I
[править]Трое бездѣльниковъ проснулись на своихъ узкихъ постеляхъ по очереди… Сначала толстый Клинковъ, на носъ котораго упалъ горячій лучъ солнца, раскрылъ ротъ и чихнулъ такъ громко, что гитара на стѣнѣ за гудѣла въ тонъ, и гудѣла до тѣхъ поръ, пока спавшій подъ ней Подходцевъ не раскрылъ заспанныхъ глазъ.
— Кой чортъ играетъ по утрамъ на гитарѣ? — спросилъ онъ недовольно.
Его голосъ разбудилъ спавшаго на диванѣ третьяго бездѣльника — Громова.
— Что это за разговоры, чертъ возьми, — закричалъ онъ. — Дадите вы мнѣ спать или нѣтъ?
— Это Подходцевъ, — сказалъ Клинковъ. — Все время тутъ разговаривает?..
— Да что ему надо?
— Онъ увѣряетъ, что ты недалекій парень.
— Вѣрно, — пробурчалъ Громовъ, — настолько я недалекъ, что могу запустить въ него ботинкомъ.
Такъ онъ и постуиилъ.
— А ты и повѣрилъ? — вскричалъ Подходцевъ, прячась подъ одѣяло. — Это Клинковъ о тебѣ такого мнѣнія, а не я.
— Для Клинкова есть другой ботинокъ, — возразилъ Горомовъ — Получай, Клинище!
— А теперъ, когда ты уже расшвырялъ ботинки, скажу тебѣ правду: ты не недалекій человѣкъ, а просто кретинъ.
— Нѣтъ. это не я кретинъ, а ты, — сказалъ Громовъ, не подкрѣпляя, однако, своего мнѣнія никакими доказательствами…
— Однако, вы тонко изучили другъ друга, — хрипло разсмѣялся толстякъ Климовъ, который всегда стремился стравить двухъ друзей, и потомъ любовался издали на ихъ препирательства. — Оба кретины. У людей знакомые бываютъ на крестинахъ, а у насъ на кретинахъ. Хо-хо-хо! Подходцевъ, если у тебя есть карандашъ, — запиши этотъ каламбуръ. За него въ журналѣ кое-что дадутъ.
— По тумаку за строчку — самый приличный гонораръ. Чего это колокола тамъ раззвонились? Пожар что-ли?
— Грязное невѣжество: не пожаръ, а Страстная суббота. Завтра, милые мои, Свѣтлое Христово Воскресенье. Конечно, вамъ все равно, потому что души ваши давно запроданы дьяволу, а моей душенькѣ тоскливо и грустно, ибо я принужденъ проводить эти свѣтлые дни съ отбросами каторги. О, мама, мама! Далеко ты сейчасъ со своими куличами, крашеными яйцами и жаренымъ барашкомъ. Бѣдная женщина!
— Действительно, бѣдная! — вздохнулъ Подходцевъ. — Ей не повезло въ дѣтяхъ.
— А что, миленькіе: хорошая вещь дѣтство. Помню я, какъ меня наряжали въ голубую рубашечку, бархатные панталоны и вели къ Плащаницѣ. Постился, говѣлъ… Потомъ ходили святить куличи. Удивительное чувство, когда священникъ впервые скажеіъ: «Христосъ Воскресе»!
— Не разстраивай меня, — простоналъ Громовъ, — а то я заплачу.
— Развѣ вы люди? Вы — свиньи. Живемъ мы, какъ чортъ знаетъ что, а вамъ и горюшка мало. Въ васъ нѣтъ стремленія къ лучшей жизни, къ чистой, уютной обстановкѣ,—нѣтъ въ васъ этого. Когда я жилъ у мамы помню чистыя скатерти, серебро на столѣ.
— Ну, если ты тамъ вертѣлся близко, то на другой день супъ и жаркое ѣли ломбардными квитанціями.
— Врете, я чистый, порядочный юноша. А что, господа, давайте устроимъ Пасху, какъ у людей. Съ куличами, съ накрытымъ столомъ и со всей, вообще, празднично-буржуазной, уютной обстановкой.
— У насъ изъ буржуазной обстановки есть всего одна вилка. Много-ли въ ней уюта?
— Ничего, главное — столъ. Покрасимъ яйца, испечемъ куличи…
— А ты умѣешь?
— По книжкѣ можно. У насъ двѣ ножки шкафа подперты толстой поваренной книгой.
— Здорово обдумано, — крикнулъ Подходцевъ. — Въ концѣ концовъ, что мы не такіе люди, какъ всѣ, чтоли?
— Даже гораздо лучше.
II
[править]Лучъ солнца освѣщалъ слѣдующую картину: Подходцевъ и Громовъ сидѣли на полу у небольшой кадочки, въ которую было насыпано муки, чуть не до верху — и ожесточенно спорили.
Сбоку стояла корзина съ яйцами, лежалъ кусокъ масла, ваниль и какіе-то таинственные пакетики.
— Какъ твоя бѣдная голова выдерживаетъ такіе мозги, — кричалъ Громовъ, потрясая поваренной книгой. — Откуда ты взялъ, что ваниль распустится въ водѣ, — когда она — растеніе.
— Самъ ты растеніе дубовой породы. Ваниль не растеніе, а препаратъ.
— Препаратъ чего?
— Препаратъ ванили.
— Такъ… Ваниль — препаратъ заняли. Подходцевъ — препаратъ Подходцева. Голова твоя препаратъ телячьей головы…
— Нѣтъ, ты не кричи, а объясни мнѣ вотъ что: почему я долженъ сначала «взять лучшей крупичатой муки 3 фунта, развести 4-мя стаканами кипяченаго молока», продѣлать съ этими 3-мя фунтами тысячу разныхъ вещей, а потомъ, по словамъ самоучителя, «когда тѣсто поднимается, добавить еще полтора фунта муки?» Почему не сразу 4½ фунта?
— Разъ сказано, значитъ, такъ надо.
— Извини, пожалуйста, если ты такъ тупъ, что принимаешь всякую печатную болтовню на вѣру, то я не таковъ! Я оставляю за собой право критики.
— Да что ты, кухарка, что-ли?
— Я не кухарка, но логически мыслить могу. Затѣмъ — что значитъ, 30 желтковъ, растертыхъ до бѣла? Желтокъ есть желтокъ, и его, въ крайнемъ случаѣ, можно растереть до желта.
Громовъ подумалъ и потомъ высказалъ робкое, нерешительное предположеніе:
— Можетъ, туть ошибка? Не «растертые» до бѣла, а «раскаленные» до бѣла?
— Знаешь, ты, помоему, выше Юлія Цезаря по своему положенію. Того убилъ Брутъ, а тебя самъ Богъ убилъ. Ты доженъ отойти куда-нибудь въ уголокъ и тамъ гордиться. Раскаленные желтки! А почему тутъ сказано о «растопленномъ, но остывшемъ сливочномъ маслѣ»? Гдѣ смыслъ, гдѣ логика? Понимать-ли это въ томъ смыслѣ, что оно жидкое, но холодное, или что оно должно затвердѣть? Тогда зачѣмъ его растапливать. Боже, Боже, какъ это все странно!
Дверь скрипнула въ тотъ самый моментъ, когда Громовъ, раздраженный туманностью поваренной книги, вырвалъ изъ нея листъ «о куличахъ» и бросилъ его въ кадочку съ мукой.
— На! Теперь это все перемѣшай!
…Дверь скрипнула и на порогѣ появился смущенный Клинковъ. Не входя въ комнату и пытаясь заслонить своей широкой фигурой что-то, прятавшееся сзади него и увѣнчанное красными перьями, — онъ разочарованно пролепеталъ:
— Какъ… вы уже вернулись? А я думалъ, что вы еще часокъ прошатаетесь по рынку.
— А что? Да входи… Чего ты боишься?
— Да ужъ лучше я не войду…
— Да почему же?
За спиной Клинкова раздался смѣхъ и красныя перья закачались.
— Вотъ видишь, — сказалъ женскій голосъ. — Я тебѣ говорила — не надо. Такой день нынче, а ты присталъ — пойдемъ, да пойдемъ!.. Ей-Богу, безстыдннкъ!
— Клинковъ, Клинковъ, — укоризненно воскликнулъ Подходцевъ. — Когда же ты, наконецъ, перестанешь распутничать? Самъ-же затѣялъ это пасхальное торжество и самъ-же среди бѣла дня приводишь жрицу свободной любви…
— Нашли жрицу, — сказала женщина, входя въ комнату и осматриваясь. — Со вчерашняго дня жрать было нечего.
— Браво! — закричалъ Клинковъ, желая развѣять общее недовольство. — Она тоже каламбуритъ!! Подходцевъ, запиши — продадимъ.
— У человѣка нѣтъ ничего святого, — сурово сказалъ Громовъ. — Сударыня, нечего дѣлать, присядьте, отдохните, если вы никуда не спѣшите.
— Господи! Куда-же мнѣ спѣшить, — улыбнулась эта легкомысленная дѣвица. — Куда, спрашивается, спѣшить, если меня хозяйка вчера совсѣмъ изъ квартиры выставила.
— Весна — сезонъ выставокъ, — сострилъ Клинковъ, снимая пальто. — Подходцевъ, запиши. Я разорю этимъ лучшую редакцію столицы. Ахъ, какъ мнѣ жаль, Маруся, что я не могу оказать вамъ того гостеприимства, на которое вы разсчитывали.
— Уйдите вы, — сердито сказала Маруся, нерѣшительно присаживаясь на кровать. — Ни на что я не разсчитывала. Отдохну и пойду.
Взглядъ ея упалъ на кадочку съ мукой и она широко раскрыла глаза.
— Ой! Это что вы, господа, дѣлаете?
— Куличи, — серьезно отвѣтилъ Громовъ, поднимая мазанное мукой лицо. — Только у насъ, знаете-ли, не ладится…
— Видишь-ли, Маруся, — важно заявилъ Клинковъ. — Мы рѣшили отпраздновать праздникъ святой Пасхи по настоящему. Мы — буржуи!
Маруся встала, осмотрѣла кадочку и сказала чрезвычайна озабоченно:
— Эхъ, вы! Кто-жъ такъ куличи дѣлаетъ. Высыпайте обратно муку. Хотите, я вамъ замѣшу?
Громовъ удивился.
— Да развѣ вы умѣете?
— Вотъ тебѣ разъ! Да какже не умѣть?
— Уважаемая, достойная Маруся, — обрадовался совершенно измученный загадочностью поварской книги Подходцевъ. — Вы насъ чрезвычайно обяжете…
Увидѣвъ такой оборотъ дѣла, сконфуженный сначала Клинковъ принялъ теперь очень нахальный видъ. Заложилъ руки въ карманы и процѣдилъ сквозь зубы:
— Теперь вы, господа, понимаете, для чего я ее привелъ?
— Лучше молчи, пока я тебя не ударилъ по головѣ этой лопаткой. По распущенности ты превзошелъ Геліогабала.
— Да, пожалуй… — подтвердилъ самодовольно Клинковъ. — Во мнѣ сидитъ римлянинъ временъ упадка.
— Нечего сказать, хорошенькое помѣщеніе онъ себѣ выбралъ. Разведи-ка въ этой баночкѣ краску для яицъ.
Римлянинъ временъ упадка покорно взялъ пакетики съ краской и отошелъ въ уголъ, а Подходцевъ и Громовъ, предоставивъ гостьѣ всѣ куличные припасы, стали суетиться около стола.
— Накроемъ пока столъ. Скатерть чистая есть?
— Вотъ есть… Какая-то черная. Только на ней, къ сожалѣнію, маленькое бѣлое пятно.
— Милый мой, ты смотришь на эту вещь негативно. Это бѣлая скатерть, но сплошь залитая чернилами, кромѣ этого бѣлаго мѣста. И, конечно, залилъ ее Клинковъ. Онъ всюду постарается.
— Да ужъ, — отозвался изъ-за угла Клинковъ, поймавшей только послѣднюю фразу. — Я всегда стараюсь. Я старательный. А вы всегда на меня кричите. Вонъ Марусю привелъ. Маруся, поцѣлуй меня.
— Уйди, уйди, не лѣзь. Заберите его отъ меня, или я его вымажу тѣстомъ.
Вдругъ Подходцевъ застоналъ.
— Эхъ, чоррртъ! Сломался!
— Что?
— Ключъ отъ сардинокъ. Я попробовалъ открыть…
— Значить, пропала коробка, — ахнулъ Громовъ. — Теперь ужъ ничего не сдѣлаешь. Помнишь, у насъ тоже этакъ сломался ключъ… Мы пробовали открыть ногтями, потомъ стучали по коробкѣ каблуками, бросали на полъ, думая, что она разобьется. Исковеркали— такъ и пропала коробка…
— И глупо, — отозвался Клинковъ. — Я тогда же предлагалъ подложить 'ее на рельсы, подъ колесо трамвая. Въ этихъ случаяхъ самое вѣрное — трамвай.
— Давайте, я открою, — сказала озабоченная Маруся, отрываясь отъ тѣста.
— Видите, какая она у меня умница, — вскричалъ Клинковъ. — Я зналъ, что съ сардинами что-нибудь случится и привелъ ее.
— Отстань! Подходцевъ, рѣжь. колбасу. Знаешь, можно ее этакой звѣздочкой разложить. Красиво!
— Ножа нѣтъ, — сказалъ Подходцевъ.
— Можно безъ ножа, — посовѣтовалъ Клинковъ. — Взять просто откусить кусокъ и выплюнуть, откусить и выплюнуть. Такъ и нарѣжемъ.
— Ничего другого не остается. Кто-же этимъ займется?
Клинковъ категорически заявилъ:
— Конечно, я.
— Почему же ты, — поморщился Подходцевъ. — Ужъ лучше я.
— Или я!
— Неужели, у васъ нѣтъ ножа? — удивилась Маруся.
— Былъ прекрасный ножъ. Но пришелъ этотъ мошенникъ Харчевко и взялъ его якобы для того, чтобы убить свою любовницу, которая ему измѣняла. Любовницы не убилъ, а просто замошенничалъ ножикъ.
— И штопоръ былъ; и штопора нѣтъ.
— Гдѣ-же онъ?
— Неужели ты не знаешь? Клинковъ погубилъ штопоръ: ему, послѣ обильныхъ возліяній, пришла на улицѣ въ голову мысль: откупорить земной шаръ.
— Вотъ свинья-то. Какъ-же онъ это сдѣлалъ?
— Вынулъ штопоръ и сталъ ввинчивать въ деревянную тротуарную тумбу. Это, говоритъ, пробка, и я, говорить, откупорю земной шаръ.
— Неужели, я это сдѣлалъ? — съ сомнѣніемъ спросилъ Клинковъ.
— Конечно. На прошлой недѣлѣ, Ужъ я не говорю о рюмкахъ — всѣ перебиты. И перебилъ Клинковъ.
— Все я, да я. Впрочемъ, братцы, обо мнѣ не думайте: я буду пить изъ чернильницы.
— Нѣтъ, чернильница моя, — ты можешь взять себѣ пепельницу. Или сдѣлай изъ бумаги трубочку.
III
[править]Маруся съ изумленіемъ слушала эти странные разговоры; потомъ вытерла руки о фартукъ, сооруженный изъ наволочки и, взявъ карандашъ и бумагу, молча стала писать…
— Каламбуръ записываешь? — спросилъ Клинковъ.
— Я записала тутъ, что купить надо. Вилокъ, ножей, штопоръ, рюмки и тарелки. Покупайте посуду, гдѣ бракъ — тамъ дешевле… Всего рубля четыре выйдетъ.
— Дай денегъ, — обратился Клинковъ къ Подходцеву.
— Что ты, милый? Я послѣдиія за муку отдалъ.
— Ну, ты дай.
— Я тоже все истратилъ. Да, вѣдь, у тебя должны быть?
Клинковъ смущенно приблизилъ бумагу къ глазамъ и сказалъ:
— Едва ли по этой запискѣ отпустят
— Почему?
— Тарелка черезъ «ять» написана. Потомъ «перицъ» черезъ «и». Такого перца ни въ одной лавкѣ не найдешь.
— Клинковъ! — сурово сказалъ Подходцевъ. — Ты что-то подозрительно завертѣлся? Куда ты дѣлъ деньги, а?
— Никуда. Вотъ они. Видишь — пять рублей.
— Такъ за чѣмъ же остановка?
— Видите ли, — смутился Клинковъ. — Я думаю, что эти деньги… я… долженъ отдать… Марусѣ.
— Мнѣ? — искренно удивилась Маруся. — За что?
— Ну… ты понимаешь… по справедливости… я же тебя привелъ… оторвалъ отъ дѣла…
— И вѣрно! — сухо сказалъ Подходцевъ. — Отдай ей.
Маруся вдругъ засуетилась, сняла съ себя фартукъ, одернула засученные рукава, схватила шляпу и стала надѣвать ее дрожащими руками.
— До свиданья… я пойду… я не думала, что вы такъ…
— А вы… Скверно! Стыдно вамъ…
— Подходцевъ дуракъ и Клинковъ дуракъ, — рѣшительно заявилъ Громовъ. — Маруся! Мы васъ просимъ остаться. Деньги эти, конечно, пойдутъ на покупку ножей и прочихъ тарелокъ, и я надѣюсь, что мы вмѣстѣ разговѣемся; мы съ вами куличемъ, а эти два осла — сѣномъ.
— Ура! — вскричалъ Клинковъ. — Дай я тебя поцѣлую.
— Отстаньте… — улыбнулась сквозь слезы огорченная гостья. — Вы лучше мнѣ покажите, гдѣ печь куличи-то.
— О, моя путеводная звѣзда! Конечно, у хозяйки! У нея этакая печь есть, въ которой даже насъ, трехъ отроковъ, можно изжарить. Мэджи! Вашу руку, достойнѣйшая, — я васъ провожу къ хозяйкѣ.
Когда они вышли, Громовъ сказалъ задумчиво:
— Въ сущности, очень порядочная дѣвушка.
— Да… А Клинковъ оселъ.
— Конечно. Это не мѣшаетъ ему быть осломъ. Какъ ты думаешь, она не нарушитъ ансамбля, если мы ее попросимъ освятить въ церкви куличъ и потомъ разговѣться съ нами?
— Почему же… Вѣдь ты самъ же говорили, что она порядочная дѣвушка.
— А Клинковъ оселъ. Вѣрно?
— Клинковъ, конечно, оселъ. Смотрѣть на него противно.
А поздно ночью, когда трое бездѣльниковъ, язвя, по обыкновенію, другъ друга, валялись одѣтые въ кроватяхъ въ ожиданіи свяченаго кулича — куличъ пришелъ розаномъ и несомый разрумянившейся Марусей, «вторымъ розаномъ», какъ ее галантно назвалъ Клинковъ.
Друзья радостно вскочили и бросились къ Марусѣ. Она степенно похристосовалась съ торжественно настроеннымъ Подходцевымъ и Громовымъ, а съ Клинковымъ отказалась, — на томъ основании, что онъ не умѣетъ цѣловаться, какъ слѣдуетъ.
— Да, — хвастливо подмигнулъ распутный Клинковъ. — Мои поцѣлуи не для этого случая. Не для Пасхи-съ! Хе-хе! Позвольте хоть ручку.
Желаніе его было исполнено не только Марусей, но и двумя бездѣльниками, сунувшими ему подъ носъ свои руки.
Этой шуткой торжественность минуты была немного нарушена, но когда усѣлись за столъ и чокнулись виномъ изъ настоящихъ стакановъ, заѣдая настоящимъ свяченымъ куличемъ — снова праздничное настроеніе воцарилось въ комнатѣ, освѣщенной лучами разсвѣта.
— Какой шикъ! — воскликнулъ Клинковъ, ощупывая новенькую, накрахмаленную скатерть. — У насъ совсѣмъ, какъ въ приличныхъ буржуазныхъ домахъ.
— Да… настоящая приличная чопорная семья на четыре персоны!
И всѣ четверо серьезно кивнули головами, упустивъ изъ виду, что никогда приличная чопорная семья не допуститъ сидѣть за столомъ безработную проститутку.