Тьфу![править]
ТАНЯ сидела в углу балкона. Она куталась в свое любимое старое пальто с уютным мехом на воротнике. Гладила щекой по меху. Ей было видно вдаль всю прямую улицу — тяжелую, серую, со спущенными веками. Рассвет туго надвигался и, казалось, стал и пойдет назад. Таня держала низко над собой раскрытый зонтик. Ей было уютно от зонтика, от меха и от папироски. Как будто вся земля едет куда-то, и это ее место, как у окна в вагоне. Мутное небо курилось белыми тучами, и неосторожные капли попадали на землю, на Танин зонтик. Тане казалось, что непременно куда-нибудь приедут к рассвету — надо сидеть и ждать и глядеть путь. Опять въехали в пальбу — и вот гуще, ближе… Нет, проехали. Пальба растаяла, смолкла. А вот шаги. Много. Танечка приподняла зонтик. По пустой улице брякали шаги. Это из-за угла. Вот городовые и впереди серая шинель. Танечка повела лопатками, и любопытный озноб пробежал по спине — говорят что-то, а меня не видят.
— Да недалече теперь, тут за углом и седьмой номер, Хотовицкого дом, — хрипло, ночным голосом, сказал. Вот совсем под балконом — Танечка перегнулась, и мотнулся в воздухе зонтик. И вдруг встали. И в серой шинели задрал голову. Вот отошел на мостовую, смотрит. И городовые сошли на мостовую.
— Кто там? Эй! — крикнул надзиратель.
— Это я, — неторопливо сказала Танечка.
— Мадам там или мадмазель, не знаете распоряженья — все окна закрывать.
— Месье — там, — приподняла зонтик Танечка, — у меня все окна закрыты.
— Ну да, — сказал квартальный и повертел головой, — все равно на улицу ночью выходить нельзя! Дома надо быть!
— Я не в гостях, я у себя дома, — и Танечке нравилось, как певуче звучал голос с легкой улыбкой.
— Вы, сударыня, не шутите, а я требую, чтоб с балкона…
— Прыгнула бы? Нет, не требуйте, не прыгну, — засмеялась Танечка; ей казалось, что это станция, и сейчас все поедут дальше, а на пути можно и язык высунуть.
— А я еще раз вам повторяю, — уж закричал квартальный, — спать надо, мадмазель, между прочим. А если… да бросьте ерунду… Позвони дворнику, — крикнул квартальный городовому.
И Танечка слышала, как сказал вполголоса городовому: «может, сигналы какие-нибудь или черт ее знает».
Городовой уж дергал неистово звонок, звонок и бился и всхлипывал, и едкая тревога понеслась по серой улице.
— Дворник! Что это у тебя? Убрать тут балконщиц всяких!
Дворник держался за шапку и что-то шептал.
— Ну так что ж? — громко сказал квартальный. — Ну и адвоката Ржевского, а торчать на балконах не полагается в ночное время. Скажи, чтоб сейчас вон, что околоточный надзиратель Вавич приказал, понял? А завтра разберемся, что за сиденья эти. Марш!.. Стой! Как говоришь: Татьяна Александровна Ржевская? Госпожа Ржевская! — крикнул Вавич; он сделал казенный голос. — Ржевская Татьяна, сейчас очистите балкон, а завтра явитесь в Московский полицейский участок, дадите объяснения.
— Все равно вы ничего не поймете, — Танечка сказала насмешливо-грустно. И по голосу Вавич понял, что говорит красивая, наверно, очень красивая в самом деле.
— Проводи, — крикнул Вавич дворнику.
«Хоть и красивая, — думал Вавич, — а я тебя проучу, тут красотами, голубушка, не фигуряй — военное положение-с».
— Военное положение-с, — сказал Вавич вслух, идя за дворником, — …так надо поглядывать за жильцами, — вдруг быстро добавил он и обогнал дворника. — Эта дверь? Звони.
Вавич неровно переводил дух и слушал. Вот хлопнула дверь, должно быть, с балкона, а вот легкие звонкие шаги. Ага! Открывает. Но дверь приоткрылась, и никелированная цепочка косяком перерезала щелку. И насмешливое лицо глядело, Вавич видел не все, по частям, и узнал глаза. Ах, вот она, и злость и радость полыхнули в груди, и Таня видела, как веселый ветер прошел по лицу квартального.
— Я вас не впущу, — говорила Танечка и отстранила лицо от щелки, — я одна. А если будете ломиться, я позвоню Григорию Данилычу, — нехорошо ломиться ночью к девушке, когда она одна! — и Танечка нравоучительно глянула Вавичу в глаза.
— А… а на балконе девушке с папиросками сидеть… вот завтра иначе поговорим. — И вдруг Виктор вытянул из портфеля сверток. Он рвал веревочку и быстро и яростно поглядывал на Танечку. — А вот… а вот, — говорил Вавич, разматывая бумагу, — а вот это видели, где ваши портреты-то бывают. Фонарь сюда! — крикнул он дворнику.
— Мой ли? — и Танечка прищурилась.
Вавич вертел портрет около щелки.
— Не вздумайте только хвастать, что это я вам подарила, — сказала Таня и закрыла дверь. Французский замок коротко щелкнул и так заключительно щелкнул, что секунду Вавич молчал.
— Смотреть за этой! — сказал вполголоса дворнику Виктор и указал большим пальцем на Танину дверь.
Дворник шел впереди Виктора, размахивая фонарем.
— Потуши фонарь, дурак! — сказал Виктор. — Уж день на дворе скоро, размахался тут.
«Какому Григорию Данилычу? — думал Вавич. — Никакого нет Григория Данилыча. Полицмейстера — Данила Григорьич. Да черт, — он остановился, топнул, — да и звонить-то не могла, ведь не работают же телефоны, дьявол, не работают, кроме служебных».
Но он был уж за воротами. Городовые сидели на обочине тротуара. Они встали.
— Э, вздор, — сказал Виктор вслух, — гулящая какая-то, нашла, дура, время прохожих удить: возня только. Тьфу! — и он сплюнул для верности.
Городовые молча шагали.
Танечка узнала портрет, узнала и надпись: «Тебе от меня» — в нижнем углу наискосок.