Никогда[править]
СТАРИК Вавич подклеивал футляр от очков. Держал его над самой лампой на вытянутых руках, нажимал толстым пальцем тоненькую бумажку:
— Ведь скажи, чертовщина какая, ах ты дьявол собачий, — а бумажка липла не к футляру, а к пальцу, и старик швырнул в сердцах футлярчик и крикнул: — А черт их всех дери!
— Что, что там? — застонала старуха — Кого это ты, Сева? Сева!
В это время кто-то дернул входные двери, и разговор в сенях. Тайка это. Смеется, еще кто-то.
Всеволод Иваныч вышел, он держал липкие руки на отлете и хмурился в темноту.
— Добрый вечер! — услышал он из темноты гортанный говор. — Я говорю, что, значит, выходит, что и куры-таки забастовали. Нет, ей-богу, на базаре нельзя найти одно яйцо.
Тайка смеялась и смущенно и нахально как-то.
— Ничего не вижу, — сказал Всеволод Иваныч, — простите, господин, ничего, знаете, не вижу.
— А темно, оттого и не видно.
— Это Израильсон, — сказала Тая.
Но Израиль уже шел к старику, он щурился на свет и протягивал руку.
— Что вы так смотрите, я не разбойник, — улыбаясь, говорил Израиль, — я флейтист.
— Извините, — старик поднял обе руки, — у меня руки липкие.
— От меня ничего не прилипнет. Здравствуйте, господин Вавич, — и он взял толстую руку Всеволода Иваныча своими сухими цепкими пальцами. Он смотрел на старика, как на старого знакомого, которого давно не видел.
— Я обещала, — говорила Тая уже из кладовки, — что у нас найдется десяток, Илья Григорич искал… а я предложила.
— Нет, я-таки сам подошел и спросил. Я же знаю, что вы славная барышня.
Всеволод Иваныч все стоял, подняв руки. Он глядел, как Тайка проворно, вертляво, с какими-то поворотами бегала из кладовки в кухню, брякала плошками, как проворно свет зажгла.
— Вам два десятка? Можно два?
И каким она гостиным, не своим каким-то голосом, — смотрел на Тайку отец, как она блестела на Израиля глазами, как двумя пальчиками держала кухонную лампу
— Кто там? Кто? — видно, уж давно тужилась голосом старуха из спальни.
— Сейчас, сейчас! — крикнул в дверь Всеволод Иваныч
— Сева! — крикнула старуха.
Всеволод Иваныч сердитыми шагами пошел в полутемную спальню и быстрым шепотом заговорил:
— Да там какой-то, яйца… пришел… десяток, что ли.
— Кто ж такой? — с испугом спросила старуха.
— Да не знаю, Тайка привела, — и Всеволод Иваныч шагнул к двери; он был уже в столовой, старуха крикнула вслед:
— Зачем же в сенях? Пусть войдет. Проси!
— Войдите, — сказал Всеволод Иваныч хмурым голосом.
— Зачем? — сказал Израиль, подняв брови. — Здесь тоже хорошо.
— Войдите! — крикнула старуха, задохнувшись.
— Ну хорошо, я зайду, — быстро сказал Израиль. Он прошагнул мимо Всеволода Иваныча и громко сказал: — Ну, вот я зашел. Вы хотели слышать, как мы говорим — вот мы уж тут. Вам же нехорошо беспокоиться. Что? Лежите, мадам, покойно. Я сейчас пойду, — кричал Израиль в двери.
— Нет… нет, — говорила, переводя дух, старуха. — Вы присядьте!
Всеволод Иваныч пробовал скрутить папиросу, но клейкие пальцы путали и мяли бумагу. Он торопился и конфузился.
— Это вы клеили? — сказал Израиль и взял со стола футлярчик. — Это надо с ниткой. Вы имеете нитку? — он серьезно вертел футлярчик перед глазами.
— Я знаю, знаю, — говорил в бороду Вавич и сыпал табак на скатерть, на блюдце.
— Нитки у меня здесь… на комоде, — и слышно было, как брякнули спички в старухиной руке.
— Дайте мене нитку! Зачем вам мучиться? С ниткой же просто.
— Ну дай же! — крикнула старуха.
Всеволод Иваныч зашаркал в спальню.
— Да где тут еще с нитками тут, не знаю я, где тут нитки эти у вас… — он сердитой рукой хлопал по комоду, пока не упала катушка, не покатилась. Сердито вздохнул старик, поймал ее и, не глядя на Израиля, сунул ее в воздух.
Тайка сидела уж в столовой, глядела, как Израиль старательно забинтовывал ниткой склеенный футлярчик. Он держал его перед самыми глазами и деловито хмурил брови.
— Держите тут пальцем, — сказал Израиль, все глядя на футлярчик.
Тайка спрыгнула с места и, отставя мизинчик, придавила указательным пальцем нитку. Исподнизу глянула Израилю в глаза. А он, нахмурясь, тщательно затягивал узелок.
— Обтерите с мокрым платочком, и завтра утром можно будет снять нитку. — Израиль бережно положил футлярчик на скатерть. — А что слышно с яйцами? — вдруг он обратился к Тае и поднял брови.
Тайка выпрыгнула в двери.
— Покойной ночи, мадам, — крикнул Израиль, как глухой, в двери старухе. — Вы, главное, не беспокойтесь, — весело крикнул он, выходя. — До свиданья, господин Вавич!
Израиль тряхнул волосами и притворил за собой дверь.
— Я вас провожу, — говорила Тая из кухни, — а то собака. — И она взмахнула в воздухе кофточкой, надевая, и лампа погасла. — Ничего, я найду — не чиркайте спичек.
Она впотьмах схватила кастрюльку с яйцами и выскочила в коридор.
— Нет, нет, вы разобьете, — Тая не давала кастрюльку, — вы яичницу сделаете.
Они вышли за ворота. Ветер обжал Тайны юбки, они путались и стесняли шаг. Тая из-за спины Израиля покосилась на окна; за шторой маячил силуэт Вавича, бесшумно носился по красноватым окнам.
— Слушайте, — сказал Израиль, — ваш папаша хороший старик, ей-богу. Славный старик, ой! Так можно упасть! — Израиль подхватил Таю под руку.
— А у вас есть папа? — спросила Тайка. Она нарочно делала маленькие шаги — близко были ворота Израилева дома.
— Папаша? — сказал Израиль. — Он сейчас живой, он еще работает. Он часовой мастер. Он хотел меня учить на фотографа; а мой дядя — так он скрипач — он говорит: мальчик имеет хороший слух. А фотография — так это надо хорошие-таки деньги. Аппараты, банки-шманки. Так меня стали учить на флейте. Так спасибо дяде.
Тая, как будто обходя грязь, жалась к руке Израиля, и ей представлялся отец Израиля, и столик перед окошком, и в глазу у старика барабанчик со стеклышком. И, наверно, страшно добрый старичок.
— Вы что? Любите музыку? — вдруг спросил Израиль строгим голосом.
— Люблю, — тихо сказала Тая.
— А что вы любите?
Тая молчала.
— Я ж спрашиваю — что? Ну, музыку, но какую музыку? — почти сердито повысил голос Израиль. — Музыку, музыку. Ну а что?
— Музыку! Музыку, ну а что? — передразнил из темноты акцент Израиля мальчишечий голос.
— Жид — еврейка, грош — копейка, — пропел другой мальчишка из темноты совсем близко.
— А ты давно русский? — Израиль нагнулся в темноту к забору. — А? Уже восемь лет есть? Нет?
Мальчишки затопали в сторону.
— А раньше ты что был? — улыбаясь, говорил Израиль и поворачивался за шагами. — Ничего? А ты читать умеешь? Русский! А читать по-русски умеешь? Нет? Приходи, я тебе научу.
Мальчишки зашлепали по грязи прочь.
— Жи-ид! — тоненькими голосами крикнули из темноты.
— Дураки какие! — шептала громко Тая. — Мерзавцы этакие.
Израиль стоял у своих ворот.
— Что? Они себе мальчики, а их научили. Им скажут, что евреи на Пасху русских мальчиков ловят и кушают, так они тоже будут верить.
— Фу, фу! — отряхивалась Тая.
— Мне один образованный человек говорил, что он таки наверное не знает или это правда, — смеялся Израиль, — ей-богу: адвокат один.
— Нет, нет, — отмахивалась Тая рукой, и шевелились в кастрюльке яйца, — нет! Никогда! Ни за что! Ни за что на свете! — она говорила, как заклинала; собачка тявкала за воротами.
— Слушайте, идите домой! — сказал Израиль.
— Нет! Никогда! — все твердила, вытверживала Тая.
Израиль осторожно брал кастрюлю, Тая крепко, судорожно жала ее к себе и махала свободной рукой:
— Нет! Ни за что!
— Придете другой раз, днем. Я вам поиграю. Нет, в самом же деле, сейчас поздно.
Тая вдруг остановилась. Она передала кастрюльку.
И вдруг поцеловала Израиля в руку. Поцеловала быстро, как укусила, и бросилась прочь бегом по мосткам.
— Хода, Митька! — визгнул мальчишка. Испуганные ноги дробно затопали впереди. Тая толкнула калитку.
— Жи-дов-ка! довка! — крикнули в два голоса ребята.