Павел Сурожский[править]
Весною[править]
Раннее мартовское утро… Солнце еще не всходило, небо бледно-бирюзовое, тихо, тепло. Мягкая весенняя влага дымится над землей, плывет и колышется белым куревом в низинах. |
Сегодня начинается посев. Еще до рассвета вышла в поле партия сеяльщиков с подводами, нагруженными зерном и боронами; теперь отправляется другая.
Скрипят во дворе колеса, слышится лай собак, мычанье быков, людской говор. Сборы идут под наблюдением хозяина, Николая Михайловича. Плотный, коренастый, в синей поддевке, в длинных сапогах и барашковой шапке, он стоит около воза, на который двое рабочих взваливают зубчатую борону.
Возы скрипят и трогаются, рабочие, щелкая кнутами, покрикивают на быков:
— Цоб--цоб!.. Цобе!.. Куда вернешь? Цоб!
Радостно лают и прыгают около возов лохматые дворняжки и устремляются со всех ног вперед по дороге.
Хозяин, гремя ключами, направился к дому, но, пройдя несколько шагов, -остановился и, обернувшись к конюшне, крикнул:
— Сережка!
В ответ молчание.
«Спит, шельма», подумал хозяин и еще громче, с расстановкою закричал:
— Се-реж-ка-а!
В дверях конюшни показалась заспанная фигура молодого парня.
— Спал, что ли?
— Немножко, дяденька.
И Сережка с ожесточением трет кулаком слипшиеся глаза.
— Ночи тебе мало? Гоняешь, шельмец, до света, а утром не добудишься. Кони готовы?
— Так точно. Прикажете подать?
— Немного погодя. Я скажу тогда.
— Слушаю.
Между тем быстро светало. В саду шумно возились горластые грачи. Матовая пелена тумана сгустилась еще больше над речкой и всюду по низинам колыхались белые пятна. Но солнце было еще далеко.
Прошло полчаса. Николай Михайлович вышел из дому. В руках у него была плеть, в зубах папироска. Следом за ним шел сын его Лева. Ему лет тринадцать, лицо у него розовое, пухлое и видно, что он только что поднялся с постели. Он щурит глаза, улыбается, но походка неверная и по телу бежит холодная утренняя дрожь. Лева приехал из города — на пасхальные праздники и каждый день ездит с отцом в степь. Вчера вечером он просил отца взять его с собой на посев.
— Да ведь не встанешь рано? Привык в городе спать, — говорил, покачивая головой, отец.
— Нет, встану, только разбудите.
— Посмотрим.
Лева встал, но каких трудов это стоило? Спать так хотелось, такая рань, четыре часа утра. II все же он подскочил сейчас же, как только его разбудили.
Увидя хозяина, Сережка вывел из конюшни лошадей Мальчика и Лебедку и подвел их к крыльцу.
— Ты ж тут не бей баклуши, — говорил Николай Михайлович, взбираясь на седло. — Конюшню вычисти, скотине корму дай. Филиппу скажешь, пускай не отлучается, пока я не вернусь.
— Слушаю, Николай Михайлыч, — говорит почтительно Сережка, а у самого волчья думка: плюхнуться в сено и заснуть еще часика два…
Лева, с помощью Сережки, взобрался на Лебедку. Лебедка стояла смирно, кося темными глазами. У нее тонкие белые ноги, белый хвост, спила светло-буланая, на голове белые пятна. Лева любит Лебедку, она спокойная, легкая и сидеть на ней безопасно.
— Ну, едем.
Николай Михайлович взмахнул плетью. Мальчик вздрогнул, передернул ушами и рысью рванулся к воротам, вслед за ним побежала Лебедка.'
Перебрались через речонку. Мутная вода быстро неслась по расширенному руслу, таща на себе камыш, сухие веточки, запоздалые льдинки. За речкой дымилось село. Дорога шла стороной и, миновав село, взбегала на бугор.
Николай Михайлович посмотрел на озябшее лицо Левы, усмехнулся и спросил:
— Что, брат, холодно?
— Ничего, согреюсь, — сказал, съёжившись, Лева.
— Сиди ровно, не горбись. Надо держаться на седле молодцом.
Лева выпрямился, ему стало досадно на себя. Что это он в самом деле? То спать хотелось, то ему холодно, скрючился весь, как старикашка.
Шагом поднялись на гору и на минуту остановились. Лошади тяжело дышали, выпуская из ноздрей струйки пара.
Лева оглянулся на село, лежавшее внизу, в долине. Все оно было окутано белым прозрачным туманом; смутно обозначались постройки, тока, левады. Там и сям подымались из труб сизые струйки дыма и медленно расплывались в тумане.
Тронулись дальше. На горе воздух был свежее, чище. Восток светлел, румянился и бледно-розовый отблеск освещал степь. Где-то в вышине уже звенели жаворонки, готовясь встретить солнце. Маленькие пичужки чивикали над дорогой, прыгая на тонких былинках бурьяна. Тяжело махали крыльями черные грачи и с криком неслись в степь, на свежую пахоть, собирать разбросанные чьими" -то щедрыми руками зерна.
Лева согрелся, от движения стало разгораться лицо. Ему уже не хотелось спать, и он был очень доволен, что поехал с отцом. Такое чудесное утро, так легко, дышится степным весенним воздухом. Как хорошо, что такая ранняя Пасха, и Лева, приехав домой, застал время посева.
Лева смотрит на отца, лицо у него какое-то особенное.
Сегодня первый сев — торжественный и важный депь в хозяйственном деле. За этим днем потянутся другие дни, полные забот и опасений. Как-то удастся посев? Пойдут ли своевременно дожди? Не захватит ли ранняя сушь? Каковы будут результаты?
— Смотри, смотри, --указал плетью Николай Михайлович.
— Что такое? --встрепенулся Лева.
— Заяц. Вон видишь?
Через степь катилось, подпрыгивая, что-то серенькое, быстрое, похожее издали на перекати-поле.
— Эх, вот бы догнать, — сказал Лева.
— Попробуй.
— А можно?
— Можно, да что толку? Весной зайцы невкусные.
Серенький комочек исчез в бурьянах.
Лева смотрит по сторонам. Как хорошо! Горят в розовом свете степные просторы, дальние курганы проступили сквозь белый пар и засветились то синими, то фиолетовыми пятнами. Бледно-бирюзовое небо звенит, поет --тысячи невидимых колокольчиков повисли вверху и дрожат, разливаются серебряным звоном.
Как далеко сейчас Лева от всего, что еще так недавно было перед ним: город, учение…
Уже подъезжая в Горькой балке, встретили приказчика Филиппа. Он ехал на лошади в усадьбу. Филипп большой, плотный, Bicb оброс волосами. Лицо у него широкое, хмурое, и молчалив он необычайно. Он много ест, при чем не разбирает--ест, что попало и как попало. Лева видел однажды, как он съел три фунта винограда вместе с ветками, а потом стал есть борщ.
— Ну, что, Филипп? --спросил Николай Михайлович.
— Все готово, --хмуро сказал Филипп и, помолчав, добавил: — Ось па возу поломали.
Эх. —досадливо крякнул Николай Михайлович. —Как же это так?
— Попали в колдобоину, а она так и хрякнула.
— Что же у них, глаз не было?
— Не смотрят, — проворчал Филипп.
Он совсем нахмурился и сидел на лошади мрачный и темный, как ночная тень.
— Ну, езжай домой, там надо зерно отпускать, — сказал Николай Михайлович. — Я к обеду вернусь.
— Слушаю.
Филипп хлестнул плеткой лошадь и потрюхал дальше. Вот и Горькая балка. Здесь начинается пахота. На меже стоят подводы с мешками и боронами, душ шесть сеяльщиков топчутся возле возов. На стороне, пощипывая травку, бредят быки.
Николай Михайлович поздоровался с сеяльщиками:
— Бог помочь, братцы!
— Спасибо, Николай Михалыч.
— Ну, как денек для посева?
— Ха-ароший, — промолвили сразу несколько человек. — Вполне подходящий денек. Землица нынче, как пух. Зерно само просится в землю, только давай.
— Не начинали еще?
— Вас поджидаем, Николай Михалыч.
— Ну, так начнем. Что золотое время терять?
Николай Михайлович сошел с лошади и, отдав поводья мальчику-подпаску, указал сеяльщикам, откуда надо брать зерно.
Лева тоже спрыгнул с лошади. Захотелось походить, побегать. Он подошел к подпаску и стол внимательно рассматривать его. У подпаска шапка вдвое больше головы, --по всем видимостям, отцовская, серые глаза, нижняя губа рассечена. Оп в рваной шубейке, па ногах тяжелые сапоги с оскаленными зубами. Оп тоже смотрит внимательно на Леву и ухмыляется.
— .Чего ты ? --спрашивает Лева.
— Так. —И, шмыгнув носом, добавляет: --А я тут хаврашка поймал.
— Где-ж он?
— Убег.
— Как же ты поймал?
— А шапкой. Воды в шапку набрал да в норку. Он высунулся, лапками перебирает, а я хвать его шапкой, а он меня за палец. И убег.
— Поймай еще.
— Пущай туда дале, как сеять почнут.
Выглянуло из-за степных далей солнце. Степь ожила, осветилась. Тени куда-то убегали, таял туман, дальние бугры стали розовыми. Жаворонки запели еще радостнее, громче, как будто они только и ждали солнца, чтобы рассыпать в лучах его серебро своих песен.
Сеяльщики набрали в сумки зерна, разошлись по пахоте, выстроились в ряд. Длинные тени от них легли на землю.
Вот брызнуло из рук сеяльщиков золотое, тяжелое зерно. Косым полукругом разлеталось оно, сверкая на солнце, и падало в мягкую, разрыхленную землю.
Лева смотрел и самому хотелось взять в руки. сумку, наполненную зерном, и разбрасывать его полной горстью по пахоте. Казалось это таким легким, таким- приятным делом.
— Папа, трудно сеять ? --спросил он у отца.
— Очень трудно, --сказал Николай Михайлович. —Надо иметь большой навык, надо бросать так, чтобы зерно долилось ровно, а не разлеталось по сторонам. Каждый хозяин умеет сеять, а хороших сеяльщиков мало.
— А мне можно попробовать?
— Попробуй, только из этого ничего не выйдет, зерно даром пропадет.
Лева угомонился. Он вспомнил, что всякое дело требует долгого навыка. Когда смотришь, как косят или молотят или очищают па решете зерно, кажется просто, легко, а попробуешь — ничего не выходит. Всему надо учиться, даром ничего не дается.
Работа кипела, дружная, согласная. Уже целая полоса пахоты покрылась, точно манной небесной, золотистыми зернами ячменя. Сеяльщики, пройдя балку, возвращались назад, засевая вторую полосу.
И везде по степи, на буграх и низинах, где чернела рыхлая земля, шевелились темные фигуры сеяльщиков. Они шли размеренным шагом, разбрасывая зерна, и возвращались назад, не переставая махать руками, из которых сыпался золотой дождь. И уже кое-где по их следам ползли зубчатые .бороны, запрятывая в землю зерно.
Лева, смотрел на сеяльщиков, на поля, согретые утренним солнцем, слушал, как поют жаворонки, и самому хотелось петь и радоваться.
Утро такое светлое, благодатное. Из голубой выси вместе с солнечными лучами льются песни жаворонков. Они--ликование и радость земли. Вся степь звенит ими: звенят мягкие комья- земли, и бледно-зеленая травка, и лужицы чистой, как слеза, воды, притаившейся в ложбинках, которыми усеяна степь.
И все это радуется, поет и словно хочет сказать:
— Пусть растет и наливается падающее в землю зерно!
Источник текста: Ветка полыни. Рассказы /П. Сурожский. — М.-Пг.: Гос. изд., 1923. — 122 с.; ил.; 23 см.