Минувшее. Исторический альманах. 6
В. В. Розанов[править]
ВЕЧНОЕ ПРЕОБРАЖЕНИЕ[править]
Вся живопись Нестерова есть великая тревога совести.
Нестеров есть вполне исторический и огромный человек потому, что он выразил со страшной, упорной силой главный религиозный мотив Руси, главную душу наших религиозных скитаний и исканий и притом за всю историю:
не в колоколах, не в свече дело, — и не в обрядах: не в богатых ризах. Не в этой — да будет прощено глупое слово — «помпе» православия. Пока только это есть — еще ничего нет. Не отсюда родится молитва и вера. Все это принесено было из Византии, как великий наряд и убор на свеженький и дикий народ из славян. «Убор веры» был, но не было самой веры. Этот «убор» веры большею частью и рисуется религиозной живописью, — или «эскизами», «молитвами кистью» на церковные темы. Все это даже прикоснуться не смеет к Нестерову. Мир его — исключительно мир души. Однако живопись его нисколько не в противостоянии и этому «убору веры», и здесь его глубокое различие, например, с Толстым, который выступил новатором в области веры, работая также около вопросов совести. Нестеров глубоко скромен и от этого глубоко археологичен (архаичен). Он поет о старом, о древнем. Вся его живопись, будучи воплем души, одета в древности старой Руси, еще Московской и Киевской Руси.
Что это такое?
Да то, что в Русь действительно был принесен застывший убор веры; но он не всегда был застывший, а когда-то был раскаленный.
Нестеров и рисует этот раскаленный убор православия, — в таких серых и тусклых одеяниях монахов, послушников, старцев, заброшенных на север монастырей. Молитвы когда-то родились, обряды когда-то, кем-то были выдуманы, придуманы, сотворены. Когда? кем? — Святыми! В многочисленных вариантах Нестеров и рисует собственно одного человека, одно и то же русское лицо, мужское или женское — святого. Не святого «в облачении», как он потом вошел на «икону», а в жизни, в движении, собственно в усилии, «в пути» к святости.
Весь «путь Нестерова» и его призыв и «один колокол» звучит призывом: поднимемся из праха и пойдем к Вечному Свету,
Который просто в Евангелии,
Просто в Церкви.
Вот его археология и лозунг: «ничего нового». Он верит в «старых богов» Руси и нетерпимо враждебен всем новым.
Поле его картин, не переступая граней Московской и Киевской Руси, собственно захватывает те старые и закрытые уголки теперешней действительности, где сохранился тот Московский и тот Киевский дух. Если чего нельзя вообразить себе, то это Нестерова, рисующего «Петербургскую улицу»… Ничего «Петербургского», ничего «после Петра Великого»… Вся эта суета и сор, поналезшая вместе с «делом» в «окно» (в Европу) Петра Великого — совершенно ему чужда и враждебна, совершенно ему не нужна.
И он как будто стучит жесткой монашеской клюкой в это «окно в Европу» и говорит грубо: «Душу забыли! Душу забыли… Где душа?.. А с забытой душой изменят вам ваши пушки, износится мишура…» Сегодня — красота и блеск и кажущееся могущество, а завтра небо совьется как свиток и поколеблется все в самых основаниях…
Живопись Нестерова есть жестокий окрик на «нас». Он не только есть прозелит старой веры, но и жестокий воитель против всяких «новшеств». Он определенно говорит Петру Великому: «не в том дело». Говорит как буйный стрелец, как боярыня Морозова, увозимая в заточение. Но живопись Нестерова убедительнее и криков стрельцов и неразумных воплей Морозовой. Живопись Нестерова вообще очень убедительна, и ее невмочь переспорить даже Петру.
Она говорит очень просто:
«Когда душа погибнет, то не нужно будет и всего этого…»
«Всего этого», т. е. цивилизации, лезущей в прорубленное окно Петра Великого. Живопись Нестерова переоценивает «старым русским судом» новые ценности Европы, все наши новые «культурные приобретения» — и суд этот строг, немилостив, беспощаден.
Беда для нас в том, что он действительно основателен. Петр Великий не разобрал кое-чего ни в старой Руси, ни в новой Европе. Он руководился «нуждою» и «необходимостью», как и подобает государю, т. е. воителю, дипломату и, в формальном смысле, законодателю. Но это недостаточно. Он был «преобразователем Руси», не в формальном смысле, а в существенном: он не обновил военный строй и корабли, а менял «дух страны». Он это не только хотел сделать, но и сделал, достиг. Русь действительно переменилась «духом» и в XVIII веке мы ее видим совсем не тою, какой знаем в XVII.
Тут окрик и протест Нестерова совершенно прав. «Дух страны», конечно, проистекает из ее веры, — и Петру, чтобы кончить реформу и вместе чтобы настоящим образом укрепить ее, нужно бы собственно переменить веру, отречься от православия, приняв протестантизм что ли… Этого бы, конечно, ему не удалось, и он погиб бы в волнах народного движения. И он рассудительно этого народного движения не вызвал, а паче всячески его укрощал. Что же вышло? Неполная реформа, притом не только в его время неполная, но и на веки вековечные неполная.
Петр в сущности ничего не сделал и ничего не мог сделать, кроме как победил шведов и обезопасил Россию вообще с Запада.
Два века «после него» собственно производят великий пересмотр реформы Петра и все более суживают ее значение, сводя ее именно к формальным границам, к созданию «Сената и Синода», к новым войскам и постройке кораблей, но отнимая от нее дух и смысл целого. Кажется, что успевает все два века западничество, но на самом деле успевает и в минувшем веке и в девятнадцатом славянофильство. «Перемены духа» ведь в сущности не произошло, и оттого просто, что не была переменена вера. Дух поновился лишь формально: стали больше учиться, переводили постоянно новые книжки, понаоткрывали множество учебных заведений. Но чем больше учились — и учились-то все-таки русским умом и русскими приемами, — тем яснее видели, что все-таки все идеальное содержание русской жизни, все ее высокое и нравственное содержание, идет от «киевских пещер» и «Московского Кремля» по «прежней молитве» и «старой вере». Реформа Петра решительно не удалась, потому что все-таки осталась старая молитва и старое «задушевное», старый «нательный крест» и наша «крестильная купель». Не переменив веры, Петр не достиг ничего, кроме «пушек» и Ништадского договора, т. е. достиг только частностей и мелочей. «Дух страны» тот же, и по простой причине — что «Православие то же: Киево-Московское». Но «что-то» он сделал, колоссальное, огромное, и уже в «духе страны». Именно — он его испортил, не поколебав. В своих реформах и торопливости он на двадцать лет — и могущественно, царственно — забыл «святыни». И это забвение продолжалось на весь его век, XVIII век. Только в XIX веке начинается возврат к «святыням» и определенное сознание, что собственно без духа «старой Руси» не проживешь, да мы в сущности все время и жили и творили исторически этим «старым духом», отнюдь не новым. «Новым» мы творили только технику жизни, разные законодательные мелочи управления, да кой-какие книжки. Мелкое шло с Запада — «не по вере нашей». Но решительно как только дело доходило до подвига, до высокого и святого, в личной ли жизни, в семейной, в государственной, в правительственной — мы неизменно творили «старым русским духом в себе». И это равно было в переходе Альп Суворова, в войне 12-го года, в стихотворениях Пушкина, в «Войне и мире» Толстого. Ибо, конечно, мы перешли Альпы не потому, что с нами были «новые пушки», а потому, что по-православному крестились и по-православному терпеливо умирали, и потому же отстояли отечество в 12-м году, и так пели и рассказывали Толстой и Пушкин. Итак, мелочи с Запада, крупное от Киева и Москвы. Победило именно славянофильство, несмотря на вечный неуспех свой; но победило не в мелочах литературы, действительно неудачной, не в журнальных спорах, а делом и в жизни. Пришлось вздохнуть.
А все-таки все серьезное оттого, что мы как встарь православные и верим «по-своему», а не как немцы и латиняне.
Вот стержень души и жизни остался тот же, и никакой «общей реформы» и сотворения «нового мира» из себя, как ожидали и думали в XVIII веке ближайшие сподвижники Петра и его преемники, его апостолы, вроде Ломоносова и Кантемира, не произошло.
Но, оглядываясь вспять, мы видим, могучий дух Петра, «пройдясь» по Руси, многое в ней потряс, выкорчевал и искоренил. Не было «преобразования Петра», было «потрясение Петра».
Он потряс Россию. Задрожали самые корни, но не вырвались. «Многие гробы потряслись, и мертвецы вывалились из них…» Старые идеалы дрогнули: но нечем было жить помимо их, — и по этому уже одному они удержались.
Нестеров благоуханно полил эти «старые идеалы» водою. Полил и возделал землю около них, или, вернее и правильнее сказать, он укрепил эту землю возле них, укрепил весь этот пласт земли. Своею кистью он показал «старого верующего русского человека», — как такого, с которым нам нечего вздыхать ни о немецких землях, ни о латинских землях. «Старая вера есть подлинно святая», — сказала его благородная и одухотворенная кисть, сказали его нежные и благородные лики. Подлинно «лики», а не «лица», даже на картинах.
…"Нет, царства не созидаются так, и земли так не стоят…" …Вы увидели в религии один анекдот и рассказали о верующем русском человеке только анекдот. Около широкого бытового явления, которое повсеместно есть, и около него есть всякие люди, вольные и подневольные, и не может не быть анекдота, не может не народиться всяческих анекдотов, которых сотни и тысячи не стоят однако ни одной крупицы истории. А она есть, эта наша русская история, на которую вы посмотрели воистину анекдотическим, пошлым, наглым глазом. Посмотрели так и оскорбили ее; посмотрели так и осквернили ее. Народ не чурбак и чурбаком никогда не был. Народ-то злился, плакал, бежал за своими угодниками, за святыми Божьими людьми, иногда юродивыми, и, однако, всегда — за людьми высочайшего душевного света, хотя и не всегда вразумительного слова. Слова не всегда находились у этих Божьих людей, но в возмещение этого всегда у них находился святой поступок, святая правда жизни, всегда бескорыстный, всегда не самолюбивый, всегда без самолюбования и самолюбления, как это везде встречается долу, в нижнем этаже ее, у нас, художников, у нас, писателей, у нас, ученых… Народ извел из души своей образ праведного человека и им просветлил землю, и им просветился и наставился сам. Этот образ и тип народного праведного человека выше всех типов и образов литератур, т. е. данных литературой в общественное просвещение… Выше он и героев собственно политической истории… и дан он просто церковью, о которой вы рассказывали одни анекдоты; церковью в нераздельном слиянии ее с народным духом, где и не различишь, что собственно принадлежит Евангелию и Христу, а что принадлежит уже народу, селу, деревне, быту, купцу, дворянину, царю и московскому или киевскому князю, воину и всякого чина русскому человеку… Вот они. И он живо, кистью конкретно и через это самое «не выдуманно», не ложно и не риторично показал Святую Русь в ее молитве.
С тех пор «Святая Русь» и «Нестеров» как-то неотделимы и навсегда останутся неотделимы. Пока он «при нас», т. е. пока Михаил Васильевич жив, — это еще не так заметно. Пока «ходим на выставки», смотрим «разное» и в этой суете и в этом соре не определяется вечное от временного, не выделяется «святое» из современности. Но как только «его не станет» или почувствуем, узнаем и увидим, что никогда более, никогда еще не проведется «нестеровской рукой» этот тонкий профиль, этот заостренный носик, эти сведенные странною, неземною улыбкою губы, — все слитое в молитву о каком-то ненужном прошении, о какой-то пощаде бедной и страждущей душе человека, — мы узнаем, кого потеряли, что стало неповторяемо и непродолжаемо… Потому что этой тайны «нестеровской черточки» никто не повторит — «черточки», в которой и содержится тайна «нестеровского лица», как особого и нового типа в живописи. «Пощади, Боже! Пощади, Боже! Помоги слабой плоти!.. О, я и сам ее ненавижу: но пока ношу ее — подвержен законам железного одеяния своего… — Лети, душа моя, дальше, как можно дальше, и до конца дальше!!!» — вот и молитва Нестерова — вот его один колокол. И гудит он, гудит, — как во времена Грозного и Василия Блаженного большой колокол Кремля… Он зовет нас от действительности, грубой, жестокой, оскорбляющей и часто лживой — к Вечному Преображению, зачаток которого, но только зачаток, рождается с рождением всякой души человеческой… Но у всех почти он скоро заснет, засоряется, сламливается, гибнет. Груба и жестока действительность. Лишь у немногих он сохраняется, возрастает пышно. Это — святые.
Как отличить «во плоти» — как узнать, пока они живы и ходят возле нас? Нестеров и ответил нам на это. «Нестеровское лицо», как особый пункт в живописи, особая точка всей истории, и есть «святое лицо». Оно везде одно, везде повторяется и в чисто светских, вообще не в церковных сюжетах. Лицо — несущее в себе и отражающее Преображенную Душу.
«То старое земное — все умерло.
А родилось — это новое — в вечную радость».