Театральная критика Власа Дорошевича / Сост., вступ. статья и коммент. С. В. Букчина.
Мн.: Харвест, 2004. (Воспоминания. Мемуары).
Чудные дела творятся на свете, господа. Другой раз погибнет человек, потом раздумаешься:
— Из-за чего погиб человек?
Только руками разведешь, да и плюнешь. А другой человек, который рецензент, при этом еще как-нибудь нехорошо и выругается.
Да вот, что далеко ходить! Вы философа Хому Брута знали? Ну, конечно же, знали! Того, что Николай Васильевич Гоголь еще описал. Добрый был философ. Кварту горилки, бывало, ко рту поднесет, — только ее и видели. Хороший был философ. Что к бубличнице иногда, грешным делом, хаживал, — так быль молодцу не укор. Ведь и то надо подумать: зачем-нибудь она, бубличница-то, на свете и создана! Одним словом, важный был философ. А пропал не за понюх табаку!
А все потому, что в столичный город Санкт-Петербург поехал. Ведь взбредет же человеку этакое в голову! Впрочем, и то сказать — философ. Задумал: «поеду да поеду», сел на машину и действительно поехал. Ну, да не без добрых людей и на железной дороге: не одни жулики по вагонам ходят. Поместился против Хомы Брута добрый человек. Без ноги, вместо одной ноги деревяшка, один глаз тоже вышибен, и вместо руки пустой рукав шинели болтается. Словом, видимо, человек опытный и жизнь знающий. Отрекомендовался:
— Капитан Копейкин. А вы кто будете?
— Я, — философ говорит, — философ Хома Брут, еду в столичный город Санкт-Петербург.
Тут ему капитан Копейкин очень обрадовался.
— Ах, — говорит, — очень приятно. Много про вас читал. Но только напрасно вы, молодой человек, в город Санкт-Петербург едете!
— А любопытно мне было бы знать, — Хома Брут спрашивает, — почему бы это такое?
— А потому, — говорит капитан Копейкин, — что не попасть бы вам там в переделку!
Философ только усмехнулся себе в ус:
— Ну, этим-то, — говорит, — меня не испугаешь!
Вы ведь философа хорошо помните? Человек был молодой, но подковы гнул, не тем будь помянут.
— Сам, — говорит, — кого хочешь переделаю! А капитан Копейкин на своем настаивает:
— Ну, вы этак, молодой человек, не говорите. И не таких, как вы, переделывали. Вы студента Раскольникова изволили знавать? На что страшный был человек: двух старух топором убил, — и не пикнули! А так переделали, что родная мать не узнала! Базаров тоже — медик был, мужчина огромадный, и тот в переделку попал!
— Ну, — Хома Брут говорит, — так то студенты. Им уж видно на роду написано в переделку попадать. А я — философ.
— Да ведь, — капитан Копейкин-то говорит, — драматургу все равно, кого переделывать. Они не смотрят, что переделывают.
— Эге! — заметил философ. — Это, как богослов Холява, — что увидит, то и стащит.
— Да! Но Холява просто таскал во всей, так сказать, неприкосновенности. А драматург не только чужое возьмет, но еще и изуродует!
Тут Хома Брут струхнул было немного:
— А что это, — спрашивает, — за цаца такая — драматург? Много я нечисти видал, а о такой и слышать не довелось. Страшнее они кикиморы или нет?
— Там уж увидите, — капитан Копейкин говорит, — страшнее или не страшнее. А только мой совет бы вам, молодой человек, пока время есть, на первой станции вылезть да назад в Киев поехать.
Ему бы послушаться, ну, да ведь человек молодой.
— Вот еще, — говорит, — что же я после этого за казак буду, если я каких-то драматургов испугаюсь?
Известно, человек бесстрашный!
— Ну, — капитан Копейкин говорит, — это уж дело ваше. Хотите ехать, — поезжайте. Только позвольте мне вас, молодой человек, отечески предупредить: как человек молодой, вы, конечно, по театрам пойдете, посмотреть захотите, — так будьте осторожнее: потому что тут он самый этот драматург-то и есть. При каждом театре драматург сидит. А в кармане у него в боковом ножницы, а в заднем кармане у него клейстер.
— Ладно! — Хома Брут говорит.
Вот этаким манером, господа вы мои милые, и приехал он в Петербург. Ну, город, сами понимаете. Санкт-Петербург не даром называется! Что ни улица, то министерство, так что диву даже дашься:
— На что их столько понадобилось?
Ну, да это не нашего ума дело. А вот что нашего ума дела, — на каждой улице ресторация. И в каждой ресторации люди сидят и, как бы им свое отечество спасти, разговаривают и при этом разные напитки не хуже богословов пьют. Одно слово, Минины — только выпивши. Хорошо-с! Зашел философ Хома Брут в одну ресторацию, сколько философу полагается, выпил, разговоров послушал, зашел в другую ресторацию, послушал о спасении отечества, в препорцию выпил. В третью, в четвертую. Набрался духу и решил в театр пойти:
— Что это за театры такие, о которых капитан Копейкин в поезде говорил?
А театров, судари вы мои, театров в Петербурге, — ну, что грибов в дождливую осень. Всякие театры есть. Такие, что зайдешь, посмотришь, потом всю жизнь рассказывать надо, что видел. И такие есть театры, что не дай Бог при заседательше рассказывать, что там играют. Ухо откусит!
Такой театр есть веселый, где все поют. Такой веселый театр, дай Бог ему! Кто во что горазд, — разными голосами. Бабушки древние, старички, которым уж Богу молиться пора, — и те там поют. Такой веселый театр. Только, чтобы в него попасть, надо четыре дня и четыре ночи на открытой площади, не пивши, не евши, под дождем простоять, — так что не всякому это с руки. Скорей Богу душу отдашь, чем в этот театр попадешь.
А то и такие представления есть, где все от радости танцуют. Наденут юбочки по коленочки, чтобы ногам вольней было, и танцуют. Только и в этот театр с опаской ходить надо. Потому сидят там в самых первых рядах люди такие, «балетоманы» прозываются. И как заметят они, что который человек от радости в ладоши не бьет, так они в того человека вставными зубами и вопьются. И так вопьются, что сами потом вставных зубов из человека вывязить не могут. Так ходит человек после этого всю жизнь свою весь во вставных зубах. А зубы его ежечасно, ежеминутно угрызают. Ужасы!
Всякие театры есть! И такой, где только по-французски играют, и такой, где хоть и по-русски играют, но тоже ничего не поймешь:
— Что такое?
Так что сам директор диву дается:
— Позвольте, — говорит, — ничего не понимаю, что такое тут происходит. Похвалите их в моей газете!
И такой театр есть, в котором, как в предбаннике. Ей Богу! Даже нарочно театр так топят. Директор подойдет, когда печник печи топит, да, добрый человек, и прикажет:
— Подкинь-ка, подкинь-ка еще полена два! Чтоб актрисам на сцене раздеваться было теплее. Застудишь!
Очень хорошо. Совсем предбанник. Раздеваются, тепло, и пару нету. Словом, всяких театров есть в препорции. Но только Хома Брут, как помнил наставления капитана Копейкина, так и говорит себе:
— Ну, нет! Шалишь! В эти театры я не пойду.
И выбрал себе театрик поскромнее, в отдаленье, в сторонке. Наслышался он, что тот театр держит дама, ну, и пошел без опаски:
— Баба-то мне ничего не сделает! С бабой я и сам справлюсь!
Хорошо. Приходит он к театрику скромному, постучался. Отворяет ему дама, — настоящая петербургская дама в очках[1].
— Чего тебе, добрый человек, — говорит, — надо?
— А вот, — Хома Брут говорит, — я человек приезжий, никогда театров не видал. Так желательно было бы мне, барыня добрая, театр посмотреть.
— А как твое имя, добрый человек? — барыня в очках спрашивает.
— А зовут меня философ Хома Брут! — философ говорит. Тут барыня руками аж заплескала.
— Ах, — говорит, — уж не тот ли ты Хома Брут, про которого Николай Васильевич Гоголь писал?
— Он самый.
Тут она и двери настежь отворила.
— Входи, — говорит, — добрый человек, посмотри мой театр! Зашел Хома Брут, да и ахнул.
Театр… Ну, да где мне, старику, вам рассказать, что за театр! И пера такого нет, чтоб этот театр описать. Нет перьев для этого! Все перья с тонким расщепом!
Довольно вам сказать, что в зале, куда ни посмотришь, цветы. И не какие-нибудь цветы, которые вот так, во всякой земле растут. Из папиросной бумаги цветы! Сама барыня в очках, видно, делала. Искусница.
И, куда ни поглядишь, везде перед тобой человек. И не потому, чтоб публики было много, а потому, что везде зеркала. Раскрыл рот мой философ, стоит да на все стороны в зеркала и кланяется:
— Здоровы будьте, паны генералы!
Посмеялась барыня в очках над его простотой и повела его в зал зрительный.
— Садитесь! — говорит так приветливо.
А Хома Брут и сесть-то не знает куда. На пол? Так на полу-то везде клеенка, вот что в образованных домах на стол за едой стелют. Как на нее сядешь? А на стул там или на кресло сесть и не думай. Таким обит. Шапку из такой обивки сшить и на голову, а не садиться на нее, прости Господи.
А кругом-то все голубое, — да в серебро, да в золото.
— Ну, — Хома Брут говорит, — вот это так театр! Могу сказать, храмина достаточная! До самого бы, кажись, позднего вечера в таком театре сидел и не вышел.
— Так что же, — барыня в очках говорит, — и сидите! Сделайте одолжение!
Сидит Хома Брут, себя щиплет, не во сне ли он все это видит, на серебро да на золото смотрит. Только как дело к полночи стало подступать, видит Хома Брут, что входит в зал дама в очках да руками-то так к нему, да к нему. А очки-то у нее так и горят, так и горят.
— Эге! — думает наш философ.
— Ты, — говорит, — бабуся, это напрасно.
А барыня в очках к нему, да к нему. А сама-то это щелк, щелк, — словно что стальное обо что стальное ударяет.
Страх тут взял Хому Брута.
"Что это она, — думает, — ужели зубами? Может, и зубы-то у них тут, питерские-то, стальные!
А она это ножницами. Огромадные такие ножницы.
И не успел опомниться Хома Брут, как она прысть ему на плечи, села на него верхом, да как примется его стричь да ножницами орудовать.
Света не взвидел Хома Брут.
Режет его ножницами, да иглою-то, иглою, какие-то все кусочки надшивает.
Полчаса этак не прошло.
— Готово! — говорит. А какое там готово?
Как глянул Хома Брут в зеркало, голосом завопил:
— Батюшки! Кто ж это такой? Что из меня сделали? Теперь меня даже и бубличиха не узнает!
А барыня в очках смеется.
— Как кто, — говорит, — дурашка! Ты Хома Брут, философ!
— Да какой же, — говорит Хома Брут, — я? Ничего не осталось похожего! Хоть Гоголя Николая Васильевича с того света призовите, — и тот меня за свое детище не признает.
Призвали тут с того света Николая Васильевича Гоголя. Глянул он на Хому Брута, руками замахал:
— Не мое, — говорит, — не мое детище! Ничего похожего нет! И не признаю! И не признаю!
Грохнулся тут оземь Хома Брут и помер.
Вот какие чудеса на свете бывают, и что может дама даже с философом сделать! О Господи! И так немало всякого народа перепачкало пальцы в чернилах, а ты еще дам-писательниц наплодил!
Театральные очерки В. М. Дорошевича отдельными изданиями выходили всего дважды. Они составили восьмой том «Сцена» девятитомного собрания сочинений писателя, выпущенного издательством И. Д. Сытина в 1905—1907 гг. Как и другими своими книгами, Дорошевич не занимался собранием сочинений, его тома составляли сотрудники сытинского издательства, и с этим обстоятельством связан достаточно случайный подбор произведений. Во всяком случае, за пределами театрального тома остались вещи более яркие по сравнению с большинством включенных в него. Поражает и малый объем книги, если иметь в виду написанное к тому времени автором на театральные темы.
Спустя год после смерти Дорошевича известный театральный критик А. Р. Кугель составил и выпустил со своим предисловием в издательстве «Петроград» небольшую книжечку «Старая театральная Москва» (Пг. —М., 1923), в которую вошли очерки и фельетоны, написанные с 1903 по 1916 год. Это был прекрасный выбор: основу книги составили настоящие перлы — очерки о Ермоловой, Ленском, Савиной, Рощине-Инсарове и других корифеях русской сцены. Недаром восемнадцать портретов, составляющих ее, как правило, входят в однотомники Дорошевича, начавшие появляться после долгого перерыва в 60-е годы, и в последующие издания («Рассказы и очерки», М., «Московский рабочий», 1962, 2-е изд., М., 1966; Избранные страницы. М., «Московский рабочий», 1986; Рассказы и очерки. М., «Современник», 1987). Дорошевич не раз возвращался к личностям и творчеству любимых актеров. Естественно, что эти «возвраты» вели к повторам каких-то связанных с ними сюжетов. К примеру, в публиковавшихся в разное время, иногда с весьма значительным промежутком, очерках о М. Г. Савиной повторяется «история с полтавским помещиком». Стремясь избежать этих повторов, Кугель применил метод монтажа: он составил очерк о Савиной из трех посвященных ей публикаций. Сделано это было чрезвычайно умело, «швов» не только не видно, — впечатление таково, что именно так и было написано изначально. Были и другого рода сокращения. Сам Кугель во вступительной статье следующим образом объяснил свой редакторский подход: «Художественные элементы очерков Дорошевича, разумеется, остались нетронутыми; все остальное имело мало значения для него и, следовательно, к этому и не должно предъявлять особенно строгих требований… Местами сделаны небольшие, сравнительно, сокращения, касавшиеся, главным образом, газетной злободневности, ныне утратившей всякое значение. В общем, я старался сохранить для читателей не только то, что писал Дорошевич о театральной Москве, но и его самого, потому что наиболее интересное в этой книге — сам Дорошевич, как журналист и литератор».
В связи с этим перед составителем при включении в настоящий том некоторых очерков встала проблема: правила научной подготовки текста требуют давать авторскую публикацию, но и сделанное Кугелем так хорошо, что грех от него отказываться. Поэтому был выбран «средний вариант» — сохранен и кугелевский «монтаж», и рядом даны те тексты Дорошевича, в которых большую часть составляет неиспользованное Кугелем. В каждом случае все эти обстоятельства разъяснены в комментариях.
Тем не менее за пределами и «кугелевского» издания осталось множество театральных очерков, фельетонов, рецензий, пародий Дорошевича, вполне заслуживающих внимания современного читателя.
В настоящее издание, наиболее полно представляющее театральную часть литературного наследия Дорошевича, помимо очерков, составивших сборник «Старая театральная Москва», целиком включен восьмой том собрания сочинений «Сцена». Несколько вещей взято из четвертого и пятого томов собрания сочинений. Остальные произведения, составляющие большую часть настоящего однотомника, впервые перешли в книжное издание со страниц периодики — «Одесского листка», «Петербургской газеты», «России», «Русского слова».
Примечания А. Р. Кугеля, которыми он снабдил отдельные очерки, даны в тексте комментариев.
Тексты сверены с газетными публикациями. Следует отметить, что в последних нередко встречаются явные ошибки набора, которые, разумеется, учтены. Вместе с тем сохранены особенности оригинального, «неправильного» синтаксиса Дорошевича, его знаменитой «короткой строки», разбивающей фразу на ударные смысловые и эмоциональные части. Иностранные имена собственные в тексте вступительной статьи и комментариев даются в современном написании.
Старая театральная Москва. — В. М. Дорошевич. Старая театральная Москва. С предисловием А. Р. Кугеля. Пг. —М., «Петроград», 1923.
Литераторы и общественные деятели. — В. М. Дорошевич. Собрание сочинений в девяти томах, т. IV. Литераторы и общественные деятели. М., издание Т-ва И. Д. Сытина, 1905.
Сцена. — В. М. Дорошевич. Собрание сочинений в девяти томах, т. VIII. Сцена. М., издание Т-ва И. Д. Сытина, 1907.
ГА РФ — Государственный архив Российской Федерации (Москва).
ГЦТМ — Государственный Центральный Театральный музей имени A.A. Бахрушина (Москва).
РГАЛИ — Российский государственный архив литературы и искусства (Москва).
ОРГБРФ — Отдел рукописей Государственной Библиотеки Российской Федерации (Москва).
ЦГИА РФ — Центральный Государственный Исторический архив Российской Федерации (Петербург).
Впервые — «Россия», 1900, 29 сентября, № 514. Печатается по изданию — Сцена.
«Вий» — повесть Н. В. Гоголя из сборника «Миргород» (1835).
Рудый Панько — литературный персонаж, от имени которого изданы «Вечера на хуторе близ Диканьки» (1829—1832) Н. В. Гоголя.
Хама Брут — герой повести Н. В. Гоголя «Вий».
…сел на машину… — на поезд.
Капитан Копейкин — герой «Повести о капитане Копейкине», входящей в первый том поэмы Н. В. Гоголя «Мертвые души».
Вы студента Раскольникова изволили знавать?.. А так переделали… — Раскольников — герой романа Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание». Об инсценировках романа см. комм. к фельетону «Как писать рецензии».
Базаров тоже — медик был… и тот в переделку попал! — Базаров — герой романа И. С. Тургенева «Отцы и дети». Пьеса Н. Я. Никольского «Отцы и дети» по роману Тургенева была поставлена в Театре Литературно-художественного общества в 1900 г.
…как богослов Холява… — Холява — персонаж повести Н. В. Гоголя «Вий».
…как бы им свое отечество спасти… Одно слово, Минины — только выпивши. — Минин, Захарьев-Сухорук, Кузьма Минич (? —1616) — нижегородский посадский человек, организатор ополчения против польской и шведской интервенции начала XVII в. Здесь: отечественные патриоты.
…в препорцию выпил. — Препорция, пропорция — здесь: соответственно.
…похвалите их в моей газете. — Имеется в виду Суворинский театр и газета «Новое время».
Блаженной памяти г-жа Эльза фон Шабельская. В своем театре на Офицерской. — См. о Шабельской комм. к очерку «Уголок старой Москвы». Е. А. Шабельская была автором инсценировки повести Н. В. Гоголя «Вий». Пьесу впервые поставили в Малом театре в 1898 г. Впоследствии она шла в находившемся на Офицерской улице Петербургском театре Шабельской, просуществовавшем всего два сезона — 1900—1902 гг.
- ↑ Блаженной памяти, г-жа Эльза фон Шабельская. В своем театре на Офицерской. Вон когда еще это было! — Примечание В. М. Дорошевича.