Ножик[править]
«ВОТ тут, тут она сидела, — думал Санька и прижимал ладонью сиденье санок рядом с собой. Он все так же сидел слева на отлете, как будто ехал вдвоем. — Теперь она поднялась уже по лестнице, сейчас в квартиру входит. Одна».
И Санька видел, как Таня входит в комнаты. Его Таня и комнаты его. Все равно его. Хоть немножко. Гордая кровь грела грудь. Санька выпрямился на извозчике, распахнул шинель. Улица мимо катила фонарями, туманными окнами. Высокая луна врезалась в небо. Санька не знал, что делать со счастьем, боялся расплескать, мутило голову.
— Прямо? — спросил кучер.
— Так, так, вали!
И все, все прилаживалось — и Надька, и Алешка, Башкин и мама-чудачка, — все, все венком стояло вокруг, и если б кому сказать, что Таня, Таня дала поцеловать на прощание руку. Санька достал из петлицы розу и поцеловал. Морозный ветер от скорой езды обдувал горячее лицо. Санька крепко жал рукой задок сиденья. Держал руку, будто Танечка облокачивалась еще, легко и зыбко.
Дома стали меньше, больше открылось широкого лунного неба.
— По саше прикажете?
— Дуй по шоссе, — и Санька полной грудью набрал лунного воздуха. Рысак бойко нес, и чуть виляли полозья по накатанной дороге. Справа туманными белыми точками светились вдали фонари над заводом. Опаловым маревом дышал пар над заводским прудом.
Деревянным стуком донесся револьверный выстрел.
— Стой, стой! — крикнул Санька.
Извозчик осадил. И опять стук, будто ударили молотком по доске… И опять — два раза подряд.
Санька слушал. Было тихо, только слышно было, как тяжело дышит лошадь.
— Стреляют, — сказал Санька.
— Далече, — отозвался кучер. — Сторожа, должно. Или фабричные балуют.
— Вали туда, — и Санька махнул рукой к заводу.
— Да что вы, помилуйте, — сажень снега. Куда ж без дороги? Тут пешком утонешь. Трогать?
— Назад, шагом.
Санька прислушивался. Зло колотилось сердце. Он сидел теперь посреди сиденья.
Извозчик закурил.
— Слободские ребята балуют по пьяной лавочке. На той неделе в газете было, — читали, может, — одному голову проломили. Не интересовались? Насмерть. Вот народ что делает. Напьются… Господа тоже выпьют, не без этого. А, сказать, едут веселые и без поступков. Попадаются, слов нет, заснет какой по дороге, сдашь его дворнику. На другой день заедешь, заплатит, как полагается. И на чай тебе даст трешку какую.
Санька молчал. Извозчик швырнул окурок, тронул рысью. И опять понесся в ушах ветер.
Санька трогал за плечо извозчика, извозчик поворачивал из улицы в улицу, и от сладкого страха сжимало грудь, и Санька на минуту жмурил глаза, — вот он, вот Танечкин дом. Санька глядел на темные окна, он не знал даже, в каком этаже, куда смотреть, и весь дом всеми окнами укрывал Танечку. Санька оглянулся, глянул еще раз, и сверкнули мутной луной стекла, как ножик ночью. И на мгновение вспомнился дым, и лизнул холодок под сердцем.
— Направо! — громко скомандовал Санька и тряхнул вверх головой.
Здесь, в людной улице, звенела езда, широкими окнами светили рестораны, и только здесь, на ярком свете круглых фонарей, Санька увидал, что он — на лихаче, что парит от лошади в серых яблоках, и синей сеткой покрыта спина, и большие серебряные пуговки шикарным фестоном загибались по кафтану у кучера. Санька сел с Танечкой, не рядясь, в первые сани, что поджидали у «тихого кабака».
«Черт с ним, как-нибудь», — думал Санька. Глянул на розу — роза твердо алела на сюртуке.
Санька вдруг потянул кучера за пояс. Кучер осадил рысака. Два фонаря шипели у подъезда. Швейцар выскочил отстегнуть полсть, Санька выскочил раньше. Городовой топтался озябшими ногами по панели.
— Сколько тебе? — спросил Санька.
— Сколько милость ваша, сами видите, — и лихач мотнул бородой на мокрую лошадь.
— Да говори уж, сколько, — Санька нетерпеливо глядел на извозчика.
— Четвертную следует, — сказал извозчик, глядел вперед на уши лошади.
Санька вытащил деньги, отсчитал двадцать пять рублей из Алешкиной пачки.
Оставалось только двадцать рублей. Саньку чуть кольнуло, но надо было идти скорей, скорей дальше. Санька вбежал в вестибюль. Тихо доносилась музыка из зала, и тусклый, как вчерашний, голос выкрикивал что-то под музыку.
— Мирская в зале? — спросил Санька швейцара.
— У себя-с. Пожалуй, больны-с. Можем спросить. — Санька нащупал в кармане полтинник и сунул швейцару.
— Пойди к дверям! — крутым басом крикнул швейцар под лестницу. — Сию минуту-с, — улыбнулся он Саньке и взялся за козырек с галуном.
«Не может быть, не может быть, что не примет, этого не может быть, — твердил в уме Санька, — сам пойду», — и Санька через две ступеньки побежал по ковру лестницы.
— Попробуйте сами, не отпирают, — шепотом сказал швейцар. — Знаете где? Проведу-с — 35-й и 36-й. Благодарсте.
Швейцар ушел. Санька постучал в дверь 36-го номера. За дверью слышны были глухие голоса. Санька стукнул настоятельно, громко. Лакей с посудой на подносе проплыл по ковру, обернулся, загнув голову на Саньку. Санька постучал кулаком — сам не ждал — вышло громко, скандально, на весь коридор. И вдруг быстро, вертко засвербел ключ в соседней двери, и высунулась голова компаньонки. Она зло глядела на Саньку из-под сбившейся кружевной косынки и шепотом, шипящим шепотом, который только Санька слышал в театре, компаньонка проговорила:
— Не скандальте, молодой человек. Еще студент! К артистке так не ломятся. Субъект! — крикнула компаньонка, закрывая дверь.
— Позвольте… — сунулся Санька. Но ключ завертелся, защелкал в замке, засверлил.
И вдруг соседняя дверь открылась, та самая, куда барабанил Санька; Мирская в шелковом пестром капоте стояла, держась за ручку. Ее шатнуло вместе с дверью в коридор. Мирская была совершенно пьяна. Она вдруг радостно раскрыла глаза, мгновение глядела на Саньку и закричала на весь коридор:
— Студентик! Коля! Иди к нам! Хорошо как!
Она хотела сделать шаг, но боялась пустить ручку.
— Зина, куда? — услышал Санька из дверей, и «офицюрус», тот самый офицер, что заводил тогда скандал в зале, без сюртука, высунулся и ловил Мирскую под руку.
Офицюрус оторвал руку Мирской от двери, тащил в номер. Мирская все глядела радостными глазами на Саньку. Она подняла руку, и легкий шелковый рукав сполз к плечу. Мирская мотнулась к Саньке и обхватила его за голову.
— Коля! Голубчик мой! — кричала Мирская и давила Саньку полной мягкой рукой. От нее пахло душными духами и свежей кожей.
Мирская прижала Санькину голову к себе, и Санька, не видя дороги, спотыкался. Мирская с размаху села на диван, и Санька неловко упал рядом. Подхватил фуражку. Офицюрус поворачивал в дверях ключ.
— С розочкой! — вскрикнула Мирская. — Мне розочку? — И Мирская потянулась рукой. Санька отвернул грудь. — Не хочешь? — нахмурилась Мирская.
Она исподлобья поглядела на Саньку, темная угроза из-под низа, из темных дыр, затлела, заворочалась. И Санька подумал: «Сейчас все может быть. Бросится».
И вдруг Мирская засмеялась во все лицо — весело, лукаво.
— Она дала! Она дала! Знаю, знаю! — и Мирская захлопала в ладоши. Санька боком глаза видел, как стоял посреди комнаты офицюрус, стоял, расставив тонкие ноги в ботфортах. Он качался корпусом, уперев руки в бока. Санька чувствовал, что офицюрус хочет начать говорить, уж отрывал два раза руку от бока.
— Очень хорошо! — сказал, наконец, офицюрус.
Санька глянул. Под розовым фонарем, в цветной рубашке и в крахмальном воротничке, стоял рыжеватый блондин, блондин без ресниц и бровей, от розового света он лицом напоминал недорисованную куклу.
— Очень хорошо! — повторил офицюрус и заложил за подтяжку палец: — От дамы… с визитом. Не угодно ли… познакомиться?
Офицюрус нетвердо шагнул вперед, и Санька не знал, ударит или протянет руку. Санька встал и протянул руку.
— Поручик Загодин! — сказал офицюрус. — Очень… хорошо.
— Он с розой! — крикнула Мирская. — Посылай за шампанским. — Мирская пьяной рукой искала на стене кнопку. Нашла, уперлась пальцем. — Краснеешь? — дергала Мирская Саньку за рукав. — Дай поцелую. — Она дернула Саньку, повалила на себя и поцеловала в самые губы.
Лакей постучал. Офицюрус отпер.
— Деми-секу! — крикнула Мирская. — Твое счастье пьем, — и она опять обняла Саньку. — Коля, дурак ты мой.
— Саня, — поправил Санька.
— Хочешь, чтоб Саня? — грустно сказала Мирская. — Ну пусть по-твоему, ты именинник. Только не играй, когда любят, проиграешься. Леньке я сказала, что не буду любить, если играть будет. А он пошел-таки, сволочь. Я ему вслед плюнула. И выиграл. Семьсот рублей, говорит. Врет или таится… а то хвастает. Ленька, сколько?
Лакей тихонько стукнул и вошел. Он поставил на стол, на ковровую скатерть, поверх разбросанных карт, мельхиоровое ведерко. Золоченая пробка капризной головкой торчала, пошатываясь. Санька достал десять рублей и кинул на стол.
— Двенадцать стоит, — тихо и строго сказал лакей.
Было уже все равно, и Санька кинул еще пятерку, столкнул в руку лакею. Оставалось четыре с полтиной. Все было кончено. Санька старался улыбаться. Ему хотелось скорей выпить, но офицюрус осмотрел бутылку и сунул обратно в лед.
— Люблю, чтоб в стрелку заморозить, — и забарабанил ноготками по ведерку. Мирская смотрела на Саньку и вдруг встревоженно толкнула его в плечо.
— Чего задумался? А? Дурак: все будет. Давай погадаю. Собирай, собирай! — И Мирская торопливо стала сгребать карты. — Ты мне хмель собьешь, — твердила Мирская.
— Да, — сказал офицюрус, помогая Мирской, — чего вы, в самом деле, сидите, извините, как шиш на именинах? Какого на самом деле… ей-богу же. А? Двойку получили?
Санька покраснел.
— Вы, скажите, пьяны вы или просто… дурак? — и Санька встал.
У Саньки тряхнулась челюсть, и слово «дурак» он как откусил зубами.
— Что, что ты ска… сказал?
Офицюрус поднялся и мигал рыжими веками.
Мирская бросила карты на стол, она откинулась на диван и хохотала, хохотала в потолок, с веселыми слезами на глазах. Из-эа портьеры в дверях торчала голова компаньонки.
— Возьми слова… свои слова… — слышал Санька голос офицюруса через смех Мирской. Санька молчал и краснел больше и больше. Офицюрус мигал, уставясь на Саньку, и полз рукою в карман.
«Дать, дать сейчас с размаху в морду»,- думал Санька и чувствовал, что сейчас рука сорвется, сорвется сама.
Офицюрус вытянул скользким движением из кармана браунинг и медленно поднимал.
— Возьми слова…
Санька дернул руку, отмахнул назад, и вдруг кто-то вцепился в руку, грузом, пудом повис. Мирская поймала его руку, метко, как кошка. Она прижалась грудью к его руке и беззвучно смеялась.
— Положи… на стол, Ленька! Положи! — сквозь смех шептала Мирская. Она целовала Санькину руку, взасос, как целуют лицо ребенка. Целовала в ладонь, прижималась щекой. — Положи! — вдруг крикнула Мирская, когда офицюрус стал спускать в карман браунинг.
— Уступаю… хозяйке, — бормотал офицюрус. Он положил браунинг на стол.
— Кузьминишна, убери! — крикнула Мирская. Экономкина голова втянулась в портьеру. — Боишься? — крикнула Мирская, схватила револьвер и швырнула в угол.
Офицюрус, повернувшись спиной, натягивал свой сюртук.
Мирская встала и твердой походкой пошла по ковру через комнату, где перед зеркалом, не спеша, застегивал сюртук офицюрус.
Санька часто дышал и смотрел в пол, в узор ковра. Мирская шепталась с офицюрусом.
— Только подчиняясь требованиям хозяйки, — сказал офицюрус и под руку с Мирской вернулся к столу.
— Откупоривай! — командовала Мирская.
Поручик взялся за пробку.
— Пейте! На мировую! На брудершафт, — кричала Мирская, — сейчас же на брудершафт!
— Подчиняюсь требованиям…. — бормотал офицюрус и просовывал руку с бокалом вокруг Санькиной руки. — Слушай: ты — молодец, — говорил офицюрус и шатал Саньку за плечо.
В соседнем номере пел визгливый женский голос.
— Голос у ней — газеты продавать,- засмеялась Мирская. Она вдруг захмелела. — Чего ты на мои руки смотришь? — крикнула она Саньке. — Белые? Это оттого, что моя мама коров доила. А отец… все мужчины сволочи… А бабы шлюхи… Там есть еще?
— Повинуюсь требованиям… — говорил офицюрус. Он опрокидывал бутылку, но оттуда капало.
— Повинуешься? — Мирская пьяно прищурила глаз, мигнула Саньке. — Повинуешься? Дай сейчас сто рублей.
— Пожжалуйста… пожжалуйста… — и офицюрус полез за борт сюртука.
Мирская нагнулась, уперлась пьяной головой в стол и возилась — засовывала за чулок кредитку.
«Спросить у ней пятьдесят рублей, — подумал Санька. — Отдам, ведь отдам. Только бы завтра, утром же завтра послать». Он вспомнил выстрелы около завода, сухой стук. И как говорил Карнаух про дым. Мирская улыбалась, закрыв глаза. Офицюрус молча тасовал карты и вытягивал наугад.
— Еще нет? — спросила Мирская, как во сне.
Санька переливал из своего бокала, и звякнули края.
— Как поцелуй, — сказала Мирская в забвении, — кто это? — Она открыла глаза.
— Ах, ты, ты! Сейчас у нас, как на елке. — Она закрыла глаза и, улыбаясь блаженно, тянула, держа бокал двумя руками.
— Я пойду, — сказал Санька. Вышло — и сам не ждал — решительно и сердито. Офицюрус вскинул рыжие глазки. Мирская оторвала бокал от губ и тревожно глянула на Саньку, будто ударил колокол.
Санька надел шинель.
Мирская шла за ним, шла до дверей. Она все держала его руку, давила, тянула вниз. Она блестящими пьяными глазами смотрела на Саньку, как большая собака. Она ничего не говорила и, пошатываясь, шла в ногу по коридору.
«Взять и спросить», — подумал Санька и стал на миг. Мирская все так же старалась заглянуть Саньке в глаза. Вдруг она моргнула бровями и сейчас же нагнулась, крепко повиснув на Санькиной руке. Страхом и радостью, и холодом дохнуло внутри, и Санька не мешал Мирской шарить в чулке. Сторожко скосил глаза в глубь коридора.
— Возьми, — едва шепнула Мирская, и черные глаза тяжело и преданно глядели, неподвижно, и заволоклись.
Остановилась рука: «Не брать, не брать!» — твердил в душе Санька, а рука протянулась и взяла. Мирская опустила голову К Санькиной руке и поцеловала.
— Иди, иди, не провожай, Саша, — шептала Мирская и толкнула Саньку. — Иди, иди, Христос с тобой.
Санька быстро сбежал по лестнице, понес скорей вон, вон свою голову.