Глава XII[править]
18 сентября. Я приехал в Гиллингам в десять часов утра, оставил пролетку у ворот и пошел по аллее к дому. Не желая разбудить Луси и ее мать, я позвонил тихонько, подождал немного, потом позвонил опять. Никто не открывал. На стук тоже никто не вышел. Мной овладело страшное предчувствие. Что-то случилось! Если Луси опять плохо, каждая минут дорога, надо попытаться проникнуть в дом.
Я обошел его кругом. Все окна и двери были заперты. Что же делать? В эту минуту послышался приближающийся топот лошадей. Кто-то остановился у ворот, и через минуту в конце аллеи показался фон Гельсинг.
Он закричал еще издалека:
— Как? Вы только что приехали? Разве вы не получили моей телеграммы? Как ее здоровье?
Я ответил, что телеграмму получил только сегодня утром и отправился сейчас же, но дом заперт, никто не открывает.
— В таком случае, боюсь, мы действительно опоздали! — воскликнул профессор. — Надо проникнуть в дом как можно скорее!
Мы вместе еще раз обошли дом и остановились у окон кухни. Профессор достал длинный острый нож. После долгих усилий мне удалось сломать внутреннюю задвижку и открыть окно.
В кухне и столовой никого не оказалось. Дверь в комнату миссис Вестенра была открыта. На полу лежали две служанки. В комнате пахло опиумом.
Мы с фон Гельсингом поспешили к комнате Луси. Остановившись у ее двери, профессор прислушался. Мертвая тишина царила во всем доме. Холодная дрожь пробежала по моему телу. Фон Гельсинг открыл дверь.
Как описать ужасную картину, представшую перед нами? На постели неподвижно лежали Луси и ее мать. Миссис Вестенра, прикрытая простыней, была мертва. На ее бледном лице застыл смертельный ужас. Луси была не менее бледна. Цветы, которые профессор приказал ей носить на шее, лежали на груди у матери. Я подошел ближе. На шее Луси выделялись две ранки, ставшие как будто еще больше.
Профессор молча нагнулся над постелью и приложил ухо к груди Луси. Обернувшись ко мне, он сказал:
— Еще не поздно! Скорей, принесите водки, коньяку, чего-нибудь!
Я бросился вниз, отыскал бутылку и стремглав прибежал обратно. Фон Гельсинг смочил губы Луси.
— Это все, что можно сделать пока, — вздохнул он. — Попробуйте привести в чувство служанок. Надо приготовить ванну. Эта несчастная почти так же холодна, как ее покойная мать!
Мне не стоило особенных трудов разбудить девушек. Предвидя истерику, я обошелся с ними сурово, сказав, что одной смерти в доме достаточно и что если они будут медлить, мисс Луси тоже умрет.
Плача, они принялись за работу. Мы опустили Луси в ванну и начали растирать ее. В это время послышался звонок. Одна из девушек побежала открыть и доложила о приходе какого-то господина с поручением от мистера Голмвуда. Я велел сказать, чтобы он подождал, так как фон Гельсингу требовалась моя помощь.
Я никогда не видел профессора работающим с таким усердием. Он очень удивил меня, сказав:
— Если бы речь шла только о жизни мисс Луси, я остановился бы и дал ей спокойно умереть, но ей предстоит такой ужас, что…
И фон Гельсинг принялся растирать ее с удвоенной силой.
Наши усилия оказались не напрасными: сердце несчастной забилось сильнее, грудь чуть заметно задрожала. Лицо профессора просияло.
— Мы победили! — закричал он. — Шах королю!
Бережно обернув Луси горячей простыней, мы уложили ее в постель, но уже не в ее комнате, а в другой. Фон Гельсинг прикрыл ранки на ее шее мягким шелковым платком. Больная все еще спала. Профессор приказал служанке неотлучно находиться в комнате и не спускать с Луси глаз, сделал мне знак, и мы вышли из комнаты.
— Мы должны решить, что делать, — сказал он, направляясь в полутемную из-за опущенных штор столовую. — К кому обратиться за помощью? Необходимо повторное переливание крови, иначе я не ручаюсь за ее жизнь. Но вы истощены, я стар. Кто согласится пожертвовать своей кровью? Как вы думаете, может быть, поговорить со служанками?
— А меня вы не считаете? — неожиданно раздался с дивана голос Квинси Мориса.
— Какой добрый гений прислал тебя? — спросил я, пожимая ему руку.
Морис протянул телеграмму.
— Вот что я получил от Артура. Он страшно беспокоится, так как уже несколько дней не имеет известий от своей невесты, и потому поручил мне узнать, в чем дело. Сам он приехать не может. У него умер отец… Я вижу, что прибыл как раз вовремя. Скажите, что надо делать?
Фон Гельсинг, глядя ему в глаза, сказал:
— Вы дадите мисс Луси свою кровь. Видимо, Бог помогает нам. Пойдемте!
Когда все было закончено, мы с Морисом спустились вниз. Я уложил его на диван, предварительно заставив выпить большую рюмку крепкого вина, и вернулся к Луси, которая все еще была очень слаба. Фон Гельсинг в глубоком раздумье стоял у ее постели с исписанным листком бумаги в руках. У него было почти торжественное выражение лица.
— Вот что я нашел в ее спальне, — сказал он, протягивая мне бумагу.
Это оказалась записка Луси, где она рассказывала о ночном происшествии. Нет слов, чтобы описать, как она изумила меня. Наконец я обрел дар речи и обратился к профессору, стараясь унять нервную дрожь:
— Объясните, что все это значит? Или она сошла с ума? Какая опасность угрожает ей?
— Не волнуйтесь так! Со временем вы все узнаете и все поймете, — с этими словами фон Гельсинг отобрал у меня записку. — Теперь же надо составить свидетельство о смерти миссис Вестенра.
— Да-да, — спохватился я, совсем забыв о смерти бедной женщины. — Сделайте это сейчас, а я подам заявление в полицию и зайду в бюро похоронных процессий.
Заручившись свидетельством, я собрался уходить, когда столкнулся в передней с Морисом, державшим в руке телеграмму Артуру с известием о смерти миссис Вестенра и болезни Луси.
— Когда ты освободишься, я бы хотел поговорить с тобой, — шепнул он.
Покончив со всеми формальностями, я вернулся и, узнав, что Луси еще спит, направился в гостиную, где меня ждал Морис.
— Послушай, — сказал он, — ты думаешь, я ничего не понимаю? Я рад, что смог сегодня помочь несчастной девушке, которую мы все любим. Но я знаю, что то же самое проделали и вы с Артуром, не правда ли?
Я утвердительно кивнул.
— Сколько времени продолжается болезнь Луси? — спросил Морис.
— Десять дней.
— Десять дней! — повторил он. — И за это время ей трижды делали переливание крови… Помилуй Бог!
Он приблизился ко мне и прошептал:
— Скажи, что с ней?
— Не знаю, — ответил я в отчаянии. — Фон Гельсинг, как ты сам видишь, изводится, и я почти обезумел. Говорю тебе честно, я даже не догадываюсь о причине такой потери крови. Правда, несколько раз Луси оставалась без присмотра, но этого больше не повторится; мы с профессором останемся здесь, пока она не выздоровеет.
Морис протянул мне руку.
— Я останусь с вами, — сказал он, — и буду счастлив помочь.
Во второй половине дня Луси проснулась. Она увидела фон Гельсинга и меня, слабо улыбнулась, и уткнув лицо в подушку, горько зарыдала… Выплакавшись, бедняжка опять заснула. Но сон был очень беспокойный. Луси металась, шарила руками по постели, как будто что-то искала. Профессор догадался положить на одеяло найденную им записку. Не просыпаясь, Луси тут же схватила ее и начала рвать. Только разбросав клочки бумаги по всей постели, она успокоилась. Фон Гельсинг следил за ней, нахмурив брови, но ничего не сказал.
19 сентября. Ночь Луси спала тревожно, мы ни на минуту не оставляли ее одну, по очереди дежуря у постели. Морис провел ночь в саду, вызвавшись охранять дом.
На рассвете Луси проснулась, но была так слаба, что с трудом поворачивала голову. Мы заставили ее выпить бульона и вина, но это мало подкрепило ее. Дыхание было довольно ровное, но полуоткрытый рот обнажал по-прежнему бледные десны. На лице Луси время от времени появлялось какое-то хищное, незнакомое выражение, и только взгляд нежных добрых глаз несколько стушевывал неприятное впечатление.
Она изъявила желание видеть жениха. Мы сейчас же послали телеграмму Артуру, и Морис выехал ему навстречу. Было уже шесть часов вечера, когда Голмвуд приехал.
Лучи заходящего солнца, проникая через окно, скрадывали бледность, разлившуюся на лице больной. Увидев ее столь переменившейся, Артур с трудом скрыл свое волнение. Приезд жениха несколько оживил Луси, и она довольно долго разговаривала с ним.
Теперь почти час ночи. Фон Гельсинг с Артуром сидят в комнате у Луси, через четверть часа я иду сменить их.
Боюсь, завтра наши заботы придут к концу — Луси очень слаба; она поправиться не может…
17 сентября.
Дорогая Луси!
Ужасно давно не имею известий от тебя, хотя сама долго не писала. Ты, надеюсь, простишь меня, когда узнаешь все, что было. Во-первых, я довезла мужа домой, слава Богу, вполне благополучно. Приехав в Эксетер, мы застали дожидавшуюся нас карету, и в ней мистера Гаукинса, который пожелал встретить нас, несмотря на довольно сильный приступ подагры. Милый старик отвез меня с Андреем к себе и угостил обедом. За столом он обратился к нам со следующими словами: «Дорогие мои дети, пью за ваше здоровье и желаю вам много лет счастья! Я знаю вас обоих с детства, люблю и горжусь вами, а потому желаю, чтобы вы поселились у меня, тем более что, по неимению детей, я составил завещание в вашу пользу!» Я заплакала от радости, дорогая Луси.
Итак, мы живем в чудном доме! Из спальни и гостиной открывается одинаково красивый вид. Мистер Гаукинс и Андрей целый день заняты делами; наш благодетель хочет познакомить моего мужа со всеми его клиентами. Я же занимаюсь домом.
Как здоровье твоей матери? Я очень хотела бы приехать к вам, на один или два дня, но пока не могу, так как Андрей не совсем еще поправился. Он крайне нервный, беспрестанно просыпается ночью и дрожит, как от сильного испуга.
Вот и все мои новости. Теперь расскажи мне о себе. Готово ли твое подвенечное платье? Много ли народу вы пригласили на свадьбу? Пожалуйста, напиши обо всем! Мой муж просит передать тебе сердечный привет.
Любящая тебя Минна.
20 сентября.
Уважаемый доктор Сивард!
Пишу вам по вашей просьбе обо всем происшедшем в больнице со дня вашего выезда. Все обстоит благополучно, только у несчастного Ренфильда опять был сильнейший припадок.
Большая телега с двумя рабочими проехала сегодня мимо клиники и остановилась у ворот пустого дома, куда дважды убегал наш больной. Час спустя я услышал шум в палате Ренфильда. Оказалось, ему опять удалось удрать через окно. С двумя санитарами мы бросились на улицу. Навстречу нам из ворот дома медленно выехала телега, которую я видел раньше, но теперь она была нагружена большими деревянными ящиками.
Я не успел подбежать, как Ренфильд накинулся на одного из рабочих, вытащил его из телеги и с силой бросил несчастного на землю. Если бы мы не подоспели вовремя, он убил бы свою жертву. Второй рабочий поспешил нам на помощь, и вчетвером мы еле-еле справились с безумцем. Ренфильд вырывался, дико крича: «Я помешаю им! Они не могут обокрасть меня, я постою за своего господина!»
Рабочие страшно ругались, требуя вознаграждения. Я велел угостить их виски, дал им по 5 фунтов и отправил, записав их имена: Жак Смолис и Фома Стеллинг, оба служат в фирме Гарриса и К0.
Ренфильда поместили в отделении для буйных.
Преданный вам Лука Смит.
20 сентября.
Дорогая Луси!
Ужасное горе постигло нас: мистер Гаукинс внезапно скончался! Я убеждена, что многие сомневаются в искренности нашего огорчения, но ты ведь знаешь, мы с Андреем любили его, как родного отца. Андрей страшно потрясен. Он еще не оправился от своей болезни, и внезапная кончина нашего благодетеля совсем расстроила его. Я стараюсь, как могу, утешить моего мужа, но пока безуспешно.
Прости, дорогая Луси, что омрачаю твое счастье столь скорбными известиями, но мне так тяжело! После похорон постараюсь приехать к тебе, хотя бы на несколько часов. Целую тебя крепко, да сохранит тебя Бог!
Твоя Минна.