Режь[править]
ВИКТОР следом за Ворониным вернулся в дежурную. Глушков и еще два надзирателя бросили шептаться, глядели на Воронина. Воронин ни на кого не глядел, прошел за стол, сел, навалился совсем в самую чернильницу козырьком, засунул в рот папиросу, перекатывал в губах и молчал. Виктор осторожно присел на подоконник. Слышно было, как вздохнул городовой у двери. Виктор украдкой наводил взгляд на Воронина. Воронин сидел, не шевелился, и папироска без огня торчала из угла рта. Вдруг все встрепенулись, дернулись: звонил телефон у пристава.
— Слушаю, Московский. Ничего! Так точно, ничего, — злым напруженным голосом сказал пристав, и слышно было — кинул трубку на крючок.
— Непонятно, — шепнул Глушков, обвел других глазами. Поглядел на Воронина.
Воронин по-прежнему глядел, насупясь, в стол.
— А я вот слышал, господа, — говорил тихонько Глушков и повернул головку к Вавичу.
Вавич небрежно бросил взглядом и снова в окошко.
— Тут прибежал один исправник из -ского уезда, прямо в свитке в мужицкой, — совсем шепотом сказал Глушков, — в шапке бараньей, такое, говорит, у них…
— Стой! — вдруг крикнул Воронин. — Герасименко, сходи, проверь у ворот и туда… на углу.
Городовой вышел.
— При ком говоришь! — повернулся Воронин к Глушкову, и Вавич увидел, что уж не мятой подушкой глядит лицо у Воронина, а булыжниками пошло, и глаза прицелились из-за серых скул. — Балда! — крикнул Воронин. Глушков вытянул всю шею из воротника, повернул голову, и вздрагивала фуражка. — С исправником с твоим, с дураком. Страхи распускать!
— Он… ей-богу… — запинался Глушков, — ей-богу, удрал. Верно: дурак.
— И кто болтает, тоже! — притопнул ногой Воронин.
— Ну, когда, — говорил Глушков и поворачивался ко всем, — когда… прямо весь народ перебунтовался, жгут и бьют. Все стражники эти… уездные… Одним словом, урядники, кто куда. А те в дреколья. И на город, говорят, пойдем. И прут, говорит, прут, прямо…
Воронин вскочил со стула и хлопнул с размаху Глушкова по лицу. Глушков повалился вместе со стулом, уцепился за барьер.
— Вон! — крикнул Воронин. — Вон, сволочь! Свистун! Паршивец!
Глушков быстро прошел в дверь.
Воронин стоял, дышал на всю дежурную, ворочал глазами по лицам. Вавич стоял, сдвинул брови — строго, серьезно глядел в лицо Воронину.
— К чертовой суке-бабушке! — Воронин всем духом плюнул перед собою и вышел в двери. Дверь с размаху хлопнула как выстрел и дрожала, тряслась.
Виктор прошел мимо барьера. Надзиратели провожали его глазами. Все молчали. Виктор ходил из канцелярии в дежурную и назад, заложил за борт руку. Часы в канцелярии пробили пять. Вернулся городовой, стал у дверей.
— Ну что? — спросил тихо Виктор.
— По местам усе… И стрельба на манер больше от Слободки… Редкая совсем.
— Редкая? — и Виктор сделал деловое лицо и дернул дверь.
— А дежурный кто же? — в голос спросили оба надзирателя.
— Я ведь уж не здешний, — сказал Виктор спокойной нотой. — Я ведь, собственно, в Соборном. — Он еще глядел, как подняли они брови, вскинули головами, и повернулся в дверь.
Виктор вышел на крыльцо, постоял — оправлял портупею и не спеша спустился со ступенек. Размеренным шагом пошел по панели в тень улицы. Отошел квартал. «В Соборный, что ли? Сеньковского вызвать?» — помотал головой и быстро зашагал по пустой улице. Стекла мутно отсвечивали в домах и будто тайком провожали глазами Виктора.
— Наплевать! Наплевать! — шептал Виктор. Он завернул за угол, вот сейчас маленькое крылечко — номера. Виктор дробно тыкал в кнопку, в звонок. И сейчас же замелькал, зашмыгал свет стеклом двери. Заспанная рожа секунду присматривалась, и заторопился, завертелся ключ. «Пожалуйте-с!» — и глядит испуганно, ждет. Виктор выдержал секунду, обмерил взглядом.
— Швейцар?
— Так точно! — и лампа подрагивает в руке.
— Без прописки не пускаешь? Смотри! Да, «никак нет», а потом… А ну, давай номер! Без клопов мне, гляди.
Швейцар, в пальто поверх белья, схватил с доски ключ.
— Пройдемте-с.
Две свечи разгорались на крашеном трюмо. Швейцар побежал за бельем. Виктор глянул на себя в зеркало — бочком поглядел. «Недаром струсил — есть что-то», — и еще нажал глазом искоса. Подошел ближе. Попробовал рукой подбородок. Швейцар заправлял подушку в свежую наволочку.
— Разбудишь завтра в девять. Цирюльник когда открывает? В десятом? Ну, проваливай.
— Барышню не прислать? — шепотом спросил швейцар.
— С барышнями тут, дурак! Проваливай, марш!
Виктор стал раздеваться. Полез в шинель: в кармане браунинг, положить под подушку — черт ведь их знает! — и вдруг бумажка: «Ах да! Грунина».
Виктор, нахмуренный, с приоткрытым ртом подошел к свече.
«Витенька, страх боюсь, пришли весточку с городовым». Карандашом синим, наспех. Виктор скомкал в шарик бумажку, швырнул в сухую чернильницу на столе. Завернулся в одеяло, с силой дунул в свечку. Через минуту встал, нашарил спички, — и пока разгоралась свеча, подбежал к столу, достал из чернильницы комочек и босиком прошлепал к вешалке — сунул в шинель.
«И тревожить не к чему — спит уж, поди. Какие тут весточки? Шестой час! А в двенадцать быть — это все равно как приказ».
Виктор повернулся на бок, натянул на голову одеяло. «Зубки! Мало что зубки, а, может быть, просто дело. Насчет Соборного и еще там черт знает чего… тайного даже…» — Виктор нахмурил брови и зажал глаза.
Вавич вышел из парикмахерской, и сырой ветер холодил свежевыбритый подбородок, повернул на ходу поясницей, ладно в талии облегал казакин. Как в дорогом футляре нес себя Виктор. Ботфорты — уж перестарался швейцар — вспыхивают на шагу. Отсыреют дорогой. «Ведь пошлет еще, того гляди, Фроську в участок справляться. Оттуда в Соборный еще эту дуру погонят. Послать, может быть!» Виктор поддал ходу — на углу против собора всегда толкутся посыльные, застать бы хоть одного дурака. Виктор зашел в ворота, быстро достал из портфеля клок бумаги.
«Жив и здоров, — писал Виктор, — жди»… Надо «Грунечка» и никак… и крупными буквами медленно вывел «Грунечка»… «к четырем».
Сложил аптекарским порошком и написал адрес. Вон торчит красная щапка. Виктор чуть бегом не побежал, чтоб не перехватил кто.
— Мигом, ответа не надо. Подал и вон, без разговорчиков. Получай! — Виктор сунул письмо и двугривенный.
К дому полицмейстера Виктор подходил с деловым, почтительным лицом. Он еще раз обдернул шинель перед дверью и нажал коротко звонок: ровно двенадцать.
Он услыхал, как легко подбежали каблучки, дверь распахнулась, сама Варвара Андреевна раскрыла дверь, в легком желто-розовом шелке, коричневый пояс на узкой талии и широкие концы еще качались с разлету.
Виктор сдвинул каблуки и козырнул, наклонившись.
Варвара Андреевна держалась за раскрытую дверь, улыбалась с лукавой радостью. Виктор краснел.
— Ну! — тряхнула головой Варвара Андреевна. — Скорей!
Виктор перешагнул порог. Она тянула его кушак.
— Сюда, сюда! Ноги вот тут покрепче, без калош ведь, франт какой.
Виктор тер ноги, краснел, улыбался. Варвара Андреевна отстранилась и сбоку яркими глазами смотрела. И вдруг на миг, как молния, оскалились зубки, она прянула к Виктору, поцеловала в губы, как грызнула на ходу, и отскочила к портьере.
— Нет, нет, не снимай здесь шинель, — шептала весело Варвара Андреевна, — идем ко мне, ко мне. — Она взяла Виктора за руку и пошла на цыпочках впереди, высоко поднимала на ходу ноги, как дети подкрадываются, и легкий широкий шелк веял около ног и волновал складками, чуть шуршал, и чуть пахли духи. Было тихо кругом, и ковер внизу заплел все узором, и Виктор смотрел, как впереди узкая туфелька на остром каблучке ступала в один узор, в другой, и воздух шел тонкий, как ветер из неведомой страны — от духов. А она, как девочка — за ручку и ножками как! Они прошли в столовую. Варвара Андреевна остановилась на миг, огляделась, как будто кралась в чужой дом, улыбнулась воровски Виктору и тихонько ступила на глянцевый паркет, и тонкие ножки стульев длинно отражались в полу. Стулья стояли по стенам и, будто отвернув лицо, не глядели.
Она вдруг быстро засеменила ножками в полутемный коридор и в раскрытую дверку, направо, круто свернула Виктора. И в большом зеркальном шкафу увидал Виктор ее и у ней за плечом, над желтым шелковым плечом, свое лицо и полицейскую фуражку — и удивился фуражке, как будто не знал, что она на его голове. Совсем другая, думал, его голова. Варвара Андреевна секунду стояла перед зеркалом, глядела радостно на себя. Потом быстро обернулась:
— Запирай двери! На ключ. Ключ сюда дай! — она засунула ключ куда-то в платье.
Вавич стоял и обводил глазами розовую в цветах мебель и китайскую ширму с птицами.
Варвара Андреевна села с размаху на диванчик, и вздулся на платье легкий шелк, и чуть, на миг один, Виктор увидал длинные желто-розовые чулки и пряжки на шелковой ленте.
— Ну, раздевайся, — смеялась Варвара Андреевна.
Виктор снял шашку, расстегивал шинель.
— Сюда, сюда, на крючок вешай. Шашка у тебя острая? Настоящая? Вынь! Ух, какая! Дай сюда. Вытри масло это.
Виктор вынул новенький носовой платок, обтер шашку. Шашка строго блестела, как полузакрытый настороженный глаз.
— Дай, дай! — Варвара Андреевна приоткрыла зубки, и глаза напряглись над шашкой. Она пробовала пальчиком лезвие, острие конца.
— Ух, какая… — жадно шептала Варвара Андреевна.
Виктор вешал шинель и видел, как она повернула шашку концом в грудь, в самый низ треугольного выреза, и тихонько давила. Она сидела прямо и скосилась широким глазом в зеркало. Потом она встала, подняла высоко руку, и Виктор видел в зеркало, как она дышала и вздрагивала — и медленно засовывала шашку в декольте, за платье, пока эфес не остановился у выреза, медный, блестящий.
— Что вы делаете?..
Виктор подошел сзади, вплотную и чувствовал, как вздрагивало тело и скользило под шелком.
Варвара Андреевна вдруг резко повернулась к нему.
— Режь! Режь платье! — сквозь сжатые, сквозь оскаленные зубки приказала и откинула в стороны руки и кинула вверх головку. — Режжь! — и Варвара Андреевна затрясла головой.
Виктор взялся за эфес, и теплота груди влилась в руку.
— Поверни… к платью… так! Режь!
Виктор осторожно стал двигать шашкой, слышал, как лопался шелк, отлетали кнопки. Он не мог уж удержать руки, и зубы сжались, как у Вари, и Виктор дернул под конец шашку.
— Хах! — Варя запрокинула голову, закрыла глаза. Платье распалось.
Варвара Андреевна плескала себе в лицо над мраморным умывальником, стукала ножкой педаль.
— Фу! И чего я тебя так люблю, — говорила Варвара Андреевна сквозь всплески воды, — дурак ты мой! Ведь ты дурак, — и Варвара Андреевна засмеялась, глядела веселым, мокрым лицом на Виктора. — Поверь мне, честное слово — ду-рак. А прямо, — и она снова заплескалась, — прямо замечательный… Как ты к бомбе-то! ух! и пошел, и пошел! А бомба-то, знаешь, не настоящая. То есть ужасная, ужасная! — Варвара Андреевна встряхивала мокрыми руками. — В ней масса взрыву, только она не могла взорваться, офицеры сказали — можно гвозди заколачивать… А Грачек умный… Сеньковский глупее. То есть и так и сяк. А ты… Да! А третий вовсе был дурак! Ура!
— Грачек мерзавец, — сказал Виктор, насупился.
— А ты? — и Варя вытянула к нему головку, личико смешное в мыле.
Виктор краснел, в висках стучало, и смотрел вбок, на дверь.
Варвара Андреевна была уже в коричневом бархатном платье с высокой талией, с белыми кружевами и пахла свежим душистым мылом.
— А я сейчас кофе. Кофе! Ко-фе! Ко-ко-фе! — запела Варвара Андреевна, и Виктор слышал, как она отворяла ключом дверь.
Было начало четвертого, когда Виктор уж застегнул шинель, оправил на боку шашку.
— А эту конфету съешь дома, — и Варвара Андреевна схватила из вазочки леденец, совала поглубже в карман Виктору. — Ай, ай! А это что? Шарик, бумажка!
Виктор дернулся, криво улыбнулся. Варвара Андреевна отскочила, легко приплясывала и быстрыми пальчиками разворачивала бумажку.
— Мм! — замотала она головой. — От жены, от жены.
Виктор хотел схватить бумажку, но Варвара Андреевна прижала бумажку к груди и серьезно глядела на Виктора.
— Она в положении, должно быть? — вполголоса спросила Варвара Андреевна.
— Да. — Виктор нахмурился. — И вообще… дела.
— Какие дела? Не ерунди! — Варвара Андреевна уже строго глядела на Виктора. — Какие дела? Говори! Денег нет?
— Да вот, отец у нее. Старик…
— Ну? Конечно, старик. Что ты врешь-то?
— Выгнали, был тюремным, теперь так. Ну и… дела поэтому.
— Дурак! Ерунда, устроим. Это вздор. Иди домой. Или нет: сначала в Соборный. Представься.
Виктор стоял.
— Ну? Ах да! На, на! — и Варвара Андреевна протянула Виктору смятую, как тряпочку, бумажку.