Гильфердинг А. Ф. Россия и славянство
М.: Институт русской цивилизации, 2009.
ВЗГЛЯД ЗАПАДНЫХ СЛАВЯН НА РОССИЮ[править]
Я хочу говорить о предмете довольно важном — о взгляде славян на Россию — по самому пустому и ничтожному поводу. Повод этот — несколько слов, мною сказанных в статье «Славянские народности и Польская партия в Австрии», которым выходящая в Пеште словацкая газета «Пешт-Будимские Ведомости» придала, в переводе статьи моей, совсем другой оборот и другой смысл. Мне показалось, что в этой маленькой неточности «Пешт-Будимских Ведомостей» отразилось непреднамеренно, без всякого желания редакции исказить мои слова, господствующее у австрийских славян общее настроение мыслей относительно России, и об этом-то настроении захотелось мне дать отчет.
Но какую же фразу изменили «Пешт-Будимские Ведомости» так, что это могло навести на рассуждение об общем вопросе?
Последние строки моей статьи были следующие:
«Нет никакого сомнения, что современное движение принесет австрийским славянам огромную пользу тем, что укрепит, распространит и разовьет в них народное сознание. Но положение их неутешительно, и им предстоит еще много обманутых надежд, много тяжелых испытаний; светлое, отрадное будущее еще далеко. Когда же настанет оно? Не знаем; мы знаем только одно: будущее славянского мира неразрешимо вне участия русского народа».
Начало фразы, как и вообще вся статья, переведено в «Пешт-Будимских Ведомостях» совершенно верно; но вот как переделаны последние слова. «Положение славян неутешительно, — сказано в переводе, — и им предстоит еще много обманутых надежд, много тяжелых испытаний; светлое будущее еще далеко. Когда же настанет оно? Не знаем; мы знаем только, что славянские народы может спасти лишь славянская политика».
В заключительной фразе моей статьи было сказано, во-первых, о необходимости и неизбежности участия русского народа в будущей судьбе славянского мира: переводчик или редактор «Пешт-Будимских Ведомостей» не захотел, чтобы тут было упомянуто о русском народе. Во-вторых, у меня в этой фразе говорилось о народе русском, а не о России как государстве; считая настоящее положение западных славян безвыходным, пока они будут ограничиваться самими собою, я выражал мнение, что исход их дела зависеть будет от участия нашего отечества, и именно от участия народа, т. е. общественных и нравственных сил земли нашей; мне и на ум не приходило какое-нибудь государственное вмешательство, а тот, кто поправлял мои слова, заставил меня говорить о политике: он перенес мою мысль из сферы общественной в сферу государственную.
Я уверен, что такое изменение сделано в моей статье «Пешт-Будимскими Ведомостями» без всякой внешней понудительной причины, т. е. помимо всяких цензурных побуждений: ибо теперешнее положение печати в Австрии не может требовать подобной осторожности в выражениях.
Что же заставляло словацкую газету исключить из статьи мысль о необходимости участия русского народа в разрешении славянского вопроса? Что заставляло ее заговорить о политике, когда у меня говорилось о деле общественном? В этом-то именно, кажется мне, и отразилось то общее настроение западных славян относительно России, о котором хочу повести речь. Я упомянул о том, что сделала с мыслью, выраженною в моей статье, словацкая газета, только для того, чтобы от этого частного случая перейти к общему явлению.
Останавливаясь же на нем, невольно спрашиваю: не находится ли во всем, что говорится западными славянами в их общественных собраниях, во всем, что ими пишется, очевидное опасение «компрометироваться» каким-нибудь словом о русском народе — компрометироваться, разумеется, не перед австрийским правительством, в отношении к которому они уж не так-то осторожны, — а перед своим же общественным мнением? Далее, не замечается ли также, что все внимание их устремлено на вопросы государственные, на политику внутреннюю и внешнюю, а вопросы о началах общественных для них как будто не существуют?
Из этих двух явлений последнее, по моему мнению, есть существенное, основное, и первое из него проистекает как естественное последствие.
Западные славяне1 тем глубоко отличаются от нас, что их деятельность сосредоточена исключительно в сфере внешних, государственных отношений. Трудно полагать, чтобы могло быть иначе в настоящее время. История совершенно подчинила их господству общественных начал Запада; все общественные стихии славянские у них стерты; славянин в Чехии, в Моравии, в Штирии и Каринтии разнится в настоящее время от своего соседа немца, в земле словаков от мадьяра, только — с одной стороны, признаками внешними, т. е. языком, костюмом, обычаями, с другой стороны — свойствами личными, т. е. особенностями своего характера; но в жизни общественной он совершенно отождествился с немцем или мадьяром, он стоит вполне на общественной почве Запада; его понятия о государстве и государственной власти, о конституции, его сословные отношения с преобладанием в настоящее время класса бюргеров (которому у нас нет и соответствующего слова), его взгляд на землевладение, наконец, его религиозное направление — все это ничем не отличается от взглядов и отношений немецких и мадьярских, все это — принятое от западного мира2. Между тем в славянских землях Австрии еще не развились причины, которые в более населенных и промышленных, более обремененных пролетариатом странах Запада, ближе к Атлантическому океану, породили чувство недовольства существующим общественным порядком, породили стремления социалистов. Австрийские славяне совершенно ужились с общественными началами Западной Европы и пока ими вполне довольны; между ними нет социалистов. К тому же, недосуг им думать о вопросах социальных. Поневоле все внимание их поглощено вопросами чисто политическими, правами славянской народности в отношении к народностям не славянским и к государству, которое везде, и в коронных землях Австрии, и в Венгрии, служит интересам, враждебным славянской народности. Единственный предмет, их занимающий, состоит в том: как устроить государственную конституцию Австрии и Венгрии так, чтобы славянские племена нашли в ней законное признание и покровительство? Или далее, какие могут явиться политические комбинации, чтобы доставить славянам еще полнейшую государственную независимость? Словом, западные славяне живут, мыслью и делом, исключительно в области государственной, политической.
Здесь не место говорить о том, что наше направление другое, что нам вопросы политические кажутся второстепенными. Если мы, к каким бы мнениям ни принадлежали (за исключением тех, уже немногих, которые не признают возможным ничего, кроме того, что есть на Западе), если мы все в том смысле социалисты, что мы задаем себе и, так или иначе, думаем решить вопросы о началах общественных, то существенная причина этому заключается, вероятно, в самом настроении современной русской жизни, которая вынесла из прошлого и теперь стремится осуществить свои общественные начала, не находившая себе выражения при господстве у нас иноземных понятий и правил. Но этой-то стороны западные славяне решительно не видят в России и не могут ее понять. Сами занятые единственно вопросами политического характера, они видят в России только государство, замечают в ней, действительно с большим вниманием (насколько доходят до них сведения), каждый шаг русского правительства и те проявления нашего общественного мнения, которые имеют прямое отношение к вопросам правительственными. Но ничего другого, повторяю, западные славяне не видят в России. Они представляют ее себе какою-то Австриею, огромною махиною, сдерживаемою единственно государственною властью и в которой борются две силы, правительственная и противоправительственная3.
Обращая свои взоры только на государственную сторону России, западные славяне, очень понятно, не находят в ней того, чего считают себя в праве ожидать от славянского государства, единственно независимого славянского государства на свете. Так, относительно внешних дел они желали бы, чтобы политика России опиралась преимущественно на идеи славянской народности, имела в виду главным образом славянские интересы, — и разочаровывались всякий раз на счет нашего отечества, коль скоро замечали в русской политике начала, к которым они равнодушны или даже враждебны, например интерес германский, интерес принципа легитимности и т. п. Такое же разочарование должна была производить на славян внутренняя сторона России, как государства. Они жаловались у себя на господство бюрократии, — но не меньшее развитие бюрократических начал встречали они в том, что могли прочесть о России; они жаловались у себя на отсутствие свободы совести, на законы, стеснительные для протестантов и православных, — и у нас они читали про стеснение раскольников. В других отношениях они находили даже, что государственные учреждения, под которыми им приходится жить, более развиты, чем государственные учреждения России, например, относительно равенства всех перед законом гражданским и уголовным, гласности судопроизводства, свободы слова и т. п. Ясно, что государственная сторона России не могла не разочаровывать славян. А только государственные вопросы, как я сказал, их занимают, сосредоточивают на себе все их внимание. Всякого русского, к ним приезжающего, они встречают с братскими объятиями; но самой России чуждаются, потому что видят в ней только государство и его учреждения и не видят народа и его общественных начал. Поразительно невнимание славян к народному элементу России, совершенное непонимание того, что в земле нашей существуют вопросы о началах общественных. В их литературах заметен живой интерес к России как в отношении политическом, так и отвлеченно-ученом, например, в том, что касается наших древностей, филологических особенностей нашего языка, нашей литературы, преданий и песен русского народа. Некоторые труды западнославянских ученых оказали нам самим важные услуги: не упоминая о прочих, назову, для примера, превосходный труд Шафарика — разбор древнейших известий о славянах, обитавших в России. Тем замечательнее, что среди всех этих деятелей ни один не обратил никакого внимания на современный общественный строй земли русской. Не только особого сочинения, я не встретил в западнославянских литературах даже статейки о русском народе в отношении к его общественным началам. Приведу еще любопытную черту этой односторонности взгляда на Россию. Известно, до какой степени так называемые славянофилы пользуются вниманием и сочувствием в славянских землях, и это происходит, конечно, оттого, что славянофилы, ранее и более других литературных партий наших, стремились к знакомству и сближению со славянами. Но как понимают они славянофилов? В их глазах это есть партия чисто политическая, главная цель которой — придать русской политике славянское направление, вывести Россию из-под политического влияния немцев и соединить самих славян в одно государство; славянофилов они обыкновенно называют «пан-славистической партией в Москве». Сущность славянофильских мнений — вопросы о началах общественных — до такой степени чужда кругу идей, их занимающих, что они ее, так сказать, «игнорируют». Читая издания славянофилов с большею, может быть, охотою, чем прочие произведения русской литературы, славяне с любопытством останавливаются на каждой в них статье, касающейся какого-нибудь политического вопроса славянского, и спешат ее перевести, перепечатать, как бы она ни была незначительна, как бы мало ни заключала для них нового; а между тем ни одна капитальная статья, коль скоро в ней речь идет не о политике, а о началах общественных, не показалась им заслуживающей подобной чести4. Не находится ли в этих частных фактах подтверждение моей мысли, что в явлениях современной России западные славяне хотят видеть только политическую сторону? Немцы, англичане, даже французы в этом отношении лучше понимают Россию; у них обращали внимание (конечно, недостаточно и весьма часто неверно) на общественные начала нашего народа. Немец Гакстгаузен5 путешествовал по России нарочно с целью изучения ее бытовых стихий; хорошо ли, дурно ли он их понял, это вопрос посторонний, но, по крайней мере, видно, что предмет этот показался ему важным. А из славян никто до сих пор не был в России с подобною целью, тогда как исследователь-славянин, близкий к русскому народу по чувству родства, способный усвоить себе его язык, мог бы проникнуть в его быт, в его общественные стихии несравненно глубже и вернее всякого другого иностранца и, заглянув на нас со стороны, мог бы, вероятно, сказать что-нибудь и для нас самих поучительное. Но что говорить тут о нашей пользе, когда самый живой, самый существенный интерес самих славян, очевидно, требует, чтобы русские общественные начала сделались для них предметом изучения и размышления? Россия сохранила в живой современности общественные начала, которые были некогда общей принадлежностью славянских народов: поземельную общину и мир, отсутствие аристократического принципа в высшем классе, даже при наружном отождествлении его с аристократическим дворянством других стран; отсутствие определенного среднего, городского сословия; отсутствие условленных, формулированных договором отношений между верховною властью и обществом, и проч. Весь этот совершенно своеобразный строй общества, в существе своем общинно-демократический, с правительством чисто монархическим может быть оцениваем так или иначе, можно считать его признаком детского состояния народа или залогом высокого его призвания в мире, можно желать его устранения и замены другими началами или, напротив, его полнейшего развития; но, во всяком случае, существующий факт несомненен; тот факт, что таков был действительно первоначальный, самобытный общественный строй у всех славянских племен и что первоначальные, самобытные общественные начала славянские уцелели в России под огромной исторической надстройкой, слагавшейся из самого разнородного, часто чуждого, даже совершенно противного свойствам основной почвы материала, и не только уцелели, но остались основанием громадной державы славянской. Каким же образом такой факт не занимает мысли западных славян? Каким образом они, с необыкновенною любовью обращающиеся к памятникам своей давно минувшей политической независимости — памятникам, которые на каждом шагу указывают на бывший некогда у них самобытный общественный строй, — не пожелают сличить эти свидетельства мертвой старины с живым организмом, с тем, что существует в русском народе? Что, если и они узнают, как у же у знали мы, в русском народе первобытные, коренные общественные начала славянского племени, сохранившиеся в течение мучительного тысячелетия государственного сложения земли Русской и просящиеся к жизни в новом мире? Какое значение получит тогда русский народ для других славян!
Но до этого сознания, может быть, еще далеко. В настоящее время вопросы общественные чужды западным славянам, ибо они так освоились с общественным складом западноевропейским, который ими совершенно овладел, что не чувствуют потребности и, может быть, даже возможности других общественных начал. Заботясь единственно об интересах правительственных, политических, они смотрят на нас только с государственной стороны. Народ русский для них не существует или существует только как масса грубых «мужиков» (это слово они приняли, с оттенком отчасти бранным), «мужиков», которых вы неоднократно встретите6 в карикатурах чешских в виде, более или менее уподобляющемся виду медведя и с которыми как-то неловко и стыдно сказаться сродни, а тем более соединить идею коренных славянских начал. Даже настоящее освобождение этих «мужиков», как они выражаются, с наделом землею и мирским началом не представляется им ничем особенным; они придают ему значение исключительно политическое и административное, подобное тому, какое имело уничтожение крепостного права в Австрии. Что эта масса «мужиков-варваров», ныне освобождаемых, может иметь свое значение в истории не только как грубый материал, а как сила нравственная, этого и не снится западным славянам. Без сомнения, на понятия их о России и русском народе действуют отчасти и поляки, и отзывами своими и, в особенности, всем тем, что печатает о нас эмиграция. В представлении западных славян о русской земле и русском народе все как будто бы носится пред ними картина, нарисованная Мицкевичем, в которой столько ослепления (к несчастью, едва ли невольного, ибо Мицкевич жил в России и знал ее) соединяется с такою красотою стиха:
Kraina pusta, biała i otwarta,
Jak zgotowana do pisania karta —
Czyż na niej pisać będzie palec Boski,
I ludzi dobrych używszy za głoski,
Czyliż tu skreśli prawdę swiełej wiary.
że miłość rządzi plemieniem człowieczem,
że trofeami świata są: ofiary?
Czyli też Boga nieprzyjaciel stary
Przyjdzie i w xiędze tej wyryje mieczem,
że ród człowieczy ma być w więzy kuty,
że trofeami ludzkości są: knuty?
Spotykam ludzi — z rozroslmi barki,
Z piersicą szeroką, z otyiemi karki;
Jako zwierzęta i drzewa północy,
Pełni czerstwości i zdrowia i mocy.
Lecz twarz każdego jest jak ich kraina.
Pusta, otwarta i dzika równina;
I z ich serc, jako z wulkanów podziemnych,
Jeszcze nie przeszedł ogień aż do twarzy,
Ani się w ustach rozognionych żarzy,
Ani zastyga w czoła zmarszczkach ciemnych,
Jak w twarzach ludzi wschodu i zachodu,
Przez które przeszło tyle po kolei
Podań i zdarzeń, żalów i nadziei,
że każda twarz jest pomnikiem narodu.
Tu oczy ludzi, jak miasta tej ziemi,
Wielkie i czyste, — i nigdy zgiełk duszy
Niezwykłym rzutem źrenic nie poruszy:
Nigdy ich długa żałość nie zaciemi;
Zdaleka patrząc — wspaniałe, przecudne,
Wszedłszy do środka — puste i bezludne.
Ciało tych ludzi, jak gruba tkanica,
W której zimuje dusza gąsiennica,
Nim sobie piersi do lotu wyrobi,
Skrzydła wyprzędzie, wytcze i ozdobi.
Ale gdy słońce wolności zaświeci,
Jakiż z powłoki tej owad wyleci?,
Czy motyl jasny wzniesie się, nad ziemię,
Czy ćma wypadnie, brudne nocy plemię?
«Страна пустынная, белая и открытая, как приготовленная для письма бумага. Что ж, будет ли на ней писать перст Божий и, взявши себе за буквы доблестных людей, начертает там истину святой веры, что любовь правит родом человеческим, что трофеи мира суть жертвы? Или же придет старый соперник Бога и в книге той вырежет мечем, что племя людское должно быть ковано в узы, что трофеи человечества — кнуты?»
«Встречаю людей — с окладистою бородою, с широкою грудью и жирным затылком; как звери и деревья севера, полны свежести, здоровья и силы. Но лицо каждого таково, как их страна — пустынная, открытая и дикая равнина, и из их сердец, как из подземных вулканов, огонь еще не достиг до лица, не пылает в рдеющих устах, не застывает в темных морщинах чела, как в лицах людей Востока и Запада, по которым прошло чередой столько преданий и событий, столько горестей и надежд, что каждое лицо есть памятник народа. Здесь глаза у людей, как города этой земли, — большие и чистые, и никогда крик души не мелькнет в очах необычным взглядом; никогда не затмит их долгая скорбь. Смотришь издалека — величественны, дивны; войдешь в средину — пусты и безлюдны. Тело этих людей, как грубая ткань, в которой зимует душа-гусеница, пока не расправит себе грудь для полету, пока не спрядет, не <выткет> и разукрасит себе крылья. Но когда засияет солнце свободы, какая из этого чехла вылетит бабочка? Светлый ли мотылек взнесется над землею или вылетит грязная моль, исчадие ночи?»
Таково, действительно, насколько я могу судить, в сущности, понятие западных славян о России7: белая бумага, на которой неизвестно, что напишется, а написано пока только государственное устройство; народ — грубые тела людские, в которых общественная мысль еще спит летаргическим сном зимующей гусеницы, и Бог весть что принесет миру: пожалуй, порабощение народов, а в том числе самих славян, как столько времени твердили европейские публицисты со слов Наполеона I.
Сказанное мною, быть может, покажется славянам для них оскорбительным; но они сознаются, что я сказал правду, по крайней мере, относительно общего господствующего у них взгляда и настроения насчет России. Есть, конечно, личные исключения, но и между ними большая часть, вероятно, любят Россию с идеальной, чисто отвлеченной славянской точки зрения, как великую независимую славянскую землю, надежду славянского мира, не отдавая себе отчета в том, что именно в земле этой должно быть важно и любезно для славян, что должно их обнадеживать. У нас в России мною, вероятно, недовольны будут те, в которых я разрушаю сентиментальные понятия о беспредельной, безотчетной преданности славян нашему отечеству. Но, во-первых, сентиментальность вредна и всегда ведет к разочарованиям; а во-вторых, слова мои относятся только к славянам западным, а отнюдь не к православным южным славянам, где действительно масса народная беспредельно предана России, — хотя мы должны опасаться, чтобы наше равнодушие и наш образ действия ее наконец от нас не оттолкнули, как у же отшатнулись от нас весьма многие личности, выделившиеся из этой массы европейским образованием. Наконец, я прошу заметить, что хотя суждение мое о взгляде западных славян на Россию отчасти жестко, однако же, оно не заключает в себе никакого против них обвинения. Я старался показать, что взгляд этот у западных славян есть необходимое последствие, с одной стороны — обусловленной разными обстоятельствами односторонности их понятий и стремлений, сосредоточенных исключительно в сфере идей государственных, а с другой стороны — приложения этой односторонности мыслей и интересов к России; а что такого рода односторонний взгляд на Россию не может быть благоприятным для нас, в том, разумеется, виноваты не они, а мы сами.
Но как бы односторонность ни была естественна и извинительна, она все же заключает в себе долю неправды и вред, а с тем вместе и обязанность из нее выйти, коль скоро она замечена. Было бы желательно (разумеется, если высказанные здесь мнения будут признаны справедливыми), чтобы хотя один человек между западными славянами сознал односторонность взгляда своих соплеменников на Россию и обратился к изучению русского народа, его общественных начал. Мы думаем тут не о себе — для нашего патриотизма это не нужно; мы думаем о пользе славян. Пусть западные славяне, не предрешая вопроса, придут и посудят сами. А искать живого родника самобытных общественных начал славянских им необходимо, это для них вопрос жизни или смерти. Ведь нельзя же народу быть живучим, самостоятельным организмом без внутренних самобытных органических начал; ведь не политика же, какая бы она ни была, славянская или всякая другая, может спасти славянские народы!
Прежде чем заключу эту статью, позволю себе прибавить несколько строк в пояснение; боюсь, чтобы не поняли последних моих слов в том смысле, будто я предполагаю, чтобы западные славяне изучением русских народных начал и перенесением их на свою почву могли восстановить существовавший у них в древние времена самобытный общественный строй. О такой нелепости речи быть не может; искусственно нельзя создать самобытности в обществе. Но нет сомнения, что в этих славянских народах живет еще, под оболочкою господствующих западноевропейских общественных понятий и отношений, оцепеневший дух самобытного организма. Слишком неутешительно было бы предполагать противное. Неужели племена эти находятся действительно и окончательно в таком состоянии, что только языком и наружными обычаями, только какими-нибудь оттенками в характере личностей разнятся от немцев или мадьяр, а по внутренним общественным стихиям своим представляют лишь воспроизведение чужого, плеоназм в европейской семье? В таком случае, не лучше ли бы было, если бы они отказались и от внешних признаков, отделяющих их от немцев и мадьяр, и слили с ними свои силы по примеру своих соплеменников в Силезии и Саксонии, в Померании и других прибалтийских странах, где славяне, утративши вслед за своею независимостью и свои самобытные общественные начала, вполне отождествились с немецким народом и уже в его составе — с привнесением в него, быть может, каких-нибудь личных свойств славянского характера — совершили многое для человеческой мысли и человеческого развития? Но что, однако же, чехам и другим западным славянам не надлежит идти по этому следу, о том свидетельствует сила, с какою держится их народность, сила, доказывающая именно, что они еще не вполне поддались общественному духу Германии, что в них еще таятся задатки общественных начал славянских. Вызвать эти начала к жизни, к развитию, вот что для них должно быть важнее всего, ибо до тех пор они будут народами без народных стихий, телами без внутреннего органического содержания. Но вызвать к жизни то, что в них еще осталось от самобытного общественного организма славянского, они при том состоянии, в какое привела их история, могут только усилием мысли и воли. Что воскресило к внешней жизни западные славянские племена, что вызвало в них сознание народного бытия, как не усилия передовых людей, как не мысль Добровского, Юнгманна, Ганки, углублявшихся в язык славянский и его памятники, Шафарика, воссоздавшего древности своего племени, Палацкого, объяснившего чехам их прошлое, Колара, воспевшего древнюю славу славян, Челяковского, Сушила и Эрбена, выведших из забвения их народную поэзию, Штура и Гавличка, возбудивших сознание их прав, и других деятелей науки и литературы? Плоды их трудов налицо: западные славянские народы, которых еще в начале нынешнего столетия даже бывшие между ними патриоты считали осужденными на скорое исчезновение, пробудились и хотят жить. То же самое может сделать мысль и слово передовых людей для воскрешения хранящихся в этих племенах остатков самобытного общественного организма. Только для этого мало будет кабинетных трудов ученого и литературной деятельности журналиста; нужно и живое общение с живым общественным организмом славянским.
СПб. 1862
КОММЕНТАРИИ[править]
Текст печатается по изданию: Гильфердинг А. Ф. Собр. соч. в 4 т. Т. 2. С. 265—278.
Невежество западных славян во всем, что касалось России, было и остается едва ли самой сложной проблемой внутриславянских отношений. Увы, прошло полтора века после написания этой статьи, но эта проблема не решена.
1 Под этим именем я в настоящей статье разумею только западных славян австрийских, т. е. преимущественно чехов, моравцев и словаков, хотя многое, что здесь говорится, может быть применено и к австрийским южным славянам-католикам, хорватам и словенцам. Поляки, в смысле этнографическом принадлежащие к группе западных славян, здесь не имеются в виду, потому что взгляд их на Россию имеет другие источники и другой характер и требовал бы объяснений иного рода.
2 Южные славяне (за исключением словенцев) в этом отличаются от западных. У православных сербов во всех их краях, и в княжестве Сербии, и в Боснии, и в Герцеговине, и в Черногории, и в Австрийской Военной границе и других австрийских владениях, сохранились самобытные общественные начала, как то семейная — отчасти родовая — община с нераздельным в круге каждой поземельным владением и (там, где не мешают внешние условия) совещательное отношение народа к власти, не ограниченной формально, при отсутствии всякого аристократическая начала. Хорваты-католики удержали отчасти семейную общину (так назыв. задругу), хотя, впрочем, усвоили себе мадьярское аристократическое начало и другие стороны западноевропейского общественного устройства. Что касается до общественных начал, существующих в народе болгарском, то я, по недостатку положительных сведений, ничего не могу сказать об этом.
3 Поездка славянских депутатов на этнографическую выставку в Москву в 1867 г. была первым шагом к лучшему ознакомлению западных славян с Россией. Только с этого времени их взгляд на Россию, охарактеризованный в настоящей статье, начинает (но только начинает) становиться менее односторонним и поверхностным.
4 Так, например, существенно важная для самих западных славян по своим выводам статья К. С. Аксакова «О древнем быте славян вообще и русских в особенности» не могла найти, несмотря на все мои старания, между западными славянами переводчика; это один случай из многих.
5 Гакстгаузен Август (1792—1866) — немецкий путешественник, экономист, социолог. Его труды по устройству жизни русской крестьянской и аграрного строя, навеянные поездкой по России, оказали большое влияние на русскую общественную мысль. (Прим. ред.)
6 Так было в 1861 и 1862 гг. и продолжалось до 1864 г.
7 Делаем ныне (в 1868 г.) ту же оговорку, какая помещена на с. 268.