Сын-то твой дома?
— Коровам сено кладет. А я вот со свиньями вожжаюсь. На-нет об’ели эти свиньи. Жрут, жрут, прямо прорва какая. Тоже кормишь, небось?
— Нет, Марьюшка, свиней не держу. Самому все некогда было с этой скотиной вожжаться. Думал, теперь мальчонка поможет…
— А, товарищ Никандров, — появился на пороге Федька. — Ну, что скажешь? — крепко встряхнул он руку кузнеца.
— Да я, Федор Иваныч, к тебе по дельцу. Посоветоваться пришел. На вожжах, говорят, и лошадь умна…
— Ну, что-ж, потолкуем.
Федька снял полушубок, шапку — повесил на гвоздь. На рубашке его красовались два значка: один большой, с крыльями под серебро, другой — поменьше, с каким-то затейливым рисунком.
— Ноги-то утри! — закричала Марья. — Гляди, наследил! Кажинный день для вас полы мыть буду?
— Ну, ну, мамаш, утру.
Федька отошел к порогу, вытер ноги. Марья тем временем достала из печки огромный чугун и начала готовить в ведре месиво свиньям.
— Ну, какое дело, Никандрыч? — садясь на лавку против кузнеца, начал Федька, вз’ерошивая рукой длинные светлые волосы.
— Дело вот какое, Федор Иваныч… Требуют наши мужики, чтоб я Михаилу прогнал.
— За что?
— Их сам шут не разберет. Гони, говорят, чтоб его на нашей деревне не было.
— Ну и народ, прости господи, — жалостливо запричитала Марья. — Во окаянный народ. Что-ж им малец место просидит?
— Что с народом поделаешь, — с досадой в голосе сказал кузнец. — Ежели, говорят, он у нас останется, так на него придется и земли и покосу нарезать. Лишний рот, значит, выходит.
— Ну? — тряхнул волосами Федька.
— Ну вот, значит, я и говорю, что никакой вашей земли мне не надобно.
— А они что?
— Не верят, братец ты мой. Ты, говорят, до время его продержишь, а потом земли потребуешь на законном основании.
— Так ты им расписку выдай, что на надел, как таковой, от них видов не имеешь.
— Опять не верят, Федор Иваныч. Ты, говорят, расписку выдашь, а малец подрастет и сам потребует.
— Пускай и он выдаст расписку, — какая разница?
— Так он же мал еще. Какая от него расписка? Тут, браток, ежели подумать, так голова раскорячится, ей-богу.
Федька задумался.
— Погоди. А если посторонние засвидетельствуют?
— Что посторонние?
— А вот если, скажем, я да еще несколько ребят наших из комсомола дадим такую росписку, что, дескать, мы, как члены комсомольской ячейки, ручаемся в том, что никакой урезки в земле и в покосе им не будет.
— Ну, ты, ручальщик! — сердито закричала Марья. — Тоже ручальщик нашелся!
— Ты, мамаш, в этом деле ничего не понимаешь. Всякий комсомолец должен таким всяческую помощь оказывать. Потому — это несчастье наше, всей СССР. А не то, чтобы гнать их на улицу на воровство. Теперь не крепостное право.
— Ты пониматный стал. Погоди, батька придет, он тебе покажет ручальщика.
— Погоди, мамаш, мы это дело сами обдумаем, — отмахнулся Федька.
— Индюк-то думал, думал, а потом голову повесил, да и сдох.
И Марья, сгибаясь под ведрами, ушла, сердито хлопнув дверью.
— Вот и всегда так… — слабо улыбнулся Федька. — Погоди, я с Сократовым еще поговорю. Он в субботу обязательно должен быть в исполкоме. Надо с ним этот вопрос улегулировать.
— Уж потрудись, браток. К воскресенью-б это дело устроить. Сходка у нас в воскресенье. Сам знаешь — жалко мальца.
— Ладно, — сразу решился Федька. — Коли что, и всам-деле такую расписку дадим. Есть у нас ребята хорошие. Я тебе как секретарь ячейки это дело оборудую — будь спокоен.
— Ну, спасибо-ж тебе, Федор Иваныч. С Сократычем ты уж поговори. А малец мой сегодня уходить собрался. Уйду и уйду. Насилу уговорил хоть сходку подождать.
— Что-либо придумаем — не одно, так другое. Возьмемся за это дело в контакте, а там в переспективе видней будет.
— Само собой, — согласился кузнец. — Так уж, пожалуйста, Федор Иваныч. Ежели что там по хозяйству надо будет — коня подковать аль еще что, так завсегда милости просим… Задаром сделаю.
— За такие дела не берут, — покраснел Федька.
— Все-ж хлопоты…
— Какие хлопоты?.. В воскресенье я обязательно приду…
Кузнец возвращался домой от Федьки несколько успокоенный.
…Все кричали, перебивая и не слушая друг друга.
— Граждане! Произведите порядок! Этак мы и до завтра сходки не кончим! — надрывался Лександра, стуча какой-то железиной по столу.
— Эй, Лизун! Иди на место! Отойдите от стола! От стола отойдите, говорят! Вот черти!
Лександра не вытерпел и, выйдя из-за стола, начал отпихивать то одного, то другого.
Мальчишки, сидя на крыше амбара и на заборе, весело заливались хохотом.
— Гляди, сичас подерутца!
— Ух, ты! Гляди, гляди!
— Ну и потеха!
Наконец, Лександре удалось установить некоторый порядок. Он сел за стол, снял шапку и вытер со лба пот.
— Упарился, Лександрыч? — сочувственно-насмешливо спросил кто-то.
— С вами, чертями, упаришься. Никакого порядку не знают. Я теперь первого того, кто порядок нарушать будет, слова лишу. Так и знайте. Последний раз говорю.
И Лександра, нахлобучив шапку, строго оглядел всех.
На бревнах, сваленных у Лександрова амбара, сидели кто постарше и степеннее: Липатыч--крепкий, широкий в плечах старик с длинной белой бородой, рядом с ним Митенька, трухлый, как старый пень, с выцветшими глазами, цвета овсяного киселя, и по сторонам, в ряд, Клим, по прозвищу дядя Хвост, Егор Беспалый, Исай. Тут же присоседился и Курчан.
Молодежь забралась на бревна повыше. Несколько баб сидели на лавке, вынесенной из Лександровой избы.
Кому нехватило места, толклись у бревен, у ворот.
— Кто слово брать будет? — торжественно произнес Лександра.
— Я! Я! Я!
— Дай мне!
— Больно говорить охота!
— Мне! Мне! — загалдели со всех сторон.
— Погодите! Тьфу ты, окаянная сила! Тиш-ше! Тиш-ше! Говорить будет Иван Мартыненков! Говори ты, Иван, а потом другой погырчит.
Разгребая толпу руками, как пловец воду, вышел пожилой крестьянин в латаной, огромной, до пят, шубе, в лаптях и в старой шапчонке. Его рыжеватая бородка клином торчала из большого черного воротника.
Иван запахнулся в шубу, сложил на животе руки и, обращаясь то к Лександре, то к секретарю Гришке, молодому парню, сидевшему рядом с Лександрой, начал:
— Так что, граждане, такое дело, значит… Оно, конешно, и мальчонку жалко, да и нас пожалеть надо. Вон у меня шесть душ на хребте сидят. Это не коровья ноздря. Все жрать хотят, а работник я один, как известно. А земля наша, сами знаете… Потому — трудно приходится… Мы за землю-матушку животов не жалели, в окопах гнили. У меня два ранения, можно сказать. А тут нате, пожалуйте…
— Скорей, не тяни! Не мякай! — крикнула тетка Федула — баба огромного роста с маленьким круглым лицом.
— А тебя кто за язык дергает?! — рассердился Лександра.
А чего он ни мычит, ни телится! — вступилась за Федулу Сашка гундосая с провалившимся носом и грудью плоской, как утюг.
— Заскорготали сороки! — сердито сплюнул себе под ноги чернобородый мужик, сидевший на бревнах, ближе к старикам.
— Молчи, таракан! — огрызнулась Сашка.
— Во ехида. Чтоб тебе язык оторвало, — опять сплюнул чернобородый.
— Тиш-ше! — застучал железиной Лександра. — Говори, Иван, да чтоб к делу было. Тише!
— Я дело и говорю, — повертываясь то к сходке, то к председательскому столу, начал опять Иван. — А ежели я говорю, значит нечего мне на язык наступать. Потому — я дело говорю.
— Он и до завтра, видно, не кончит, — добродушно засмеялся кто-то.
— А ты сам скажи, коли на слова гладок! вскипятился Иван, оборачиваясь на голос.
— Да докуда-ж ты будешь свой тентель-ментель разводить?
— Тиш-ше!! — крикнули Гришка и Лександра вместе.
— Я к тому, что земля наша трудная и той нету. Вон куроедовские себе какие земли отгрохали. Вот поэтому самому и надо просить Исая, чтобы он мальца с богом отпустил, чтоб греха какого не было. И нам хорошо — и ему от мира благодарствие будет.
— А я вот что скажу! — вывернулся к столу Лизун. Слухайте! Я все знаю. Вы думаете, Исай зря мальчонку взял? Совсем наоборот. Он батрака бесплатного ищет. Не-ет. Мир не проведе-ешь. Не в церкви — не обманешь. Не обойде-ешь, — льстиво оглядывался на всех Лизун.
Кругом опять загалдели. Кузнец порывисто встал, хотел что-то сказать, но, махнув рукой, опять сел.
Лександра пустил в ход свою железину.
— Ты, Карпыч, говори — тебе слово!
Затихли.
Курчанов не торопясь вышел на середину, обвел всех кротким взглядом и начал смиренно:
— Конешно, грешно сказать, а надо… Не место у нас этому мальцу — сами знаете. Верно: жалко и мальца. Господи! Разве-ж мы животные какие? Разве-ж мы не чувствуем? Но надобно по-настоящему разобрать вопрос-положенье. Мальчонка этот, известно, вор первеющий! — повысил он голос. — И принимать в общество таких, да еще землей оделять не желаем! А другое ежели взять, так этого мальца, надо вам знать, не толь что, а полагается по закону в исполком представить, а не держать у себя заместо своего человека. А ежели он в амбар заберется? По ночам не сплю, ей-богу, все думаю, как бы, сохрани бог, не пришла ему в башку блажь такая. А кто ответчик будет? Вот про это надо бы подумать некоторым… А окромя всего прочего: у нас у самих земли да покосов не разойдешься. Живем — хрен едим, редькой заедаем…
— Врешь ты! злобно перебил его кузнец. — Есть покосы! Есть земля! Да все ты, глот, под себя заграбастал! У кого буйловские покосы?! Под кем земля в березовом клину?! Мы за революцию страдали, а ты тут дома под тесовой крышей строил, да хлеб на мельнице обирал!
— Люди добрые!! — завопил Курчан, выпучив белки глаз от бешенства. — Люди добрые! Кого я обобрал?! Клеветник! Клеветник! Ты поработай, как я! Ночи не поспи! Спину погни! Господи, да разве-ж когда… Отцы святые!.. Да, что-ж это такое, люди добрые?! Докуда-ж он будет народ скаламутить?!
— Исай верно говорит! — выкрикнула басом Авдотья. — Что-ж вы, черти лопоухие, молчите? — обернулась она к мужикам. — Когда вас надо, тогда и язык на защелку. Тьфу! — плюнула она и сердито поправила платок на голове.
— Молодец, Авдотья! — подхватила Сашка гундосая. И разом всполошились бабы, закричали со всех сторон:
— Ихнее дело только самогон в пузо перегонять!
— Они только над нашим братом силу свою показывать охочи!
— Ироды!
— Я как член комсомольской ячейки заявляю! — размеренным, тяжелым шагом подошел к столу Тюха. — И не позволю!
Он заложил руки назад и, по бычьи нагнув шею, оглядел всех угрожающим взглядом.
— Ишь ты, мурмолистый! Растопыряется! — презрительно пробасила Авдотья.
— Ты кто такой есть? — обернулся Тюха к кузнецу. — Какое ты имеешь право, ядрена палка, в грабеже обвинять?!
Все притаили дыхание.
— Ты знаешь, что тебе за это полагается?! — И Тюха, выставив одну ногу, перегнулся к кузнецу.
— Ты не хрипи, — спокойно сказал кузнец. — Не запугаешь. Кабы свинье рога, всех бы со свету сжила. А что вот таким полагается, которые стали по пять фунтов заместо трех за помол брать? Жадны вы с батькой, что комары, — жрете, покуда до отвалу нальетесь. Только, глядите — не лопнуть бы вам.
И кузнец сплюнул.
— Не твое дело! — захрипел Тюха, взмахнув кулаком. — А тебе кто дал согласие держать у себя вора? Имеешь ты право на это по закону?
Кузнец шагнул к Тюхе и, глядя ему в глаза, сурово спросил:
— Где это ты такие законы выкопал? Ну-ка прочитай, а мы послушаем.
— Я, граждане, говорил с самим нашим председателем и с секретарем товарищем Еськовым, — обратился Тюха прямо к сходке, заложив руки опять за спину. — И мне наш партейный товарищ Грибунин, а также и товарищ Еськов, хоть беспартейный, но ответственный работник, сказали, что за этакие самые дела не помилуют. Это — укрывательство воров, по нашим советским законам. Примите во внимание. Вся деревня в ответе будет, коли что случится!
— Нет таких законов, братцы! — с горячностью крикнул кузнец. — Нет таких законов! И мне Сократыч сам дозволил мальчонку взять!
— Дайте-ка мне сказать, — поднялся с бревна Липатыч.
— Ты, Никандрыч, и ты, Тимофей, зря горячитесь, по моему глупому рассуждению, — начал он неторопливо, заложив руки за кушак. — Есть там такие законы аль нет — это нас не касаемо. В своем деле мы сами себе судьи. Ты, Тимофей, погоди, ты молод еще, дай мне сказать, старику. Вот. Конешно, дело наше не легкое — выгнать мальчонку, на зиму глядя. Да что-ж поделаешь? Никандрыч говорил — расписку даст. Расписке этой, известно, цена малая. Суди нас, как хочешь, Никандрыч, а по-моему, надо так. Послушайте меня, старика. Чтоб, значит, мальчонка не голодовал, не холодовал отошлем всем обществом в какой ни на есть перевоспитательный дом, а ежели не примут — что-ж поделаешь. Сложимся ему на дорогу да на первый прожиток, и пускай он нас не клянет. Потому нам самим не легко этакое делать…
— Вот это правильно, — загудела толпа.
— По божески.
— Неправильно это! — рявкнул Тюха.
— Ну, неправильно — как хотите, — сел спокойно Липатыч на свое место.
— А я говорю, неправильно! Тех, которые не подчиняются партейным организациям, надо привлечь к ответственности! — взмахнув рукой, ткнул он пальцем, как бы ставя точку.
— А это ты к чему? — удивленно спросил Лександра.
— А к тому, чтоб Никандрова привлечь к ответственности за то, что он не доверяет партейным товарищам и идет против власти, прикрывая воров. А на эту шпану, ядрена палка, я и гроша ломаного не дам. И никто не даст. Правильно я говорю?
— Известно, правильно! — выскочил Лизун. — Тимофей Лексеич правильно доказывает. Пиши, секлетарь. Слышь, пиши, — начал наступать он на Гришку, тыкая пальцем в бумагу.
— Да поди ты к чортовой матери! Вертится, как сука под ногами, — с досадой крикнул кто-то сзади.
В толпе засмеялись.
— Поди, поди, не нарушай беспорядка, — шутливо оттолкнул его Гришка.
— Да об чем тут говорить? — завопила солдатка Варвара со злым, испитым лицом. — Тут от своих житья нету, а он чужих набирает. Хошь, своих всех троих отдам? Хоть сейчас, и спасибо скажу, — уставилась она на кузнеца злобными глазами.
— Тише! — крикнул Лександра. — Согласен ты с этим мнением, Никандрыч?
— С каким мнением? — угрюмо спросил кузнец.
— А вот, что Липатыч доложил.
— Правильно, — загудела толпа.
— Липатыч правильно доложил.
— По справедливости.
Кузнец, с загоревшимся взглядом, быстро вскочил и вызывающе крикнул:
— Не отдам! Нет таких законов! Не мальца жалко, а не по справедливости это!
— Как так не отдашь?! — раздался сзади возмущенный голос. — А ежели мир потребует?!
— Не отдам! Что хотите делайте! Нет таких законов…
— Ого-о!
— Во оно!
— Во как заговорил!
— Отда-ашь! — поднялись со всех сторон.
Будто в воду раскаленное железо бросили — забурлила сходка.
Сгрудились у стола. Тыкали обмерзшими, скрюченными пальцами в бумагу Гришке, чтоб он писал приговор. Задние напирали на передних — кряхтел и кособочился шаткий председательский стол. С бранью наступали на кузнеца. Лизун, радостно-оскаленный, как собачонка, встречающая хозяина, вертелся в толпе, то подбегая к столу, то к кузнецу; кричал ему в лицо:
— Вре-ешь! Мир хозяин! Вре-ешь! — И лучистыми, льстивыми глазами оглядывался кругом.
Лександра стучал железиной по столу изо всех сил, но это не помогало. Начал расталкивать толпу. Гришка тоже вылез из-за стола на помощь Лександре. Стол повалили, лист бумаги затоптали в грязь.
Кузнец молча стоял среди толпы и, спрятав глаза в густые нависшие брови, мрачно глядел в негодующие открытые рты.
С забора взвизгивала гогочущая ребятня. Бабы сбились в кучку и тревожно смотрели на мужиков.
Над деревней радостно голубело небо. В чистом воздухе далеко разносились крики и гам толпы.
От речки, размахивая руками, бежал Федька.
— Отойдите от стола! Отойдите-ж, мать честная. Честью вас просят! — кипятился Лександра, подымая стол.
— Займите места! — надсаживался Гришка.
Ворча и матюкаясь, понемногу начали утихать.
— Товарищи! Прошу слово! — крикнул запыхавшийся Федька, подбежав к толпе.
— Я желаю слово, — выступил Тюха.
— Шут вас знает, кому из вас слово давать, — развел руками Лександра.
— Давай обоим — пускай разом лопочут, — засмеялись из толпы.
— Дай Федьке. Парень, кажись, ничего. Только худоват маленько и с прыщой, — подхватила толстая девка.
— Чего тут болтушку разводить? — злобно крикнул чей-то голос. — Пиши протокол, и брехать зря нечего!
— Я, товарищи, прошу слова! — отчаянно крикнул Федька. — Я, товарищи, все ваши недоразумения разрешу. Вот у меня протокол есть, — показал он развернутый лист бумаги.
— Дай ему.
— Пускай куроедовская комса докладает.
Лександра дал слово Федьке.
— Сегодня, товарищи, состоялось экстренное собрание нашей ячейки, — немного еще задыхаясь, торопливо начал Федька. — Мы на данном собрании, товарищи, рассматривали и ваш вопрос.
— По чужой беде голова болит?
— Чужую крышу кроют! — насмешливо крикнули из толпы.
— Ну, а дальше что? — буркнул Тюха.
— А дальше вот что! — вызывающе глянул на него Федька. — Товарищ председатель. Я прошу, чтоб меня не перебивали.
— Ишь ты, нежный какой.
— Тиш-ше!!
— Вот я вам сейчас прочитаю выписку из нашего протокола, — развернул Федька свой лист. — На данном собрании мы постановили с точки зрения линии партии всей ячейкой при двух воздержавшихся и четырех отсутствующих взять данного парнишку под свое шефство без надела. Вот я вам сейчас прочитаю…
— Какое такое шефство?
— Не желаем никаких протоколов!
— Катись ты к лешему! — ошарашили сразу Федьку со всех сторон.
— Товарищи! — протянул Федька руку широким ораторским жестом. — Прошу не будировать. Я вам прочитаю протокол.
— Катись ты со своим протоколом!..
— Товарищи! Если вы протоколу не верите, я представлю вам бумагу от Сократова.
— Чего от Сократова? — обернулся к нему Лександра.
— Я, товарищи, представлю вам бумагу от исполкома за подписью товарища Сократова, что земли от вас никакой не будут урезывать.
— Ты и соврешь — недорого возмешь.
— Мне врать нечего. Я не желаю быть обманщиком. Ежели не достану, так я после этого…
— Чего это вы вз’елись? — вступилась Авдотья. — Не представит бумаги, так приговор никогда написать не поздно. Ну и народ, прости господи.
— Вот ей-богу достану!
— Что-ж, коли от исполкома бумага такая будет, дело можное, — сказал Липатыч.
— Это правильно.
— Ежели так — дело ясное.
— Без надела, значит.
— По закону, — загудели в толпе умиротворенно.
— Не имеете права, ядрена палка! — злобно крикнул Тюха.
— Брось, Тимофей, зря ты это, — укоризненно сказал Липатыч.
— А я вот что скажу! — выскочил на середину Лизун.
На него цыкнули, и он, растерянно повертевшись на месте, отошел в сторону.
— Ну, слава богу, все хорошо, — отдуваясь встал Лександра из-за председательского стола. — Так что, Никандрыч, бери покуль что своего Воробья в примаки.
— Только не обессудь. Ежели бумаги через недельку не будет — мир на своем постоит.
— Да что вы, братцы вы мои? Да разве-ж я?.. Да что вы!.. — улыбаясь, поворачивался кузнец во все стороны.
Его обступили, дружески заговаривали с ним. На всех лицах было заметно довольство благополучным окончанием неприятного дела.
Тюха медленным шагом, упрямо нагнув голову, не оглядываясь шел домой.
После сходки Мишке как подшефному Федька придумал работу.
В воскресенье комсомольцы устраивали спектакль, и Мишка должен был открывать и закрывать занавес во время представления.
За всю Мишкину жизнь это было первое его общественное дело.
Вместе с кузнецом он к вечеру отправился в Свирское.
Около школы, где должен был быть спектакль, уже собралась молодежь и ребята.
Не доходя до школы, кузнец задержался с кем-то за разговорами, а Мишка пошел дальше.
— Эй, Воробей! Сколько курей поел?
— Мишка-воришка! — закричали ребята.
— Вор! Вор! Куренка спер!
Швырнули мерзлым комом грязи. Мишка схватил камень и приготовился к битве.
— Тронь! Тронь, шпана! — погрозил он.
Целая орава выбежала на дорогу и преградила Мишке путь.
— Воссподи! Народ-то какой оголтелый пошел, — сердито зашамкала проходящая старуха. — На сироту напали. Его и так бог обидел, а эти шаромыжники… — и, ворчливо бормоча себе под нос, она сошла с дороги на обочину.
Подоспевший кузнец прикрикнул на ребят, и они, не переставая дразнить Мишку, горохом рассыпались в разные стороны.
Вошли в школу. В первой большой, длинной комнате уже собралась публика. Одни стояли в очереди за билетами, другие, громко смеясь и разговаривая, толклись по комнате. Несколько подростков затеяли возню.
Со всех сторон несся веселый гомон, сверкали девичьи улыбки, ярко пестрели цветистые, нарядные платья и рубахи. Весь пол был усыпан подсолнечной шелухой.
Дверь в зрительный зал была еще закрыта. Кузнец пробрался к какому-то старику, сидевшему на подоконнике, и уселся рядом с ним. Мишка затерялся в публике. Проходя мимо лестницы на мезонин дома, он увидел Тюху. Тюха сидел в темном углу под лестницей с толстой девкой в обнимку и смеясь что-то говорил ей на ухо. Девка жеманно взвизгивала и нехотя отталкивала его.
— Ишь ты, мордастый, — сплюнул Мишка и отошел.
Через комнату, расталкивая всех, несся вз’ерошенный, запыхавшийся Федька.
— Чорт вас знает! — кричал он через головы кому то. — Скоро представление начинать, а они еще костюмов не достали! Беги ты, Вань, к Поликарпову — пускай лапти даст и пеньки на парики! Да скорей!
Носом к носу столкнулся с Мишкой.
— Пришел?
— А то как же.
— Пойдем со мной. Ах, ты ччорт! — будто сорвавшись, побежал Федька к выходу. Э-эй! Вань! — отчаянно завопил он на улицу, раскрыв настежь дверь. — Зайди по дороге к Афоньке! Возьми у него рубаху! Обязательно, гляди — не забудь! Чтоб обязательно!
— Закрывай дверь. Чего холоду напускаешь? — крикнул насмешливо кто-то.
Федька опять помчался через комнату.
— Чего народ тут держишь, ядрена палка? — вылезая из-под лестницы, хмуро проворчал Тюха, подходя к Федьке. — В зал пора пускать, а он тут держит.
— Без тебя знаем, — тряхнул Федька волосами. — А ты чего сегодня на репетицию не пришел? Из-за тебя спектакль провалить?
— Не твое дело. За себя гляди.
И Тюха, нарочно толкнув Федьку плечом, пошел дальше.
— Я о тебе поставлю вопрос на ячейке! — загорелся Федька. — Ты подрываешь рекесемовскую дисциплину!
— Ставь. Гляди, как бы я тебя не поставил куда надо, ядрена палка, — спокойно ответил Тюха, подходя к столу, где продавались билеты.
— Куда итти-то? — подошел к Федьке Мишка.
— Пойдем.
Вошли в маленькую комнату. Поднялись по небольшой лесенке и очутились в узком коридорчике.
В коридорчике топтались, громко разговаривая, ярко накрашенные, разодетые девицы и парни с пеньковыми бородами и усами.
На Мишку никто не обратил внимания.
За перегородкой, сделанной из фанеры, виднелся свет. Направо, в самом углу стоял столик. Около него какая-то одетая по-городскому размазывала красками лицо парня.
— Это наш подшефный, товарищ Грибунина, — улыбнулся Федька, обращаясь к ней.
— Тот самый? — с любопытством взглянула она на Мишку и ласково улыбнулась. — Учиться надо, мальчик. Вот ко мне в школу поступай.
Мишка нахмурился и ничего не ответил.
— Чтоб не забыть, — спохватился Федька. — Ты читать умеешь?
— А то как же.
— Так вот, в следующее воскресенье прочтешь на своей деревне газету. Я в город поеду и не буду иметь возможности. А газету у батьки моего возьмешь. Согласен? А то из наших ребят все отказываются.
— А чего-ж… — не сдержал Мишка самодовольной улыбки, хотя еще плохо представлял себе, в чем заключалось его новое дело.
— Боюсь я, товарищ Грибунина, как бы сегодня Тюха не подгадил. Он всего-навсего только на одной репетиции был.
— Ну, что вы. Ни разу не было случая… Он так хорошо играет…
— Тюха-то сыгра-ает, — шутливо тряся пеньковой бородой, подошел высокий, костлявый парень. — А только-б его взгреть надо, чтоб он репетиций не срывал.
Федька, тряхнув головой, торопливо пошел на сцену. Мишка за ним.
На сцене две девицы, одна наряженная скрюченной старухой, другая ярко нарумяненная, в цветистом платье, приплясывали. Другие смеялись, глядя на их ужимки.
Федька спрыгнул со сцены и гулко затопал в пустом зале.
Вдруг зал загудел множеством голосов. Мишка чуть-чуть раздвинул занавес и стал смотреть, как в двери валила публика.
Рядами стояли скамейки. С потолка свешивалась на проволоке лампа, тускло освещая лица.
Кузнец прошел прямо к переднему ряду и сел. Мишка показал свое лицо.
— Гляди, не подгадь, — улыбнулся кузнец.
— Не бойсь.
Мишка отошел и стал бродить по сцене, прислушиваясь к говору и смеху в зале.
Дали третий звонок. Погасили огонь. Говор и смех стали затихать.
За занавес вышел Федька и начал что-то об’яснять, ругая буржуев, кулаков, упоминая какие-то проценты. Вначале слушали внимательно, а потом опять начали переговариваться между собою. Слышался смех.
Федька сначала старался перекричать шум, потом останавливал публику и продолжал свою речь. Но скоро опять приходилось кричать.
Наконец, он кончил.
На сцене, суетясь, он сделал последние приготовления и махнул Мишке рукой.
Мишка, быстро перебежал сцену, волоча за собой край занавеса.
Занавес был открыт благополучно.
Мишка со страхом заглянул в зал. Все скамейки были заняты. Передние ряды освещены светом со сцены, а чем дальше, тем темнее, и зал казался громадным.
На сцену вышла красивая девка. Она громко начала говорить перед зеркалом, улыбаясь и прихорашиваясь. Мишка смотрел на нее и удивлялся, — как это она не боится, когда на нее все смотрят.
Вот вышел Федька. Он был так красив, что Мишка узнал его только по голосу. Лицо совсем другое, губы румяные, глаза так и светятся.
«Ловко! Ай да ну», покрутил головой Мишка и тихонько про себя засмеялся.
Федька, прохаживаясь по сцене взад и вперед, начал ругать кого-то, все время будто отрубая рукой. Потом он начал уговаривать девку, называя ее Настей, просить ее о чем-то, а сам так и ластится к ней.
После полутемной избы кузнеца и черной, закоптелой кузницы Мишка, очутившись в такой необычной обстановке, на ярко освещенной сцене, испытывал чувство, похожее на легкое опьянение.
Он посмотрел в щелочку на кузнеца. Ему очень хотелось, чтобы кузнец заметил его, но тот с серьезным и важным видом не отрываясь смотрел на сцену.
Рявкнул за сценой голос Тюхи. Федька и Настя испугались и притихли.
С грохотом распахнулась дверь и вошел с длинной пеньковой бородой и с толстым животом Тюха.
Федька оправился и героем стал посреди сцены.
— Ну и ну. Айда ну! — навострился Мишка и даже забыл все свои обиды на Тюху.
Тюха начал сердиться, топать ногами. Федька тоже спуску не дал, тоже с кулаками, а потом Тюха все-таки выволок Федьку за дверь.
Мишка, безотчетно улыбаясь, не мог уже оторваться от сцены. Опомнился он только тогда, когда его кто-то дернул за ногу.
— Закрывай, чорт! Чего рот разинул?! — услышал он из-за сцены сердитый голос Федьки.
Мишка испуганно, опрометью перебежал с занавесом на другую сторону.
В зале захлопали в ладоши, казалось, валится крыша. Хлопали долго. Когда стихли, кто-то крикнул:
— Молодец Тюха! Здорово!
И опять захлопали в ладоши, вызывая Тюху.
Федька, недовольно поморщившись, дал знак рукой Мишке. Занавес открылся.
На сцену вышел улыбающийся Тюха и начал кланяться во все стороны.
Хлопанье и крики усилились.
По знаку Федьки, Мишка опять закрыл занавес. На сцене стали переставлять столы и стулья.
— Ты чего занавес во-время не закрываешь, ядрена палка? — неожиданно подошел Тюха, играя выпущенной на живот цепочкой.
— Обмихнулся… — сконфузился Мишка.
Тюха, ни слова не говоря, больно ударил Мишку щелчком по голове.
— Ты чего дерешься!? — сразу ощетинился Мишка и выставил вперед плечо, готовый к обороне. — Я не погляжу! Вперевертку полетишь!
Тюха засмеялся и хотел было щелкнуть его еще раз.
— Не балуй, — раздался гудящий бас высунувшегося из-за занавеса кузнеца. — А то, гляди, я стукну, не обрадуешься.
Тюха смеясь пошел за сцену.
— Ну что, Мишук, справляешься? — улыбаясь, спросил кузнец.
— Справляюсь…
— Ну, гляди-ж, не подгадь.
И кузнец скрылся.
— Значит не заметил, — облегченно подумал Мишка.
— Ты, подшефный, гляди, — закричал Федька, втаскивая на сцену с каким-то парнем диван. — Сказано тебе, на меня обращай внимание. Дурака не валяй! Тише ты, ножку сломаешь, — прикрикнул он на парня.
С грохотом поставили диван на место.
Мишка стоял в стороне, смотрел на суетившихся. Ему очень хотелось помочь им в чем-нибудь, но его никто не просил об этом, а перегоняли с места на место, будто он всем мешал.
Из головы у него не выходило, как хлопали в ладоши Тюхе.
— Обязательно буду сам играть, — решил Мишка. — Обязательно.
Мишка уж больше не зевал, и занавес во все время спектакля открывался и закрывался во-время.
Когда спектакль окончился, скамейки из залы вынесли и под веселую гармонь начались танцы.
Кузнец с Мишкой послушали гармонь и пошли домой.
Всю дорогу они проговорили о спектакле.
Кузнец ругал Тюху за то, что он зря погубил свою дочку, не позволив ей выйти замуж, за кого она хотела, и хвалил его за то, что он играл лучше всех.
— Я еще и не так сыграю, — уверенно думал Мишка. — Только-б дозволили.
И он уже представлял себя на сцене красивым парнем в голубой рубахе, как у Федьки, с румяным лицом и черными бровями.
В эту ночь долго не спал Мишка.
Были для Мишки все дни одинаковы: вторник — так вторник, пятница, — так пятница, даже и не интересовался, когда какой день бывает. А тут с воскресенья каждый день начал высчитывать до нового воскресенья.
Встало это воскресенье поперек — и жутко и радостно.
А дни, как на зло, еле тащились один за другим.
Наконец, дождался субботы.
К вечеру сходил за газетой в Куроедовку. Дома старательно, всю от начала до конца прочитал ее кузнецу.
В воскресенье поднялся раньше кузнеца и еще раз прочитал ее про себя.
Когда кузнец встал, затопили печку, разогрели вчерашнюю картошку.
— Трусу празднуешь? — пошутил кузнец, хрумкая на зубах огурцом.
— Чего мне праздновать? Не первый раз газетину в руках держать.
Сварили обед — щи с затиркой из творогу и картошки.
Оставалось еще много времени, и Мишка не находил себе места, пока кузнец не послал его на болото за клюквой.
Собирая клюкву, Мишка не мог не думать о предстоящем чтении.
Он представлял себе, как это произойдет.
После обеда вся деревня соберется, даже в избе тесно будет. Придет уполномоченный, Лизун придет, Иван Мартыненок, бабы тоже и ребята, небось, не отстанут. Хорошо-б и Тюха с батькой пришли — пускай знают.
Потом Мишка представил себе, как он сядет за стол и важно развернет газетину и начнет читать, а где не понятно кому будет, он растолкует.
— Вот только-б не докопались черти, что это такое мелиорация (Мишка заучил буква в букву). Коли докопаются — каюк. Шут его знает, что это означает. Выдумают же такое дурацкое слово.
И Мишка решил его незаметно при чтении пропустить.
А когда газетину прочтет, расскажет им о Сибири, о Крыме, о Москве, и все будут слушать и удивляться, как он много на свете видывал, и позавидуют, небось. А, может, во время чтения придет Федька и скажет, что он сам читать будет, но тут все, даже Тюха, закричат, чтоб он не отымал газету — у Михаилы в двадцать раз лучше выходит.
Потом узнают об этом комсомольцы и безо всяких разговоров запишут его в комсомол. А там через год, а то и раньше, станет он заместо Федьки секретарем.
«Хозяином во всей волости буду. Все мальцы и девки под моим началом. О куренке и думать забудут. Па-атеха!» даже засмеялся Мишка и с радости запустил подвернувшейся хворостиной в какую-то пичужку.
«Тогда какую захочу роль, такую и возьму себе на спектакле. И волосы такие отращу, как у Федьки», продолжал думать Мишка. И чем больше он думал о сегодняшнем событии, тем веселей становилось ему.
Не заметил, как набрал полное лукошко ягод.
По дороге домой завернул в лесок посидеть и отдохнуть.
В лесу было тихо. Косые, не греющие лучи солнца, золотя голые сучья берез и осин, красноватыми пятнами ложились между деревьями.
В легком прохладном воздухе чуть слышался горьковатый запах прелой земли.
Мишка сел на пень, глянул на высокое мутное, холодное небо и, невольно поддавшись грустной тишине, притих, безотчетно слушая бессвязные шорохи замирающего леса.
Сколько времени просидел так, он не помнил. Очнулся от набежавшего холодного ветра, оглянулся кругом грустно-задумчивым взглядом и вспомнил опять про сегодняшнее чтение.
Представилась жаркая от множества людей, тесная накуренная изба с облупленной печкой, с закоптевшими стенами, гомон и смех собравшихся, только и ждущих случая придраться, попрекнуть его воровством, и он почувствовал, что теперь ему все равно, что о нем подумают и как о нем будут говорить.
Нехотя встал, зябко поежился и медленно пошел к дому, стараясь удержать в себе равнодушие и даже некоторую враждебность ко всему.
Но чем ближе подходил он к деревне, тем больше ослабевало у него это чувство.
А когда он ступил в сени и заслышал голоса в избе, сердце сильно заколотилось и ноги как-будто одеревянели.
Набравшись духу, он широко распахнул дверь и с трудом переступил порог.
— Чего запропал? Садись поешь, — с усмешкой встретил, его кузнец.
— Не хочу.
— Чего не хочу? Аль на болоте накормили?
Мишка, сняв зипун и шапку, скорей залез на полати.
В избе были Липатыч, Иван Мартыненок и Лександра.
В первый раз за несколько лет у кузнеца собрались соседи не по делу, а просто покалякать, послушать газету, и кузнец в табачном дыму, в оживленном говоре гостей чувствовал себя по-праздничному. Он то-и-дело угощал всех махоркой и был говорливее всех.
Разговор был о всякой всячине: об урожае, о скотине, о покосах. Прошло с полчаса — пришел только Лизун.
— Ну, что-ж, начинать надо. Докуда ждать-то?.. — предложил Липатыч.
Мишка пошевелился на нарах.
— И то, — мельком взглянул на него кузнец. Обещались Артюшенковы придти, да, видно, раздумали. Ну-ка, Михайло, читани-ка ты нам, про что там в газетине пишут.
— Подождать надо… — недовольно и робко запротестовал Мишка.
— Чего ждать-то? Садись, читай. — И кузнец, подойдя к сундуку, достал оттуда бережно сложенную газету.
Мишка нарочито медленно слез с полатей и, чувствуя под молчаливыми взглядами гостей неловкость во всем теле, сел на лавку, крепко стукнувшись боком о край стола.
— А вот послушаем, как нам новый читальщик прочитает, — упершись локтями в колени и выжидательно глядя на Мишку, сказал Лександра. — Федор-то внятно читал.
— Гляди, и начальством будет. Придется, гляди, перед ним шапку ломать, — засмеялся Лизун, залезая в кисет кузнеца за табаком.
— Нонче начальства много развелось. Кинь в собаку палкой — в начальника попадешь, — передернулся Иван Мартыненок.
Мишка дрожащими руками развернул газету и начал неуверенно и робко: — Крестьянская газета… Центральное издание… Да здравствует союз рабочих и крестьян… Адрес редакции и конторы…
Кто-то засмеялся.
— Ты погодь, Михайло! — волнуясь, перебил его кузнец. — Ты не то. Говорил же я тебе. Ты вот прочитай нам спервачка про Шелестова.
— А что такое?
— Это какого Шелестова? Мокринского?
— Во, во! Про него, про самого, — ухмыльнулся во всю бороду кузнец.
— Так чего-ж ты до сих пор молчал?
— А вот теперь послушайте, — обвел всех кузнец хитро улыбающимися глазами. — Ловко пропечатали. Наскрозь, можно сказать. Погодь-ка, я тебе покажу, — подошел он к Мишке, который никак не мог найти нужную заметку.
— Сам найду! Чего лезешь? — огрызнулся Мишка, заслоняя одной рукой газету, а другой крепко вцепившись в нее.
— А ты погодь. Я знаю это самое место. Не тут… — потащил к себе газету кузнец. Мишка сердито дернул газету к себе.
— Ты, Никандрыч, не мешай. Вишь, малец и так сам не свой, — вступился за Мишку Липатыч.
— Ишь ты, даром сосунок, а каляный парень видно, — подмигнул Лизун сидевшему рядом Лександре.
Кузнец сконфуженно отошел от стола.
— Ладно, пускай как знает, — махнул он рукой. — А ты поскорей, — проворчал он.
— Скорей скорого не сделаешь, — огрызнулся Мишка, краснея и потея от неудачи.
Кузнец начал свертывать цыгарку и бросил.
— В Мокрской волости, Озерецкого уезда, предисплком Шелестов зе-мле-устраивт своих роственников… — торопясь, заикаясь и проглатывая слова, начал читать Мишка.
Газета дрожала в руках. Красным маком горели уши.
— А ты, милок, не торопись, помаленьку, — ласково остановил его Липатыч.
Иван Мартыненок засмеялся:
— Зачастил, что пономарь в церкви.
Мишка перевел дух, положил газету на стол и продолжал уже более спокойно.
В заметке сообщалось о неправильных действиях предисполкома соседней волости и о растрате им большой суммы общественных денег.
— Вот те и приседатель! — хихикнул Лизун. — Вот те и начальство!
— Начальство разное бывает. Иное начальство не стоит и лыка, а ставь его за велико… — осторожно заметил Лександра.
— Кабы всех таких карали, так давно на свете рай был, — злобно выговорил Иван и потупился.
— Ну и сукин же сын! Я-б его, сукина сына!.. — сразу осердился и Лизун.
Когда пришел Гришка, ему сообщили новость и заставили Мишку еще раз прочитать заметку.
Гришка нисколько не удивился и сказал, что этим Шелестовым скоро всем каюк будет.
— Жди, — усмехнулся кузнец. — Этих самых Шелестовых вон и у нас цельный угол — девать некуда. А кто их трогает?
— Это ты про что? — озадаченно уставился Лизун на кузнеца.
— А про то, что медведь собаке не угодник, свинья в саду не огородник и волк овечкам не пастух. Вот и понимай сам, как знаешь.
— Да ты толком говори!
— Я толком и говорю.
— Корове за рога, а человеку за язык достается, — сказал Лександра, многозначительно заглянув в глаза кузнецу.
— Ну? — опешил кузнец.
— Вот те и ну. Сорока скажет вороне, ворона борову, а боров всему городу. — И Лександра незаметно покосился на Лизуна.
— Читай, малец, дальше, — сказал Липатыч. — Их не переслушаешь.
Мишка начал читать передовицу. В передовице говорилось о планах империалистических держав для удушения Советского Союза.
— Нн-дда-а.. Кипит, можно сказать, земля. Докипится, — сплюнув, пророчески-мрачно выговорил Иван Мартыненок.
— Только-б войны не было. Сохрани бог, — вопросительно поглядел на всех Лизун.
— Кому войны хочется. Никому она не сладка.
— Какая война, — уверенно начал Гришка. — Там тоже не дураки сидят, заграницей-то. Кого теперь воевать заставишь? Кабы буржуи могли нам войну об’явить, так давно-б они на нас войска наслали. Да нейдет никто — вот вы про что скажите.
— Это правильно! — поддакнул Иван Мартыненок. Пускай буржуи с буржуями и воюют сами промеж себя. А нашего брата теперь не обма-анешь. Повоевали.
— Царь силой себе войско набирал, — раздумчиво начал Липатыч. — Теперь нет царя — опять силой набирают. А надо не так. Пускай бы сказали: кто хочет воевать с кем, так выходи. Кто хочет бить буржуйские партии — валяй, значит. Пускай партейные с партейными и сражаются. А кто верх возьмет, да житье лучше устроит, тому от народа и благодарствие было-б.
— Это, Липатыч, рассуждение твое неправильное, — вступил в спор кузнец.
— Это почему-ж так?
— А потому. Ежели войска против буржуев не набирать, так буржуи, не спросясь нас, наберут, да и всех нас под ноготь.
— Так и буржуи не набирали-б.
— А этого быть никак не может. Потому в этом деле какой может быть сговор?
— Это правильно, — поддержал Гришка.
— Это, конешно. Потому буржуй — он злей волка, — сказал и Лизун, заглянув Гришке в глаза. — И сговору с ним быть никакого не может.
— А по-моему, — горячо заговорил кузнец, ободренный поддержкой, — а по-моему, ежели-б дали мне такую власть, стал бы я на высокое место, — и кузнец встал посреди избы и выпрямился. — Встал бы вот так и крикнул бы на весь мир: «Братцы! Бей этих помещиков да генералов, да всякую сволочь! Натерпелись! Хватит! Наиздевались!» Вот бы я как сделал. А ты говоришь, Липатыч. Ты от них пыли не видывал. А мне эти буржуйские сынки вот где сидят. Сами знаете…
Читка окончилась, когда начало уже темнеть.
Мишку никто не похвалил ни разу. Слушали, как он читал, а потом не обращали на него никакого внимания, как-будто забыли о нем.
Только Липатыч, уходивший последним, попрощался с Мишкой даже за руку и сказал: — Гляди, парень, не балуй. Может, и человек будешь. А ты, Никандрыч, бумажку-то от исполкома не задерживай, а то народ опять калякать начинает. Сам знаешь — неловко…
— Завтра обязательно в исполком пойду… Загвоздка там у них какая-то вышла… Сократыч крепко обещал. Обязательно достану, — замялся кузнец.
Липатыч ушел.
— Ну вот и кончилась наша изба-читальня, — весело сказал кузнец. — Молодчага паря — хорошо читал. Вначале малость подгадил, да не беда. Чего нюхалку повесил?
— Так… — свертывая газету, угрюмо ответил Мишка и отвернулся.
Дни потянулись обычные, однообразные, похожие один на другой, как листья с одного дерева.
Небо отгородилось низкими тучами. Почерневшие, мокрые деревья уныло гнулись под ветром, зябко трепетали голыми сучьями. По ночам прихватывали легкие заморозки.
Но вот погода круто переменилась. Приударил морозец, и земля гулко захрустела ледком под ногами.
К ночи потеплело, и в тихом воздухе зареяли первые мохнатые снежинки.
А когда на утро кузнец с Мишкой вышли на работу, оба невольно зажмурились от ослепительной белизны снега, покрывшего землю, крыши и деревья.
Деревня за ночь стала неузнаваемой. Все казалось праздничным. Даже кузница весело выглядела из-под мягкой снежной шапки. Дым из труб серыми столбами подымался вверх и розоватыми кудряшками таял в ласковой синеве неба.
— Эх, благодать, елки зеленые! — улыбнулся во всю бороду кузнец и шумно, всей грудью, словно в кузнечный мех, вдохнул бодрящий, пахнущий первым снежком и зимним солнцем воздух. — Знатно!
На речке с звонким гиканьем и смехом гомозились ребята, катаясь по льду с разбегу в валенках, перебрасываясь снежками.
— Эй, Воробей! Иди к нам в снежки играть! — крикнул кто-то из ребят.
— Стенка на сте-енку! — подхватил другой. — Больше не будем дражниться!
Мишке очень хотелось пойти к ним, но он сделал вид, будто не слышит, что его зовут.
— Ступай, дурачок, — сказал кузнец. — Чего ты все один да один, как бирюк?
— Не желаю с этой шпаной связываться, — сердито ответил Мишка и запустил снежком в зазевавшуюся ворону.
— Чего кобенишься? — опять закричали ребята.
— Больше войска будет!
— Даю тебе отпуску до обеда, — легонько подтолкнул кузнец Мишку. — Понял?
Мишка, нарочно сдерживая шаг, как-будто неохотно, пошел к ребятам.
Кузнец выволок из кузницы сани, перевернул их вверх полозами и, тихо мурлыча тонким голосом свою «Долю», стал вымерять их бечевкой. Потом погрюкал в углу железом, выбрав подходящие подреза для саней, и разжег горн.
Неспешно раздувая мех, он покуривал, поглядывал на улицу через раскрытую настежь дверь. Из кузницы было видно, как ребята с криком перекидывались снежками, разделившись на две стенки.
Вот одна половина ребят закричала «ура» и бросилась на ту, в которой был Мишка. Некоторые стали улепетывать. Мишка, ловко запустив в тонкого, долговязого парнишку снежком, пронзительно закричал и побежал наступающей стенке навстречу. Его сразу облепили снежками, но он бежал вперед. Беглецы повернули за Мишкой. Нападающая стенка бросилась врассыпную, а эти выгнали их на дорогу и с криком и смехом погнали вдоль деревни и скрылись из виду. Скоро и голосов их не стало слышно.
— Ишь ты, баловник, — проворчал кузнец, и в нависших усах его притаилась довольная, спокойная ухмылка.
Взял полосу железа с раскаленным уже докрасна концом, отсек зубилом, сколько надо, положил в горн другую полосу и начал опять накачивать мех, все еще улыбаясь и пошевеливая косматыми бровями.
Неожиданно широкий квадрат двери кузницы загородил исполкомский тарантас. В нем сидел Еськов в черном крытом полушубке с каракулевым воротником и в каракулевой высокой шапке. Рядом — милиционер.
— Подвернула их нелегкая, — недовольно подумал кузнец. — Придется, видно, даром коня ковать.
— Мастеру почтение! — не то шутя, не то серьезно крикнул Еськов, входя в кузницу. — А где-ж батрак твой?
— Какой батрак? Мальчонка, что-ль? Так какой же он батрак?
— Ну да, говори там… Куда подевал? — хитро подмигнул Еськов, весело улыбаясь разрумяненным на холодке лицом.
— С ребятами на деревне где-то… — нехотя ответил кузнец, и в глазах его появилась настороженность.
— Ну так не все-ж он с ребятами, и в кузнице, небось, работает?
— А что-ж ему баклуши бить?.. Должен и к делу привыкать.
— Во, а ты говоришь — не батрак. Дело тут…
— Коня вам, что-ль, подковать? — перебил его кузнец.
— Погодь-ка маленько. Останови свою машину, — кивнул Еськов на мех.
Шум сразу прекратился. Кузнец и Еськов некоторое время молчали. Угли в горне быстро гасли, тихо потрескивая.
Еськов быстрым взглядом оглядел углы.
— Ну, что-ж, Никандров, приехал я твой завод описывать.
— Как так? — испуганной скороговоркой спросил кузнец.
— Так, очень просто.
Еськов бесцеремонно, по-хозяйски, взял из печурки спички и начал раскуривать трубочку.
— Запишем все твое барахло… Запишем барахло на бумажку… — смеясь глазами, говорил он между затяжками. — Закроем дверь… припечатаем… и баста!
Трубочка разожглась.
— Вот. А потом с торгов пустим. Как ты на этот счет? Что скажешь?
И Еськов уселся боком на наковальню, побалтывая ногой в начищенном сапоге с галошей.
— Вам все шутки. Ну, что-ж, коня, что-ль, подремонтировать? — шутливо, в тон Еськову, спросил кузнец.
— Вот чудак! Какие тут шутки, когда у меня предписание от исполкома есть. На, получи. Мое дело, брат, сторона. Есть предписание — надо исполнить.
Кузнец с растерянным видом взял от Еськова бумажку, повертел в руках и положил на наковальню.
— Брось шутки, — строго сказал он Еськову.
— Да вот же чудак. Какие шутки? — засмеялся Еськов. — Да ты бумагу прочитай.
— Что мне бумага? Я неграмотный. А за что описывать-то, коли так?
— За неплатеж налогу.
— Я-ж говорю, что вы шутки шутите. Налог я еще перед покровом сполна внес.
— Э-э, брат, врешь, не внес.
— Как так?
— Погоди, — встал Еськов с наковальни. — Я тебе сейчас все раз’ясню. Ты был в кузнице один работник?
— Ну, один… — глядел непонимающими глазами кузнец на Еськова.
— А теперь сколько?
— А сколько-ж?
— Чего дурака валяешь? — рассердился Еськов.
— Да какой же он работник, товарищ Еськов?!
— Какой ни на есть, а все-ж помощник. Брось, Никандров, не шебарши. Кто он тебе приходится там сват иль брат, не наше дело. Вас теперь двое и квит. От двоих и налог платить надо. А ты даже и страховых не уплатил. За это знаешь, что полагается? — пыхнул трубочкой Еськов, садясь опять на наковальню.
Кузнец нахмурился и долго молчал. Молчал и Еськов, с чуть заметной усмешкой на красивых, румяных губах разглядывая кузнеца.
— Сколько-ж добавить требуется, ежели так? — глядя в сторону, глухо сказал кузнец.
— Эва! Хватился! Все сроки пропустил, а теперь платить. Поздно, браток. Поздновато, — подмигнул Еськов кузнецу с приятельским видом. — Сходи к Сократову, посоветуйся. Может быть, он тебя из беды выручит.
— Мать честная! Ну и порядочки!
— Что?! — начальнически-строго спросил Еськов, вставая с наковальни.
В кузницу робко вошли Лександра и Лизун, за ними милиционер.
— Ну, вот и понятые, — сказал милиционер и остановился у двери, будто загораживая собою выход на случай их бегства. В кузнице стало тесно.
— Да разве-ж это мыслимое дело?! — волнуясь, заговорил кузнец. — Товарищ Еськов! Да что-ж я без кузни делать-то буду?!
— Что и говорить, — кузнец без кузни, что поп без церкви, — засмеялся Еськов.
— Сам виноват, — прищурился он, выколачивая погасшую трубку.
— А кто-ж больше? — затряс бороденкой Лизун. — Известно дело — сам. Мы вон целым миром говорили, чтоб он мальца выгнал. Так он упрям. Ну вот и виноват, конешно. А к тому-ж и обманул мир с распиской-то.
— Так вот, граждане, — заявил Еськов. — Я потребовал вас сюда в качестве понятых на предмет описи имущества гражданина Никандрова за неплатеж налога и за невнесение страховых взносов за подручного.
— Не имеете права! Не позволю!! — с налитыми кровью глазами закричал кузнец, схватывая кувалду.
— Ты у меня не кричи. А то докричишься до горяченького, — спокойно сказал Еськов, даже не взглянув на него.
— Брось, Никандрыч, брось, — подступил Лександра.
— Я жаловаться буду!! Вы думаете, на вас и управы нет?! — оттолкнул его кузнец и, не глядя ни на кого вышел из кузницы.
— А молоток-то унес! — засмеялся Лизун. Еськов махнул рукой: — Пускай ему на разживу.
Приступили к описи. Лизун с милиционером начали ворошить железный хлам в углу, выбрасывая его на середину кузницы. Лександра смущенно диктовал Еськову название инвентаря. Еськов, сидя на наковальне, дымил своей трубочкой и с деловым видом записывал в большой лист бумаги, разложенный на портфеле.
В дверях кузницы собрались любопытные. В кузницу решились войти только два мальчугана, со страхом глядевших на Еськова и понятых, и Липатыч.
— Описываешь? — поздоровавшись, спросил у Еськова Липатыч.
— Не я описываю — закон описывает. Мое дело маленькое, — с покорностью в голосе ответил Еськов.
Липатыч посмотрел в лицо Еськову, потом на его быстро бегающую по бумаге руку и опять ему в лицо.
— Та-ак… — неопределенно протянул он, опершись обеими руками на длинную палку. И по тону его голоса нельзя было понять — осуждает он действия Еськова или одобряет.
Стоявшие у кузницы подвинулись ближе к дверям.
— А, видать, хорошо грамотен, — кивнул головой Липатыч на руку Еськова, --иш бегает — не угонишься.
— Ивану Михалычу не первый раз писать. У земского начальника сколько порток просидел за этим делом, — высунулась в кузницу лохматая голова.
— Сколько лет, сколько зим! — растолкав народ, запел Курчан, входя в кузницу. — И как же это вы так, Иван Михалыч? А? И к нам не заехали. Обидели, Иван Михалыч, обидели старика. Лексей Иваныч к нам завсегда заезжает. Прикажите — лошадку на двор сгоню, да овсеца подсыплю.
— Что-ж, гони. Я кончу всю эту муру — зайду.
— Милости просим, милости просим, Иван Михалыч. Добро пожаловать. Напоить, накормить дорогого гостя, слава тебе господи, покуль что есть чем, — обрадовался Курчан и торопливо пошел к коню. — Господи! Да разве-ж когда… — говорил он уже на ходу.
Скоро кузницу описали. Все вышли на улицу. Около саней возился Иван Мартыненок, собираясь их везти домой.
— А это что за сани? — спросил его Еськов.
Иван Мартыненок испуганно заморгал и ничего не ответил.
— Чьи сани, говорю? — повысил голос Еськов. — Оглох что-ль, дядя?
— Чьи… Известно, мои… У Исая в работе были. Подреза ставил, — сердито ответил Иван.
Еськов передернулся. — Тащи в кузню, — отступил он от дверей, давая дорогу.
— За коим же я свои сани в чужую кузню попру?
— Ничего не знаю. После разберем. Тащите, — приказал Еськов понятым.
Лизун и Лександра ухватились за сани.
— Стой! Сто-ой!! — закричал Мартыненок, наступая на понятых. — Что вы, идолы окаянные, делаете?! — Грабители! Да это-ж мои сани! Братцы, да что-ж это они, делают?! — жалобно крикнул он, вцепившись в сани.
Мужики молча потоптались на месте.
— Тащи, тащи. Чего смотреть? Докуда-ж возиться тут будем? — вполголоса сказал Еськов понятым.
Милиционер оторвал Ивана от саней. Сани с грохотом ввалили в кузницу.
— Гады!! Грабители!! — размахивая кулаками, наступал Иван на Еськова. — Докуда-ж мы терпеть будем, братцы?!
Его удерживали, уговаривали, но он раз’ярялся все больше и больше.
— Молчать! — вышел, наконец, из терпения Еськов.
— Не буду молчать!! Довольно!! Молчали!!
— За твои контр-революционные слова я должен арестовать тебя. Дурак ты, — попробовал уговаривать его Еськов.
— На! Арестуй!! — распахивая шубу и подставляя грудь, будто под удары, кричал Иван. — На! Пей нашу кровь! Пей! Кровопивцы!!
Несколько человек подхватили Ивана под руки и повели его домой.
А он все кричал и кричал, ругаясь, угрожая и вырываясь из рук.
Кузницу заперли на замок. Еськов торжественно запечатал дверь исполкомской печатью и ушел.
Тощий, длинный дядя Хвост, нагнувшись, осторожно потрогал пальцами сургуч и шнурки печати и лукаво оглядел всех. — Ну, теперь нашему кузнецу крышка? братцы, — весело осклабился он.
— А и за дело. Умней всех быть хотел, — подхватил Лизун.
— Послушал бы нас и все было-б хорошо, — укоризненно покачал головой Липатыч. — Из-за него вот и Иван страдает…
И кто-то сзади, с ехидным злорадством:
— Вкекался кузнец!
Наутро, когда кузнец ушел к Сократову, Мишка отправился в исполком.
Исполком, по случаю воскресенья, был заперт. Мишка начал стучать.
— Тебе кого надобно? — появившись из-за угла, неприветливо окликнул Мишку сгорбленный старикашка с лопатой в руках, в латанном на плечах кафтане и огромной шапке.
— Председателя…
— Нашел время. Видишь, заперто и грохать нечего. Какого тебе председателя? У нас их много.
— Какого?.. Обыкновенно, председателя… Который заглавный… Генерала, — вспомнил Мишка прозвище заглавного.
Старик по-приятельски улыбнулся.
— А генерал в школе живет. Вон в том дому насупротив церкви, — показал он рукой на большой дом в другом конце села. — Туда и ступай. А за каким таким делом?
— Насчет прошлогоднего снегу потолковать.
— Ишь ты… — Старик пожевал губами, подыскивая подходящий ответ, ворчливо добавил: — шалапут, — и сплюнул.
Мишка зашагал к председательскому дому.
Грибунин проснулся в хорошем настроении. Он видел во сне, будто взбирается вверх по какой-то громадной лестнице. А взбираться вверх по лестнице или на гору у Грибунина считалось всегда хорошим предзнаменованием. И наоборот, если во сне приходилось спускаться с горы или с лестницы, всегда бывала какая-либо пакость. Так уж им было замечено, хотя в таких случаях Грибунин всячески старался себя уверить, что в сущности все это суеверия и бабьи сказки.
Но сегодняшний сон был тем более приятен для Грибунина, что приснился как раз накануне дня его рождения.
И Грибунин еще с закрытыми глазами приятно соображал, что это предзнаменование для всего наступающего года в его жизни, и не мог не порадоваться этому.
Он открыл глаза, потянулся, поскреб обеими пятернями острую, встрепанную макушку и сел.
В комнате был еще утренний беспорядок. В кресле, у письменного стола, валялся туго набитый портфель с грязным бельем, смененным в бане (Грибунин всегда ходил в баню с портфелем). На столе лежала переверпутая каска, привезенная Грибуниным на память с фронта (где он служил каким-то писарем), книги, газеты и тут же сковорода с недоеденной вчерашней яичницей.
Поморщился и перевел заспанные, опухшие глаза на «политический уголок», как называл он его сам.
В центре этого «политического уголка» на стене висел портрет Ленина. По сторонам — портреты других вождей. Угол комнаты был занят дорогой, красивой этажеркой из красного дерева с книгами и политическими брошюрами.
Над всем уголком была протянута узкая бумажная лента, взятая когда-то со школьного праздника. На ней красными чернилами алели слова: «Знание есть путь к коммунизму».
Грибунин задержался взглядом на этой надписи.
— Чорт… Надо будет взяться читать… — пробормотал он и покосился на брошюры. — Вертишься, как сатана какая, минуты свободной нет. Надо будет взяться…
Зевнул, почесал подмышками и начал рассматривать развешенные по стенам японские веера и открытки с какими-то красавицами.
Из кухни понесло сладковато-приторным запахом жареного мяса и луку.
В дверь был виден профиль жены с выдающейся нижней губой и нависшим лбом, как у старух.
— Гражданочка! Закрой-ка дверь! — крикнул он в кухню.
— Сейчас! — повернула жена раскрасневшееся от печного жара лицо с пухлыми щеками, румяными губами, совсем молодое, что казалось неожиданным.
Грибунин знал это свойство лица жены и в хорошие минуты звал ее молодой старухой.
Жена отмахнула наружной стороной кисти руки волосы со лба и начала кочергой ковырять в печке.
— Ну, что, молодая старуха, там поделываешь? — весело спросил Грибунин и улыбнулся.
От улыбки все лицо его собралось складками и морщинами и казалось постаревшим.
— Я вот все думаю — будем мы Сократова сегодня на вечер звать? Как ты? — появилась жена в дверях.
Лицо Грибунина сразу приняло недовольное выражение.
— Я не только его звать, а никакого дела не желаю с ним иметь. Вот мое мнение.
— Боюсь я, Леша, как бы он чего-нибудь не подстроил. Удивительно несимпатичный человек. Всегда выглядывает исподлобья.
— На той неделе в город поеду — дело подвину вперед. Анохин обещал сократить малость этого склочника. Я своего добьюсь.
— А Пискунову ты послал записку? — присела жена на край кровати.
— Вчера послал. Чудной этот Пискунов. И марксист и материалист, а друзьям своим верит прямо каждому слову, — иронически улыбнулся Грибунин.
— Нет, он, кажется, хороший человек. Он к тебе так хорошо относится.
— Кто его знает? А ты, знаешь, пикантная дама, — придвинулся Грибунин к жене.
— Ах, да! Я и забыла! — спохватилась она, убегая в кухню, — вязовские мужики приходили! — крикнула она уже оттуда.
— Чего им?
Вместо ответа она вернулась с огромным окороком в руках.
— Смотри какой! — приподняла она его, подходя к кровати.
— Опять? — брезгливо поморщился Грибунин.
— Только ты, ради бога, не сердись. По-моему, прямо, неудобно отказывать. Какая-ж это взятка? Они, видно, прямо от чистого сердца. И так просили взять. Ну сам посуди.
— Сколько раз тебе говорил, чтоб этого не было, а ты опять за свое. Я вижу, у тебя мелкобуржуазная стихия все так же по самую макушку. Из-за этой глупости большие дела могут быть. Если-б я был какая-нибудь беспартийная сволота, мещанский обыватель, а то тут у всех на виду. Сколько раз говорил. Несознательность — вот что. Отдай обратно, говорят.
— Ах, боже мой! Как же я отдам — они давно дома. Не понимаю я тебя. Какая-ж это взятка?
— А что-ж, если не взятка? Они, черти, знают, зачем носят, а потом сядут тебе на шею — не отвяжешься.
— Скажите, пожалуйста, какая щепетильность! — фыркнула жена и пошла с окороком в кухню.
— Обратно надо отдать! — крикнул Грибунин ей вслед.
— Сам отдавай!
— Я их, чертей, разутюжу. Так и норовят под суд подвести. Небось, когда у батьки на хуторе работал, ни одна собака и знать не хотела. А теперь, когда нужен, шапки ломают. Пускай потопают…
Но хорошее настроение взяло верх. Он заглянул в кухню.
— Гражданочка! — примирительно крикнул он. — Принеси чего-нибудь попробовать!
— Нечего валяться! Вставать надо!
— Раз в год нельзя побаловаться, что-ль? Неси, сейчас встану!
Все еще с капризно-надутым лицом, жена принесла поджаристую, румяную лепешку из белой муки.
— Тебе вечно всякие страхи представляются. Ничего тут такого…
— И не говори мне ничего. Ты забыла, что было в прошлый раз? И не серди меня лучше.
Одной рукой он взял лепешку, а другой обхватил жену за талию.
— Нет, ты погоди, что я скажу тебе! — попробовала было она вырваться.
— И слушать не буду, — еще крепче обхватил ее Грибунин. — Ах ты, пташечка моя!.. Канареечка, которая в болоте квакает!
Вдруг жена испуганно отскочила, лепешка шлепнулась на пол. Грибунин сидел на кровати с таким выражением, будто его только что окунули в прорубь.
В дверях стояла робкая фигура Мишки.
— Чего тебе? — наконец, спросил Грибунин охрипшим голосом, поджимая под одеяло волосатую, с длинными скрюченными пальцами ногу.
— Ты председатель, что-ль?
— Ну и что?
— Как что? Зачем от нас кузницу отнял?!
Коленки Мишки дрожали, но угрюмые глаза его с редкими белесыми ресницами смотрели негодующе.
Грибунин удивленно поглядел на Мишку, почесал поясницу и казался озадаченным.
— А ты откуда такой взялся? — усмехнулся он уголками губ.
— Я из Заболотья, — не разобрав насмешки, просто сказал Мишка.
— Ишь ты, пуговица какая, — скроил нечто вроде улыбки Грибунин. — У кузнеца живешь, что ли? Тот самый?
— Отдай кузницу, тебе говорят! Я говорю, чтоб сейчас! — выкрикнул Мишка и густо покраснел.
Жена Грибунина не выдержала и засмеялась, засмеялся и Грибунин.
— Во каким героем выступает! А? Отдай, да и только. А что мне будет, когда не отдам? — подмигнул Грибунин жене.
— Лучше отдай, говорят! Ты думаешь, я не знаю, зачем ты кузню отобрал?! Ты думаешь, мы не знаем, что ты хочешь Курчану ее продать?! Неправильно это!
— Вот и не угадал. Не Курчану продать, а под исполком возьму. Понял? стараясь удержаться от смеха, говорил Грибунин с деланно-хитрым выражением лица. — Вот так, значит, и передай своему хозяину, что, дескать, председатель исполкома постановляет: кузницу отобрать под исполком. Понял?
— Кто тебя ко мне послал? — строго спросил Грибунин, и лицо его стало серьезным.
— Никто не посылал.
— Леша, брось, пусти ты его, — недовольно сказала жена.
— Погоди, — отмахнулся Грибунин. — А кузнец твой что делает?
— Что? Ничего! К Сократову пошел жалиться на тебя! Сократов, погоди, покажет тебе кузькину мать!
Грибунин переглянулся с женой.
— А что он говорил? — впился он взглядом в лицо Мишки.
— А тебе какое дело? — грубо ответил Мишка, почуяв что-то неладное. — Шпионить хочешь? Говорят, отдавай кузню, чтоб сейчас! И не выйду, пока бумагу не напишешь! А то пойду в город к самому главному начальнику!..
— Пошел, не воняй тут, — отвернулся Грибунин.
— Ты не кричи! — закричал Мишка, чуть не плача, хотя Грибунин говорил вполне спокойно. — Ты не кричи. Видывали таких! Не испугались!
Жена Грибунина быстро подошла к Мишке и с ласковой улыбкой осторожно взяла его за плечо.
— Иди, мальчик, иди. Не грубиянь, — легонько подтолкнула она к двери.
— Не тронь! Не имеешь права! — уперся Мишка, стряхивая с плеча ее руку.
— Вон, мерзавец!! — в бешенстве заревел Грибунин, вскакивая с кровати.
— Ну, ну! Тронь только! Я тебе все стекла перебью!! — выставил Мишка плечо вперед.
— Есть кто дома? — раздался из кухни громкий, веселый голос.
— Иван Михалыч, подите сюда! — встрепенулась жена Грибунина.
Грибунин плюхнулся в кровать и накрылся одеялом.
— Что за представление?! — захохотал Еськов, появляясь в дверях.
— Этого стервеца не выгнать никак. Гони ты его к чортовой матери.
— Как так не выгнать? Пошел сейчас! — прикрикнул он на Мишку, все еще улыбаясь.
— Так вот и пошел! Я за делом пришел! Давай кузню, говорят! — крикнул Мишка Грибунину со слезами в голосе.
— Кузнецов шкет? — засмеялся Еськов.
— Гони ты его к чорту, — злобно проворчал Грибунин.
— Не уйду, покуда не отдашь!
— Ну и жох же ты, братец ты мой, — развел руками Еськов.
— Я-то жох, да и ты, видать, не из последних. Ишь галифе какие знатные завел. Стырил, небось, сотельку-другую?
Еськов, ни слова не говоря, одной рукой распахнул пошире дверь, другой схватил упирающегося Мишку за шиворот, не обращая внимания на угрозы и крики, вывел его через кухню и вытолкнул на двор, захлопнув за ним на крючок выходную дверь.
Просем вас ниоткозать внашей прозьбе и заступиться за нас и спасти нас от разорения. Поели славной Октябрьской ривалюцыи внашей волосте есть еще нестоющие елементы взять хоть нашего предсидатиля вика Грибунина вчерась он приказал запечатать нашу кузню. А зачто спроси их. Зато что у нас не внесен налог а налог у нас внесен полностью еще до покрова. Кузню он продавать не имеит права на ето есть совецкий закон потому нам с одного надела всеравно не прожить и нету у нас ни коня ни каровы. Карову только весной купим коли все благопалучно будит. Кузню он хочит либа Курчану продать кулаку первеющему либо под вик взять. А сами вчерась пьянку устроили и коллективно подрались. Самогонку достал Грибунин у сваего батьки на хуторе на то есть свидетили. Слезно просем не оставить нас внашей прозьбе потаму нам без кузни помирать придется голоднай смертью. Просем вас таварищ редакцыя назначить следствия тогда видать будут все художиства нашиго предсидатиля и всем от етого облегченья будит.
Мишка прочел вслух это посланье и выжидательно уставился на кузнеца.
— Кажись, теперь ладно будет, — хмуро сказал кузнец. — Только добавить бы надо, чтоб поскорей.
— Куда-ж я теперь добавлю? Опять переписывать? И рука больше не действует, — недовольно ответил Мишка, встряхивая руку.
— А ты напоследок припиши. Оно и видней будет. Явственней.
Мишка не стал спорить и начал приписывать, что говорил кузнец.
Оба, словно заговорщики, говорили почти шопотом, оба были возбуждены и так густо накурили, что свет лампы еле пробивался сквозь табачный дым.
И оба устали.
Сели они составлять это письмо сразу же, как ушли соседи, пришедшие на очередную читку газеты. Читка не удалась — пришел только Липатыч да Лександра. Мишка читал вяло, кузнец был неразговорчив, и гости ушли скоро.
За окном тускло и сонно щурилась бледная, голубоватая ночь.
— А еще что? — сделав приписку, спросил Мишка, положив карандаш на стол и расправляя отекшие пальцы
— Теперь, кажись, все… Прочитай-ка еще раз.
Мишка прочитал.
— Должно подействовать, — подумав, сказал кузнец.
— Жди. Подействует. Может, с год ответа ждать придется. А то письмо потеряется.
— Куда-ж ему затеряться? На деревне получают же письма. Что-ж мы криво подвязаны, что-ль? Ежели с неделю ответа не будет, так мы другое письмо пошлем, коли так.
— Ладно, поглядим, — несколько успокоился Мишка.
— Только слышь, Михайло, — об письме об нашем чтоб ни гу-гу. Понял? Сократыч так и сказал, что тогда пропащее дело будет, ежели пронюхают. Понял?
— Тут и понимать нечего.
— Вот зря ты только к председателю ходил. Вот это уж зря. Надо было меня спроситься, — нахмурился кузнец, неловко барабаня корявыми, черными от гари, пальцами по столу.
— Ну, ладно, давай кончать скорей, — вздохнул он. Мишка написал свой адрес, запечатал письмо в конверт. На конверте написал адрес «Крестьянской Газеты».
На утро кузнец самолично отнес письмо и опустил его в исполкомский почтовый ящик.
— Никандров! Эй! Никандров!
Кузнец заглянул в окошко и увидел на дороге против своей избы исполкомского жеребца, запряженного в легкие саночки. В санях сидели Грибунин и Еськов.
С головы до ног будто жаром окатило кузнеца. Как был в одной рубахе, без шапки, так и выскочил на улицу.
— Ты что-ж это в исполком и глаз не показываешь? — строго встретил его Грибунин.
— Да что-ж… Все едино… Завтра собирался, — пробормотал кузнец, не глядя на Грибунина, будто отворачиваясь от ветра.
— Вот вы все так, — обиженно заговорил Грибунин. — Напакостят, а потом и глаз не показывают… Вот что, — повысил он голос, — о тебе у нас был разговор и вынесено постановление. Ежели ты завтра не внесешь налог и страховку за мальца полностью, с тебя будет взыскано в двойном размере, а за недоставление правильных сведений по налогу будет особый тогда разговор. Понял? — уставился он на кузнеца сердито. — Только, гляди, в последний раз, а то я с тобой отчубучу штуку.
Кузнец опешил.
— Да как же это?.. Да я-ж… Господи… А я-то…
— Что? — брезгливо поморщился Грибунин.
— Покорно благодарим, товарищ Грибунин. Вот уж истинно… Дай бог вам здоровья. Вот дело-то какое…
— А потом будет говорить — председатель не хорош. Председатель цельные ночи пьет. А ты видал меня когда пьяным?
— Не видел и врать не буду…
— Ну, вот. Я и всего в год, может, раза два каких выпью, да и то не без толку. А вы вот тут балясы точите. Какой же я пьяница? — и в голосе Грибунина послышалась злоба. — Кто из нас с тобой виноват? Ты аль я? Ты вот что мне скажи.
— Да уж истинно моя вина, тов. Грибунин… Уж простите вы меня Христа ради. Вот дело-то какое…
— У меня вся волость на руках. Что-ж я вас по шерсти гладить должен за незаконные действия? С меня не спросят, что-ли? Ты думаешь, это в кузнице молотком бить? Кто за волость отвечает? — больше и больше расходился Грибунин. — Из-за вас же, чертей, каждый день ожидаешь, что под суд попадешь за поблажку вашему-ж брату.
К саням подошел Тюха. Он поздоровался за руку с Грибуниным и Еськовым и потоптался на месте в нерешительности.
— Дело есть, товарищ Грибунин, — бросил он мельком косой взгляд на кузнеца, который переминался с ноги на ногу, поеживаясь от холода.
— А что такое?
— Поговорить надобно. По партейной линии.
— Так помни, последний раз тебе делается предупреждение, — строго взглянул Грибунин на кузнеца. — Если в срок не внесешь, пеняй на себя. Можешь итти. Кузница отпечатана. — И Грибунин отвернулся.
Обрадованный кузнец быстро пошел в избу.
— Эх, Мишук, обмихнулись мы на этот раз с тобой! — весело сказал он, входя в избу с посиневшим, сведенным от холода лицом. — Надобно было маленько подождать с письмом-то. Кузню председатель и так отдал. Распечатана, говорит. Не так он уж и плох, оказывается, — растроганно говорил кузнец, прижимаясь к теплой печке спиной. — Что-ж, тоже человек, нашу нужду понимает.
— Я так и знал, — уверенно заявил сразу просветлевший Мишка.
— Чего ты знал?
— А что он на попятную пойдет. Когда я у него был, так он и тогда юлить начинал.
— Ишь ты, а може и так… Ну что-ж, надо в кузню сходить порядок навести. Наделали нам, верно, там делов.
Кузнец полез на печку за полушубком.
Дверь широко открылась, в избу вошел Грибунин, за ним — Еськов.
Кузнец с полушубком в руках молча смотрел на них.
Грибунин с решительным видом бросил свой туго набитый портфель на стол, снял шубу. Поправил мотавшийся на узком ремешке, опоясанном поверх синей рубашки, наган, конец кобуры которого торчал из-под пиджака, и молча уселся за стол.
Еськов, пока Грибунин злорадно рылся в своем портфеле, сел, расстегнув тулупчик, на табуретку против Грибунина и стал набивать свою трубочку.
— Что, куманек, попался? — лукаво подмигнул он кузнецу.
— Да в чем же это? И не в чем, кажись. Что такое? — проговорил кузнец дрогнувшим голосом, чувствуя что-то неладное.
— Хы-хы-хы, — злобно засмеялся Грибунин. — А доносами ты давно занимаешься?
— Мы этим делом не занимаемся…
— А это что? — быстрым движением протянул Грибунин лист бумаги. Кузнец узнал в нем письмо, которое они составляли с Мишкой.
— С Сократовым, верно, пошептался? Собралась пара: склочник с контр-революционером. Я вот вас теперь, чертей, разутюжу. Писатели! — презрительно хмыкнул он, осклабившись.
Мишка тихо встал и забился на полати.
Грибунин с Еськовым о чем-то заговорили между собою, но кузнец от волнения никак не мог понять смысла их речей.
Еськов пододвинул к себе большой лист бумаги и, склонив по-писарски голову на бок начал писать.
Шумно затопало в сенях несколько ног, и разом вошли: Тюха, Лександра и Лизун.
— Запереть дверь и никого не впускать! — приказал Грибунин.
Лександра защелкнул дверь на крючок и стал около нее.
— Товарищ Грибунин, дозвольте мне насчет письма этого… — поднялся кузнец с лавки.
— Какого письма? Никакого письма я не знаю, — фыркнул Грибунин.
— Так что-ж я такое сделал? — тоскливо оглядел всех кузнец. — В чем моя вина?
Ему никто не ответил. Только Еськов, несколько раз пыхнув своей трубочкой, весело подмигнул Тюхе: — Гляди, каким теленком прикидывается!
Грибунин порылся для виду в бумагах, откашлялся и резко повернув голову к кузнецу, уставился на него выпученными от злобы глазами.
— Ты что-ж? За контр-революцию взялся?
— Да что вы…
— Врешь! — гаркнул Грибунин, вскакивая с места, таким раскатистым «генеральским» басом, которого никак нельзя было ожидать по его тщедушной, невзрачной фигуре. — Врешь! — ударил он кулаком по столу и, упершись в стол кистями рук, он перегнулся корпусом к кузнецу и, внезапно перейдя на придушенно-свистящий полушопот, ядовито спросил, отчеканивая каждое слово: — А что ты тут на своих собраниях проповедуешь? А? Что он тут говорил? — вскинулся он на Лизуна.
— Как сказать… правильно… Исай тут говорил… — заикаясь, начал оробевший Лизун.
— Побойся ты бога, Степан. Чужой бедой все равно сыт не будешь. Ну, что я такое говорил?
— Не перебивать! — отчеканил Грибунин.
Кузнец только отчаянно махнул рукой.
— Все говори! — грозно поглядев на Лизуна, постучал Грибунин согнутым указательным пальцем о край стола. — А не то у меня шутки короткие.
— Да что говорил… Стал бы я, говорит, на такое высокое место да всех бы этих… Тут он, товарищ Грибунин, ругаться стал…
— Говори.
— Всех бы, говорит, этих сволочей взял бы да под ноготь.
— Каких это сволочей? — быстро поднял голову Еськов.
— Намек он такой делал, товарищ Еськов… — подвинулся Лизун ближе к столу. — Намек этот, значит, на власть советскую.
— А под ноготь кого-ж? — нахмурился Грибунин.
— Да известно, кого… вас, значит… — замялся Лизун. — Я что ж… Я не свои слова, говорено было…
— Ты говори, да не заговаривайся. Чего плетешь? со сдержанной злобой выговорил кузнец.
— Молчать! — крикнул Грибунин. — Да у них тут целая фашизма кроется. Продолжай! — бросил он Лизуну.
— А потом говорил… Какая, говорит, это советская власть. Раньше, говорит, урядники со стражниками народ драли, а теперь председатели дерут, только что, говорит, клички разные, а на деле еще хуже.
— Так, так, — с довольным видом закивали Грибунин и Еськов.
— Хорош гусь! То комсомольцев бьет, то контр-революционной агитацией занимается. Ты, Еськов, все пиши.
— Стараюсь, — улыбнулся Еськов, быстро водя карандашом по бумаге.
— А еще на сходке о каких-то правах все толковал, — пододвинулся Лизун еще ближе к столу. — Я, говорит, лучше ваших председателей права всякие знаю.
— Когда это говорил он? — спросил Еськов, не отрываясь от бумаги.
— Это когда насчет мальчонки у нас сходка была. Мне, говорит, ваши председатели не указ.
— Так, так, — закивал головой Грибунин. — А еще что? Все говори.
— Разве-ж все упомнишь, тов. Грибунин. Вообще надо-бы сказать — вредный он у нас человек, тов. Грибунин. С семнадцатого года в деревне верховодит, с той самой поры, как нас он подбивал усадьбу Стемпоржецкого сжечь.
— А это тоже к делу? — вопросительно посмотрел Еськов на Грибунина. Грибунин утвердительно кивнул головой.
— Что еще можешь сказать по этому делу? — довольным, размягченным голосом спросил Грибунин у Лизуна.
— Да больше, товарищ Грибунин, как бы и нечего…
— Дай-ка мне, — пробурчал Тюха.
— Погоди. Ты, Тимохин, что можешь показать по этому делу?
Лександра нехотя подошел к столу.
— Что-ж я могу сказать, товарищи?.. — заговорил он, волнуясь и комкая в руках шапку. — Чего я говорить буду?.. Исая, слава богу, я не первый год знаю. А только, кажись, ничего такого… По этому самому делу я ничего не знаю. Ослобоните меня, товарищ, потому…
— Как ничего не знаешь, — вскипел Грибунин. — На этих сборищах бывал?
— Бывать-то оно, конешно, бывал… Известно, по глупости нашей. Да это и было всего-навсего, считай, один раз, когда мы тут всем гамузом газетину разбирали.
— Что-ж ты уши затыкал, когда что говорили? — обернулся к Лександре Еськов.
— Да разве-ж упомнишь про все? Запамятовал, вот хоть в лоб бей. Как-будто говорили что, как-будто и нет… Уж ослобоните, товарищи.
— Скрывать задумал? Скроешь на свою голову, — криво усмехнулся Грибунин.
В дверь застучали.
— Нельзя сюда… Вызовут… — полуоткрыв дверь, засипел Лизун придушенным голосом. — Нельзя, говорят!
В окне показались любопытные лица ребят и мужиков. Лександра испуганно замахал на них руками. Лица скрылись.
С улицы слышался говор, скрип снега, смех.
— Дай-ка мне сказать, — опять заворчал Тюха, подсаживаясь ближе к Грибунину.
— Говори.
— Я скажу, что этот гражданин, — ткнул он пальцем в кузнеца, искоса взглянув на него. — Этот гражданин собирает около себя всякую контр-революционную сволочь. Доказательства те, что Иван Мартыненков чуть не избил товарища Еськова, что все подтвердят. Да дело-то оно не в том, а надо искать корни самые, как сказал товарищ Ленин. А корни-то у него, — мотнул он головой в сторону, где сидел кузнец. — Он хочет организовать тут восстание, какое было в Липецкой волости.
— Какие данные у тебя на это? — насторожился Грибунин.
Все выжидательно уставились на Тюху.
Кузнец недвижно сидел, потупив голову, как-будто оглушенный тяжелым ударом по голове. Щека его нервно вздрагивала, брови судорожно сдвинулись, как от острой боли. Он плохо сознавал, что с ним и где он находится. Понимал ясно только одно, что он совсем пропал и спасения больше ждать неоткуда.
Не было уже ни злобы, ни страха. Осталось только желание, чтобы поскорей все это кончилось. Хоть бы убили, что-ли, но только бы скорей.
— Какие данные! — хрипел Тюха. — Каких данных еще надо? Весной как-то зашел я в кузню. Был разговор об комсомольской организации, об ее значении для советской власти и вообще в пролетариате, как таковом. Он начал ругать меня всячески и всю организацию. Тут пришел и Степан.
Все, за исключением кузнеца, взглянули на Лизуна, будто видели его в первый раз.
— А Никандров и говорит это при нем. Скоро, говорит, ядрена палка, всю эту вашу крысоморию и все прочее с лица земли сметем и поставим, дескать, дело почище. А к тому-ж и все другие факты, которые говорил Степан. И на сходе кричал, что, дескать, плевать я на все законы и не желаю подчиняться партейным организациям. Всю деревню сбивал на это. Я, как партейный, обязан донести до сведения.
— Можешь ты подтвердить это? — с торжественным выражением лица обратился Грибунин к Лизуну.
— Известно, Тимофей Лексеич правильно доказывает! — горячо поддержал Лизун.
— Надо-б обыск сделать, — вполголоса сказал Еськов.
— Да ну его к чорту. ГПУ тут и без нас разберется, не наше дело, — хмуро ответил Грибунин.
— Пока ГПУ, он все концы в воду запрячет. Обыск необходим.
Грибунин в нерешительности забарабанил пальцами по столу.
При слове «обыск» кузнец пошевелился, поглядел тупым взглядом на Грибунина и, тяжело вздохнув, уперся локтями в колени, опустив голову.
— А еще я скажу. Мальчишка Никандрова у меня три рубля украл, — сказал Тюха.
— И у меня, товарищ Грибунин, дело прошлое, а уж к слову пришлось, скажу, — вытягивая свою длинную шею, придвинулся Лизун опять к столу. — Кисет у меня с табаком пропал. Как был я, значит, на читаньи на этом, так и пропал. Больше, видно, некому, как ему.
— Зачем врешь? — медленно поднял кузнец голову.
— Вот провалиться мне на этом самом месте!.. — загорячился Лизун.
— Врешь, я говорю! — перебил его кузнец. — Пропади он пропадом этот мальчишка! — злобно закричал он. — А ты врешь!
— Эй, ты! Где ты там? — крикнул он на печку, думая, что Мишка запрятался туда. — Слезай оттуда, пащенок!
Но Мишки в избе не оказалось.
С улицы сказали, что он одетый вышел из избы и пошел к станции.
— Во! А ты говоришь, не брал! — обрадовался Лизун. — Коли не брал, так не утек бы!
— Голову стервецу оторвал бы! Попадись он мне только! — скрипнул кузнец зубами.
— Всем заступникам наука, — ехидно ухмыльнулся Грибунин, переглянувшись с Еськовым. — Ну, это дело пустяковое. Обыск так обыск! — встал он из-за стола. — Только поживей, в Хворостино до ночи поспеть надо.
— Товарищ Грибунин… — тихо проговорил кузнец.
— Не разговаривать! — строго отрезал Грибунин, даже не взглянув на него. — Ты, Иван Михалыч, и ты, Курчанов, на дворе, а я тут обыщу. А ты, Тимохин, будь при арестованном.
На улице гудела толпа. И громче всех раздавался пронзительный, негодующий тенорок Курчана. Но когда узнали, что у кузнеца будет обыск, опасливо, один за другим, потянулись по домам, оглядываясь на Кузнецову избу, как на зачумленную.
На улице стало как-то особенно тихо и пустынно.
Кой-где засветились тускло-желтые, скупые огоньки хат. В густых, синеватых сумерках курился по дороге снежок.
Где-то пронзительно плакал ребенок, и лаяла одинокая, глупая собачонка.
Перед Мишкой завиднелась серая с красной крышей водокачка станции. Взвыл гудок. Впереди заклубился белый столб паровозного пара.
Мишка сначала прибавил ходу, а потом побежал.
Скоро он увидел грязно-желтые здания станции. По рельсам катилась длинная вереница товарных вагонов.
— Ах ты, чорт, опоздал! Вот ччорт! — сжимая от досады кулаки, остановился Мишка.
Поезд проехал немного и тоже остановился.
— Вот те раз! — вытаращил Мишка глаза. — Он, значит, маневры делает…
Отдышавшись и уже не торопясь, он взошел на пустую платформу станции. Около поезда стоял начальник станции. Какой-то служащий в засаленной железнодорожной тужурке с выцветшими кантами и папахе бежал к паровозу.
Переливчато запел свисток. Рявкнул паровоз, буфера заскрежетали. Мишка перебежал через пути и вскочил на первую попавшуюся площадку вагона.
— Эй, ты! Ты куда? Пошел оттуда! — закричал начальник станции. — Пошел оттуда, говорят.
Он кричал еще что-то, махая руками, но Мишка за грохотом вагона не слышал.
Поезд бежал все быстрей и быстрей. Но вот опять раздался переливчатый свисток, поезд замедлил ход, наконец, и совсем стал.
Мишка соскочил с площадки на сторону, противоположную станции, и пошел вдоль поезда, выискивая открытый вагон.
Навстречу шел человек в длинной шубе с поднятым воротником, из которого виден был только кончик красного носа, обмерзшие белые усы и форменная фуражка. Он поровнялся с Мишкой и сурово спросил:
— Чего это ты тут высматриваешь?
— Чего… Ничего, — хотел пройти Мишка мимо, но человек в шубе успел схватить его за плечо.
— Дяинька, пусти! Я прокатиться!
— Начальник с тобой разберется, — потащил тот его на площадку вагона.
Поезд дал задний ход и скоро опять поровнялся с платформой. Мишка очутился перед начальником станции.
— Тебе тут чего надо? — хмуро поглядел тот на Мишку, поправив свою красную фуражку.
— Дяинька, ни отца, ни матки… Дозволь проехать, дяинька. Ей-богу-ж я… — забормотал Мишка.
Начальник немного задумался, пристально разглядывая Мишку.
— Надоели вы нам тут, — заворчал он. — У всех у вас ни отца, ни матки, а пломбы знай береги. Хуже разбойников. Отведи ты, Мякинин, его в контору, да надо поезд отправлять.
Мишку ввели в комнату с большим письменным столом перед деревянным диваном у стены. У другой стены стояли какие-то странные приборы, в которых торчали железные палки.
У телефона стоял молодой человек в форме телеграфиста. Он, приятно улыбаясь, что-то кричал в трубку смеющимся голосом.
— Соловьев, побереги мальчишку, — сказал человек в шубе и скрылся за дверью.
Телеграфист смеющимися глазами взглянул на Мишку и опять весело закричал в трубку, кого-то называя Марьей Игнатьевной, говоря ей о каком-то спектакле и танцах. Наконец, он кончил.
— Ну, тебе, малец, чего? — спросил он у Мишки.
— Скоро, дяинька, пассажирский будет? — с невинным видом справился Мишка.
— А тебе куда?
— В город, по делу.
— Эва! В город, гражданин хороший, еще утром прошел, в девять двадцать пять. Хватился! — засмеялся он.
— А этот куда?
— Этот товарный и совсем не в ту сторону.
— Куда он?
— Куда! Не знаешь направления? На Москву.
— Отправля-ай!! — крикнул кто-то на улице сиплым, простуженным голосом.
— Ну, так, видно, до завтра придется, — стараясь говорить спокойно, повернулся Мишка к двери. — Покуль что прощевайте.
Заревел паровоз. Мишка, едва сдерживая ноги, вышел за дверь. Выскочил из-за угла и, не помня себя, промчался мимо начальника станции, подбежал к ускоряющим ход вагонам, выглядел первую попавшуюся пустую площадку, ухватился за что-то, подпрыгнул и радостно почувствовал себя на шаткой вздрагивающей подножке вагона.
Станция, красная фуражка поплыли назад и скоро остались далеко.
Перед Мишкой разостлались сизые в вечернем полусумраке молчаливые поля.
Бежали все назад и назад небольшие лядины, кусты. А далеко на горизонте иссиня-черная полоса леса, делая большой круг, забегала вперед, будто для того, чтобы преградить путь.
Догорали закатные облака. Уходящий день гасил свои последние огни.
Мишка примостился поудобнее и от усталости и пережитых волнений задремал под ровное громыханье поезда.
Очнулся от холода. Вскочил на ноги и выглянул вперед, но в ночной мути ничего уже не было видно, кроме огненного столба дыма от паровозной трубы и ближайших кустов и деревьев.
Мишка начал приплясывать, чтобы согреться.
Скоро поезд стал замедлять ход.
Замелькали огни селенья, и поезд остановился у станции.
Мишка тихонько слез с площадки и осторожно пошел у полотна, будто по своему делу.
В одном из вагонов он заметил полуотодвинутую дверь.
Быстро вскарабкался в вагон. В нем пахло навозом, сеном и было тепло. Осторожно, изо всех сил, он задвинул дверь побольше, но узкая щель все же осталась.
Поезд опять тронулся.
Мишка забился в угол, улегся прямо на полу и спокойно начал засыпать.
Вдруг он заметил, что щель начала все больше и больше расширяться. Кто-то осторожно и бесшумно отодвигал дверь снаружи.
Мишка прижался спиной в угол, стараясь спрятаться глубже в темноту, а дверь ползла все дальше и дальше. В вагоне стало светло, как днем.
Около двери стоял человек в красной фуражке.
Он, вытягивая длинную шею, заглянул в вагон большими, навыкате, сердитыми глазами и хрипло проговорил:
— Аг-га-а! Вот ты где! А я-то думал… — и лукаво подмигнул Мишке.
Мишка вскочил на ноги и перебежал в другой угол
— Не уйдешь, прошипел тот. — Я тебя знаю! Все вы разбойники.
С этими словами как-то странно, не опираясь ни на что, человек вошел в вагон. Он был ростом почти под самый потолок, в черном коротеньком тулупчике.
Растопырив руки и раскачиваясь из стороны в сторону на длинных ногах, он начал медленно подходить к Мишке.
— Дяинька… Дяинька… — залепетал Мишка.
Человек подошел вплотную к Мишке и, изогнувшись над ним, начал шарить холодными пальцами у него за воротом. Мишка от страха зажмурил глаза.
Тот крепко схватил его за шиворот и потащил, грохая тяжелыми сапогами по полу.
Шею Мишке так сдавило, что ему трудно было дышать. Почувствовав холод улицы, Мишка открыл глаза и увидел, что его держит за шиворот Грибунин.
— Дяинька… — начал было Мишка просящим голосом.
— Чего вертишься? — сказал Грибунин сердито. — На спектакль пойдем.
— А где спектакль будет?
— В кузне.
«Как же это в кузне? — подумал Мишка. — Обманывает, верно? Хочет в ГПУ свести».
Попробовал вывернуться, но Грибунин еще крепче сжал его.
И не успел Мишка оглянуться, а уж к самой кузнице подошли.
А в кузнице стоят рядами скамейки. На скамейках сидит много народу. Как увидели Мишку, захлопали в ладоши, закричали, засвистали.
— Не робей — наши близко, — сказал Грибунин и ушел куда-то.
Знает Мишка, надо что-то сказать, а что никак на ум не приходит, забыл.
Закричал, чтоб унялись, а шум, гам еще больше поднимается.
— Стойте! Я хочу сказать! Я совсем не то! Совсем не то! — кричит Мишка изо всей силы, но его никто не слушает.
В переднем углу кузнец сидит, сердито смотрит прямо на него, грозится кулаком, грохочет ногами об пол, — даже пол дрожит.
— Беги! — услышал Мишка с задних рядов голос Яшки-Жигана.
И Мишка побежал.
Бежит, а навстречу трамваи звонками трещат, искры зеленые с проволоки так и сыплются, ревут автомобили, вот-вот подомнут. А сзади — в красной шапке гонится.
«В котел бы скорей», подумал Мишка и побежал к котлу.
Впрыгнул, закрылся крышкой — сидит. А в котле грохот такой, что даже в ушах больно.
«Верно, под котел огонь подложили — асфальт греть будут. Они же меня спалят!!»
Закричал от страха и начал карабкаться по стенкам котла, а котел все сильней и сильней грохочет. Вот-вот вырвется огонь и не спасешься…
Натужился, как мог, поднял над котлом крышку.
Огляделся кругом. Темно. Только слабо светится длинная, узкая полоса.
«Надо бы еще больше раскрыть, — подумал Мишка. — Ишь котел-то какой — не вылезешь. И чего это огонь не уймут? Надо лезть дальше… Надо лезть…»
Протяжно заревел гудок паровоза, и Мишка очнулся окончательно.
Тихонько встал с пола и, еще не совсем оправившись от сна, нетвердо ступая по шаткому полу, подошел к дверной щели и выглянул из вагона.
Широко нависло темносинее, почти черное дремлющее небо с редкими бледноголубыми звездами. Кусты и деревья быстро проплывали мимо, недвижными сонными силуэтами чернея на снегу.
Кругом раскинулась бесконечная ночная дремь. И от синеватых, сумрачных полей и чернеющих вдалеке лесов и даже, казалось, от сонных, слабо мерцающих звезд, разливалась такая тоскливая тишина, что у Мишки невольно заныло сердце нестерпимым чувством заброшенности и одиночества.
Поежился от холода и почувствовал, что ему очень хочется есть.
— Небось, кузнец спать давно лег, — с тоской подумал Мишка. — Спал бы и я теперь, поужинавши, а тут вот… Куда теперь кинешься?..
Стало так жалко и себя и кузнеца, и спектакль, и ужин, что не выдержал — часто-часто заколотил обоими кулаками в гулкую стену вагона и заплакал.
Утирая рукавом мокрое от слез лицо, прислонился к холодной стене, ругаясь скверными словами, плакал, плакал навзрыд.
И чем больше плакал, тем жальче ему становилось себя, тем злобнее он сквернословил.
Поезд дал гудок и стал замедлять ход.
Сильно толкнуло при остановке, и этот толчок как-будто дал новое направление мыслям Мишки.
Он перестал плакать, осторожно выглянул из вагона.
Заслышав голоса, отошел от двери и, притаившись в темном углу, долго стоял там.
Опять загудел паровоз. Вагон дернулся, заскрипел. Мишка быстро подошел к двери, с силой рванул ее и выпрыгнул из вагона.
Стоя по колено в снегу, он долго провожал глазами красный огонек уходящего поезда.
Ослепительно сверкает в морозных снегах холодное солнце. Высоко голубеет безоблачное, по-зимнему грустное небо.
За речкой кто-то громко выругался пьяным, хриплым голосом и не то запел, не то закричал во все горло:
Широ-окай ду-уб разве-есистый!
Оди-ин на всех глаза-ах!
Оди, оди-ин бидня-ажечка!
Как не-екрут на часах!
Э-э-их!!
Как не-екрут на часах!
Голос приближался.
Из-за поворота на дороге показался Лизун.
Шапка его с’ехала далеко на затылок. Жидкая встрепанная бороденка свалялась на бок. Кафтан расстегнут, оборванный ворот рубахи обнажал тощую, цвета пожелтевшей кости, грудь.
Он неуверенно тыкал дряблыми ногами в обледенелую дорогу, нелепо размахивал руками с растопыренными красными от мороза пальцами и, высоко вскидывая голову, орал во всю глотку прямо в небо:
Широ-окай ду-уб бидня-ажичка!
Оди-ин, как на часах!
Один, оди-ин бидня-ажичка!.. —
Вихрастый мальчонка, высунувшись из калитки, озорно закричал:
— Эй, Лизун! Коров лизал! Кузнеца продал!
Лизун остановился, широко расставив ноги, икнул и выругался. Погрозил кулаком мальчишке, потом безнадежно махнул рукой и побрел обратно, свесив голову и бормоча себе что-то под нос.
Оди-ин, оди-ин бидня-ажичка!..
уже издалека донесся его хриплый крик.
Лександра вышел из своей избы, прислушался к пьяному крику Лизуна, покачал головой и не торопясь направился вдоль улицы.
Навстречу — розвальни, запряженные парой лошадей. В розвальнях сидели четверо.
— Воробей! — удивился Лександра, увидя обмерзшее, но довольное лицо Мишки.
— Знакомы? — добродушно улыбнулся сидевший рядом с Мишкой мужчина в дубленой шубе, с черной обледеневшей бородой.
— Как же, тут у нас цельная история, можно сказать, из-за него вышла.
— Не знаешь ли, дорогой, кузнец — дома?
— А Исай в ГПУ пошел на допрос. Отсюда верст десять, в Хворостине
— Гм… А где тут уполномоченный живет?
— Я самый и есть уполномоченный…
— Вот и хорошо, садись-ка, дорогой, к нам и вези нас к себе в гости, — пригласил бородач Лександру.
Под’ехали к Лександровой избе. Бородач и Мишка слезли с саней.
— Ты, Федор Василич, кати, значит, в исполком, — сказал бородач молодому в очках, — а я скоро под’еду.
— Ладно. Только не запаздывай.
Возница парень с белыми, как лен, волосами и красным от мороза лицом, подстегнул лошадь.
Гость вошел в избу, снял шубу.
Он оказался пожилым высоким мужчиной в потертом защитного цвета широком фрече, в валенках с голенищами за колено. На груди партийный значок.
— Ты, Миша, тоже разденься. Скорей согреешься, — веселым густым басом сказал он, прохаживаясь взад и вперед по избе и потирая озябшие красные руки.
— Мороз-то, видать, сурьезный завернул, — вежливо начал разговор Лександра. — Может, самовар поставить?
— А что-ж, это дело, — весело согласился бородач. — Как, Миша, насчет чайку? Небось, душа замерзла?
— А мне что… Можно, коли так, — ответил Мишка, становясь спиной к теплой печке, притоптывая озябшими ногами.
Жена Лександры, высокая, красивая женщина с полными, румяными щеками, принялась за самовар.
— Вот что, товарищ, — начал тем временем бородач, усевшись на лавку, самовар-то самоваром, а дело делом. Что тут у вас такое произошло? Я работаю председателем уездного исполкома, фамилия моя, может, слыхал, — Артюхов. А другой, который в вик поехал, это секретарь парткома. Вот мы и приехали сюда все это дело разузнать. Мне-то Миша кое-что рассказал, — улыбнулся он Мишке. А у тебя, может быть, и еще что-нибудь подходящее найдется.
— Да что тут говорить? Загубили человека зря! — ввернулась Лександрова жена, громыхая самоваром. — Ни за что, ни про что почитай. Разве же это люди?
— Не твое тут дело! Тебя не спрашивают и не лезь. Верно сказано — у бабы язык, что лопотень, — оборвал ее Лександра и крякнул. — Как вам сказать, товарищ? — начал он, немного подумав, уже другим тоном. — Дело это, по-нашему, по-простому сказать, — темное. Одни говорят, не виноват кузнец, другие иное говорят… А только тут правды не разберешь. Наше дело маленькое, товарищ, — снисходительно улыбнулся Лександра. — Приказал товарищ Грибунин в волость отвезти, ну и отвез.
— Зачем в волость?
— Заарестовали его товарищ Грибунин. Сутки просидел. Да оно, може, тем бы и кончилось, да оружие у Исая нашли.
— Оружие, говоришь?
— Наган да два обреза и патронов порядком…
— Гм… Тут положение, действительно, какое-то… рогатое, — задумался Артюхов. — А что тут у них с кузницей вышло?
— Как про это сказать… Известно, товарищ Грибунин человек строгий, по закону требует. А Исай тут сглупил — за мальца налог и страховку не внес, ну и вышло нехорошо.
— А Сократов у вас как?
— Сократов что-ж. Сократыч, можно сказать, человек хороший. Про него худого не скажешь. Он завсегда нашего брата понимает как следует, — вникнет, растолкует…
— Он что… крестьянин местный?
— Какой он крестьянин? — усмехнулся Лександра. — Ни кола, ни двора. В мальчонках коров пас, а потом в школьные сторожа поступил, в Свирскую школу. Так до самой революции и просидел в сторожах. Только он человек с головой, даром что… Конешно… покаляней бы ему надо быть, да что-ж поделаешь. Всяк молодец, как говорится, на свой образец.
— Та-ак… А теперь вот что, дорогой. Как бы нам сюда этого самого Тимофея Курчанова позвать?
— Да его дома нет. В исполком пошел. Товарищ Грибунин, говорят, вызвал.
Артюхов вынул записную книжку и начал ее перелистывать, отыскивая в ней что-то.
— Тогда позови ты нам Степана.
— Это кого? Лизуна?
— Вот-вот, его самого.
— Да вон он на улице орет. Третий день пьянствует.
Засукавим рукавы!
Будем драться до крови! —
несся под окнами отчаянный крик Лизуна.
— Безунывная головушка, — с усмешкой покачал головой Лександра.
— Ишь ты какой горластый! — засмеялся Артюхов. — А ну-ка позови-ка его, друг, сюда.
Лександра вышел.
Крик Лизуна оборвался. Через некоторое время в дверях, окутанный клубами морозного пара, показался растрепанный, уже без шапки Лизун. Лександра держал его за рукав кафтана.
— Вот тебя тут начальство требует, сурово дернул его Лександра. Сами видите — человек не в себе, — обратился он к гостю, как бы извиняясь за Лизуна.
— Ничего. У пьяного душа на распашку — скорей сговоришь, — пошутил Артюхов.
В избе понесло тяжелым, удушливым запахом самогонного перегара.
— Поди-ка сюда, дорогой, — спокойно, но строго приказал Артюхов. — Поди, поди.
Лизун, испуганно тараща глаза, отошел от двери и, нелепо расставив ноги, остановился, пошатываясь, посреди избы. По напряженному выражению его лица видно было, что он старался понять, что тут происходит.
— Сядь вот сюда на лавку. Садись, в ногах, говорят, правды нет. Да и ноги-то, видно, тебя не важно держат. Вот так. А теперь, любезный мой, сказывай… — Тут Артюхов сделал небольшую паузу и начал строгим, повышенным голосом: — Зачем на кузнеца Исая Никандрова напраслину взвел? А? Правду только говори.
Вошел Иван Мартыненок, поздоровался и, стараясь тише ступать мерзлыми скрипучими лаптями, сел на лавку.
— Ты, Степан, вот что, — торжественно-строго сказал Лександра, — ты Степан, не дури. Говори, как на духу. Начальство из города приехало — никого тут не обманешь.
Лизун испуганно заморгал, оглядел всех, как затравленный. Реденькая, мочальная бородка его затряслась, и вдруг, неожиданно для всех, он прямо с лавки повалился Артюхову в ноги.
— Простите Христа ради! Не погубите! Подговорили меня, окаянные! Вот как на духу!
— С полу-то встань! Слышь! — строго сказал Артюхов, делая невольное движение поднять Лизуна.
Подоспел Лександра, подхватил упирающегося Лизуна подмышки и посадил его на лавку.
— Все скажу! Все! — исступленно закричал Лизун. — Обманули, разбойники! Голого ограбили! Из дому выгнали! Это меня-то? Меня! — застучал он кулаком по груди.
— Погоди, — спокойно остановил его Артюхов. — Ты расскажи нам толком, что и как.
Лизун перестал кричать и долгим взглядом посмотрел на Артюхова.
— Простите меня, люди православные! — закричал он и сделал движение опять бухнуть в ноги, но Лександра успел ухватить его сзади за кафтан.
— Погоди, Степан. Ты скажи мне по совести, глядя в глаза Лизуну, сказал Артюхов. — Только, смотри, по совести… Кто тебя подговорил?
— Тюха подговорил. Он во всем виноват.
— Это Курчанов Тимофей, — пояснил Лександра. — Гляди, правду дочиста выкладывай, — как к больному обратился он к Лизуну. — Из-за тебя, дурак, люди страдают.
В избу вошли: Липатыч, Гришка. Авдотья молча остановилась у печки и, поджав губы, злобно смотрела на своего мужа.
— Подговорили меня… Обманули… — жалобно оглядывался на всех Лизун. — Скажи, говорят, что кузнец советской власти грозил… На газетину меня посылали…
— Ловко подведено, — улыбнулся Артюхов, переглянувшись с Иваном Мартыненком. — А за что Тюха на кузнеца зол был?
— Не знаю. Ей-богу, не знаю. Я не могу ихних делов знать. У Тюхи, разбойника этого, спрашивайте. Три четверти самогону, пять рублей сулили!! — внезапно рассвирепел Лизун, опять застучав себе в грудь кулаком. — А они, сукины дети, всего-навсего три бутылки выдали! А? Разве-ж это правильно? Разве это по совести? Разбойники! Разве-ж у них правду найдешь? Из дому, как собаку выгнали!!
— Ты не кричи, Степан, — нахмурился Лександра. — Чего ломаешься?
— Подговорили меня… Обманули… разбойники… — забормотал Лизун.
Вошло еще несколько человек.
Артюхов начал что-то записывать в записную книжку.
— Может быть, товарищи, кто-либо добавит по этому делу? Говорите напрямик. Я специально и приехал, чтобы раскопать тут ваши дела-делишки.
Кто-то тяжело вздохнул, но никто не ответил. Дядя Хвост сделал какое-то неопределенное движение.
— Может, вы, товарищ, хотите? — обратился к нему Артюхов. — Я просил бы, товарищи, помочь мне разобраться в этой бузе.
— Нет, я так… Сидеть неловко, — покраснел дядя Хвост.
У дверей хихикнули.
— А у Тимофея Курчанова была раньше вражда с Никандровым? — спросил Артюхов у Лександры.
— Как сказать… — покосился Лександра на записную книжку Артюхова.
Артюхов заметил взгляд Лександры и спрятал книжку в карман.
— Надо сказать, эта война у них давно идет, — начал Лександра уже смелее. — Еще с той поры, когда землю делили. Курчану землю хорошую исполком отвел, а кузнецу, почитай, худшая изо всей деревни досталась. А Исай, конешно, человек горячий, ну и пошло…
— Дозвольте мне, товарищ! — вскочил с лавки Иван Мартыненок. И, не дожидаясь разрешения, закричал срывающимся от волнения голосом: — Сколько годов молчал! Язык на замке был! А теперь, была не была, все скажу! У меня шесть душ на горбе сидят, а земли всего он эстолько, — показал он щепотку. — Курицу выгнать некуда. А Курчан себе какие земли отгрохал. Кому кныш, а кому шиш, выходит? Разве порядок это? Правильно это? Нет, неправильно! Кузнец верно нам, дуракам, говорил — жаловаться надо! А почему так? А потому — председатель к Курчану в гости ездит. Правильно я говорю? — оглядел он возбужденным взглядом собравшихся. — Все под страхом ходим! Разве это жисть? Маята одна, а не жисть. Ты вот человек приезжий, — подступил он к Артюхову. — Вот и рассуди ты нужду нашу. А нужда у меня иной раз такая, что и собаки поманить нечем. Только я скажу, что ежели Грибунин у нас будет, пропадать все одно придется! Всем пропадать! Весь народ злобен, потому он, как собака, на людей кидается! И за людей не считает! Докуда-ж это так будет? Мне все одно пропадать, так пускай уж люди знают!
— Верно, Иван! Правильно! — громко сказал Липатыч, выдвинувшись вперед. — Чего, братцы, молчать? Темные мы, на манер овец… Толчемся на месте и дороги не видим… Начистую надо. Верно, к нашему председателю как на медведя всякий раз идем.
— Подступу никакого нет! — подхватили со всех сторон.
— Он только с богатеями вожжается! Землей, да лесом их наделяет!
— Я три дня ходил, чтоб только бумажку подписать!
Как-будто прорвалась плотина. Все друг перед другом старались наговорить на Грибунина как можно больше.
— Разбойников наплодили, на улицу ночью баба не выйди!
— Тюху от нас чтоб убрать, а они поблажку дают. Летом двоим головы проломил!
— Пьянствуют только!
Артюхов, немного опустив голову, внимательно слушал отдельные выкрики, поддакивал, задавал вопросы, иногда сердито сдвигал брови и ругался, разжигая мужиков еще больше.
— Обманули… разбойники… — бормотал Лизун, сидя на лавке, свесив голову.
Лександра сидел в сторонке и испуганно поглядывал на особенно горячившихся.
Мишка, уставший с дороги, беззаботно спал, пригревшись на теплой печке.
А в избу входили все новые и новые лица.
После полудня Мишка ушел в Свирское на репетицию спектакля, где ему дали роль буржуйского сынка.
Время близилось к ночи; Мишка все еще не возвращался.
Кузнец лежал на печке и грелся, тревожно прислушиваясь к вою метели за окном.
«Ах ты, елки зеленые! — досадливо думал он. — В такую поздноту собрания устраивают. Шутка ли с пути парень собьется?»
Заскрипели в сенях шаги и кто-то вошел.
— Ты, Мишук? — обрадовался кузнец.
— Не, это я… — послышался голос Лизуна.
— Чего тебе? — недовольно спросил кузнец, свесив голову с печки.
— Вижу, огонек светится — зашел на минуточку… Сделай милость, Никандрыч, дело такое… Одолжи на стаканчик. Душа горит. Смерть выпить охота. Я уж тебе прямо скажу — вот дозарезу. Вот ей-богу… Одолжи, друг, век помнить буду…
— Нету, — отрезал кузнец.
— Ах ты, дело какое. Кабы ты знал, как выпить охота… — вздохнул Лизун и тоскливо оглядел избу. — Вот, кажется, ограбил бы кого. Вот те Христос.
— Сказал, нету.
— Что-ж поделаешь, на нет и суда нет… Дай хоть покурить, что-ль. С женкой у нас баталия вышла, и кисет дома забыл.
Кузнец нехотя слез с печки, взял с подоконника кисет, завернул сначала цыгарку себе и подал кисет Лизуну.
— Чего по ночам шляешься? Аль время другого не знаешь?
— Нуждишка заставляет, Никандрыч. Ах, ты, горе ты мое. Кабы выпить бы…
Лизун прикурил от лампы и жадно, несколько раз подряд, затянулся. Глаза его немного оживились.
— Слышь! — усиленно моргая, нагнулся он к кузнецу. — Баталия там у них вышла — не приведи бог.
— Какая баталия? — хмуро покосился кузнец на слипшуюся от растаявшего снега бороденку Лизуна.
— И не приведи бог, — улыбаясь, помотал головой Лизун. — Бородатый это, значит, кричит, генерал наш кричит, а молодой, секлетарь который, шпингалетом этаким по исполкому носится, все по бумагам шныряет. Костит всех по чем зря. А генералу что-то насчет женки его, учительши, кричал, кажись, генерал жалованье ей вперед не по закону выписал. А этот, поди-ж ты, докопался. Все бумаги исполкомские обнюхал — видака парень. Еськов только знай подкладывает. Па-атеха! Им-то ни к чему, а мне в щелочку из-за двери все видать.
— Ну и что?
— А я вот про то и говорю. Приседатель-то наш дюже ругается. Личные счеты, кричит. И про какого-то Пискунова все поминал. Дескать, он меня в пример ставил как примерного. А бородатый свое твердит: «Сукин ты сын, — говорит. — Это, — кричит, — революции казенщина и старорежимное бюрократство». Так прямо и сказал. И пошел и пошел. А генерал опять свое. И не довернешься, говорит, бьют, и перевернешься — бьют. И все на какие-то свои заслуги указывал. Умора! А, видно, по бумагам-то у нашего не совсем чисто. Набедил, видно, что… Здорово сражались. Дело, по всему, большое будет. Притянут нашего генерала, как воробья, за шею. Как ты на этот счет полагаешь?
— Это нас не касается, — осторожно сказал кузнец.
— Слышь… — понизив голос, еще ближе придвинулся Лизун. — А про наган что на деревне толкуют.
— Что толкуют?
— Толкуют, что Тюха его подбросил. Гришка, говорят, опознал наган-то Тюхин…
— И без тебя знаю, — беспокойно посмотрел кузнец в окошко, заслонившись рукой от света лампы.
— Только ты, Никандрыч, чур, молчок, что это я тебе сказал. Сохрани бог — Тюха узнает. Ему, разбойнику, недолго ножиком пырнуть аль колом из-за угла, сам знаешь… Так ты уж пожалуйста. Во стерьва какая. Какое дело удумал.
— Стерва стал…
— Ты на меня, Никандрыч, не серчай. Был грех, что поделаешь, — заглянул Лизун в глаза кузнецу. — Со всяким случиться может. А только ты… ты не дюже меня ругай. Вперед наука… Дай, милок, еще закурить.
И, не дожидаясь разрешения, он взял кисет.
— А, может, Никандрыч, дашь хоть на стаканчик? Когда-либо и я со своей стороны могу соответствовать…
— Сказал, что нету.
— Ах ты, горе мое… Сердишься, небось?
Кузнец еще раз выглянул в окно, прислушался к метели, встал и начал одеваться.
— Я, Никандрыч, маленько себе табачку отсыплю. Веришь ли, купить не на что…
— Сам виноват.
Погасив лампу, кузнец вместе с Лизуном вышел из избы.
На улице сразу их обдало ветром и жестким колючим снегом.
Лизун сгорбившись пошел к Лександровой избе, а кузнец торопливо зашагал к Свирскому.
В небе, по быстро бегущим облакам, швыряло мутно-белеющую, изгрызанную с одного боку луну. Ветер, как пьяный хулиган, с лихим посвистом носился по деревне, сбивая с ног, ошаривая одежду.
Кузнец застегнулся плотнее и вышел за околицу. Он тревожно оглядывался по сторонам и, не замечая сам, шагал все быстрей и быстрей.
Поднялся в гору, вошел в лес.
Скрипели и гнулись деревья. Глухо гудела метель по вершинам.
Вдруг сквозь метельный шум кузнец услышал пронзительный крик. Остановился, прислушался. Крик повторился. Почудился Мишкин голос. Больно кольнуло сердце. Не помня себя, побежал. Свистел в ушах ветер, в безобразной пляске мчались мимо деревья, кусты.
На повороте увидел бегущего ему навстречу Тюху.
Смертельно-бледное в лунном свете лицо его было искажено страхом, как-будто за ним кто гнался.
Тюха, заметив кузнеца, дико вскрикнул и круто свернул в лес.
— Сто-ой! — отчаянно закричал кузнец и кинулся за ним.
И долго слышны были в лесу треск валежника, крики кузнеца и Тюхи.
Но вот кузнец выбежал опять на дорогу. Без шапки, взлохмаченный, с круглыми от злобы глазами, он был похож на сумасшедшего.
Хрипя и задыхаясь, побежал дальше большими звериными прыжками.
— Мишу-ук!! — изо всей силы закричал он на бегу. Но кроме воя метели не слышно было ничего.
Уперся в свежий след, протоптанный в лес. Свернул на него.
— Мишу-ук! — закричал он уже в лесу. — Ми-ишу-ук!!
Под большой сосной он заметил темный бугорок с очертаниями человеческого тела.
Мишка лежал навзничь. Одна рука была откинута за голову, другая, черная от крови, спокойно лежала на груди. Ноги, широко раскинутые, увязли в снег.
Кузнец, сдерживая дыхание, крадучись, подошел, прислушался. Порывисто приподнял его за голову. Мишка тихо застонал.
Кузнец близко заглянул в его мертвенно-неподвижное лицо с крепко сжатыми губами и нахмуренным лбом и, судорожно схватившись за грудь, не то закричал, не то завыл на весь лес:
— Убью-у-у!! У-ухх!
Но крик, подхваченный метелью, бессильно затерялся и замер, придушенный лесным гулом.
Опомнился. Схватил Мишку на руки, как маленького ребенка, и почти бегом, стараясь не трясти его, выбрался на дорогу.
Ветер кружил над метельными полями, слепил глаза снегом.
Впереди в неоглядной снежной мути мерцали дрожащими искрами огни Заболотья.
Тюху поймали в Чириковском лесу, километрах в пяти от Заболотья, на другой день.
На него устроили облаву.
Завидя людей, он побежал прочь. Милиционеру, схватившему его первым, поранил ножом руку.
Когда же увидел, что спасенья нет, повалился в снег, с рычаньем колотясь об землю.
На него разом набросились со всех сторон, скрутили ему руки веревкой.
До самого исполкома он злобно вырывался из рук ведущих его мужиков, дико, по-звериному рычал, сквернословил. Но как только ввели его в «арестантскую», он сразу затих.
Все Заболотье уже знало, что Тюху поймали.
Когда его привезли, у дома Курчана собрались все от малого до старого.
Прасковья, с красными от слез глазами, бегала от дома к саням и, с причитаньем вытирая кончиком платка слезы, выносила то подушку, то буханок хлеба, то какие-то узелки.
— Ах ты мазурик! Ах мазурик! Что ты со мной сделал? — жаловался Курчан, укладывая все это в розвальни. — Люди добрые! Что он со мной сделал! Госсподи! — И он жалобными, вкрадчивыми глазами растерянно оглядывался кругом.
Толпа, окружив розвальни, с пристальным, враждебным любопытством разглядывала Тюху.
— Ничего. Там не на сцене играть. Живо образуют, — сказал кто-то со сдержанной злобой.
— Немножко повыше проколол бы и готово дело — убил бы мальца!..
— Да еще в лес сволок, волкам на с’еденье! Во разбойник какой!
— Малец и так все одно не выживет — помяните мое слово, — жалостливо проговорила какая-то баба. — Много-ль ему надо?..
— А ты не стрекочи! Больше фершала понимаешь? — вскипятился Иван Мартыненок.
В толпе заспорили — выживет Мишка или нет.
Тюха сидел в санях между двумя милиционерами в неловкой позе связанного и не обращал внимания ни на толпу, ни на суетившихся около него домашних.
Полузакрыв глаза, он будто прислушивался к тому, что делалось внутри его самого, и изредка вздрагивал.
Уже почти все было уложено, увязано. Милиционеры поторапливали, чтобы не опоздать к поезду.
Прасковья вдруг спохватилась и побежала в дом. Она вынесла горшок с коровьим маслом и буханок белого хлеба.
— Ишь ты, будто на свадьбу обряжают, — хмуро заметил кто-то.
— Человека убил, а его белым хлебом с маслом наделяют, будто праздник какой! — визгливо подхватил женский раздраженный голос.
— Богатеям все можно!
— Им и в тюрьме жисть! — загалдела толпа, и сразу все лица стали злобными.
— Скидывай с саней все! — подскочил к Курчану Иван Мартыненок. — Скидывай, говорю!
— Правильно! — подхватила враз толпа.
— Пускай порожняком едет!
— Что милиция смотрит?
— Скидыва-ай!!
Иван Мартыненок оттолкнул Курчана и начал выбрасывать из саней узелки, свертки прямо на снег. Несколько человек кинулись помогать ему.
Прасковья, всплеснув руками, ухватилась за чей-то рукав и жалобно молила. Курчан подбегал то к одному, то к другому, упрашивал, но его отталкивали и со свирепыми лицами продолжали свое дело.
Курчан бросился к узлам, валявшимся на снегу, вскидывал их с бранью опять в сани. Его оттерли и, сгрудившись плотной стеной, не подпускали к саням.
Милиционеры пробовали было вступиться за Курчана, но толпа ощетинилась и на них.
Курчан сделал последнюю, отчаянную попытку пробиться сквозь толпу, но его схватили сзади за воротник шубы и отшвырнули прочь.
— Убивца проклятый!
— Тут люди мучаются, а они жратвы навалили! — неслось со всех сторон.
— Скидыва-ай!
— Бери!
— Ничего не давай! Пускай узнает житье настоящее!
Подступали к Тюхе с кулаками.
— У-у ссволочь!
— Убить тебя мало за этакие дела!!
Тюха сжался, вобрав голову в плечи. Лицо его судорожно подергивалось и весь он вздрагивал, как от ударов.
Милиционеры отодвинулись ближе к передку и посмеивались между собою.
Десятки рук торопясь злобно рвали, развязывали бичевки. На землю летела одежда, корзинки. Кто-то выдернул из под Тюхи домотканую подстилку, столкнули его с сена и вывалили сено в снег.
А по дороге, в расстегнутом полушубке, с растрепавшейся по ветру бородой, бежал кузнец.
— Убью! Расходись, народ! Убью!! — кричал он, широкими прыжками подбегая все ближе и ближе.
Толпа замерла.
Кузнец, с налитыми кровью глазами, метнулся к изгороди, хряснул длинную жердину.
— Расходись, народ!! Убью!!
Ребята и бабы шарахнулись в сторону.
Прасковья бросилась к Тюхе, обхватила его, заслоняя от удара, и закричала не своим голосом.
На кузнеца разом нависли несколько мужиков.
Кузнец стряхнул с себя всех и с диким ревом бросился к саням… Его опять схватили сзади.
— Погоняй, ччорт!! — отчаянно крикнул кто-то милиционерам.
Лександра, матерно выругавшись, ударил кулаком лошаденку по шее. Сидевший впереди милиционер несколько раз подряд хлеснул ее кнутом изо всей силы, но кузнец успел ухватиться за оглоблю и дернул ее к себе. Лошаденка пошатнулась, заплясала на месте.
С бранью, с уговорами навалились на кузнеца, оттащили.
Лошаденка рванула и во весь дух помчалась по дороге, подхлестываемая кричащим во все горло милиционером
Кузнец отчаянным усилием вырвался, и крича и грозя кулаками, бросился за санями.
Один из милиционеров, испуганно оглядываясь назад, нахлестывал лошадь, а другой, придерживая Тюху, чтобы он не вывалился, грозился кулаком кузнецу, что-то выкрикивая.
Скоро и сани и кузнец скрылись из виду.
А перед домом Курчана долго еще гудела толпа. В толпе мячиком вертелся Курчан, слышался его то молящий, жалобный голос, то ругательства, заглушаемые негодующими криками и смехом баб и мужиков.
Шатаясь, как пьяный, кузнец вошел в избу.
Около недвижно лежащего Мишки сидела Авдотья и жена Лександры. Лександра понуро приютился у окна.
Кузнец тяжело опустился на лавку. Мокрые волосы его свисли на лоб. Растаявший снег на бороде блестел мелкими каплями. Весь бок был в снегу.
Не глядя ни на кого, он тяжело дышал, опустив голову.
Женщины тревожно поглядели на кузнеца, потом на Мишку.
— Никандрыч… Кончается, верно, малец твой… — тихо проговорила жена Лександры. — Совсем плох…
Кузнец вздрогнул, тяжело поднялся и, стараясь ступать как можно тише, подошел к нарам.
Мишка бледный, с обострившимся лицом, часто-часто дышал, шевеля беззвучно губами. В горле его что-то хлипало и свистело. Руки, лежащие поверх одеяла, вздрагивали.
Кузнец молча глядел на Мишку и словно застыл.
— Зря ты, Никандрыч… — подошел тихонько Лександра. — На все божья воля, как говорится… Моли бога, что тебя до греха не попустил. А мальцу, видно, и на роду такая судьба предназначена.
— Да чего и убиваться-то? — стараясь говорить как можно тише, сказала Авдотья. — У меня их всех господь прибрал, и слава тебе, господи… И так жрать нечего.
Кузнец ничего не ответил.
Лександра тяжело вздохнул.
— Пойдемте, бабы, — шопотом сказал он и на цыпочках вышел из избы. За ним бесшумно вышли и женщины.
В избе стало совсем тихо. Слышалось только клокочущее, прерывистое дыхание Мишки, да с улицы доносились громкие голоса и смех.
Кузнец, не отрываясь, долго смотрел неподвижным, измученным взглядом на маленькое личико Мишки. Лицо его кривила судорога.
Медленно поднял свою огромную, волосатую руку и черными, жесткими пальцами погладил бессильную, бледную руку Мишки.
Грузно опустился на колени перед нарами, поправил одеяло.
— Воробышка ты моя… Золотой ты мой… Опять один я и никого на свете!..
И долго еще шептал что-то, опустив голову. Выпрямился. Мутным взглядом оглядел избу.
Взгляд его остановился на потемневшей иконе в углу.
Кузнец схватился за ворот рубахи, и ворот треснул под судорожным движением. Оторванная пуговица покатилась по полу.
Не вставая с колен, он подполз к иконе и, то припадая лбом к полу, то выпрямляясь и закидывая голову, начал молиться.
— Господи! Тошно мне одному, господи! — ударил себя кузнец кулаком в грудь. — Как собака какая бездомная!.. Изныл я!.. Не допусти, господи!..
Показалось, что с иконы, прямо на него, большие черные глаза смотрят упорно и строго.
Медленно поднялся и, не отрываясь, приблизил свое лицо вплотную к ним.
Напряженно наклонившись вперед и сдвинув брови, он долго стоял так, впиваясь в них взглядом.
— За что мучаешь меня? — грозно проворчал он. — Молчишь?! Допустил?! Отнял?! Ребят отнял! Женку отнял!! Все отнял!! Ничего не жалко!!
И в его лице появилось такое же выражение, с каким он бежал на Тюху с колом.
Тяжело дыша, он матерно выругался и замахнулся кулаком.
В сенях звонко заскрипели шаги.
С белой от инея бородой вошел Артюхов, а за ним весь окутанный разноцветными платками и шарфами фельдшер.
Перед кузнецовой избой стояли запряженные широкие розвальни с наваленными на них периной и подушками, принесенными соседями.
Вокруг розвальней с озабоченными лицами толпился народ.
Липатыч деловито оглядывал упряжку. Лизун хлопотливо укладывал поудобнее подушки, бабы утыкали по краям сено, поправляли сиденье.
— Ты погодь, тетка Гашка. Ты не мешай, — скороговоркой говорил Лизун, натуживаясь всем своим длинным, плоским туловищем, натягивая веревку, связывающую сиденье.
— Чего не мешай! Вишь, подушка выпирает! Хозяин тоже. Ай, руку прищемил! — взвизгнула баба, засовывая палец в рот. — У… чорт, лупоглазый!
— Не подвертывайся, — засмеялся Лизун и подмигнул мужикам.
Кузнец вышел из избы, осмотрел, пощупал руками сиденье, потрогал веревки.
— Ну, что-ж… пора… — тихо сказал он, собственно ни к кому не обращаясь.
— С богом, Никандрыч.
— От’езжай.
— Пора, — отозвались в толпе голоса.
Васятка, сын Ивана Мартыненка, юркий, курносый парнишка в большой, потрепанной шапке, свисшей чуть не до плеч, уже взобрался на сиденье. На него закричали. Иван Мартыненок кинулся к озорнику, чтобы огреть его, но он уже кубарем скатился с саней.
— Пойдем, Липатыч, хоть ты… — рассеянно взглянув на Васятку, сказал кузнец. — Подсоби мальца снесть. — И, не оглядываясь, тяжелым шагом пошел в избу.
Липатыч высморкался на сторону, утерся и пошел за кузнецом. ……
Настала торжественная минута. Все глаза были устремлены на двери сеней, все невольно прислушивались к тому, что делается в избе.
— Во, подлец, делов наделал! — огляделся на всех Лизун.
— Ихнее-б семя с корнем истребить! — зло выговорил Иван Мартыненок. — Чтоб ихнего и духу тут не было!
— Лександра, подь-ка и ты, — высунулся Липатыч из сеней.
Лександра, а за ним и Лизун пошли в избу.
В сенях послышался топот ног. В дверях показалась сначала нога и спина кузнеца. Кузнец, осторожно нащупав упор, шагнул за порог.
На помощь подбежали еще несколько человек.
— Во, Мишук, в какой почет попал, — грустно усмехнулся кузнец.
Мишка, закутанный шубами, платками, вытянувшись лежал на постели. Из-под платка выглядывало его истонченное болезнью, совсем белое лицо. Он поднял свои угрюмые глаза на небо, поглядел на собравшийся народ и тихо улыбнулся.
— Гляди! А он смеется! — заметила Авдотья.
— Ну, коли смеется, жив будет!
— К поправке!
Мишку бережно положили в сани.
Его обступили со всех сторон. Кто поправлял изголовье, кто подтыкал концы шуб под Мишку, чтобы не поддувало.
В передке саней уже были сложены: яйца, две бутылки молока, хлеб и крынка масла.
Кто положил — кузнец не видал.
Когда все уже было прилажено, кузнец заботливо осмотрел все еще раз.
— Ну, как, Мишук, хорошо? — нагнулся он над лицом Мишки.
— Хорошо… — слабо шевельнув губами, чуть слышно ответил Мишка.
От свежего воздуха щеки его чуть-чуть порозовели. Кузнец оправил ему платок на голове и стал прилаживаться на санях сам.
— Ну, с богом, Никандрыч!
— Дай бог!
— Поезжай помаленьку! — заговорили в толпе.
— Не забудь, Никандрыч, порошков в аптеке взять для Машки моей, — напомнила жена Лександры. — Прямо замучилась девка с животом. Не забудь, гляди!
— Ладно!
Кузнец поправил шапку, взял кнут.
— Ну, езжай, Никандрыч, да вертайся скорей, а то кобыла нужна, — сказал Липатыч, давая дорогу.
— Путь не дальний. К вечеру вернусь.
Кузнец причмокнул на кобылу, легонько подстегнул ее и выехал на дорогу.
— А воробей-то, что барыня, бывало, в подушках ездит!
— Заважничал! — ласково пошутили вслед.
— Ну, счастливо оставаться! Спасибо! — расстроганно попрощался кузнец. — Избу-то позабыл запереть. Там на полке замок — запри кто-нибудь.
— Ладно, ладно.
— Езжай. Счастливо!
Ребятишки гурьбой провожали кузнеца с Мишкой до самой околицы.
Месяца полтора, каждое воскресенье кузнец ездил в город проведать Мишку.
Но вот как-то под вечер вбежал в избу Васятка.
— Дядя Исай! — крикнул он еще с порога. — Тятька тебе письмо отдать велел.
Бросив конверт на стол, он быстро юркнул за дверь.
Кузнец, тревожно засуетившись, наскоро накинул полушубок на плечи и быстро зашагал к Лександре.
У Лександры сидели Лизун и Авдотья.
Хозяйка зажгла лампу, все уселись за стол.
Лександра достал из божницы очки, с веревочкой вместо заушников, долго прилаживал их к носу и, наконец, не торопясь распечатал письмо.
— писал Мишка неразборчивыми, кривыми каракулями.
Извещаю тебя что дела май между протчим ничиво и сам доктор и сиделка говорят что я скоро поправлюсь и миня наднях выпишут. А что поранино адно леккое доктор и сиделка говорят дело плевое и скоро заживеет. Дорогой тятя ты не приежжай больше чтоб зря не тратиться я итак поправлюсь Мне скучно бываит а ничиво незделаиш. А нащот спектаклю скажи Федьки чтоб он меня обязательна апределил чтоб играть на сцени и газету читать буду — так и скажи. Теперь мне нисколько не больна и я скоро паправлюсь и приеду ктебе. А ты мне что отец радной кабы не ты так я может до сих пор по дорогам моталсяб да голодовал в холоди. Затем досвидания а ты не приежжай только чем зря деньги перевадить. Затем досвидания.
— Ну, и слава богу, — вздохнула Авдотья. — А то уж думали и не выживет.
— Теперь-то выживет, — широко улыбнулся кузнец, засовывая письмо за пазуху. — Я и сам, по правде, не думал. Спасибо Артюхову, что в больницу пристроил. Теперь-то цел будет.
— Жалко, конешно, парня было-б, что и говорить, — сказал Лександра, снимая очки. — Кабы не он, так генерал до сих пор у нас командовал бы. Это надо прямо сказать.
— А от генерала теперь женка сбежит, как пить дать! — оглядел всех Лизун улыбчивыми глазами. — На кой он ей теперь?
— Говорят, уже с Еськовым скрутилась, — сердито сказала жена Лександры.
Кузнец нахмурился.
— Пускай напоследок, до суда, потешатся.
— Всякая лесина, Никандрыч, от последнего удара валится… — серьезно сказал Лександра.
— Ну? — посмотрел на него кузнец с любопытством.
— Я вот к тому и говорю, что, может, и их время еще не пришло. Еськова с Грибуниным голыми руками не возьмешь — не такой народ… Вывернется. Когда еще их докапают, а до той поры много они нашему брату жизни попортят. Доконают, конешно.
— Не, это ты уж зря, Лександра, — недовольно крякнул кузнец.
— Дай-то бог…
— Что-ж бог? Бог тут не при чем. Сами учены…
Заплакал на печке ребенок. Жена Лександры торопливо пошла к нему и села там, тихо напевая колыбельную.
— Иди домой, лодырь! сурово толкнула Авдотья Лизуна. — Опять пьянствовать пойдешь, — и губы ее сжались в горькую складку.
— Нонче пост, — засмеялся Лизун.
— Наделал делов, постник! На суде, небось, по головке тоже не погладят. Пропади ты пропадом, окаянный!
— Дальше солнца не сошлют, хуже скотины не сделают, — беспечно пошутил Лизун.
Авдотья и Лизун ушли. Жена Лександры стала собирать на стол. Кузнец поднялся уходить.
— Сиди, сиди, Никандрыч. Ужинать будем, — остановил его Лександра.
— Не, домой пойду…
Напоследок он попросил Лександру прочитать письмо еще раз.
Дома бережно разгладил письмо и спрятал в сундук.
Поужинал. Спать лег.
И, лежа на теплой печке, он долго еще думал о Мишке. Шопотом повторял про себя письмо и улыбался в темноте.
Сына своего Васятку вспомнил, потом опять Мишку.
— Что-то теперь Мишук там делает?.. Ах ты, комар те заешь. Не приезжай, говорит, тять, только деньги зря переводить… Сам приеду… Ах ты, Воробышек ты мой единственный! — шептал он, лежа с открытыми глазами и улыбаясь. — Тятькой назвал… Сынок мой!