Дать[править]
ВАВИЧ сидел и слышал только, как шумела кровь в ушах и билась жила о крючок воротника. Дверь взвизгнула, шлепнула, он не глянул и все еще давил кулаком в бумагу, потной горячей рукой. И только на шаги за барьером оглянулся Виктор. Все еще с яростью в глазах глянул на старого надзирателя Воронина. Воронин устало сел и брякнул шашкой, жидкой, обмызганной.
— Фу, туды его бабушку! — Воронин тер рукавом шинели лысый лоб, а шапка слезла за жирный затылок. Он повесил локти на спинки стульев и мотал круглой головой с сивыми усами. — Нынче дома спать не будем! — и дохнул в пол, как корова. — Не-е, голубчики, не будем.
Виктор осторожно положил ручку за чернильницу и сказал сиплым шепотом:
— Военное положение?
— Да, да… дурацкое положение, сукиного сына, — мотал головой Воронин, — расходилось, размоталось, и черно, черно, сукиного сына… от народу черно… чернота, сукиного сына, на улице. И одернуть некому, руки нет, — и Воронин помял в кулаке воздух, — и телеграммы не подать. Побесилось все… и грязь, сукиного сына, — и Воронин выставил из-под стула забрызганное грязью голенище.
И вдруг резко затрещал звонок телефона. Вавич вскочил, Воронин поправил фуражку.
— Слушаю, Московский!
И вот из трубки забил в ухо резкий, как скрежет, голос: убили городового на Второй Слободской. Немедля послать наряд, двадцать человек из резерва, к месту. По постам приказ — с девяти чтоб никого на улицах, кто приблизится — палить без окрика. И патруль с винтовками, и меньше пяти не посылать! Для охраны участка…
Вавич не расслышал густого голоса за треском трубки.
— Что-с?
— Слушать! — загремело в трубке. — Для охраны придет полурота, разместить; кухню во дворе, командира в кабинете пристава.
Теперь только Вавич узнал голос помощника пристава и в уме увидел черные деревянные усы и крепкий черный взгляд.
— Слушаю! — крикнул Вавич.
— Что? Сам? — вскинулся Воронин.
— Помощник, — сказал Виктор и перевел дух.
— Он дельный, дельный. Что там?
— Городового убили на Слободке, и чтоб после девяти стрелять без окрика, если кто будет приближаться.
— Царство небесное! — снял Воронин картуз и боязливой рукой перекрестился. — Вот сукиного сына! — сказал злобно Воронин, глазки белесые ушли за брови, и он оглядел пронзительно всю канцелярию. — Ах так, распротуды вашу бабушку, — он хлестнул свистком на цепочке по шинели, — так вы, туды вашу в кости.
— Старшого сюда! — городовой высунулся в двери, коротко свистнул и крикнул тревожным басом: — Старшого в момент!
— А тут привели одного, вертлявый глист, — сердито, торопливо говорил Вавич.
— Ну! — Воронин глядел в двери.
— И он тут фофаном и потом к телефону и назвонил в жандармское, чтоб отпустить… и еще одного, чтоб с ним, что бежал, сукин сын…
— Ну! — Воронин стукал свистком по барьеру.
— Так я прямо морду хотел ему…
— Чего ж смотрел? — вдруг обернулся и рявкнул Воронин. — Такого б ему телефона дал, чтоб зубов тут до вечера не собрал. Сволочь эту теперь в морду и в подвал! Путается, кляуза собачья, тут промеж ног, распрона…
Воронин не договорил и выскочил навстречу старшему городовому. Тот грузной горой стоял и сипло дышал от спеху.
— Пошли патрулем двадцать с винтовками, чтоб по всем постам сказать — стрелять, кто сунется, к чертовой бабушке, — кричал ему вверх в лицо Воронин, — городового убили, на посту застрелили, сукины сыны, из-за угла прохвосты, из-под забора, в смерть — кости бабушку… Бей в дрезину теперь, где заметил — бей! К черту мандраже, разговорчики… пока они тебе пулю, так ты им три! Понял?
Городовой одобрительно и серьезно кивал головой.
— Марш! — гаркнул Воронин. Он покраснел, и усы висели криво, как чужие. Он перевел выпученные глаза на Вавича: — Сколько часов? Полвосьмого? Стой! К девяти всех уберем. Как метелкой, как ш-ш-шчет-кой, во! Чтоб как на погосте.
А за окном уж гудели голоса, тупо стукали в грязь ноги, и вдруг замерло, и «марш!» басом на всю улицу — и рухнул разом тяжелый шаг.
Кого-то толкали в калитку участка, и шипела глухая брань. Воронин подбежал к окну, отдернул форточку и крикнул, срывая голос:
— Дать! Дать! Дай ему в мою голову!
Вавич распахнул дверь, сбежал с лестницы и крикнул с крыльца:
— Дать, дать!
Но калитка уж захлопнулась, и только из-за ворот были слышны глухие удары и вой, вой не человечий, собачий лай и визг.
Виктор бегом через две ступеньки пустился назад в канцелярию. Воронин стоял у дверей.
— Шляпой, шля-пой не быть! Во! — и он потянул что-то правой рукой из левого рукава шинели. — Во! — он тряс в воздухе аршинным проволочным канатом, с гладко заделанным узлом на конце. — Этим вот живилом воров доводил до разговора — во! — И канат вздрогнул в воздухе гибкой судорогой. — Теперь и они узнают — револьверщики. Человек за шестнадцать рублей жизнь свою… жиденок какой-нибудь из-за угла, чертово коренье! — и Воронин рванул дверью.
Вавич пошагал перед барьером. Городовой у двери шумно вздохнул.
— На Второй Слободской кто стоял, не знаешь?
— Кандюк, должно, потом коло церкви Сороченко. Сороченку, должно. Там из-за ограды вдобно. Раз — и квита.
Вавич сел за стол. Он совался руками по книгам, папкам. Городовой из-под козырька глядел за ним, и Вавич кинул на него глазом.
«Надо распорядиться, что б такое распорядиться?» — думал Вавич.
— Почты не было? — спросил он городового, строго, деловито.
Городовой стоял, хмуро облокотясь о притолоку, и не спеша проговорил в стену:
— Какая ж почта, когда бастует! Что, не знаете?
И Вавич покраснел.
— Когда людей убивают… — сказал городовой и косо глянул на Виктора.
И Виктор не знал, что крикнуть городовому. Открыл книгу, где груда конвертов подымала переплет. Сделал вид, что не слышит городового, не видит его нахальной постойки, и не для чего, для виду, стал с нарочитым вниманием переглядывать старую почту. Он отложил уж письмо и подровнял его в стопке и вдруг увидал свою фамилию, он глядел на нее, как смотрят в зеркало, не узнавая себя, все-таки остановился.
Писарским крупным почерком было написано: «Его Благородию господину квартальному надзирателю Виктору Всеволодовичу Вавичу, в собственные руки». И фамилия два раза подчеркнута по линейке. Виктор осмотрел письмо. Оно было не вскрыто. Жидкий большой конверт в четверть листа.
Виктор разорвал.
Простым забором шли буквы, он бросился к подписи:
«С сим и остаюсь тесть ваш Петр Сорокин».
«Седьмого (7) числа, — писал Сорокин, — я уволен с вверенной мне службы в отставку без пенсии и ничего другого и прочего и все через мерзавцев, в чем и клянусь перед Господом Богом, потому что будто бы я давал поблажки политикам, причем содержание я давал им согласно устава и прогулки как и по положению о содержании подследственных. Но выходит, что я уже не гожусь, хоть и за двадцать два года службы побегов не случалось и не совершалось и бунтов, благодаря Бога, и только теперь мерзавцу надо было найти, что я не разбираю времени и не нажимаю мерами. Да, что же я их по мордам должен бить, а даже они не лишены прав и где же правило и если они — все образованные господа и молодые люди, и надо раньше пройти следствие и суд, а не сажать в карцер и не тумаками, если люди в своем партикулярном платье. Пишу тебе на служебный твой адрес, не пугай Аграфену Петровну, может быть, она уж тяжела и, чтоб, храни Бог, чего не случилось. Грошей моих хватит до Рождества Христова, ибо живу я у сестры в калидоре. Приищите мне, Виктор Всеволодович, подходящее занятие по моим годам, ремесла, сам знаешь, у меня в руках нет, а нахлебником вашим быть не желаю во век жизни с сим и остаюсь тесть ваш
Внизу было приписано: «а худым человеком никогда не был».