Звонок[править]
— ДА, ДА, ДА! Был, — говорил Андрей Степанович. — Был и в тюрьме, был и у полицмейстера. — Андрей Степанович повернулся в углу и опять зашагал.
Анна Григорьевна сидела в кресле, глядела, подняв брови, в темные двери. Она раскачивалась, будто ныли зубы.
— И в двух участках был, — и Тиктин повернулся в другом углу.
Санька сидел на диване, локти на коленях, глядел в пол.
— Так надо же… — хрипло вышло у Анны Григорьевны.
Санька вскинулся глазами — опять заплачет?
— Надо! — отрезал Тиктин. — Никто и не спорит.
— Семен Петрович, — голос Анны Григорьевны стал тусклый, еле царапал воздух, — пошел, обещал. Я ведь понимаю, не под своим именем.
— Говорили уже двадцать раз, — и Санька ткнул в пепельницу потухшую папироску, встал. — Половина восьмого, черт его дери. Утра половина восьмого!
— Нет, я говорю, — вдруг живей заспешила Анна Григорьевна, — только у товарищей ее можно узнать, и я вспомнила один адрес, только при обыске, попался мне там — Кладбищенская и номер, и Семен Петрович пошел, и вот ничего, ничего, значит, не вышло.
— Какой Семен Петрович? — Санька топнул ногой. — Башкин? Мерзавец… Да как же ты смела? — Санька зло перевернулся на месте. — А черт этакий, идиотство это же…
— Ну а что же делать? — Анна Григорьевна вскочила с кресла, она сцепила руки, трясла их у подбородка. — Что делать? — она подступала к Саньке.
— Башкиным адреса говорить? — орал Санька, и губы заплетались от ярости. — Да? А ну вас к черту! — Санька вышел и ударил за собой дверью. Загудел рояль.
Анна Григорьевна смотрела в двери, держала еще сплетенные пальцы перед собою. Андрей Степанович секунду стоял и вдруг топнул резким шагом к двери.
— Андрей! — и Анна Григорьевна вцепилась ему в руку, повисла и покатилась на пол. Тиктин едва успел подхватить.
— Санька! — крикнул Андрей Степанович высокой нотой.
Санька распахнул двери.
— Бери! — скомандовал Санька. Он подымал мать под руки, мотал головой, чтоб отец подхватывал под колени.
Санька тревожными руками перебирал флаконы на туалете. Андрей Степанович подсовывал жене под ноги подушки.
— Голову… возможно ниже. Возможно ниже… — повторял Андрей Степанович, запыхавшись, — и приток свежего воздуха… свежего воздуха.
— Так и открой форточку! — сердито сказал Санька.
Андрей Степанович вдруг вскинул голову.
— Довел! — и крепким пальцем показал на Анну Григорьевну.
— Не ссорьтесь! — оба вздрогнули, глядели на старуху.
Андрей Степанович слышал, как прошлепала босиком прислуга, он сказал, чтоб моментально самовар — во всяком случае горячая вода понадобится — несомненно… Бутылки к ногам… Сама уже что-то шепчет Дуняше. Андрей Степанович ушел в кабинет скрутить папиросу. Он слышал — идет Санька. Вошел. Андрей Степанович не оглянулся, крутил у стола папиросу.
— Легче ей, — устало сказал Санька, — капли там ее нашли, она там с Дуняшей. Раздевается.
— Угым… — промычал Андрей Степанович. Он слышал, как Санька сел в кресло.
— Чего ты злишься-то?
— Хорош! — обрезал Андрей Степанович. В кабинете было полутемно, только свет из гостиной тупым квадратом стоял на столе.
— Да брось! Все равно идиотство. — Санька чиркнул, закурил.
Андрей Степанович нахмурился.
— Да, — говорил Санька, глядя перед собой, — идиотство от этого хваленого материнского самозабвения. Миллион народу арестовано. Надюшу нашу вдруг, пожар какой, скажите, чтоб уж ничего…
— Пошел вон! — приготовленным голосом раздельно, внятно сказал Тиктин.
— Замечательно… благодарю. — Санька вскочил, вышел.
Андрей Степанович прошел через свет и обратно к столу. Остановился, приподнял голову.
— Совершенно правильно, — и Андрей Степанович резко кивнул головой. — Да!
Андрей Степанович нашарил туфли, отдувался, расшнуровывал ботинки. Тихо, но плотно ступал по коридору, уж совсем был у дверей Анны Григорьевны — шепчут, и Санькин голос. Андрей Степанович повернул, плотной походкой пошел назад — глядел твердо перед собой. В окне серело, и Андрей Степанович потянул за шнурок шторы и вздрогнул, — как будто потянул за звонок, — в передней звонили. Андрей Степанович выпустил штору. Вышел в коридор. Дуня с кухонной лампой шла к дверям.
— Кто? — кричала Дуня и отворила. Андрей Степанович глядел, насторожась. Дуня хлопнула дверью.
— Что такое? — крикнул Андрей Степанович. Дуня молча шла к нему. Андрей Степанович ждал, нахмурясь, весь назад.
— Газетчик вроде, — и Дуня протягивала листок. Андрей Степанович весь подался вперед.
— Что? — шепотом говорил Андрей Степанович. Он осторожно взял листок и сбивчивыми ногами вошел в гостиную — к лампе, накинул пенсне. Он слышал, как шагал Санька, быстро, громко. Андрей Степанович взял лампу, прошел в кабинет, толкнул дверь.
Он оглядел листок. «Экстренный выпуск “Новостей”», «Высочайший манифест» — крупно стояли твердые буквы. Андрей Степанович часто дышал, а в голове, как страницы под пальцем, заспешили, замелькали мысли, задыхаясь, беспокойно. Глаза шарили по бумаге — ох, что-то! И все ничего не мог сразу нашарить Тиктин и метался глазом по бумаге.
— Фу! Взять себя в руки!
Тиктин медленно посадил себя в кресло, поправил пенсне, положил ногу на ногу. Он начал читать — не забегать! Не забегать вперед! — командовал себе Тиктин и читал:
МЫ, НИКОЛАЙ ВТОРЫЙ,
ИМПЕРАТОРЪ И САМОДЕРЖЕЦЪ
ВСЕРОССІЙСКІЙ,
и прочая, и прочая, и прочая.
Смуты и волненія въ столицахъ и во многихъ мѣстностяхъ Имперіи Нашей великою и тяжкою скорбью преисполняютъ сердце Наше. Благо Россійского Государя неразрывно съ благомъ народнымъ, и печаль народная — Его печаль. Отъ волненій, нынѣ возникшихъ, можетъ явиться глубокое нестроеніе народное и угроза цѣлости и единству Державы Нашей.
Великий обѣтъ Царскаго служенія повелѣваетъ Намъ всѣми силами разума и власти Нашей стремиться къ скорѣйшему прекращенію столь опасной для Государства смуты. Повелѣвъ подлежащимъ властямъ принять мѣры къ устраненію прямыхъ проявленій безпорядка, безчинствъ и насилій, въ охрану людей мирныхъ, стремящихся къ спокойному выполненію лежащаго на каждомъ долга, Мы, для успѣшнѣйшаго выполненія общихъ преднамѣчаемыхъ Нами къ умиротворенію государственной жизни мѣръ, признали необходимымъ объединить дѣятельность высшаго правительства.
На обязанность правительства возлагаемъ Мы выполненіе непреклонной Нашей воли.
1. Даровать населенію незыблемыя основы гражданской свободы на началахъ дѣйствительной неприкосновенности личности, свободы совѣсти, слова, собраній и союзовъ.
2. Не останавливая предназначенныхъ выборовъ въ Государственную Думу привлечь теперь же къ участію въ Думѣ, въ мѣрѣ возможности, соотвѣтствующей краткости остающагося до созыва Думы срока, тѣ классы населенія, которые нынѣ совсѣмъ лишены избирательныхъ правъ, предоставивъ за симъ, дальнѣйшее развитіе начала общаго избирательного права вновь установленному законодательному порядку.
3. Установить как незыблемое правило, чтобы никакой законъ не могъ воспріять силу безъ одобренія Государственной Думы, и чтобы выборнымъ отъ народа обезпечена была возможность дѣйствительнаго участія въ надзорѣ за закономѣрностью дѣйствій поставленныхъ отъ Насъ властей.
Призываемъ всѣхъ вѣрныхъ сыновъ Россіи вспомнить долгъ свой передъ Родиною, помочь прекращенію сей неслыханной смуты и вмѣстѣ съ Нами напрячь всѣ силы къ возстановленію тишины и мира на родной землѣ.
Данъ въ Петергофѣ въ 17 день октября, въ лѣто отъ Рождества Христова тысяча девятьсотъ пятое, Царстсвованія же Нашего въ одиннадцатое.
На подлинномъ собственною Его Императорскаго Величества рукою подписано
Андрей Степанович не дочитал; он читал последние строки глазами, но уж голова не дослушала. Он часто дышал, смотрел на листок, как на чудо, может быть, и ненастоящий, и даже сжал сильней пальцы, чтоб почуять бумагу. «Конституция»! Вот в руках у него — кон-сти-ту-ция!! Ну, не может, не может быть! Так вот же, вот… и голова так сразу набилась мыслями, они лезли одна через другую, будто все хотели показаться, представиться, и столько, столько впереди — и несбыточное счастье задрожало в руках.
— Санька! — закричал Андрей Степанович, вскочил с кресла. — Александр! Да иди, черт, сюда! — и Андрей Степанович выбежал в гостиную, придерживал пенсне на носу. — Анюта! Анна! Черт возьми что!
Андрей Степанович свалил в столовой стул, напролом спешил — какие тут стулья! стулья весело отлетали, по-новому — живо, юрко.
— Да ведь ты смотри что!
Анна Григорьевна приподнялась на кровати, испуганной радостью глядели глаза, мигали — что? что? что ты?
Андрей Степанович стукал тылом руки по листку.
— Ведь конституция! — и улыбался, во всю ширь распахнул лицо, и глаза от улыбки сжались яркими щелками.
Анна Григорьевна увидала счастье и вытянула ему обе руки навстречу — как ему хорошо! И Андрей Степанович рванулся, и Анна Григорьевна обхватила его за шею и целовала в мягкие усы, в бороду.
— Анечка, ты подумай, да вообрази ты — понимаешь, глазам не верю, — Андрей Степанович сел на постель, — нет, да ведь, ей-богу, и сейчас не верю — ну прямо, черт знает что! — Тиктин вскочил. — Да ведь как ни… Чего тебе дать? Да принесу, принесу! — Тиктин поворачивался живо, легко. — Давай принесу! Нет, ей-богу, это же черт его знает! Ты смотри, — снова сел на кровать Тиктин, — ты смотри, языком каким, как это все вывернуто! Ну, скажи, — совал Анне Григорьевне бумажку Тиктин, — воображала ты, что вот этак вот! Доживешь до конституции! В России!
Анна Григорьевна смотрела радостными глазами, как счастье играло в муже, она кивала ему головой.
— Ты вот позволь, — Тиктин стоял посреди комнаты, придерживал пенсне, — вот: Манифест! Капитуляция! Капитуляция, голубчики. Нет, ты слушай дальше…
— Надю, значит, выпустят, — закивала головой Анна Григорьевна, заулыбалась вдоль кровати, будто радостная лодка издали плывет.
— Да Господи! — замахнул назад голову Андрей Степанович. — Да тут открывается… Фу! — дохнул Андрей Степанович. — Да, да ты пойми… Боже мой! Неужели не понимаешь? — и Тиктин убедительно улыбался и развел руки — в одной пенсне, в другой листок — и глядел на Анну Григорьевну. — Невероятно!
Тиктин заходил по комнате — тряс головой, руки за спиной и листок. Он ходил от окна к двери. И вдруг стал у окна.
— Гляди, гляди! Да иди сюда, — и он, не оборачиваясь, махал что есть силы Анне Григорьевне, — да скорей, как есть!
Он глядел в окно, прижался в угол к стеклу, — вон, вон, что делается, — и он, не глядя, поймал жену за затылок и направлял голову, — вон, вон! Смотри назад, народу-то!
И загудели тонко стекла от гула, от ура.
— Смотри, гимназисты-то, гимназисты! — и Андрей Степанович вскочил на подоконник, раскрыл нетерпеливой рукой форточку.
Из форточки шум, веселый, взъерошенный, и тонкими голосами не в лад: ура-а!
— Ура! — гаркнул Андрей Степанович, на цыпочках вытянулся, весь вверх, в высокую форточку.
Анна Григорьевна вздрогнула, засмеялась, бегала глазами по улице, как вот проснулась, а за окном веселая заграница, красивей, чем мечталось.
— Санька! Да Санька же! — крикнул назад Андрей Степанович.
— Уж удрал, удрал! — и Анна Григорьевна размягченно махала рукой. — Давно-о уж!
Андрей Степанович легко, мячиком, спрыгнул с подоконника.
— Да ты понимаешь, что это можно сделать! — он за плечо повернул к себе Анну Григорьевну и смотрел секунду. Анна Григорьевна улыбалась — глаза у него, как ясные бусинки. — Ничего ты не понимаешь! — Андрей Степанович быстро поцеловал в щеку Анну Григорьевну, повернулся и в кабинет. — Сапоги! Сапоги! Куда я их бросил? Конституция! Ну не черт его подери! — спешил, приговаривал.