XXI. Варя.
[править]С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 3. С.-Петербург. 1904.
— И въ кого ты, Варька, уродилась?… — часто и на разные лады спрашивали у насъ въ домѣ. Мать спрашивала, смѣясь, отецъ съ недоумѣніемъ, бабушка съ негодованіемъ. Бабушка рѣшила просто.
— Въ материнскую породу… У насъ въ роду этакихъ озорныхъ да отчаянныхъ дѣвокъ не бывало.
Лобастая, съ большими смѣлыми сѣрыми глазами, съ непокорнымъ вихромъ бѣлокурыхъ волосъ, всегда стоявшихъ торчмя, съ бурными порывами, упорная и отчаянно смѣлая, Варька дѣйствительно была очень странна въ нашемъ чинномъ, молчаливомъ, строго дисциплинированномъ домѣ. Бабушка была неправа, Варька напоминала мать только бѣлокурыми волосами да темной родинкой на шеѣ — совершенно такой же какъ у матери; во всемъ остальномъ, высокая, сильная, она уродилась въ крутогорскую породу и когда бывала въ гнѣвѣ, ея темныя брови сдвигались, глаза становились уже и блестѣли, — и она становилась удивительно похожа именно на бабушку.
Варька никого не боялась, — не боялась бабушки и, когда та начинала пилить ее, вступала въ горячіе споры; не боялась отца, не боялась генеральши Солтухиной и, когда ея карета проѣзжала по селу, не пряталась вмѣстѣ съ нами въ подворотню, а нарочно вертѣлась на дорогѣ и скакала на одной ногѣ и разъ даже высунула генеральшѣ языкъ, за что и получила отъ отца хорошую трепку. Но что больше всего поражало насъ, дѣтей, — Варька не боялась того, что казалось намъ страшнѣе всякихъ людей — темныхъ угловъ, покойниковъ, кладбища, всякихъ «непосѣщаемыхъ, мѣстъ», гдѣ водилась нечистая сила.
— Ну, ужъ это ты врешь… — подымался у насъ въ темный осенній вечеръ горячій споръ. — Небось, не пойдешь сейчасъ въ ригу… — Рига считалась излюбленнымъ мѣстомъ, гдѣ проживалъ онъ.
Варька, не задумываясь, бѣжала въ ригу и приносила оттуда что-нибудь, удостовѣрявшее, что она была тамъ. Она бѣгала по ночамъ на кладбище и разъ вечеромъ во время сѣнокоса на Дальнемъ Лугу тоже на споръ выкупалась въ омутѣ подъ мельничнымъ колесомъ, гдѣ вечеромъ не рѣшался купаться ни одинъ мужикъ въ округѣ.
Послѣ одного изъ такихъ споровъ Варька неожиданно объявила намъ, что «все это врутъ», что нѣтъ ни водяного подъ мельничнымъ колесомъ, ни шишиги, который водитъ людей по лѣсамъ, что покойники мирно спятъ подъ крестами и даже стала отрицать всѣмъ извѣстный фактъ огненнаго змѣя, какъ разъ въ то время летавшаго къ солдаткѣ Агафьѣ. Мы рѣшили, что Варька завралась и привели многочисленныя свидѣтельства существованія оборотней и всякой чертовщины, еще населявшей въ то время наши болота и лѣса въ несмѣтномъ количествѣ.
Такъ какъ Варька уперлась на своемъ, споръ былъ перенесенъ въ высшую инстанцію и отданъ на рѣшеніе матери.
— А дьяволъ-то, — искуситель рода человѣческаго? Видѣла, въ церкви-то на стѣнѣ какой?..
Мать уклонилась отъ обсужденія вопроса въ подробностяхъ, а только замѣтила:
— Востра ты больно, Варька, уродилась… Вотъ погоди, вырастешь, — сшибутъ тебѣ кокъ-то!..
А Варька смотрѣла исподлобья своими сѣрыми глазищами, бѣлокурый кокъ непокорно крутился на головѣ и, топая голыми ногами, она настойчиво повторяла:
— Анъ нѣтъ! Анъ нѣтъ! Анъ нѣтъ!..
Одно время Варька была въ нашей компаніи, цѣлые дни скиталась съ нами, мальчишками, по полямъ и лѣсамъ и подолгу засиживалась у Гришкинаго стада; но она начала слишкомъ самовластно верховодить нами, что было непереносимо для нашего мужского самолюбія, — произошла серьезная драка, во время которой многимъ изъ насъ порядочно досталось. Послѣ этого Варька вышла изъ нашего общества и подобрала себѣ компанію такихъ же непутевыхъ дѣвчонокъ, какъ она сама.
Скоро это сдѣлалась какая-то разбойничья шайка, производившая, необыкновенные дебоши въ солидныхъ и степенныхъ Крутыхъ Горахъ. Вдругъ ночью на улицѣ раздавалось блеянье овецъ, мычанье телятъ, — сама Варька художественно изображала стараго барана съ охрипшимъ голосомъ, — бабы выскакивали на улицу, воображая, что ворота не затворены и скотина ушла, а дѣвчонки разсыпались по закоулкамъ и съ наслажденіемъ наблюдали за поднявшейся суматохой. Повидимому, Варькѣ больше всего нравилось пугать пугливыхъ крутогорскихъ людсй. Она выучила своихъ пріятельницъ держать во рту горячую лучину съ краснымъ еще углемъ; — и вотъ въ темные осенніе вечера, когда на улицѣ зги не видно, въ окнахъ какой-нибудь избы, гдѣ собирались посидѣлки, показывались страшные разинутые, пламенѣющіе рты. Паника поднималась необыкновенная, какъ, должно быть, необыкновенное же получали удовольствіе разсыпавшіяся но улицѣ дѣвчонки; надо думать, Варькѣ доставляло удовольствіе все экстравагантное, нарушавшее чинную тишину крутогорской улицы. Сидятъ въ воскресенье на завалинкахъ старики въ праздничныхъ поддевкахъ, тихо идетъ степенная бесѣда, и вдругъ въ концѣ улицы показывается удивительная процессія: — восемь-десять дѣвчонокъ двигаются по селу на высокихъ ходуляхъ, — впереди, конечно, Варька съ своими босыми, никогда не отмывавшимися ногами, въ запачканномъ платьѣ, съ растрепанными волосами и торчавшимъ вверху вихромъ. За всѣ такія штуки намъ, мальчишкамъ, жестоко доставалось бы, а дѣвчонкамъ какъ-то все сходило съ рукъ. Впрочемъ, въ концѣ концовъ взрослые обезпокоились. Бабы приходили къ матери жаловаться.
— Варька-то ваша и моихъ дѣвокъ скружила… Ни ребенка поняньчить не заставишь, ни за пряжу не усадишь.
А мужики говорили отцу:
— Да этакъ онѣ и село спалятъ…
Варька знаетъ, что ждетъ ее дома послѣ какой-нибудь экстренной штуки, и принимаетъ свои мѣры. Она не приходитъ ужинать, гдѣ-нибудь за угломъ дождется, пока въ домѣ потушатъ огонь, и тогда, какъ кошка, взберется по стѣнѣ, откроетъ окно и потихоньку шмыгнетъ подъ одѣяло. А утромъ ея и слѣдъ простылъ; такимъ образомъ устанавливается давность, и Варька хотя съ нѣкоторой опаской, но довольно смѣло является къ обѣду.
— Даже ни капелечки и не больно!.. — потряхивая головой, говоритъ Варька, когда мы съ нѣкоторымъ злорадствомъ спрашиваемъ ее насчетъ полученной трепки.
— Эка невидаль! На, оттаскай… — охотно подставляетъ она желающимъ свою голову.
Варька гордилась тѣмъ, что никогда въ такихъ случаяхъ не плакала и за такую стойкость духа пользовалась среди насъ большимъ уваженіемъ.
Иногда отецъ раздумается и начнетъ сокрушенно вздыхать.
— Что-нибудь надо сдѣлать, мать, съ Варькой… Сладу вѣдь нѣтъ. Вотъ на Вознесенье двухъ барановъ запрягла въ телѣжку, да и ѣздитъ по селу. Срамъ вѣдь… Ужъ такая-то вольница растетъ… И въ кого только уродилась?
— И-и, Тимоѳей Лукьянычъ!.. — спокойно отвѣчаетъ мать. — Пятки зудятъ, оттого и бѣгаетъ. Только ей и погулять годикъ-другой, а тамъ въ работу пойдетъ, — угомонится. Чай не большая — смирно-то сидѣть, — пусть побѣгаетъ.
У Варьки, должно быть, дѣйствительно зудъ былъ, только не въ однѣхъ ногахъ, а и въ рукахъ, и въ языкѣ, и въ головѣ.
— Да посиди ты хоть полчасика смирно, — уговариваетъ ее мать за обѣдомъ. — Ужъ сколько я объ тебя ложекъ обломала! Этакъ и не напасешься…
Лѣтъ съ девяти-десяти пустили Варьку въ работу, — огородъ полоть, картошку копать, льны дергать, бѣлье полоскать, а вечеромъ пряжу прясть. Къ тому времени компанія Варьки начала разстраиваться, дѣвчонки стали подрастать и тоже были приставлены къ дѣлу. Работала Варька съ тѣмъ же азартомъ, который она вносила во всякое дѣло. И все выходило у ней какъ-то удивительно легко и ловко, — и нитка ея была самая тонкая, и чулки вязала быстрѣе всѣхъ.
— Играючи работаетъ, атаманъ-то нашъ! Золотыя руки… — похваливала Варьку Домна.
Несмотря на всѣ штуки, которыя устраивала Варька, ее очень любили въ домѣ; повидимому, отцу, безпокоившемуся за поведеніе Варьки, въ то же время особенно нравилась ея рѣшительность и отчаянная смѣлость.
— Боецъ! — говаривалъ онъ матери про Варьку, когда былъ въ хорошемъ расположеніи духа.
Въ концѣ концовъ даже бабушка, у которой особенно много непріятностей выходило съ Варькой, стала благосклонно относиться къ ней.
— Всѣмъ бы дѣвка, кабы посмирнѣе была!..
Мой авторитетъ никогда не былъ очень высокъ въ глазахъ Варьки; но все-таки, пока я учился въ духовномъ училищѣ, а она оставалась въ Крутыхъ Горахъ, гдѣ съ отъѣздомъ Николая Петровича всякое ученіе прекратилось, — я, повидимому, пользовался у нея нѣкоторымъ престижемъ.
Она жадно перечитывала мои учебники и тѣ рѣдкія книжонки, которыя я привозилъ съ собой изъ училища, изрѣдка спрашивала у меня объясненія того, что не понимала въ тѣхъ, дубовымъ языкомъ изложенныхъ старинныхъ учебникахъ. Выходили и тутъ ссоры. Я хотѣлъ, чтобы она вѣрила мнѣ на слово, какъ мы вѣрили своимъ учителямъ, а она требовала доказательствъ и, когда ихъ не оказывалось, бросала книгу и презрительно говорила:
— Самъ-то, видно, ничего не понимаешь…
Слѣдовала драка, но мои кулаки, повидимому, мало убѣждали ее. Тѣмъ не менѣе, когда приходило время уѣзжать въ училище, Варька дѣлалась очень добра и нѣжна со мной и провожала меня за околицу и говорила мнѣ умоляющимъ голосомъ:
— Не забудь, Степа… Привези книжекъ. Достань побо-ольше, побольше…
Я доставалъ ей исторію Смарагдова и Устрялова, географію Корнеля, хрестоматію Наульсона, грамматику Перевлѣскаго, которая ей очень нравилась, привозилъ «Жизнеописанія Плутарха» и Училище благочестія, двѣ книги, которыя я нѣсколько разъ перечитывалъ. Разъ я даже затратилъ собственныхъ пятнадцать копеекъ и купилъ на базарѣ повѣсть въ пяти частяхъ, кажется, называвшуюся «Кіевская вѣдьма или Днѣпровскіе разбойники» и поразившую меня трагизмомъ положеній дѣйствующихъ лицъ. А Варькѣ все было мало, и она разыскала по моимъ слѣдамъ библіотеку о. Кирилла у тетки Глафиры и прочитала стихи Державина и Бѣдную Лизу, и барона Брамбеуса, и полное собраніе сочиненій Марлинскаго, и романы Загоскина,
Такъ шло дѣло, пока не открылось въ Малыхъ Пустошахъ училище и не появилась барышня Солтухина, куда по настоянію матери начали отпускать по зимамъ Варьку. Съ тѣхъ поръ я и моя семинарская наука — въ тотъ годъ я перешелъ въ семинарію — и книги, которыя привозилъ, потеряли всякое значеніе въ глазахъ Варьки, и ея сѣрые глаза насмѣшливо смотрѣли на меня, когда я начиналъ разсказывать отцу про свои успѣхи въ хріяхъ, синекдокахъ и метониміяхъ, которыми я увлекался такъ же, какъ раньше складываньемъ балетмейстера Перро. И несмотря на то, что отецъ очень любилъ эти мои разсказы и повидимому такъ же, какъ по поводу слогосложенія, изумлялся моимъ дарованіямъ, — въ присутствіи Варьки у меня не клеилось и слова вязли въ зубахъ. Я былъ въ періодѣ увлеченія семинарской наукой и былъ весь пропитанъ патріотизмомъ нашей семинаріи, гордившейся многими архіереями и московскими протоіереями и профессорами духовныхъ академій, вышедшими изъ нашихъ стѣнъ, и поэтому не могъ простить Варькѣ ея насмѣшливаго отношенія къ нашей наукѣ и ко всему, что дѣлалось у насъ въ семинаріи.
Наши отношенія обострялись все болѣе и болѣе. Варька привезла на лѣто много книгъ отъ своей учительницы и просиживала цѣлыя ночи въ старой кладовкѣ, которую она выпросила для себя у матери и гдѣ поселилась съ Дашей. Я умышленно пренебрежительно относился къ Варькинымъ занятіямъ и игнорировалъ ея книги.
Временами происходили перемирія, и мы довольно дружелюбно обсуждали литературные и всякіе другіе вопросы, и Варька давала мнѣ свои книги и уговаривала прочесть то или другое мѣсто, которымъ она особенно восхищалась, — но перемирія были такъ коротки, а ссоры такъ продолжительны.
Помню рѣшительную битву, которая произошла между нами. Я былъ уже въ философіи, мнѣ было шестнадцать лѣтъ, а Варькѣ семнадцать, и хотя она не училась въ школѣ, но продолжала ѣздить по зимамъ къ дядѣ и брать отъ учительницы книги. Варька разсказывала, какъ къ учительницѣ пріѣзжалъ братъ, студентъ-медикъ, и говорилъ объ университетѣ, какъ тамъ занимаются химіей и микроскопомъ, какой теперь прогрессъ въ естественныхъ наукахъ, какъ важно положительное знаніе и проч., проч. Она обращалась къ Дашѣ, но я чувствовалъ, что все это говорится по моему адресу. Вопросъ о сравнительномъ достоинствѣ духовныхъ академій и университетовъ былъ предметомъ нашихъ давнишнихъ споровъ. Съ высоты семинарскаго величія мы относились пренебрежительно къ свѣтской наукѣ, а на университантовъ смотрѣли, какъ на существа легковѣсныя, не могущія идти ни въ какое сравненіе съ солидными академиками. Въ этотъ разъ я былъ особенно сердитъ. Даша, мой вѣчный другъ и неизмѣнный поклонникъ, на моихъ глазахъ стала переходить на сторону Варьки.
— Тоже къ намъ одинъ такой-то форсистый разлетѣлся… — умышленно-равнодушнымъ тономъ вмѣшался я въ разсказъ Варьки. — Братъ у него со мной въ философіи учится, ну, да у насъ его живо сократили.
— Любопытно, какъ же это у васъ его сократили?
Варькины брови сдвинулись и глаза стали уже и темнѣе.
— А такъ… Про мозги разсказывалъ. Все ужъ имъ тамъ извѣстно, — гдѣ мысли дѣлаются, гдѣ слова родятся… Про Муція Сцеволу еще говорилъ, почему руку съ огня не отнялъ. Мололъ, мололъ… А Данилъ Михайлычъ — первый ученикъ у насъ въ богословіи — однимъ словомъ его срѣзалъ.
Я разсказывалъ нарочно медленно, заранѣе смакуя эффектъ, а Варька вся горѣла и вплотную придвинулась ко мнѣ и, теребя за рукавъ, нетерпѣливо говорила:
— Ну, ну!…
— Только и сказалъ Данилъ Михайловичъ: «позвольте, говоритъ, васъ спросить, какъ у васъ въ университетѣ понимаютъ… Что такое, говоритъ, Сущность? И потомъ, говоритъ, Бытіе?» Университантъ-то и хвостъ поджалъ. Тутъ и началъ гвоздить его Данилъ Михайловичъ. «Вотъ, говоритъ, вы разсказали намъ, что находится внутри у лягушки и все прочее, а позвольте васъ спросить»… И пошелъ, и пошелъ… А тотъ — какъ воды въ ротъ набралъ.
Эффектъ вышелъ не совсѣмъ тотъ, котораго я ожидалъ. Варька широко открыла глаза и энергично выговорила:
— Ду-уракъ!
Я не могъ принять восклицанія на свой счетъ, но что-то было въ Варькиномъ голосѣ, что не позволяло отнести его и по адресу университанта. Я принялъ угрожающую позу.
— Ты не больно зазнавайся, Варька!
Она отступила къ двери и убѣдительно выговорила:
— Какъ есть настоящій дуракъ!
Черезъ минуту я бѣжалъ за Варькой со сжатыми кулаками, а она неслась по саду и во всеуслышанье кричала:
— Дуракъ, дуракъ, дуракъ!
— Онъ у насъ смирный… — говорили отецъ и мать роднымъ и знакомымъ, когда рѣчь заходила обо мнѣ.
Кажется, больше и нечего было сказать обо мнѣ. Я росъ слабый и тихій, слушался старшихъ, не обижалъ маленькихъ, не любилъ драться, — не считая инцидентовъ съ Варькой, гдѣ я находилъ себя обиженной стороной, — былъ достаточно робокъ, думалъ, что Крутыя Горы — лучшее на землѣ мѣсто, вообще былъ смирный крутогорскій человѣкъ. Антонъ-баба и другіе мужики-пріятели звали меня: «нашъ попикъ», и въ семьѣ съ тѣхъ поръ, какъ старшій братъ, не кончивши семинарію, женился и поступилъ дьякономъ въ другой уѣздъ, давно рѣшили, что я буду священникомъ въ Крутыхъ Горахъ. Въ особенности объ этомъ говорила бабушка, очевидно, мечтавшая, что я сяду въ старое гнѣздо и буду продолжать нашъ старинный крутогорскій родъ. Мои блестящія дарованія были въ воображеніи отца и не пошли дальше слогосложенія, но я учился сносно, нигдѣ не оставался и могъ разсчитывать окончить по первому разряду, такъ что и съ этой стороны препятствій не было.
И для меня это была старинная мечта. Я не могъ надѣяться на посылку въ академію, да меня и не тянуло туда. Будущее казалось такъ ясно и просто, не было ничего лучше на свѣтѣ, какъ воротиться въ свое родное село и зажить тихой жизнью въ старомъ гнѣздѣ. Сложитъ отецъ свои усталыя руки, отдохнетъ мать отъ горя и заботъ, буду лелѣять ихъ тихую старость и потянутся ясные дни въ дружбѣ и любви съ крутогорскими людьми, которыхъ я давно зналъ и давно любилъ…
Такъ хорошо было мечтать обо всемъ этомъ именно въ нашей семинаріи. Странная была семинарія. Былъ 71—72 годъ. Въ сосѣдней губерніи больше половины того философскаго класса, въ которомъ я учился, уходила въ университетъ и другія высшія свѣтскія учебныя заведенія; а изъ моихъ товарищей никто не собирался покидать духовное званіе, почти никто не читалъ тѣхъ русскихъ писателей, которыхъ всѣ читали, не интересовался тѣмъ, что волновало семинаристовъ въ другихъ семинаріяхъ, и глухая заброшенная семинарія продолжала жить, какъ жила пятьдесятъ лѣтъ назадъ, изощряясь въ философско-богословскихъ спорахъ, замкнутая въ себѣ, далекая отъ жизни.
Далекая отъ жизни. Тамъ не было ни города, ни деревни, не было ни одного приходящаго воспитанника, ни одного, который жилъ бы въ семьѣ и приносилъ бы намъ, бурсакамъ, запахъ семьи, запахъ другой жизни. Рядомъ былъ монастырь, а кругомъ большой старый лѣсъ и тянувшаяся на нѣсколько верстъ гладь озера. Лѣтомъ мѣсто оживало. Въ монастырь пріѣзжали экипажи, нарядныя дамы и кавалеры, шли бабы съ мѣдными лицами и запыленными котомками, странники съ посохами, а потомъ жизнь замирала. Пустынно шаркали ноги согбеннаго старика монаха, зажигавшаго свѣчи, пустынно мерцала лампада предъ темнымъ ликомъ Скорбящей Божіей Матери въ томъ темномъ углу, который такъ любили семинаристы. А потомъ была семинарія, угрюмое зданіе, смотрѣвшее въ озеро угрюмыми башнями. Крутился снѣгъ по широкой глади озера, сугробы заносили старыя стѣны, тяжело и протяжно вылъ вѣковой лѣсъ… Вечеръ. Прозвонили монастырскіе колокола свою печальную вечернюю молитву. Тяжелое молчаніе повисло надъ огромнымъ каменнымъ домомъ и наклонившимися надъ книгами молодыми лицами. Гдѣ-то вдали открываются и закрываются двери и все ближе и ближе доносится короткій, отрывистый звукъ желѣзнаго посоха. Изъ-подъ чернаго клобука сухіе блестящіе глаза аскетическаго угрюмаго лица впиваются въ молодыя, блѣдныя, испуганныя лица, словно ищутъ въ нихъ грѣшныхъ мыслей… Короткій, жесткій звукъ желѣзнаго посоха замираетъ вдали. Поздній вечеръ. Вернулись съ ужина, — вернулись такіе же голодные, какъ и пошли. Въ углу башни серьезныя лица — идетъ споръ о «сущности» и «бытіи», объ ипостасяхъ, о природѣ ангеловъ. Въ послѣднемъ номерѣ хохотъ, мой товарищъ Владыкинъ сквернословитъ и богохульствуетъ. Вотъ уже второй мѣсяцъ онъ гдѣ-то достаетъ водку и пьетъ по ночамъ. Онъ первый ученикъ въ нашемъ классѣ, пишетъ стихи о лунѣ и о дѣвѣ, о смерти и: объ изгнаніи, у него нѣжный голосъ и нѣжное дѣвичье лицо и чарующіе глаза, огромные и темные; онъ — самый чистый и цѣломудренный изъ всѣхъ насъ — разсказываетъ самыя грязныя, самыя циничныя богохульственныя исторіи, онъ, котораго я видалъ обливавшагося слезами на колѣняхъ предъ темнымъ ликомъ Скорбящей Божіей Матери. А дальше спѣвка — «Чертогъ твой вижду, Спасе мой, украшенный», звенящимъ восторгомъ возносится хоръ.
— «И одежды не имамъ внити въ онь»… — покаянно и страстно гудятъ басы. А потомъ свѣтлые и чистые, полные слезъ три дѣтскихъ голоса молятъ:
— «Да исправится молитва моя!»
Грубо и тревожно пропѣла струна віолончели изъ дальней башни.
И въ безмолвіи ночи поднимается съ подушки заплаканное лицо. «И одежды не имамъ внити въ онь»… — шепчутъ губы. Вспоминаются всѣ грѣхи и сомнѣнія, и дерзкія рѣчи, и лукавыя мысли, и манящая даль, зовущіе соблазны міра, и губы снова шепчутъ: «Да исправится молитва моя!» И въ кающейся душѣ поднимаются мысли объ отреченіи отъ міра, о суровой кельѣ…
Потомъ прилетали грачи съ черными клювами. Они поселялись въ старыхъ гнѣздахъ и кричали громкими, напряженными голосами. Голыя вѣтви старыхъ липъ уродливо тянулись въ засинѣвшую высь неба, изнывающій ледъ медленно и тихо опускался на дно озера… А потомъ прилеталъ соловей… Подъ окнами башни изъ густой заросли озера возносились къ небу страстные торжественные призывы; они поднимались надъ угрюмыми башнями, надъ вѣковыми деревьями, надъ дымящимся озеромъ, надъ озаренными луннымъ сіяніемъ золотыми главами монастырскихъ церквей и звучали, какъ колоколъ, и звали изъ башенъ на широкій просторъ божьяго міра, наполняли душу тоской и смятеніемъ… Шаркали ноги стараго монаха въ пустынномъ храмѣ, трепетно мерцали лампады, тусклый свѣтъ предразсвѣтнаго утра медленно плылъ въ старыя окна, подъ темные своды. Тогда изъ затихшаго, померкшаго лѣса выходилъ юноша съ смятенной душой и входилъ въ пустой храмъ и, припавши горячимъ лбомъ къ холоднымъ каменнымъ плитамъ, взывалъ къ Скорбящей Божіей Матери и молилъ очиститъ его душу, разрѣшить сомнѣнія и укрѣпить вѣру и направить на путь истинный…
Ту весну я пролежалъ въ больницѣ. Долго я ни чего не помнилъ. Только черные грачи все били въ мою голову твердыми клювами и громко кричали надо мною, и руки у меня были связаны, на ногахъ лежали тяжелыя гири, все не могъ я прогнать черныхъ грачей.
Когда я вышелъ изъ больницы, все было кончено, все ушло, словно провалилось куда-то. Во мнѣ было пусто и холодно и душа была, какъ разоренное гнѣздо. Все, что было такъ близко и ярко, сдѣлалось блѣдно и казалось такъ далеко, отодвинулись Крутыя Горы, поблѣднѣли прежнія мечты о священствѣ. Не было ни вѣры, ни сомнѣній, ничто не было нужно и ничто не было важно. И не было во мнѣ молитвы. Была только тоска. Глухая безпредметная тоска поднималась въ покинутой душѣ и некуда было отъ нея дѣться, и одиночество сдѣлалось нестерпимымъ въ толпѣ сотенъ лицъ, отъ которыхъ некуда было укрыться. Я попробовалъ напиться съ Владыкинымъ, который за время моей болѣзни былъ исключенъ изъ семинаріи и временно проживалъ въ монастырѣ у дяди, но никакого облегченія не получилось.
Въ концѣ концовъ я ушелъ, воспользовавшись четырьмя неучебными днями, подошедшими на Троицу. Я ушелъ къ дядѣ въ Малыя Пустоши.
Я хорошенько не зналъ дороги, мнѣ предстояло идти одному лѣсомъ около сорока верстъ, но мнѣ неудержимо захотѣлось уйти подальше отъ семинарскихъ стѣнъ, увидѣться съ кѣмъ-нибудь изъ родныхъ, близкихъ. Я засталъ у дяди Варю и не узналъ ея. Она выросла за зиму и похудѣла, поблѣднѣвшее лицо сдѣлалось мягче и тоньше и непокорный вихоръ бѣлокурой прядью сбѣгалъ на лобъ, и вся она въ холстинковомъ платьѣ, стянутая кожанымъ поясомъ, съ подобранными волосами, стройная и изящная, казалась мнѣ совсѣмъ другой, незнакомой мнѣ Варькой. Новое выраженіе тихой нѣжности легло на ея лицо, и съ новой манерой, трогавшей меня, бережно и деликатно, разспрашивала она о моей семинарской жизни, тщательно обходя все то, что могло бы поднять старое раздраженіе, возбудить прежніе споры. Варя сидѣла на моей кровати, — я не разсчиталъ своихъ, еще не возстановившихся силъ, провалялся ночь въ лѣсу и еле добрался до Малыхъ Пустошей, — и, вся просвѣтленная, растроганнымъ голосомъ разсказывала мнѣ, какіе успѣхи дѣлаетъ школа и какъ все больше привлекаетъ къ себѣ крестьянъ и какъ Анна Валеріановна взяла къ себѣ Наташу, дочь Антона-бабы, недавно овдовѣвшаго, и готовитъ ее къ экзамену на сельскую учительницу, и какъ она, Варя, рѣшила поступить на акушерскіе курсы. Какъ все это было необыкновенно хорошо, свѣтло и радостно!…
Какъ все было необыкновенно радостно и свѣтло тамъ, въ новой бревенчатой избѣ, еще пахнувшей смолой, у Анны Валеріановны, куда Варя потащила меня на другой день! Я совсѣмъ не такой ожидалъ увидѣть учительницу Солтухину. Должно быть, разсказы о. Платона о семибашенномъ замкѣ и героическомъ генералъ-аншефѣ Солтухинѣ и старое представленіе объ угрюмой богоявленской усадьбѣ и свирѣпыхъ псахъ настроили меня такъ, что я ожидалъ увидѣть нѣчто болѣе внушительное и, такъ сказать, великолѣпное. Она была совсѣмъ не великолѣпна, эта маленькая дѣвушка съ простымъ, деревенскимъ лицомъ, кутавшаяся, несмотря на теплый день, въ большой платокъ, словно ей было постоянно холодно, съ добрыми, опухшими глазами и слабымъ, нѣжнымъ голосомъ. Зато кругомъ все было необыкновенно и великолѣпно и ничего подобнаго я не видѣлъ въ жизни. На тянувшихся по стѣнамъ полкахъ была разложена маленькая минералогическая коллекція, виднѣлись склянки съ химическими реактивами, на отдѣльномъ столикѣ стояли физическіе инструменты и между ними знаменитая электрическая машинка, надѣлавшая такъ много шуму въ нашемъ уѣздѣ, а кругомъ все книги и книги. Надъ постелью висѣлъ большой портретъ Гарибальди, а надъ письменнымъ столомъ, заваленнымъ тетрадями, висѣли въ темныхъ рамкахъ портреты русскихъ писателей, которыхъ я видѣлъ въ первый разъ и имена многихъ изъ нихъ только слышалъ; и съ жаднымъ любопытствомъ всматривался я въ эти чуждыя мнѣ лица, казалось, такъ похожія одно на другое, проникнутыя чѣмъ-то однимъ, какимъ-то общимъ выраженіемъ. А въ открытую дверь виднѣлся просторный, свѣтлый классъ, гораздо лучше нашихъ темныхъ семинарскихъ классовъ, съ рядами новенькихъ партъ, съ географическими картами, съ картинами изъ естественной исторіи на стѣнахъ. Все это было свѣтло, опрятно и уютно, и чувство какой-то особенной радости, что-то въ родѣ умиленія поднималось во мнѣ.
А Анна Валеріановна всматривалась въ меня своими добрыми глазами и старалась заставить меня разговориться. Это было очень трудно. Въ неуклюжемъ семинарскомъ сюртукѣ, въ рыжихъ сапогахъ и не очень чистой, послѣ ходьбы, косовороткѣ я чувствовалъ себя ужасно нелѣпымъ въ этой опрятной, чистой комнатѣ; кромѣ того, мнѣ приходило въ голову, что Варя передала учительницѣ мой разговоръ насчетъ ея брата и университета, и мнѣ казалось, что Анна Валеріановна должна презирать меня. Она оставила меня въ покоѣ и скоро забыла про меня, увлекшись споромъ съ Варей.
Я проглядѣлъ то, что сдѣлалось съ Варей за четыре года ея занятій съ Анной Валеріановной, и теперь съ изумленіемъ слушалъ, какъ она спорила и отстаивала свое мнѣніе и говорила о Бёрне и Гейне, о которыхъ я не слыхалъ въ семинаріи.
Новая, незнакомая мнѣ Варя ходила по комнатѣ съ сдвинутыми бровями и волнуясь, и спѣша говорила:
— Красота, вы говорите… Конечно, красота! Только какая ужъ честь, когда нечего ѣсть! То-то и дѣло, что у Гейне сначала красота, а потомъ ужъ правда, а мнѣ нужно знать, гдѣ правда, и гдѣ неправда, что хорошо и что дурно, какъ людямъ лучше жить. Вѣдь вотъ я Бёрне понимаю, и Бѣлинскаго понимаю, и «Темное царство» понимаю. А въ нихъ не красота? Не самая настоящая, не самая праведная красота?
— Тебѣ вѣдь самой нравилось, Варя, говорила Анна Валеріановна, — помнишь —
«Въ горы отъ васъ ухожу я,
Въ горы, гдѣ набожны люди,
Въ горы, гдѣ воздухъ свѣжѣе,
Легче гдѣ дышится груди»…
— Ну, и нравится… — упрямо говорила Варя, — а все-таки какъ онъ поступилъ съ Бёрне…
— Подожди, посиди немного. Ты, кажется, этого не читала. — Анна Валеріановна достала книжку и начала читать. — Оно и теперь мое любимое стихотвореніе, но нѣкоторыя строфы я помню еще съ тѣхъ поръ:
«А теперь, когда я много
Ѣздилъ, видѣлъ и читалъ,
Безгранично сердцемъ вѣрить
Я въ Святого Духа сталъ
Чтобъ Его свершилась воля,
Выбралъ рыцарей себѣ,
Далъ имъ гордую отвагу,
Приготовилъ ихъ къ борьбѣ».
Блѣдное лицо порозовѣло и взволнованный голосъ такъ чудно выговорилъ:
«Рыцарь Духа предъ тобой!»
Варя затихла и сидѣла, подперши голову руками, и смотрѣла далеко предъ собой большими, сѣрыми глазами.
— А ты, Наташа, любишь красоту? — обратилась Анна Валеріановна.
Наташа сидѣла въ углу съ задумчивыми, мечтательными глазами своего отца и плела вѣнокъ изъ васильковъ. Жидкая, свѣтлая косичка дрогнула на головѣ Наташи, румянецъ залилъ веснушки на худенькомъ лицѣ и тоненькій съ дѣтскими нотами голосъ застѣнчиво выговорилъ:
— Я люблю Некрасова, Анна Валеріановна…
На Варю нашло то настроеніе, когда про нее говорили въ семьѣ: «бѣсится». Она схватила Наташу въ охапку, долго вертѣлась съ ней по комнатѣ, разсыпая Наташины васильки, и все повторяла: «Некрасова, Наташенька! Некрасова! И я люблю Некрасова!» и запыхавшаяся, съ раскраснѣвшимся лицомъ и сіяющими глазами сѣла на диванъ, рядомъ съ Анной Валеріановной.
— Анна Валеріановна! Голубушка! — упрашивала она. — Приходите сегодня къ дядѣ! Сыграйте что-нибудь… Знаете, Степа еще никогда не слыхалъ рояля. Пожалуйста!
— И бурю споемъ? — смѣясь, говорила учительница.
И вечеръ вышелъ удивительный.
Я не знаю, что играли старые клавикорды, но они чудесно играли чудесныя вещи. Потомъ Анна Валеріановна аккомпанировала, а дядя, Варя и случайно заѣхавшій Матвѣй Ивановичъ пѣли: «Смѣло, братья, вѣтромъ полнымъ…» И никогда не бросалось такого гордаго вызова бурѣ и безднѣ, и сердитому валу и не выражалось такой непоколебимой увѣренности бороться съ бурей и быть «крѣпкими душой». А потомъ пѣли хоромъ и все новыя незнакомыя мнѣ пѣсни. Разошелся дядя, развеселился Матвѣй Ивановичъ, и на блѣдныхъ щекахъ Анны Валеріановны выступилъ румянецъ, а веселѣе всѣхъ была эта стройная, бѣлокурая дѣвушка съ блестящими, смѣлыми глазами и нѣжной улыбкой служившая центромъ, соединявшая всѣхъ. Потомъ былъ ужинъ, и тетушка вынула завѣтную бутылку наливки, и до глубокой ночи просидѣли за столомъ. Матвѣй Ивановичъ сидѣлъ съ Анной Валеріановной, смотрѣлъ очень ласково ей въ глаза и разсказывалъ, какъ ему удалось справиться съ эпидеміей оспы и какъ земство обѣщало ему выстроить больницу; говорила Анна Валеріановна, говорила Варя и такія все хорошія слова говорились; только я сидѣлъ молча, съ сознаніемъ своей невѣжественности, своей ненужности, — и все-таки мнѣ было тепло и радостно.
— И всѣ будутъ счастливы… Вѣдь ему нужно только образованіе, нужно только научить его, какъ жить… — спѣша и волнуясь говорила мнѣ Варя, разставаясь на опушкѣ лѣса. Глаза ея были влажны и капельки росы блестѣли на свѣтлыхъ волосахъ. — Ты подумай, Степа! Если бы доктора, учителя, адвокаты пошли бы къ нему въ избу! И пойдутъ, Степа… Матвѣя Ивановича при клиникѣ оставляли, а онъ въ деревню ушелъ… А тамъ ужъ у него будутъ свои доктора, свои инженеры, свои учительницы. Вотъ Анна Валеріановна говоритъ, что изъ Наташи выйдетъ отличная учительница. Вѣдь сколько сдѣлать можно! Вѣдь на это жизнь положить можно! Степа! зазвенѣвшимъ голосомъ говорила она. И спѣшила она, и волновалась, словно боялась, что не все скажетъ. — Вотъ я недавно читала про Пинскія болота… Лихорадка, бѣдность, калтунъ въ волосахъ, населеніе вымираетъ… Вѣдь ихъ спасти можно, Степа! А наше Поганое болото? А пустоши? Будь ты агрономъ, — что бы сдѣлать можно? Поселились бы мы съ тобой вмѣстѣ, — я акушеркой была бы, а ты бы агрономъ, училъ бы новымъ пріемамъ, вводилъ бы усовершенствованныя орудія… Степа, хорошій мой!..
Мы стояли обнявшись. Мои глаза были также влажны и я говорилъ Варѣ, какъ нехорошо мнѣ было въ семинаріи и какъ я счастливъ теперь и какіе хорошіе люди Матвѣй Ивановичъ и Анна Валеріановна и какъ мнѣ хотѣлось бы осушить Пинскія болота.
Со мной была вѣра, во мнѣ была молитва. И все молилось кругомъ. Солнце только-что поднималось и широкими полосами прорѣзывало лѣсную чащу, предо мной вилась лѣсная дорожка и уходила въ узкую просѣку, полную и тайны, и тьмы, и просыпающагося, трепещущаго свѣта. Благовонной смолой пахли сосны, какъ свѣчки пламенѣли красныя шишечки на темныхъ вѣтвяхъ елей, птицы пѣли гимны о будущемъ счастьѣ человѣчества и кукушка вдали настойчиво повторяла, что оно придетъ, придетъ, придетъ…