Акмеизм в критике. 1913—1917
СПб.: Изд-во Тимофея Маркова, 2014.
А. Рославлев[править]
БУМАЖНЫЕ ЦВЕТЫ[править]
Ряд новых имен: Н. Клюев, Анна Ахматова, М. Зенкевич, Н. Гумилев, Вл. Нарбут, Василий Гиппиус. Каждый из названных поэтов в текущем году выпустил по сборнику стихов, но никто, за исключением Клюева, особенного внимания к себе не привлек, и сборники остались лежать на полках книжных магазинов. Можно сказать, что это лежанье безнадежно, и Анна Ахматова, и Н. Гумилев, и М. Зенкевич и еще и еще много их талантливых и по-своему интересных, на виду они, а выходит так, что как будто их и нет, — полное равнодушие публики, а они делают вид, что пребывают в гордом одиночестве посвященных, но чувствуется, что им болезненно хочется внимания, успеха… Они старательно и часто пишут друг о друге лестные вещи в органах самых распространенных, во внешности сборников их есть нечто зазывающее — то надуманная простота, то режущая глаз крикливость, — названия сборников неожиданны и трескучи: «Дикая порфира», «Скифские черепки», «Аллилуйя».
Им, может быть, и на самом деле кажется, что они творящего духа избранники, стоят так высоко, что до них не дотянуться, но, увы, это не так. После того, как вошли в жизнь и читаются Бальмонт, Брюсов, Блок, — и Зенкевичу, и Гумилеву и Нарбуту и проч. стало куда легче подойти к читателю, да он почему-то от них отмахивается: «А, да ну вас!» И критика стала благосклоннее, вернее сказать, — «осторожнее», а то сколько писалось дикой чепухи о модернизме разными «несмышленышами», вроде Львова-Рогачевского (из «Современного мира»)… Словом, поле выкорчевано, вспахано — сей! А сеять-то оказывается нечего… в том и беда…
Чеканка рифмы, утонченность эпитетов — все налицо, но все-таки изощренная форма не поэзия — стихопишущие машинки, а не поэты. Ремесло и ремесленники объединились; явилась марка мастерской: «Цех поэтов». Цех — это очень характерно. Цех сапожников — и цех поэтов. Это словечко «Цех», я уверен, связано с их объединением органически. В цехе они читают друг другу свои стихи, толкуют о стиле и форме. Цех выпускает их книги старательные, но без аромата, без проблесков индивидуальности. Брюсов — строгий законченный поэт города, углубленный в его мистику, и поэт из цеха Гумилев — брюсовские размеры, брюсовская лепка стиха, слова, рифмы, но какая раздражающая манерность при отсутствии какой-либо оригинальной мысли…
Я жду, исполненный укоров —
Но не веселую жену —
Для задушевных разговоров, —
О том, что было в старину.
И не любовницу — мне скучен
Их робкий шепот, томный взор —
Я к упоеньям их приучен —
Меня не дразнит их позор…
Какая нанизанность слов, не лишенных красивости, но внутренне не связанных искренностью чувства, и потому не убедительных.
М. Зенкевич, рассказывающий тягуче и нудно о походе Александра Македонского в Индию:
Бежал нестройным скопом.
Но были греки смущены,
Когда вдруг ринулись галопом,
В шеренгу выстроясь слоны…
Ни образности, ни картины, ни обаяния величественной древности, просто изложенный стихами Иловайский. Грубый, нечистоплотный и нарочитый Нарбут… Книга его (изд. Цеха) «Аллилуйя» набрана славянским шрифтом… Для чего? Что за нелепая выходка! А стихи такие:
Лишь попадья в жару — ей в пору жеребец —
И мухи все шустрей пред попадьей во мгле
Зеленые снуют — расплаживая сволочь.
Жеребец, сволочь — это уже нечто от индивидуальности…
Я выхватываю из книг этих поэтов случайные места, потому что все сплошь в них таково — пустота, манерность, напряжение, сухость, или вроде нарбутовского — жеребячий выпад.
В начале статьи я упомянул имя Николая Клюева — он не в «цехе». Упомянул я его вместе с цеховыми только потому, что он тоже новый, но совсем в другом роде, это настоящий, Божьей милостью поэт — самобытный, сочный, красочный, с интересным религиозно-философским миросозерцанием и чистым, откровенным цветением души. Он выпустил почти одновременно две книжки: «Сосен перезвон» и «Братские песни». Первая, в общем прекрасная книга, мне кажется менее дельной, чем вторая.
«Братские песни» — небольшая книжка, в ней всего около тридцати стихотворений, но каких!
Каждое из них по образности и одухотворенности изумительно.
Клюеву особенно близок русский песенный склад. Воспринимает он его очень своеобразно — образы новые, четкие, законченные. Такие стихи, как: «Ах вы, други, полюбовные собратья», «Брачная песня», «Песня про судьбу», показывают, что поэт весь в народе, что Русь — это его боль и его радость.
В упрек автору можно поставить некоторый налет модернистического шаблона. «Рассветный», «Гвоздяные», «Закатные завесы» — это уже стало пошлым и, по остроумному выражению Д. Философова, — это декадентские швыркули, но поэзия Клюева так самобытна, что можно наверное сказать — швыркули из его стихов исчезнут, — тому порукой такое хотя бы великолепное стихотворение, как «Лес». Приведу его целиком:
Как сладостный орган десницею небесной
Так вызван из земли, чтоб бури утишать —
Живым дарить покой, жильцам сигналы песней —
Несбыточные сны дыханьем навевать.
Твоих зеленых волн прибой тысячеустный —
Под сводами души рождает смутный звон —
Как будто моряку тоскующий и грустный —
С родимых берегов доносится поклон. —
Как будто в боях хвои рыдают серафимы —
И тяжки вздохи их и гул скорбящих крыл,
О том, что Саваоф броней неуязвимой —
От хищности морской тебя не оградил…
Клюев по тому, как он понимает мир, родственен Владимиру Соловьеву, и эта родственность местами чувствуется даже в напевности его стиха. «Братским песням» предшествует очень интересная вступительная статья В. Свенцицкого, но мне она кажется лишней в сборнике.
Она мешает воспринять поэзию как поэзию. Истолковывая клюевское понимание Христа, «Голгофы», «Искупления», Свенцицкий придает «Братским песням» значение нового религиозного откровения, что заставляет читателя насторожиться и по-иному сосредоточиться. Это плохая услуга Клюеву. Непосредственность, чистота его, молитвенная близость к Распятому не нуждаются ни в каких теоретических выводах, всегда спорных и неубедительных. «Читайте Клюева и помните то-то». Это суживает впечатление, которое дают стихи Клюева, да и, кроме того, в «Братских песнях» есть вещи, ничего общего с религиозностью не имеющие, хотя бы такие, как «По тропе дороженьке», «Я за гранью на просторе» и др.
В конце книги собраны отзывы печати о первом сборнике автора «Сосен перезвон», отзывы хорошие, но помещать их в книге было незачем. Книги говорят сами за себя, и ссылаться на лестные мнения критики автору не следовало, хотя бы из самолюбия, если не из скромности.
Словом, из новоявленников-поэтов только один Клюев заслуживает внимательного к себе отношения, а остальные: Гумилев, Зенкевич, Анна Ахматова, Василий Гиппиус и прочие цеховые <--> напоминают хорошо сделанные, но — увы — «бумажные цветы».
Печатается по: А.Рославлев. Бумажные цветы // Воскресная вечерняя газета. 1912. № 12 (12 августа). С. 3. Александр Степанович Рославлев (1883—1920), поэт, эпигон старших символистов. Ответом на статью «Бумажные цветы» стал уничижительный отзыв Гумилева о сборнике Рославлева «Цевница» (1912): «Александр Рославлев давно перестал считаться в рядах поэтов» (Гумилев H. С. Сочинения: В 3-х т. Т. 3. М., 1991. С. 124).
Иловайский Дмитрий Иванович (1832—1920), русский историк, автор классических учебников. Николай Клюев, вопреки утверждению Рославлева, некоторое время состоял в «Цехе поэтов». Подробнее см.: Азадовский Д. М. Клюев и «Цех поэтов» // Вопросы литературы. 1987. № 4. Заглавие «„Швыркули“» носила заметка Д. Философова, опубликованная в «Русском слове» от 29 октября 1909 (№ 248). В этой заметке Философов, в частности, писал: «Вместо скромного культурного дела нам преподносят опять „швыркули“, те штукатурные завитки, которыми так богаты петербургские дома, те штукатурные карнизы, которые вечно обваливаются и давят прохожих» (С. 2).