Знаменитый романистъ живетъ по правую сторону бульвара Castellana, очень близко отъ Гиподрома, въ живописномъ низенькомъ домикѣ, неправильный фасадъ котораго угломъ упирается въ маленькій садъ. Тамъ и здѣсь вдоль старыхъ стѣнъ и на корѣ деревьевъ трава и мохъ рисуютъ пятна сочнаго, темнаго бархатистаго зеленаго цвѣта. Въ радостной утренней тишинѣ подъ великолѣпнымъ голубымъ небомъ, залитымъ солнечнымъ свѣтомъ, черная земля, только что убранная прилежными руками, дышетъ влажными испареніями. Кругомъ безмолвіе.
Этотъ уголокъ похожъ не столько на нарядный садикъ, а скорѣе на дикій запущенный участокъ крестьянина: не достаетъ только собаки, навозной кучи и куръ.
Полдень.
Я застаю Висенте Бласко Ибаньеса за большимъ письменнымъ столомъ, покрытымъ бумагами, мясистыя щеки порозовѣли отъ лихорадочнаго умственнаго напряженія, энергическая голова окутана облакомъ дыма отъ гаванской сигары. При видѣ меня онъ встаетъ. Воинственное выраженіе его сжатыхъ рукъ, эластическая легкость, съ которой его крѣпкое тѣло покоится на сильныхъ ногахъ, наводятъ на мысль о большой волѣ и физической силѣ.
Ему исполнилось 43 года. Онъ высокъ, широкоплечъ и плотенъ, смуглое, обрамленное бородой, лицо похоже на лицо араба. Надъ высокимъ лбомъ, хранящимъ печать безпокойства и честолюбія, волосы, когда то пышные и вьющіеся, замѣтно порѣдѣли. Между бровями легла отъ думъ властная вертикальная складка. Большіе глаза смотрятъ прямо и спокойно. Подъ орлинымъ носомъ усы осѣняютъ тайну его эпикурейскаго, улыбающагося рта, и толстыя губы трепещутъ отъ ненасытной жажды.
Одно мгновенье онъ стоитъ предо мною. Онъ смотритъ на меня и я чувствую на своей сѣтчатой оболочкѣ его испытующіе и любопытные глаза.
На немъ туфли изъ сѣраго сукна, одѣтъ онъ въ грубой теплый халатъ, застегнутый у короткой геркулесовской шеи, изобилующей жизненной силой. Рукопожатіе, которымъ онъ меня привѣтствуетъ, привѣтливо и любезно, но грубовато, какъ то, которымъ обмѣниваются передъ борьбой атлеты въ циркѣ. Голосъ его громкій, какъ у моряка, говоритъ онъ многословно, рѣзко, обильно уснащая рѣчь восклицаніями. Похожъ на артиста… но и на завоевателя, на одного изъ тѣхъ легендарныхъ авантюристовъ, которые были вынуждены пользоваться поочереди то копьемъ, то щитомъ и потому умѣли управлять конемъ одними колѣнями и которые несмотря на свою малочисленность сумѣли «похитить все золото Америки». Такъ какъ онъ родился въ нашъ вѣкъ, то современные болѣе мягкіе нравы обезоружили его руки, которымъ инстинктивно хочется наносить удары или защищать добычу. Родись онъ въ концѣ XV вѣка, онъ надѣлъ бы броню и послѣдовалъ бы за кровавой звѣздой Писарро или Кортеса.
Висенте Бласко Ибаньесъ усаживается поудобнѣе въ кресло, сильно дышитъ и кладетъ ногу на ногу. Я гляжу на него съ удовольствіемъ: это одинъ изъ тѣхъ исключительныхъ людей — людей сильныхъ и мощныхъ, одинъ здоровый, спокойный и оптимистическій видъ которыхъ призываетъ къ жизни.
«Я родился въ Валенсіи — разсказываетъ онъ — въ купеческой семьѣ. Однако мои предки принадлежатъ къ той храброй и мятежной расѣ, вышедшей изъ Нижняго Арагона, которая неизмѣнно, поколѣніе за поколѣніемъ, словно повинуясь какой то традиціи, спускалась съ своихъ безплодныхъ горъ и шла завоевывать гостепріимные города восточнаго берега, гдѣ жизнь легка, потому что изобиліе воды и щедрое солнце неустанно поддерживаютъ священное плодородіе земли…»
Если законъ наслѣдственности имѣетъ какое нибудь основаніе, то отъ этихъ предковъ кельтиберійскаго происхождейія, упрямыхъ и отважныхъ, унаслѣдовалъ великій романистъ, по всѣмъ вѣроятіямъ, свой воинственный задоръ и свою удивительно мужесівенную волю. Только такимъ образомъ можно объяснить необычную сложность его характера, страстнаго и измѣнчиваго, то обличающаго въ немъ «чистаго» художника, не интересующагося никакими практическими задачами, то вдругъ возвращающагося къ дѣйствительности, умѣющаго подчинять себѣ судьбу и властвовать надъ людьми.
Среди болѣе видныхъ предковъ Бласко Ибаньеса встрѣчается одинъ аррагонскій священникъ, по имени Мосенъ Франсиско, братъ его бабушки съ материнской стороны. Этотъ коренастый и страстный человѣкъ, сражавшійся во время первой гражданской войны подъ начальствомъ Кабреры, оставилъ глубокій слѣдъ въ впечатлительной душѣ будущаго писателя. Бласко, тогда еще ребенокъ, живо помнитъ до сихъ порѣ воинственное поведеніе этого гиганта, то священника, то воина, краснаго, какъ сафьяновая кожа, у котораго лапы были, какъ у медвѣдя, а поступь, какъ у солдата.
Въ его произведеніяхъ нѣсколько разъ всплываетъ воспоминаніе объ этомъ Мосенъ Франсиско, хотя и въ различныхѣ видоизмѣненіяхъ. Его отдаленное вліяніе чудится мнѣ въ образѣ отца Микелы, въ кожаной шляпѣ и съ карабиномѣ въ рукѣ, который въ романѣ «Дѣтоубійцы» (Тростники и илъ) господствуетъ надъ своей паствой ударами приклада; въ грозномъ донъ Себастіанѣ, честолюбивомъ и высокомѣрномъ, живущемъ съ своей дочерью спокойно въ архіепископскомъ дворцѣ въ Толедо; можетъ быть немного и въ донъ Факундо, добродушномъ священникѣ и наѣздникѣ въ романѣ «Вторженіе», а также и въ мальтійскомъ рыцарѣ Пріамо Фебреръ наполовину воинѣ, наполовину священникѣ, тѣнь котораго проходитъ, воинственно гремя шпорами, черезъ страницы романа «Мертвые повелѣваютъ». Безъ сомнѣнія, писатель, этотъ пламенный паладинъ свободы, вспоминалъ съ симпатіей о фанатикѣ Мосенъ Франсиско! Почему? Можетъ быть потому что смѣлость этого человѣка, такъ часто жертвовавшаго своимъ спокойствіемъ, подвергавшаго свою жизнь опасности ради идеала, таила въ себѣ столько красоты, что романистъ оцѣнилъ въ немъ воина и протянулъ ему руку.
Дѣтство Бласко Ибаньеса, какъ и дѣтство Октава Мирбо, было бурное. Онъ былъ умнымъ ребенкомъ, но чувствовалъ больше влеченья къ играмъ, въ которыхъ обнаруживается ловкость и сила, чѣмъ къ книгамъ; какъ бунтовщикъ, онъ возставалъ противъ всякой методичности и дисциплины; въ его натурѣ таился такой избытокъ силы, такая масса безпокойной активности, что онъ былъ вынужденъ жить въ состояніи безпрерывнаго мятежа.
Бабушка очень баловала его. Однажды Висенте отказался ѣсть. У него не было аппетита, завтракъ ему не нравился. Матери надоѣло его слушать и она, отличавшаяся сообразительнымъ умомъ и тяжелой рукой, подбѣжала къ нему и схвативъ его за воротникъ, дала ему образцовую встрепку. Физическая боль не только не пришибла мальчика, совсѣмъ напротивъ, онъ развеселился, вновь обрѣлъ утерянный аппетитъ и съ удовольствіемъ поѣлъ. Я вижу въ этомъ простомъ анекдотѣ дѣтскихъ лѣтъ всю психологію будущаго художника: безстрашную волю, для которой грубая сила и превратности борьбы впослѣдствіи послужатъ источниками радости жизни.
Семнадцати лѣтъ Висенте Бласко Ибаньесъ покинулъ родной домъ и въ скромномъ третьеклассномъ экипажѣ отправился въ Мадридъ. Объ этихъ дняхъ красоты и нищеты онъ говоритъ съ юношескимъ энтузіазмомъ въ сверкающихъ глазахъ. Онъ поступилъ секретаремъ къ Мануэлю Фернандесу Гонсалесу (Fernandezy Gonzalez), престарѣлому, бѣдному, почти ослѣпшему писателю, доживавшему свои послѣдніе дни. Знаменитый авторъ «Повара его величества» былъ несчастенъ, истощенъ и едва могъ диктовать. Бывало, ночью онъ засыпаетъ въ креслѣ, кончивъ страницу. Побуждаемый интересомъ сюжета, Бласко безсознательно продолжаіъ писать, и когда Фернандесъ просыпался, прочитывалъ написанное. Несмотря на свое вошедшее въ поговорку высокомѣріе, старый маэстро удостоивалъ его похвалы: «недурно», мальчикъ «подаетъ надежды», у него были «данныя» для писателя. Такимъ образомъ они вдвоемъ создали нѣсколько книгь, между прочимъ El mocito de la Fuentecilla (Молодецъ изъ Фуэнтесилья), романъ изъ жизни торреровъ, удачный бытовой очеркъ, написанный теплыми красками, какъ картина Гойи.
Жилъ Бласко Ибаньесъ въ это время въ квартиркѣ на улицѣ Сеговія около Віадукта. Настроеніе его было превосходное. Онъ зарабатывалъ столько, что могь плохо питаться. Но въ его годы такъ мало нужно для жизни. Знакомился съ главарями литературы, показывался въ редакціяхъ, посѣщалъ музеи и раекъ королевскаго театра, накоплялъ знанія. А ночью, когда онъ возвращался къ себѣ домой, бѣдныя жеещины, торгующія своей красотой на улицѣ, привлеченныя его молодостью и вьющимися волосами, задерживали его, улыбаясь много обѣщающей улыбкой, полной безкорыстія.
Привлекала его также и политика.
Однажды ночью онъ произнесъ страстную рѣчь на митингѣ передъ возбужденной шумной толпой, походившей на разъяренное море, передъ толпой плотниковъ, сапожниковъ и каменьщиковъ. Рѣчь его произвела впечатлѣніе, и сотни мозолистыхъ рукъ бурно апплодировали ему. Послѣ окончанія сходки онъ пошелъ домой, окруженный плотнымъ кольцомъ поклонниковъ. Онъ шелъ, убаюканный побѣдой, полный честолюбія, точно на голову ему надѣли классическую корону изъ дубовыхъ и лавровыхъ листьевъ, которую дѣвствениицы назначали побѣдителямъ въ олимпійскихъ играхъ. Когда онъ подошелъ къ дому, два полицейскихъ агента преградили ему дорогу:
— Вы арестованы!
Толпа запротестовала. Наиболѣе наэлектризованные сжимали кулаки, готовые ударами отстоять свободу своего героя. Бласко остановилъ ихъ. Пусть никто не двигается! Онъ былъ очарованъ. Онъ уже видѣлъ себя по дорогѣ въ тюрьму. Безъ сомнѣнія, онъ былъ опасный конспираторъ, разъ власть обезпокоена тѣмъ, чтобы его задержать. He страхъ сжалъ тогда его сердце, нѣтъ, честолюбіе, радость, спокойное сознаніе, что онъ становится виднымъ дѣятелемъ, о которомъ завтра заговоритъ вся печать. И мысль о тюрьмѣ, какъ раньше встрепка, данная ему матерью, наполнила его невыразимымъ успокаивающимъ пріятнымъ чувствомъ. Поистинѣ, его политическая карьера не могла начаться лучше. Полный этихъ иллюзій, онъ отдалъ себя въ руки власти и встрѣтился лицомъ къ лицу съ — матерью! Горькое разочарованіе! He опаснаго революціонера, а только непокорнаго мальчика, бѣжавшаго изъ родительскаго дома, хотѣла полиція задержать. Пришлось сдаться! Ничего не подѣлаешь! Онъ былъ несовершеннолѣтенъ. Это былъ, можетъ быть, единственный случай въ юности романиста, о которомъ ему приходилось вспоминать со стыдомъ.
Бласко Ибаньесъ разсказываетъ о своихъ первыхъ политическихъ походахъ просто, безъ всякихъ иллюзій: за свои нападки на существующія учрежденія, за свою врожденную склонность бравировать опасностью, онъ нѣсколько разъ былъ изгнанъ, между прочимъ въ 1890 г. еще при жизни Руиса Зориллья: два года онъ провелъ восхитительнѣйшимъ образомъ въ Парижѣ въ средѣ эмигрантовъ-офицеровъ, въ самой гущѣ Латинскаго квартала. Другой разъ онъ былъ приговоренъ къ заключенію въ крѣпости. Около 30 разъ сидѣлъ въ тюрьмѣ за воинственныя газетныя статьи; восемь разъ подъ рядъ населеніе Валенсіи выбирало его депутатомъ. Однако, его истиннымъ идеаломъ была литература.
— Тогда я работалъ въ убійственныхъ условіяхъ! — разсказываетъ онъ. — Въ Валенсіи, въ редакціи основанной мною газеты «Народъ» я писалъ передовицу, просматривалъ весь номеръ, принималъ представителей республиканскихъ комитетовъ, навѣщавшихъ меня, и уже только послѣ всего этого садился за романъ. Это случалось не раньше двухъ часовъ утра. Такъ создалъ я свои первыя вещи: «Жить на показъ» («Arroz y tartana»), «Майскій цвѣтокъ», «Проклятый хуторъ»… Теперь я работаю въ болѣе комфортабельныхъ условіяхъ. Каждый день я встаю въ восемь и завтракаю. Завтракъ обильный. Если я не поѣмъ, какъ слѣдуетъ, я не могу работать. Болѣе того: люди мало ѣдящіе, кажутся мнѣ существами слабыми. Я ихъ не люблю…
И при этихъ словахъ выраженіе его лица становится рѣшительнымъ и властнымъ, глаза сверкаютъ жаднымъ и торжествующимъ блескомъ.
— Сейчасъ же послѣ завтрака — продолжаетъ онъ, — я сажусь писать и пишу безъ отдыха до четырехъ часовъ, когда я снова хорошо ѣмъ. Потомъ совершаю прогулку и снова сажусь за работу. Въ одиннадцать ужинаю, послѣ чего сейчасъ же ложусь и читаю въ постели до двухъ или трехъ утра. Какъ видите, сплю я очень мало.
Первыя произведенія Бласко Ибаньеса почти не имѣли успѣха. «Жить на показъ» («Arroz y tartana»), (1894 г.), и «Майскій цвѣтокъ» едва разошлись въ 500 экземплярахъ. «Проклятый хуторъ» также прошелъ безслѣдно. Лишь много лѣтъ спустя знаменитый знатокъ и любитель Испаніи Ж. Эрелль случайно купилъ романъ въ Санъ-Себастіанъ, въ день боя быковъ, и увлеченный имъ, перевелъ его на французскій языкъ. Тогда только и наша публика и печать поняла значеніе этого мастерского романа. Однако писатель любилъ свое дѣло и слѣпо вѣрилъ въ себя, какъ всѣ, кто «умѣетъ пробиться». Онъ продолжалъ писать.
Убѣжденный, что только въ «жизни», въ «живомъ» скрываются истинныя чары и высшая красота, что только то, что раньше потрясло художника, будь онъ романистъ, живописецъ или композиторъ, можетъ послужить свѣтлымъ источникомъ или прочнымъ фундаментомъ художественнаго произведенія, онъ добросовѣстно изучалъ всѣ тѣ мѣста, которыя должны были ему служить сюжетомъ для его книгъ. Такъ, чтобы написать «Майскій цвѣтокъ», онъ поѣхалъ въ Танжеръ и вернулся въ одной изъ тѣхъ барокъ, называемыхъ laude, которыя служатъ для контрабанднаго провоза табака. Такъ точно, чтобы «пережить» одну изъ наиболѣе интересныхъ главъ «Дикой орды», онъ, рискуя быть растрѣляннымъ, перелѣзъ въ компаніи браконьеровъ и дрессированныхъ собакъ (не лающихъ во время охоты) стѣны, окружающія лѣса королевскаго имѣнія El Pardo. A чтобы написать романъ «Мертвые повелѣваютъ» онъ объѣзжалъ въ лодкѣ берега Ибисы и, захваченный грозой, долженъ былъ искать убѣжища на маленькомъ островкѣ, гдѣ пробылъ 14 часовъ, безъ пищи, промокшій до мозга костей.
Эти приключенія романиста въ связи съ смѣлыми выходками стараго революціонера и съ безмѣрной любовью къ путешествіямъ (Бласко Ибаньесъ объѣхалъ значительную часть Южной Америки, Франціи, Англіи, Голландіи, Центральной Европы, былъ въ Константинополѣ и во всѣхъ чудесныхъ городахъ Греціи и Италіи) внесли въ его творчество удивительное богатство красокъ и крайне безпокойный духъ. Его многообразное творчество, вдохновленное самыми разнообразными точками зрѣнія, прекрасно отражаетъ его собственную жизнь, пеструю и бродячую, какъ химера фельетониста.
Висенте Бласко Ибаньесъ творитъ съ удивительной быстротой. Чтобы собрать материалъ для знаменитаго романа «Кровавая арена», ему было достаточно поѣхать въ Севилью въ компаніи матадора Антоньо Фуэнтесъ[1]. Матеріалъ для «Вторженія» онъ собралъ въ Бильбао въ одну недѣлю. Большинство своихъ произведеній онъ написалъ въ два мѣсяца. Надъ нѣкоторыми онъ работалъ даже только 45 дней. Охваченный нетерпѣніемъ, онъ отправляетъ свои рукописи въ типографію, не перечитывая ихъ и, какъ Бальзакъ, поправляетъ ихъ только въ гранкахъ.
— Вы считаете концепцію произведенія дѣломъ легкимъ? — спрашиваю я его.
— Очены — отвѣчаетъ онъ. — Я импрессіонистъ и иитуитивистъ. Тяжелая борьба между образомъ и формой, на которую столько жалуются другіе писатели, для меня почти не существуетъ. Это вопросъ темперамента. Я думаю, художественное произведеніе рождается или сразу или никогда. Въ первомъ случаѣ сюжетъ захватываетъ меня съ такою силою, такъ поглощаетъ меня, такъ владѣетъ мною, что я вынужденъ сразу записать его, чтобы освободиться отъ его навязчивой власти. Нервный подъемъ, вызываемый во мнѣ работой, особенно надъ послѣдними главами, становится у меня настоящей болѣзнью: руки и грудь ноютъ, болятъ глаза и желудокъ, и одиако я не могу бросить писать. Развязка сюжета увлекаетъ меня, порабощаетъ, сдавливаетъ затылокъ, дѣлаетъ меня безумнымъ. Я похожъ на лунатика. Co мной говорятъ, я не слушаю. Хочу совершить прогулку и не осмѣливаюсь. Столъ притягиваетъ меня, и я продолжаю работать. Часто я писалъ такимъ образомъ 16 или 18 часовъ подъ рядъ. Однажды я работалъ безъ остановки 30 часовъ, отрываясь только, чтобы выпить чашку супа или кофе…
Какъ всѣ великіе: романисты Юга, Бласко Ибаньесъ обладаетъ удивительной памятью на пейзажи, особенно если онъ давно уже не видѣлъ ихъ. На далекомъ разстояніи прежніе образы получаютъ неимовѣрную точность, сливаясь въ общую картину. Это точно потокъ временно забытыхъ гармоній, запаховъ и красокъ, воскресающихъ со всей своей прежней трепещущей теплотой. Вліяніе этихъ пластическихъ образовъ дѣйствительности на его душу такъ велико, что часто они становятся у него рядомъ съ ощущеніями другого порядка, а именно слуховыми. Бласко Ибаньесъ — меломанъ. Музыка глубоко волнуетъ его. Бетховенъ и Вагнеръ — его кумиры. Многія страницы своихъ произведеиій онъ писалъ, напѣвая ихъ мелодіи. И однако бываютъ моменты, когда таинственные знаки пентаграммы представляются его воображенію какъ нѣчто протяженное, осязаемое, подверженное законамъ красокъ и линій.
«Рябь пугливыхъ водъ каналовъ, пронзенныхъ лучами свѣта — говоритъ онъ въ романѣ „Жить на показъ“ (Arroz y tartana) — были похожи на сладкіе и робкіе звуки меланхолическихъ скрипокъ; мягкая зелень луговъ звучала для мечтательнаго юноши, какъ нѣжные вздохи кларнетовъ, „этихъ любимыхъ женщинъ“, какъ ихъ называлъ Берліозъ. Безпокойный шорохъ желтоватыхъ тростниковъ и зелень свѣжихъ огородовъ, блестящихъ и свѣтлыхъ, какъ озеро жидкаго изумруда, царили надъ всѣмъ, какъ страстныя любовныя жалобы альтовъ или романтическіе звуки віолончели. А въ глубинѣ безконечное море съ своими лазоревыми тонами казалось протяжными звуками духовыхъ инструментовъ, издававшихъ заглушенное безконечное рыданіе».
Это удивительное смѣшеніе разныхъ эмоцій у Бласко Ибаньеса не преходящее душевное состояніе. Напротивъ, это обычное его настроеніе и, такъ сказать, прочный и счастливый фундаментъ его артистической натуры. Девять лѣтъ спустя, въ 1903 г. эта его манера «видѣть глазами музыку» осталась тою же.
«Нѣкоторые музыкальные отрывки — утверждаетъ одно изъ дѣйствующихъ лицъ въ романѣ „Толедскій Соборъ“ — вызываютъ предо мною безконечное лазоревое море съ серебристыми волнами (хотя я никогда не видалъ моря), другіе рисуютъ передо мною рощи, замки, группы пасгуховъ и стада бѣлыхъ овецъ. Когда я слушаю Шуберта, я всегда вижу двухъ влюбленныхъ, вздыхагощихъ подъ липой, а нѣкоторые фраецузскіе композиторы позволяютъ мнѣ видѣть, какъ проходятъ мимо прекрасныя сеньоры, гуляющія среди розовыхъ клумбъ, одѣтыхъ въ фіолетовыя платья, всегда фіолетовыя».
Знаменитый романистъ инстинктивно стремится упрощать свои ощущенія, сводя ихъ всѣ къ зрительнымъ, и въ этомъ тайна его искусства, блещущаго пластичностью и красочностью. Этой особенностью обусловлена удивительная увѣренность и пышное изобиліе его описаній, точность его манеры подбирать прилагательныя, необычная сила, трезвая и увѣренная, которою отличается рисунокъ его фигуръ, чисто бальзаковское умѣніе правдоподобно создавать характеры и та мощная правдивость, похожая на могучее дуновеніе самой жизни, которой дышатъ его картины.
Авторъ «Проклятаго хутора» не подготовляетъ матеріалъ для своихъ произведеній съ той на пряженной и терпѣливой кропотливостью, о которой говорятъ французскіе романисты въ своихъ автобіографіяхъ. Этому мѣшаетъ его темпераментъ, бурный и страстный рабъ впечатлѣній. Бласко Ибаньесъ не поклонникъ методическаго творчества. Онъ никогда не записываетъ «фразъ» и «мыслей», которыя у него могутъ родиться, когда онъ идетъ по улицѣ. «Замѣтки», изъ которыхъ долженъ вырасти романъ, онъ сохраняетъ въ памяти, какъ потаенный багажъ, наполовину забытый. Но какъ только онъ садится писать, всѣ эти воспоминанія пробуждаются и, точно повинуясь магическому заклинанію, быстро воскресаютъ передъ нимъ во всемъ ихъ многообразіи. Процессъ зарожденія и развитія произведенія отличается у него большой простотой. Первоначально онъ имѣетъ въ головѣ только главный сюжетъ, самый «блокъ», и трехъ или четырехъ главныхъ дѣйствующихъ лицъ. Эпизоды, второстепенные персонажи, дѣленіе на главы и т. д. все это появляется лишь потомъ, во время лихорадочно быстрой работы. Онъ пишетъ съ поразительной быстротой, занося все, что ему приходитъ въ голову. Когда романъ оконченъ, онъ похожъ на богатую густую чащу лѣса. Затѣмъ онъ пускаетъ въ ходъ «ножницы». He знающій мѣры романистъ уступаетъ мѣсто суровому критику, который сокращаетъ, вычеркиваетъ и уничтожаетъ безъ жалости. Сатурнъ пожираетъ собственныхъ дѣтей. «Это лишнее и то лишнее». «Эти двѣ главы могутъ быть соединены въ одну и т. д.» Стиль его легкій, прозрачный, безъ вычурныхъ мыслей и фразъ.
— Чѣмъ проще авторъ — говоритъ Бласко Ибаньесъ — тѣмъ легче его читать. Я стараюсь писать безъ риторическихъ вычурностей, ясно и просто, съ единственной цѣтою, чтобы читатель «забылъ», что передъ нимъ книга, а по окончаніи послѣдней страницы думалъ, что онъ словно просыпается отъ сна или что передъ его глазами прошло видѣніе кинематографа.
Театра онъ не любитъ, онъ дѣйствуетъ на нero непріятно. Его натура моряка, влюбленнаго въ широкіе горизонты, въ благодатную безграничность пейзажей, презираетъ тѣсную жизнь сцены. Какъ ни хороша драма, въ ней всегда много искусственнаго. По его мнѣнію, ничего красиваго и интереснаго не можетъ произойти на подмосткахъ, ограниченныхъ картонными деревьями и бумажными стѣнами. Наиболѣе захватывающія драмы возбуждаютъ въ немъ обыкновенно веселость. Онъ разсказываетъ, что когда ребенкомъ онъ видѣлъ въ театрѣ «На лонѣ смерти», онъ ушелъ раныые, чѣмъ опустился занавѣсъ, потому что грозилъ лопнуть отъ смѣха.
— А какъ вы смотрите на женщинъ? — спрашиваю я. Считаете ли вы ихъ сложными натурами, вѣроломными?
Хотя я угадывалъ его отвѣтъ, но предпочиталъ услышать его изъ его собственныхъ устъ. Висенте Бласко Ибаньесъ улыбается, пожимаетъ плечами и по его лицу пробѣгаетъ удовлетворенное, немного тщеславное выраженіе человѣка, который неоднократно одерживалъ побѣды въ поединкахъ любви.
— Женщина — восклицаетъ онъ — не есть вся жизнь, даже не есть половина жизни — хотя она и лучшее, что есть въ ней. Я не презираю ее, какъ жители востока, но я никогда и не чувствовалъ на себя ея тираннической власти. Я мужчина, искатель наслажденій, а не сантименталистъ. Я считаю женщину однимъ изъ многихъ предметовъ на землѣ, способныхъ вызвать желаніе и достойныхъ завоевыванія. —
Нашъ разговоръ снова поднимается въ сферу болѣе общихъ положеній.
— Вѣрите вы въ славу, какъ цѣль жизни? Любите вы деньги?
Маэстро, не колеблясь, отвѣчаетъ:
— Слава, какъ деньги, какъ любовь — только «украшенія» жизни, и больше ничего, блестящія побрекушки, которыя ее дѣлаютъ болѣе красивой и показываютъ намъ ее подъ нарядной маской. Истинной же цѣлью жизни является просто сама «жизнь». Мы должны жить не для богатства, не для славы, не для обоготворенія женщины, что-бы тамъ ни говорили ложные поэты. Жизнь имѣетъ свою собственную сущность и сама себя оправдываетъ…
Въ этомъ энергическомъ и сжатомъ отвѣтѣ отражается вся душа этого исключительнаго человѣка, послѣдняго конквистадора, счастливо соединяющаго въ себѣ художника и авантюриста, сумѣвшаго безъ всякой поддержки восторженствовать надъ бѣдностью и подчинить себѣ жизнь съ мужествомъ льва.
II.[править]
Къ первому періоду литературной дѣятельности Бласко Ибаньеса принадлежать шесть романовъ. Я называю ихъ «мѣстными», потому что дѣйствіе ихъ происходитъ въ окрестностяхъ Валенсіи; типы, пейзажъ, даже самый языкъ заимствованы изъ дико-красивой равнины, «уэрты». Я вовсе не считаю ихъ менѣе интересными и захватывающими, менѣе выдающимися чѣмъ позднѣйшіе романы, гдѣ авторъ заставляетъ дѣйствіе развертываться на болѣе широкой сценѣ. Художественое впечатлѣніе не зависитъ ни отъ широты декоративной «рамки», ни отъ благородства фигуръ, какъ учатъ смѣхотворные вульгарные учебники по теоріи словесности, а отъ той силы и яркости, съ которыми изображены живые люди, и которыя передаютъ книгѣ, мрамору или полотну священный трепетъ самой жизни.
Хотя въ этихъ произведеніяхъ Бласко Ибаньесъ часто впадаетъ въ ошибки, а иногда быть можетъ слишкомъ многословенъ и вычуренъ, все же онъ является уже здѣсь ослѣпляющимъ и великолѣпнымъ художникомъ, несравненнымъ изобразителемъ ландшафта.
Весь многострунный оркестръ природы звучитъ въ его мозгу и отражается въ его чрезвычайно впечатлительной душѣ.
Онъ не только «видитъ» дѣйствительность, a въ тоже время обоняетъ, слышитъ и осязаетъ ее, какъ будто держитъ ее въ своихъ объятіяхъ.
Ни одинъ запахъ, ни одинъ звукъ, ни одна краска, ни одна деталь не укрываются отъ его вѣчно бодрствующаго проницательнаго ума. Въ этихъ романахъ чувствуется безпрерывный бой страстей, въ нихъ не переставая текуть жизненные соки, они проникнуты своего рода паническимъ трепетомъ, отъ котораго всходятъ сѣмена, брошенныя на ниву, рѣки выступаютъ изъ своихъ береговъ и воспламеняются души. Съ гибкостью и легкостью, никогда не носящими слѣдовъ утомленія, углубляется Бласко Ибаньесъ въ свои характеры, тонко анализируя и расчленяя ихъ, какъ и во внѣшній міръ, воспроизводя его различными путями, то со степенной терпѣливостью миніатюриста, то широкими штрихами, властными мазками, какъ будто его коснулось безпредѣльное простое величіе распростертаго надъ моремъ неба.
По всему своему душевному складу онъ любитъ природу съ чрезвычайной проникновенностью. Хотя онъ всегда пишетъ прозой, но онъ настоящій и великій поэтъ жизни, страстно влюбленный въ землю. Онъ похожъ на одного изъ жрецовъ древнихъ культовъ, привѣтствовавшихъ на колѣняхъ восходъ солнца. Онъ владѣетъ богатѣйшей палитрой и всѣ цвѣта радуги служатъ ему съ рабской покорностью. Его блестящій стилъ, горящій какъ филипинскій плащъ, окутываетъ его словно сотканная изъ золота и шелка, пестрая мантія восточнаго царя. По мановенію руки начинаютъ двигаться и пробуждаться уголки валенсіанской «уэрты», представая нашимъ глазамъ во всемъ своемъ ослѣпительномъ южномъ блескѣ.
Послѣдуемъ за нашимъ писателемъ отъ чудеснаго озера Альбуферы къ позлащеннымъ апельсинами рощамъ Альсиры, отъ священныхъ развалинъ геройскаго Сагунта къ смѣющимся, солнечнымъ берегамъ Кабаньяля и мы почувствуемъ, какъ то мужественная, то томная поэзія этой богатой, какъ восточная султанша, земли проникаетъ намъ въ душу и властно подчиняѳтъ ее себѣ. Всюду — горящее золото солнца, яркая лазурь неба, изумрудная зелень обработанной безпредѣльной плодородной равнины.
Тамъ и здѣсь, оживляя сѣрую монотонность этого великолѣпнаго аккорда, — арабская красота священныхъ пальмъ, похожихъ на молящихся жрецовъ, слабо распростирающихъ свои вѣтви съ выраженіемъ безутѣшнаго горя, и бѣлые хутора съ своими остроконечными кровлями, осѣненными крестомъ. И наконецъ эти прозрачныя валенсіанскія ночи, когда увѣнчанныя пѣной волны таинственно улыбаются своей серебристой улыбкой, подъ лучами луны, а небо залитое ея голубоватымъ сіяніемъ кажется такимъ высокимъ!
Изъ всѣхъ этихъ произведеній первой эпохи «Жить на показъ» («Arroz y Tartana») несомнѣнно самое слабое. И однако благодаря количеству и качеству выведенныхъ типовъ и рѣдкому «трепету жизни», проникающему его, и этотъ романъ вещь сильная, напоминающая Бальзака…
Жить съ arroz tartana значитъ жить пышно, дѣлая видъ, что имѣешь больше, чѣмъ на самомъ дѣлѣ, и не думая о возможности банкротства, конечнаго «краха».
Сюжетъ этого романа очень простъ и часто обнаруживаетъ слѣды незрѣлости автора.
Донъ Евгеній Гарсіа, какъ многіе другіе арагонскія дѣти, былъ брошенъ родителями на площади Меркадо, передъ церковью св. Хуана…
Мальчикъ сначала много плакалъ, потомъ успокоился и поступилъ въ услуженіе въ одинъ магазинъ этого квартала. Благодаря упорству въ трудѣ и бережливости, онъ сумѣлъ стать своимъ собственнымъ хозяиномъ. Его магазинъ «Три розы» скоро сдѣлался популярнымъ.
Первымъ приказчикомъ у донъ Евгенія служилъ нѣкій Мельчоръ Пенья.
Былъ у него также старый вѣрный другъ Мануэль Фора, прозванный въ шутку el Fraite («Монахомъ»), такъ какъ въ юности готовился поступить въ монастырь… Отъ своей жены Фора имѣлъ двухъ дѣтей — Хуана, жаднаго и алчнаго спекулянта, какимъ былъ и самъ отецъ, и расточительную съ претензіями Мануэлу.
Мануэла и Мельчоръ Пенья обвѣнчались и донъ Евгеній передалъ прежнему приказчику свой скромный, но прочно поставленный магазинъ «Три розы». Онъ былъ уже старъ, много боролся и ему не мѣшало отдохнуть. Вскорѣ послѣ этого умеръ Фора, оставивъ каждому изъ дѣтей по 70000 дуро. Хуанъ, недовѣрчивый и предусмотрительный, продолжалъ работать, не покидая унаслѣдованнаго дома. Напротивъ, Мануэла, не думая о томъ, что полученное наслѣдство не позволяегь ей жить роскошно, пожелала блистать, подняться выше своей сферы, унизить своихъ подругъ. Стыдясь своего низкаго происхожденія, она не успокоилась, пока не заставила мужа бросить торговлю. Бѣдный Мельчоръ! Вынужденный въ виду новаго образа жизни, навязаннаго ему женой, каждый вечеръ надѣвать фракъ, «онъ потерялъ вмѣстѣ съ цвѣтомъ лица и прежнее хорошее расположеніе духа, обрюзгъ, пожелтѣлъ и годъ послѣ того, какъ бросилъ дѣло, умеръ, причемъ врачи такъ и не поняли его болѣзни». Отъ этого перваго брака у доньи Мануэлы остался сынъ, Хуанъ, котораго она не любила, такъ какъ у него были такія же большія руки и такое же вульгарное лицо, какъ у отца.
Годъ спустя донья Мануэла вышла замужъ за своего кузена Рафаэля Пахаресъ, безпутнаго и расточительнаго врача, оть котораго имѣла трехъ дѣтей. Бракъ этотъ продолжался не долго. Подточенный и разъѣденный пороками, Пахаресъ скоро умеръ, значительно расшатавъ состояніе жены. Но та не унималась. Неодолимая «манія величія» охватила ее, въ своемъ безграничномъ честолюбіи она мечтала выдать своихъ дочерей замужъ за принцевъ и милліонеровъ, ожидая отъ судьбы все новыхъ привѣтливыхъ улыбокъ. Укрѣпившись въ своемъ рѣшеніи, она закладывала и перезакладывала свои имѣиія, занимала деньги подъ проценты, нагромождала долги и дошла до полнаго разоренія.
Въ отчаяніи, безъ любви, какъ грязная падшая женщина, отдалась она прежнему приказчику Антоніо Куадросъ, сдѣлавшемуся хозяиномъ «Трехъ розъ». И вдругъ катастрофа, сгущавшаяся надъ всѣми несчастными героями этой драмы, обыденной и все таки сильной, обрушивается на нихъ съ грохотомъ и трескомъ, какъ апокалиптическая гроза. Въ тотъ самый вечеръ, когда Хуанъ узнаетъ о грязной любви матери, знаменитый банкиръ донъ Рамонъ Морте, нѣчто въ родѣ бога пенатовъ въ сюртукѣ и цилиндрѣ, казадось, оберегавшій интересы множества семействъ, совершаетъ преступнре банкротство и бѣжитъ изъ города, по предположенію однихъ въ Америку, по мнѣнію другихъ во Францію… Благодаря этому краху Хуанъ теряетъ всѣ свои сбереженія, а Антоніо Куадросъ, который послѣ бѣгства Морте остается нищимъ, также исчеэаетъ. Хуанъ умираетъ съ горя, а донья Мануэла и ея дочери теряютъ подъ собою почву. Что будетъ съ ними? У нихъ даже нѣтъ силъ плакать. Отнынѣ надъ ними повисло слово «разореніе», о которомъ онѣ никогда не думали, распространяя кругомъ мракъ безконечной ночи.
Романъ не имѣлъ бы достойнаго конца, если бы авторъ не сказалъ нѣсколько словъ о донъ Евгеніи, «ветеранѣ Меркадо». Что дѣлалъ среди столькаго горя основатель «Трехъ розъ»? Видя себя одинокимъ, несчастнымъ, безъ магазина, которому отдалъ всѣ силы юности, что оставалось ему дѣлать, какъ не умереть? Такъ и случилось: онъ умеръ, гдѣ жилъ, на площади, лицомъ къ лицу съ св. Хуаномъ. «Согнулись его колѣни, онъ упалъ на то мѣсто, гдѣ отецъ его бросилъ 70 лѣтъ тому назадъ, и грохнулся навзничь на мостовую».
Этотъ романъ, въ которомъ встрѣчается до 14 или 16 ясно очерченныхъ фигуръ, а сюжетъ отличается такимъ захватывающимъ интересомъ, что позволяетъ читателю, не утомляясь, переходить отъ одного эпизода къ другому, предвѣщалъ въ молодомъ еще авторѣ романиста съ большими данными и широкимъ кругозоромъ. Критика нашла, что безвѣстный провинціалъ, творецъ «Arroz у tartana» «подаетъ надежды». Они не обманулись. Бласко Ибаньесъ оказался на высотѣ, опубликовавъ въ слѣдующемъ году (1895 г.) прекрасный романъ «Майскій цвѣтокъ».
Какое сильное, неизгладимое впечатлѣніе оставляетъ эта книга! Она проникнута пессимизмомъ, она глубоко трагична, особенно послѣднія ея страницы горьки, какъ морская вода! По своему строенію она всецѣло напоминаетъ манеру меланхолическаго и суроваго «отца» новѣйшаго романа, Эмиля Золя, и все таки какіе потоки свѣта льются въ ней, какой радостной силой, какими бурными порывами простой, грубой поэзіи вѣетъ отъ нея!
Сценой для романа служитъ берегъ Кабаньяля… Всѣ дѣйствующія лица — рыбаки, люди честные и благородные, скупые на слова, но рѣшительные и страстные.
Тона вышла замужъ за Паскуало, смѣлаго рыбака, погибшаго однажды въ бурную ночь. Волна выбросила его барку на берегъ и здѣсь его увидѣли «съ разбитой головой, причемъ могилою ему служилъ остовъ барки, этой мечты всей его жизни, представлявшей 30 лѣтъ сбереженій, сдѣланныхъ очаво за очаво».
Впродолженіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ бѣдная вдова, сопровождаемая своими сыновьями Паскуалемъ и Тонетомъ, просила милостыню, переходя отъ однѣхъ дверей къ другимъ. Ея глаза, полные мольбы и слезъ, вызывали состраданіе.
Сначала многіе помогали ей, кто деньгами, кто горстью рыбы или кускомъ хлѣба. Но это продолжалось недолго, потому что состраданіе та изъ добродѣтелей, которая раныне всѣхъ истощается и утомляется. Тона поняла это. Жеещина сильная, она умѣла глядѣть жизни прямо въ лицо. Инстинктъ самосохраненія восторжествовалъ и побѣдилъ ея скорбь.
«Ей не осталось въ жизни другого богатства, кромѣ разбитой барки, въ которой умеръ ея мужъ и которая, вытащенная на берегъ, гнила на пескѣ, то обливаемая дождями, то трескаясь на солнцѣ, пріютивъ въ своихъ прожорливыхъ щеляхъ стаи москитовъ.»
"Тона имѣла свой планъ. Тамъ, гдѣ находилась барка, могла бы развернуться ея дѣятельность. Могила отца послужитъ средствомъ существованія для нея и ея сыновей.
Какой красивый символъ! Жизнь, торжествуя, возрождается изъ смерти, питаясь ею. Небытіе оживаетъ съ радостной улыбкой и покрывается цвѣтами новой надежды…
«Одинъ бокъ барки былъ распиленъ до самой земли. Образовалась дверь съ маленькой стойкой. Въ глубинѣ барки размѣстилось нѣсколько небольшихъ боченковъ съ водкой, можжевеловкой и винами. Палуба была замѣнена нѣсколькими просмоленными досками, благодаря чему темное помѣщеніе оказалось болѣе просторнымъ. У кормы и носа изъ лишнихъ досокъ сдѣлали двѣ каморки, на подобіе каютъ, одну для вдовы, другую для мальчиковъ, а надъ дверью возвышалась надстройка, въ которой виднѣлись съ нѣкоторой пышностью два хромыхъ столика и полдюжины дроковыхъ табуретокъ».
Въ такой обстановкѣ выростали Паскуаль и Тонетъ. Они не казались братьями. Паскуаль, прозванный «Ректоромъ», былъ какъ и отецъ крѣпкаго сложенія, хорошій работникъ, бережливый, послушный и молчаливый, прямая противоположность Тонета, бродяги и франта, любителя вина и дѣвицъ. «Ректоръ» женился на Долоресъ, Тонетъ на Росаріо. Долоресъ и Тонетъ, бывшіе когда-то женихомъ и невѣстой, снова сблизились и на этотъ разъ интимнѣе и серьезнѣе… Событія развертываются быстро, съ драматическимъ подъемомъ, все болѣе возрастающимъ, по мѣрѣ приближенія развязки. Когда старшій братъ открываетъ измѣну жены и убѣждается, что Паскуалетъ, котораго онъ считаетъ своимъ ребенкомъ, на самомъ дѣлѣ сынъ брата, то его обуреваетъ ревность и по его сильнымъ рукамъ рыбака пробѣгаетъ трепетъ убійства. Онъ хочетъ броситься на Тонета, схватить его за горло, вырвать гнусный языкъ, обманувшій и соблазнившій его Долоресъ. Потомъ подумавъ, онъ приходитъ къ заключенію, что этого мало. Тонетъ долженъ умереть… а онъ? Сможетъ ли онъ быть счастливымъ между женой, измѣнившей ему, и сыномъ, который не его сынъ? Въ первый разъ его героическая душа, до сихъ поръ боровшаяся безъ утомленія, чувствуетъ тяжесть жизни и безплодную печаль существованія. Да, лучше кончить! И однажды раннимъ утромъ, не внимая предостереженіямъ другихъ рыбаковъ, не понимавшихъ его упрямства, Паскуаль, приготовилъ свою барку и поѣхалъ въ сопровожденіи брата и сына навстрѣчу бурѣ, гремѣвшей на горизонтѣ. Никто изъ нихъ не вернулся.
Въ этомъ романѣ встрѣчается рядъ превосходно очерченныхъ типовъ, какъ тетки Пикоресъ, нѣчто въ родѣ львицы рыбацкаго поселка, дерзкая и бранчливая, способная драться съ мужчинами, дядя Паелья, отецъ Долоресъ, «синьоръ Мартинесъ», андалузскій карабинеръ, лѣнивый и чувствительный, проходящій по тавернѣ Тоны какъ дуновеніе поэзіи, и его дочь Росета, златокудрая дѣвушка съ большими голубыми, мечтательными глазами, «все знающая». Заслуживаютъ также упоминанія двѣ-три сцены, написанныя съ большимъ мастерствомъ, напр. картины кораблекрушенія и освѣщенія барки, или вечеръ, когда Паскуаль и Тонетъ рѣшаютъ поѣхать въ Алжиръ за грузомъ табака. Особенно въ этой послѣдней сценѣ Бласко Ибаньесъ превосходитъ самаго себя: бѣлый песчаный берегъ, сверкающій на солнцѣ, спокойствіе расположенныхъ вдоль берега барокъ, точно сознающихъ, что онѣ отдыхаютъ, ясная зелень моря, лѣниво застывшаго отъ жары, безконечное молчаніе, наполняющее лазурный небосводъ и порой на дальнемъ свѣтломъ горизонтѣ бѣлый парусъ, словно чайка, бороздящая просторъ — все это вмѣстѣ похоже на великолѣпную картину, созданную кистью Хоакина Сорольи.
Превратности политической борьбы на время удалили Бласко Ибаньеса отъ литературы. Въ эту эпоху партійная борьба достигла крайняго напряженія. Валенсія кипѣла. Каждую недѣлю происходили возстанія и кровь либераловъ окрашивала улицы. На газету «Народъ» посыпались доносы. Бласко Ибаньесъ просидѣлъ восемь мѣсяцевъ въ тюрьмѣ Санъ-Григоріо и въ концѣ концовъ долженъ былъ считать себя счастливымъ, что тюремное заключеніе было ему замѣнено изгнаніемъ. Онъ эмигрировалъ въ Италію, гдѣ написалъ книгу «Въ странѣ искусства», вышедшую въ свѣтъ въ 1896.
И однако публика, большая равнодушная публика Испаніи, не знала этого мятежнаго писателя, наполовину артиста, наполовину политика, боровшагося въ большомъ провинціальномъ городѣ. При его имени критика, столь услужливая и рабская передъ «знаменитостями» и столь пренебрежительная съ «новичками», молчаливо и презрительно пожимала плечами.
Сладость побѣды Бласко Ибаньесъ вкусилъ лишь два года спустя, въ 1898 г., когда выпустилъ «Проклятый хуторъ».
Что за удивительная книга! Авторъ «увидѣлъ» ее сразу и написалъ неподражаемо страстнымъ и прозрачнымъ стилемъ. Въ ней бьется арабская, мужественная и терпѣливая «душа» сыновей «уэрты», въ ней отражается борьба людей съ землей, любовь крестьянина къ лошади, съ которой онъ работаетъ на нивѣ, и къ собакѣ, которая сторожитъ ночью его усадьбу, традиціонное уваженіе къ «хозяину», который однако давитъ своихъ арендаторовъ, какъ могущественный феодалъ. Въ романѣ живетъ и «душа» пейзажа, съ его темно-голубымъ небомъ, и торжественными вѣчно грустными пальмами, съ его сѣтью маленькихъ каналовъ, по которымъ вода, подобно греческому богу, протекаетъ къ зеленымъ грядкамъ, распространяя по нимъ вмѣстѣ съ своимъ шопотомъ и свѣжестью радость бытія. Въ «Проклятомъ хуторѣ» нѣтъ никакихъ пробѣловъ и ничего лишняго. Въ исторіи новѣйшаго испанскаго романа эта книга навсегда останется образцомъ нашей «мѣстной» беллетристики.
Дядя Барретъ, какъ и всѣ его предки, много лѣтъ трудился на землѣ ростовщика донъ Сальвадора. Она поглотила лучшія силы его молодости… Какъ тяжко трудился несчастный и съ какимъ ничтожнымъ успѣхомъ! Нѣсколько плохихъ годовъ прошло надъ нимъ, урожай былъ невеликъ и вырученныхъ продажей овощей денегъ едва хватило на содержаніе семьи. Какъ заплатить дону Сальвадору неуплаченную арендную плату? Прогнанный съ своего участка дядюшка Барретъ пытался смягчить суровое сердце хозяина. «Онъ, который никогда не плакалъ, зарыдалъ, какъ ребенокъ; вся его гордость, вся его мавританская степенность сразу исчезла и онъ бросился на колѣни передъ старикомъ, умоляя его не бросать его на произволъ судьбы». Хо-зяинъ былъ неумолимъ. У него то же свои обязательства и ему нужны деньги — «его деньги».
Дядюшка Барретъ, униженный, жестоко уязвленный въ своемъ человѣческомъ достоинствѣ, ушелъ въ бѣшенствѣ, клянясь хотя бы оружіемъ защитить свое право на жизнь. Прошло нѣсколько дней. Однажды вечеромъ дядюшка Барретъ ушелъ съ своего хутора, взявъ съ собой лучшее, что въ немъ было: «серпъ дѣда, сокровище, которое онъ не промѣнялъ бы на 50 анегадасъ земли». Роковой случай столкнулъ его съ дономъ Сальвадоромъ: они обмѣнялись рѣзкими словами и растовщикъ упалъ съ перерѣзаннымъ горломъ. Убійца былъ осужденъ на вѣчную каторгу и покончилъ свое печальное существованіе въ Сеутѣ. Его жена, никому не нужная и старая, умерла въ больницѣ, а его четыре дочери разсѣялись во всѣ стороны, проходя по разнымъ путямъ безмѣрнаго человѣческаго горя. Одна пошла въ служанки, другая въ проститутки: такъ завершилось великая, закономъ охраняемая, несправедливость.
Прощло много времени. Наслѣдники дона Сальвадора пытались сдать въ аренду хуторъ дядюшки Баррета и принадлежащую къ нему землю, но ничего не добились. Никто не хотѣлъ ее взять. Можно было подумать, что мстительная тѣнь прежняго владѣльца защищала ее, — не хотѣла ее никому отдавать. Поле, гдѣ въ изобиліи произрастала пышная сорная трава, казалось проклятымъ.
Неожиданно по уэртѣ разнеслась вѣсть, что въ проклятомъ хуторѣ поселилась семья, пришедшая неизвѣстно откуда. Фактъ не подлежалъ сомнѣнію. Батисте, искатель счастья, утомившійся исполнять разныя ремесла и бороться съ нуждой, устроился тамъ вмѣстѣ съ женой Тересой и дѣтьми Росетой, Батистетомъ и Паскуалетомъ, котораго родители за его розовенькое доброе личико прозвали «эпископомъ». Что за скандалъ! Вѣсть «передавалась въ смущенныхъ восклицаніяхъ изъ поля въ поле, трепетъ изумленія, тревоги и негодованія пробѣжали по равнинѣ, какъ сотни лѣтъ назадъ, когда распространялась вѣсть, что у берега появилась алжирская галера, пріѣхавшая за грузомъ бѣлаго мяса». Heмедленно, безъ предварительнаго объявленія войны, сосѣди организуютъ противъ непрошеннаго гостя своего рода крестовый походъ, во главѣ котораго, какъ предводитель, стоитъ драчунъ и хвастунъ Пименто.
Пришелецъ былъ удивленъ. Разъ онъ никому не наноситъ ущерба, разъ онъ думаетъ только о томъ, чтобы жить мирно и честно, чѣмъ вызвана такая ненависть? Однажды, вечеромъ, когда солнце садилось, старый, слѣпой пастухъ подошелъ къ проклятому хутору и посовѣтовалъ Батисте убраться отсюда, какъ можно скорѣй. Въ его бѣлыхъ тусклыхъ глазахъ, въ той медленности, съ которой онъ поднималъ къ небу свои одеревенѣлыя руки, было что-то отеческое и таинственное. Слова его звучали пророчествомъ въ тишинѣ вечера. Земля, орошенная кровью, будетъ непремѣнно роковой для того, кто ее обрабатываетъ.
— «Повѣрь мнѣ, сынокъ! — закончилъ онъ, — она принесетъ тебѣ несчастье»!
Батисте пожалъ плечами. Онъ ничего не боялся и вѣрилъ въ свои руки, неутомимыя, какъ его воля, способная творить чудеса. И такъ и было. Быстро земля, остававшаяся безъ обработка впродолженія десяти лѣтъ, было очищена отъ кустарника, и такъ вспахана, что могла производить богатую жатву. Бѣлыя стѣны хутора, чисто выштукатуренныя, весело блестѣли на солнцѣ. Колодезь былъ вычищенъ. Передъ домикомъ виноградъ распространялъ свою благодатную тѣнь надъ маленькой площадкой изъ краснаго кирпича. Радость, которую доставляли Батисте эти улучшенія, продолжалась недолго. Опытъ показалъ ему, что ненависть народа нельзя безнаазанно возбуждать, и заговоръ, сначала подпольный, открыто вспыхиваетъ, подстерегаетъ чужестранцевъ на всѣхъ дорогахъ. Враждебность, окружавшая родителей, была безжалостно перенесена на дѣтей и окутала и ихъ. Росету мучаютъ дѣвушки-сверстницы, Батистетъ и Паскалуалетъ при выходѣ изъ школы побиты своими же товарищами. Борьба длится недѣли и мѣсяцы, упорная, безъ перемирія. Во время одной изъ такихъ стычекъ младшій изъ двухъ братьевъ Паскуалетъ надаетъ въ ровъ, наполненный водой, и весь промокшій заболѣваетъ лихорадкой, отъ которой и умираетъ.
Преслѣдуемый всѣми его отецъ защищается и убиваетъ Пименто. Но героизмъ его ни къ чему не приводитъ: однажды ночью, когда всѣ спали, хуторъ загорается. Никто не является на помощь. Сосѣдніе хутора остаются запертыми и это равнодушіе лучше всего ноказываетъ, какой ужасъ внушаютъ крестьянамъ эти непрошенные гости. Куда идти? Какъ защититься отъ этого невидимаго и грознаго врага? Героическая душа Батисте сдается. Онъ не въ силахъ больше бороться. «Они уйдутъ отсюда, чтобы подъ гнетомъ голода начать новую жизнь, они оставятъ за собой развалины своихъ трудовъ и трупъ одного изъ своихъ, миленькаго „ангелочка“, который сгніетъ въ этой землѣ, какъ невинная жертва безумной борьбы».
Въ этомъ романѣ встрѣчаются какъ великолѣпныя страницы, напр. посвященныя описанію похоронъ Паскуалета или пожару хутора, такъ и около полдюжины превосходно очерченныхъ типовъ. Авторъ писалъ его въ одинъ присѣстъ, въ состояніи гиперэстезіи, которая все увеличивалась и обострялась по мѣрѣ приближенія къ развязкѣ. Въ особенности послѣднія двѣ главы повергли его въ состояніе настоящаго помѣшательства. У него были галлюцинаціи. Когда онъ кончалъ романъ, онъ писалъ всю ночь до ранняго утра. Онъ былъ одинъ. Кончивъ послѣднюю четвертушку листа, онъ поднялъ голову и увидалъ недалеко отъ себя сидящаго Пименто. Впечатлѣніе было такое ошеломляющее, что Бласко бросилъ перо и, пятясь назадъ, чтобы не подвергнуться нападенію сзади, ушелъ въ свою комнату. Трагическая тѣнь сына «уэрта» продолжала сидѣть на своемъ мѣстѣ, положивъ локти на столъ, неподвижная, среди молчанія большого темнаго кабинета.
Успѣхъ, выпавшій два года спустя на долю романа «Въ апельсинныхъ садахъ», не уступалъ, а быть можетъ даже превосходилъ успѣхъ «Проклятаго хутора».
Въ этомъ романѣ есть очень интересная автобіографическая часть. Во время одного изъ своихъ путешествій Бласко Ибаньесъ познакомился съ одной русской артисткой, оперной пѣвицей, женщиной необыкновенной, красивой, сильной, съ садическими инстинктами, похожей на в_а_л_ь_к_и_р_і_ю; она разъѣзжала по міру съ бѣдной дѣвушкой, которую жестоко била въ часто повторявшіяся моменты нерасположенія духа. Это была любовь кошмарная, бурная и непродолжительная. Артистка, высокаго роста, съ желѣзными мускулами, была настоящей амазонкой, страстной и аггрессивной, противъ которой любовники должны были защищаться кулаками. Мятежная по натурѣ, она инстинктивно не желала отдаваться и каждому обладанію предшествовала сцена борьбы и укрощенія, гдѣ поцѣлуи служили средствомъ залѣчивать раны отъ ударовъ.
Главное дѣйствіе происходитъ въ окрестностяхъ Валенсіи, въ Альсирѣ, въ прелестнѣйшемъ живописномъ, какъ капризъ вѣера, мѣстечкѣ, бѣлые домики котораго словно плывутъ по зеленому океану окружающихъ ихъ безграничныхъ. апельсинныхъ садовъ.
Оперная артистка Леонора, міровая извѣстность, уединилась здѣсь, руководимая желаніемъ отдохнуть, которое порой испытываютъ люди съ душой авантюристовъ. Рафаэль Брюлль, котораго его сторонники хотятъ выбрать депутатомъ, влюбляется въ нее. Леонора противится, боясь страстей, вызываемыхъ ея красотою. Одиночество, воспламеняющее воображеніе, обыкновенно плохой совѣтчикъ добродѣтели. Леонора въ концѣ концовъ уступаетъ и отдается Рафаэлю въ лунную ночь подъ стоящими въ цвѣту апельсинными деревьями. Это приключеніе возбуждаетъ противъ нея ненависть всего населенія, боязливаго и преданнаго католицизму. Леонора пожимаетъ плечами. Какое ей дѣло до вражды или грубости этихъ жалкихъ людей? Однако ея бродячая натура чувствуетъ настоятельную, все возрастающую потребность вернуться въ міръ, къ его широкимъ горизонтамъ. Брюлль хочетъ слѣдовать за ней, но не въ силахъ осуществить своего намѣренія, такъ какъ ему противодѣйствуетъ «ея прошлое», его воспоминанія объ отцѣ, характеръ его матери, благочестивой и суровой, наконецъ любовь къ невѣстѣ, дѣвушкѣ приличной и безцвѣтной, которая принесетъ съ собою значительное наслѣдство.
Леонора и Рафаэль расходятся, не обмѣнявшись ни однимъ письмомъ. Все кончено. Рафаэль Брюлль женится, имѣетъ дѣтей и его безвѣстное имя иногда встрѣчается въ отчетахъ парламентскихъ сессій.
Проходитъ нѣсколько лѣтъ. Однажды вечеромъ, выходя изъ палаты, депутатъ встрѣчаетъ Леонору. Снова она прежняя валькирія, сильная и прекрасная. Она только что пріѣхала въ Мадридъ и на слѣдующее утро уѣзжаетъ въ Лиссабонъ. Брюлль чувствуетъ, какъвъ немъ воскресаютъ воспоминанія о былой любви. Онъ грустенъ и скученъ. Глаза его наполняются слезами. А вѣдь они могли бы быть счастливы! Она отвергаетъ его слѣдующими прекрасными и печальными словами:
— He трудись, Рафаэль. Все кончено. Любовь, которой ты позволилъ пройти мимо, теперь далека, такъ далека, что мы никогда не догонимъ ея, какъ бы мы ни старались. Къ чему утомлять себя и другъ друга? При видѣ ея я испытываю лишь такое же любопытство, какъ передъ старымъ костюмомъ, когда-то доставлявшимъ намъ радость. Я хладнокровно вижу всѣ недостатки и смѣшныя стороны минувшей моды.
Леонора холодно прощается съ прежнимъ возлюбленнымъ и Рафаэль Брюлль остается одинъ на улицѣ, смѣшной, подавленный, точно постарѣвшій, дѣлая сверхчеловѣческія усилія побѣдить безпредѣльное желаніе заплакать…
Такъ мягко, меланхолично кончается книга, словно ктото машетъ намъ на прощанье платкомъ, омоченнымъ слезами, книга, изысканная, проникнутая трагизмомъ, глубокимъ безкровнымъ трагизмомъ похороненныхъ иллюзій.
«Куртизанка Сонника» представляетъ въ литературной дѣятельности Бласко Ибаньеса какъ бы случайный эпизодъ. Если я включаю ее въ число «мѣстныхъ романовъ», то потому, что ея авторъ, по собственному признанію, намѣревался въ этой книгѣ не блеснуть своими археологическими знаніями, а создать образчикъ «историческаго валенсіанскаго романа».
Дѣйствіе происходитъ въ послѣдніе дни Сагунта, духъ, нравы и бытъ котораго воспроизведены и описанысъ поразительной точностью. Сонника — гетера, которая, слѣдуя за возлюбленнымъ, приноситъ съ собой къ восточнымъ берегамъ Испаніи свѣтъ радостнаго солнца Греціи, чудесной родины искусства и философіи, гдѣ женщины, подобно богинямъ, показывались обнаженными, чтобы скрасить мужчинѣ жизнь. Народъ боготворилъ ее за ея щедрость, и въ ея пышномъ мраморномъ дворцѣ свѣтильники, освѣщавшіе празднества, которыя она давала приглашеннымъ, гасли только вмѣстѣ съ восходомъ солнца. Вокругъ Сонники группируются воинственный Актеонъ, другъ Ганнибапа, циникъ-философъ и паразитъ Евфобій, женоподобный Лакаро, юная парочка Ранто и Эросіонъ, знаменитый стрѣлокъ Мопсо и другіе, которые въ своей совокупности возсоздаютъ цѣликомъ гордую и вмѣстѣ демократическую душу эпохи. Въ послѣднюю сцену, съ ея жестокимъ штурмомъ стѣнъ Сагунта полуварварскими племенами, предводительствуемыми карфагенскимъ генераломъ, съ ея героизмомъ осужденныхъ, которые, схватившись за руки, бросаются въ огромный костеръ, гдѣ поклялись погибнуть, авторъ вдохнулъ всю свою силу, сумѣвъ дать намъ почувствовать эту эпопею, этотъ страшный эпизодъ древней жизни, являющійся заодно и славной страницей нашей собственной исторіи.
Въ концѣ слѣдующаго года, (въ ноябрѣ 1902 г.) Бласко Ибаньесъ опубликовалъ романъ «Дѣтоубійцы» (Тростникъ и илъ), на мой взглядъ лучшую свою вещь. Потомъ я узналъ, что самъ авторъ такого же о немъ мнѣнія и нисколько не удивляюсь. Эготъ романъ — шедевръ.
Изложить содержаніе романа нелегко, тѣмъ болѣе, что въ немъ не одинъ, а два или нѣсколько сюжетовъ, одинаково интересныхъ, развивающихся одновременно, что придаетъ разсказу удивительную сочность, наполняетъ ее «трепетомъ самой жизни». Это — зеркало, въ которомъ отражается исторія нѣсколькихъ семействъ, живущихъ рядомъ, эхо, которое отбрасываетъ крикъ скорби, заботы и жалкія радости, словомъ всѣ переживанія живописнаго уголка человѣческой жизни.
Романъ изображаетъ жизнь на знаменитой валенсіанской Альбуферѣ, сырой, грязной и лихорадочной, съ ея рисовыми полями, образующими горизонтъ. Есть ли въ немъ типы? Сколько хотите. Можно насчитать дюжины. Вотъ дядюшка Голубь, самый старый рыбакъ озера, душа независимая и непосѣдливая, какъ его барка, для котораго работа хлѣбопашца — рабскій трудъ, и его сынъ Тони, человѣкъ съ желѣзной волей, неутомимый работникъ, занятый тѣмъ, что пополняетъ издалека принесенной землей глубокую яму, уступленную ему милостиво богатой барыней, не знавшей, что ей съ ней дѣлать. Далѣе Тонетъ, прозванный Кубинцемъ, олицетворенный порокъ, лѣнивый и чувственный, мечтающій пріятно жить на счетъ своей возлюбленной Нелеты, жены богатаго трактирщика, бывшаго контрабандиста Сахара; пьяница и плутъ Піавка, нѣчто въ родѣ бога Діониса, котораго обитатели встрѣчаютъ обыкновенно, спящимъ у самаго берега озера съ головой, увѣнчанной цвѣтами, и который въ коніцѣ концовъ умираетъ отъ несваренія, «отецъ» Микель, Подкидышъ, свояченица Сахара и другіе. Всѣ эти существа, двигающіяся на той же сценѣ, проникнутыя родственными чувствами, даютъ великолѣпную и яркую картину человѣчества, находящагося въ вѣчномъ движеніи.
Вниманіе зрителя однако незамѣтно переносится отъ грандіозной эпопеи Тони къ преступной любви Нелеты и «Кубинца» Тонета. Сахаръ умеръ. Нелета забеременѣла отъ любовника. Необходимо, чтобы ребенокъ исчезъ. Въ противномъ случаѣ вдова въ виду ея легкомысленнаго поведенія потеряла бы no волѣ завѣщателя право на наслѣдство. Въ этой безсердечной женщинѣ жадность сильнѣе материнскаго инстинкта. Новорожденный безжалостно принесенъ въ жертву. Его убиваетъ собственный отецъ. Онъ отвозитъ его на своей баркѣ и, схвативъ обѣими руками, бросаетъ далеко отъ себя «какъ будто желая облегчить свою лодку отъ огромнаго груза». A потомъ, когда онъ въ ужасѣ отъ своего преступленія кончаетъ съ собою, его отецъ Тони, посвященный во все случившееся дядюшкой Голубемъ, тайно хоронить его. И гдѣ? Въ своей ямѣ. Хоронить ему помогаетъ его пріемная дочь, Подкидышъ. Разсвѣтало. Первые лучи утренняго солнца окрашивали озеро въ сѣрый стальной цвѣтъ. Взявъ на руки трупъ, они осторожно опустили его въ ровъ. «Какъ будто то былъ больной, который могъ проснуться». Похороны устроены! Бѣдный Тони! «Жизнь его кончилась». Какъ передать его острую, безпредѣльную скорбь? «Онъ стоялъ на землѣ, похоронившей подъ собой весь смыслъ его жизни. Сначала онъ отдалъ ей свой потъ, свою силу, свои иллюзіи; теперь, когда оставалось ее удобрить, онъ отдавалъ ей свои собственныя внутренности, своего сына и наслѣдника, свою надежду, считая свсе дѣло сдѣланнымъ».
Этотъ великолѣпный конецъ показался критикамъ придуманнымъ ради «эффекта», чѣмъ-то, правда, красивымъ, но искусственно подготовленнымъ съ самаго начала романа. Это не такъ. Я сейчасъ покажу, что это развязка была «импровизаціей».
Только что вернувшись изъ Альбуферы, гдѣ онъ провелъ восемь или десять дней, ловя рыбу и отдаваясь сну на днѣ барки, чтобы вблизи изучить нравы мѣстности, Бласко принялся писать свой романъ, не зная его конца. Начиналась осень. Нѣсколько ночей подрядъ онъ глядѣлъ съ балкона дачи въ своемъ имѣніи Мальварроса на спокойное, шептавшееся, посребренное луной море, напѣвая «похоронный маршъ» Зигфрида. Онъ обдумывалъ послѣднюю гоаву книги. И вдругъ «увидѣлъ» ее. Впечатлѣніе было такое острое, словно онъ ощущалъ его глазами. Воспоминаніе о трупѣ вагнеровскаго героя, распростертаго на своемъ щитѣ и поднятаго въ воздухъ волнами, подсказалъ ему конецъ романа.
И почему намъ не повѣрить объясненію романиста?
He забудемъ, что Бласко Ибаньесъ, болѣе всякаго другого художника поддающійся воздѣйствію впечатлѣній, творитъ «инстинктивно».
III.
Bo всѣхъ до сихъ поръ разсмотрѣнныхъ романахъ рѣчь постоянно идетъ о неодолимой навязчивой власти денегъ и о той всеобщей и страшной борьбѣ, которую ведутъ люди съ землей, чтобы добыть ихъ.
И однако обстановка, въ которой развертываются сюжеты, такъ прекрасна и радостна, будь то озеро Альбуфѳра или «голубой домъ» Леоноры, зеленыя грядки, окружающія хуторъ Батисте, или песчаный берегъ Кабаньяля, она полна такой тонкой поэзіи, что великолѣпіе пемзажа властно заставляетъ забывать о жестокости борьбы за существованіе. Тщетно романистъ описываетъ тяжелую долю рыбаковъ и обращается къ привилегированнымъ классамъ, укоряя ихъ за ихъ жадность, требуя, чтобы фунтъ рыбы, лишающій столькихъ дѣтей ихъ отцовъ, оплачивался золотомъ, читатель находится подъ вліяніемъ чарующей красоты природы и неспособенъ притти въ негодованіе. Нѣтъ, думаетъ онъ, не можетъ сущесгвовать ни истинной скорби, ни непоправимаго горя въ странѣ, гдѣ церевья склоняются подъ тяжестью плодовъ и гдѣ блескъ окружающей панорамы долженъ заставить обитателей, художниковъ по темпераменту, забывать о своихъ невзгодахъ, считать себя довольными и щедро оплаченными, когда послѣ трудового дня они видятъ передъ собой красоту заката солнца.
Безъ сомнѣнія, самъ Бласко Ибаньесъ смутно чувствовалъ это и перенесъ поэтому дѣйствіе своихъ слѣдующихъ романовъ въ другія мѣстности, гдѣ бѣдность земли или страшно несправедливое ея распредѣленіе требуютъ большихъ жертвъ отъ обойденныхъ, работающихъ на ней. Эти романы, которые я называю «мятежными» не болѣе какъ боевые памфлеты, элегантные брошюры революціонной пропаганды, тонко отшлифованное оружіе разрушенія и протеста. Въ нихъ снова пробуждается старый мятежный духъ автора. Политикъ не уступаетъ художнику, а соперничаетъ съ нимъ, создавая произведенія, прекрасныя и хорошія, въ которыхъ полезное и пріятное сочетается въ счастливомъ бракѣ.
Къ этому періоду относятся «Толедскій соборъ», «Вторженіе», «Винный складъ» и «Дикая орда».
Съ похвальной искренностью заявлялъ мнѣ Бласко Ибаньесъ, что «Толедскій соборъ», хотя и удостоился наибольшаго числа переводовъ на другіе языки, менѣе всѣхъ нравится ему самому.
— Изобиліе теоретическихъ разсужденій — восклицалъ онъ, — придаетъ ему чрезмѣрную тяжеловѣсность.
Быть можетъ это такъ.
Мнѣніе Бласко Ибаньеса для меня драгоцѣнно, потому что по моему никто не можетъ говорить съ большей авторитетностью о художественномъ произведеніи, какъ самъ авторъ, сколько бы критики ни увѣряли въ противномъ. Во всякомъ случаѣ въ нашей старой Испаніи, бѣдной и отсталой благодаря игу монашескихъ ассоціацій, «Толедскій соборъ» является книгой, которую всѣ защитники свободы должны были бы передавать изъ рукъ въ руки, какъ драгоцѣннѣйшій молитвенникъ.
Дѣйствіе происходитъ въ Толедо, въ почтенномъ, красивомъ и печальномъ, какъ музей, городѣ который, кажется, спитъ подъ тѣнью своихъ церквей страшнымъ летаргическимъ сномъ средневѣковья, сномъ квіэтизма и отреченія.
Анархистъ Габріэль Луна возвращается послѣ тяжелыхъ скитаній въ Толедо, гдѣ думаетъ мирно дожить свой вѣкъ у брата Эстевана, стараго церковнаго сторожа. Узнавъ, что его племянница Саграріо, много лѣтъ тому назадъ бѣжавшая изъ родительскаго дома съ возлюбленнымъ, ведетъ въ Мадридѣ адскую жизнь позора и нищеты, онъ дѣлаетъ необходимые шаги чтобы спасти ее и въ концѣ концовъ ему удается вернуть ее въ семью: отецъ ее прощаетъ. Почему не дѣлать добро, все равно какою бы то ни было цѣною? Прощеніе тѣмъ болѣе свято, чѣмъ серьезнѣе было совершенное преступленіе.
Габріэль Луна, которому печальныя лишенія бродячей жизни нанесли смертельную рану — человѣкъ мягкій и миролюбивый, добрый мечтатель, кроткій, какъ одинъ изъ первыхъ христіанъ. Онъ любитъ Саграріо, слабую и больную, и она отвѣчаетъ ему взаимностью.
Любовь ихъ цѣломудренная и спокойная, чисто духовная: только ихъ души обмѣниваются поцѣлуями.
— He уходи отъ меня — говоритъ онъ ей — не бойся меня. Ни я мужчина, ни ты — женщина. Ты много страдала, сказала «прости» всѣмъ радостямъ жизни, ты была сильна въ несчастьи и можешь глядѣть истинѣ въ глаза. Мы два потерпѣвшихъ въ жизни кораблекрушеніе. Намъ осталась одна только надежда умереть на этомъ островкѣ, который намъ служитъ убѣжищемъ. Мы обреченные, раздавленные, погибшіе, въ нашихъ нѣдрахъ гнѣздится смерть. Отъ насъ остались одни только лохмотья послѣ того, какъ мы прошли сквозь зубцы нелѣпаго общественнагд строя. Вотъ почему я тебя люблю. Мы съ тобой одинаково несчастны.
Проповѣди Луны, удобопонятныя рѣчи, дышащія евангельской кротостью, наполняютъ цочти всѣ страницы романа, и надъ ними витаетъ видѣніе новаго общества, управляемаго мягкими законами любви, царства мира и безпредѣльной терпимости, въ которомъ не будетъ бѣдныхь, потому что не будетъ богатыхъ.
Слова анархиста, миролюбивыя, насыщенныя невыразимой сладостыо новозавѣтнаго состраданія, пробуждаютъ въ темномъ мозгу невѣжественныхъ слушателей преступныя идеи. Однажды ночью, когда Луна сторожилъ соборъ, его «ученики» появляются передъ нимъ вооруженные, готовые ограбить соборъ. Они хотятъ быть богатыми, наслаждаться, «житькакъ баре, разъѣзжающіе въ каретахъ и швыряющіе деньгами».
Напуганный превратнымъ истолкованіемъ его доктринъ, Луна бѣшено укоряетъ ихъ, угрожаетъ имъ, какъ вдругъ одинъ изъ нихъ бросается на него съ тяжелой связкой ключей и разбиваетъ ему черепъ.
Еще одинъ разъ овцы, превратившись въ волковъ, пожрали пастуха. Таково человѣчество. Какъ Христосъ, Габріэль Луна жизнью заплатилъ за опаснѣйшее изъ всѣхъ преступленій, за преступленіе быть добрымъ.
Годъ спустя (1904) Бласко Ибаньесъ опубликовалъ романъ «Вторженіе», дѣйствіе котораго происходитъ въ Бильбао, на землѣ крѣпкой, сдѣланной изъ желѣза, которое питаетъ ненасытную прожорливость огромныхъ заводовъ. «Толедскій соборъ» символъ старой вѣры, квіэтистической и какъ бы окаменѣвшей, одиноко поднимающейся среди современности и вѣрящей въ свое будущее, основываясь на авторитетѣ и блескѣ великаго прошлаго. Напротивъ «Вторженіе» — символъ современной религіи, воинствующей, покидающей монастырское уединеніе, понимая, что оно для нея — смерть, выходящей на улицу, посѣщающей салоны, выпускающей книги, занимающейся благотворительностью, основывающей учебныя заведенія и анонимныя пароходныя общества, пускающейся въ эксплоатацію желѣза и угля, словомъ пытающейся слиться со всѣми проявленіями современной жизни. Герой — втируша это — іезуитъ, самая умная и хитрая и потому самая опасная «разновидность» многочисленной арміи людей въ рясахъ, съ виду привѣтливый и снисходительный, но деспотическій властитель столькихъ жизней и душъ.
Говоря о знаменитомъ университетѣ «Деусто», объ этомъ великомъ твореніи іезуитовъ, поднимающемъ свою римскую громаду въ окрестностяхъ Бильбао, Бласко Ибаньесъ краснорѣчиво пишетъ:
«Въ серединѣ парка, на возвышенномъ мѣстѣ, іезуиты воздвигли изображеніе Санъ Хосе подъ аркой изъ электрическихъ лампочекъ.
Пока добрые отцы спали, сверкающій полукругъ напоминалъ прирѣчнымъ жителямъ и самому Бильбао о могущественномъ, грозномъ орденѣ, всегда готовомъ подняться на ноги, не желающемъ отречься, прятаться — даже во мракѣ ночи. Докторъ[2] находилъ вполнѣ естественнымъ, что для такого возвеличенія ордена былъ избранъ именно Санъ-Хосе, святой, покорный и безвольный, чистый безцвѣтной чистотой безсилія, — великолѣпная модель, избранная мудрыми воспитателями для образованія по ея образцу общества будущаго».
Богатый владѣлецъ пароходовъ Санчесъ Моруэта, главное дѣйствующее лицо романа, соединяетъ съ увѣренностью проницательнаго дѣлового ума твердую, какъ алмазъ, волю. Все ему удается. To, что разоряетъ другихъ, обогащаетъ его. Эго исключительный борецъ, сумѣвшій подчинить себѣ капризную судьбу, превратить ее въ покорнаго и послушнаго раба.
«Онъ сооружалъ новые заводы и черезъ нѣкоторое время они сами шли съ поразительной точностью. Онъ строилъ пароходы и ни одинъ не терпѣлъ крушенія, чтобы хотя бы своей гибелью внести разнообразіе въ его монотонное существованіе. Несчастье было надъ нимъ безсильно, онъ былъ защищенъ отъ него броней, и даже если бы оно хотѣло сдавить его въ своихъ лапахъ, эта губительная ласка была бы для него. только незамѣтнымъ прикосновеніемъ».
Романистъ нарочно старается придать своему герою преувеличенныя очертачія, чтобы потомъ тѣмъ ярче обнаружилось безграничное, разрушительное вліяніе іезуитизма. Незамѣтно, постепенно, съ молчаливой разъѣдающей мягкостью, врагъ вторгается въ его семью. Глава ея, человѣкъ, весь поглощенный дѣлами, и не подозрѣваетъ серьезности измѣны, которая приближается и незамѣтно окружаетъ его. Опасность надвигается на него, бросаетъ ему вызовъ, садится рядомъ съ нимъ за столъ, спитъ рядомъ съ нимъ по ночамъ, а онъ ничего не видитъ. Жена его Кристина изливаетъ съ фанатическимъ безстыдствомъ у ногъ духовника самыя интимныя супружескія тайны, а дочь его отказывается отъ интеллигентнаго либеральнаго молодого человѣка, чтобы стать невѣстой ученика Деусто. Когда Санчесъ Моруэта убѣждается въ томъ, что происходитъ вокругъ него, онъ уже не можетъ защищаться. Слишкомъ поздно! Жена, дочь, служащіе — всѣ надоѣдаютъ ему тѣми же совѣтами. Да и онъ самъ, чувствуя себя старымъ и одинокимъ, проникается желаніемъ стать религіознымъ, обратить глаза къ небу, о которомъ никогда ме думалъ и которое однако всегда такъ видимо ему помогало. Странный страхъ передъ загробной жизнью охватываетъ его; онъ можетъ умереть и долженъ очистить свою совѣсть. Прежній борецъ сдается и отправляется съ семьей на нѣкоторое время въ монастырь Лойолы. Онъ рѣшаетъ покаяться, молиться, раздавать милостыню. Обо всемъ этомъ онъ совѣтуется съ своимъ духовнымъ отцомъ. Бѣдный Санчесъ Маруэта! Отецъ — втируша — вступилъ съ нимъ въ борьбу подъ собственной его кровлею и побѣдилъ его.
Въ «Винномъ складѣ», какъ во «Вторженіи», «чувствуется» рука іезуитовъ. Что-то невидимое, магнетическое носится въ воздухѣ, то заставляя рабочихъ посѣщать мессу, если они не хотятъ лишиться заработка, то благословляя поля. На извилистыхъ улицахъ Толедо, въ бискайскихъ рудникахъ, гдѣ раздается язвительная рѣчь доктора Арести, на плодородныхъ андалузскихъ поляхъ, по которымъ проходитъ чисто евангельская, исполненная любви и состраданія, фигура Ферминъ Сальвоечеа[3], царятъ тѣ же горести, рыдаетъ та же безпредѣльная жалоба, рвущаяся изъ груди всѣхъ мучениковъ соціальной несправедливости, въ какой бы провинціи они не жили.
Пабло Дюпонъ, собственникъ огромнаго виннаго склада въ Хересѣ, принадлежитъ къ той же мощной расѣ, какъ и Санчесъ Моруэта. Его братъ Луисъ, прообразъ андалузскаго «сеньорито», расточитель, любитель женщинъ, хвастливый и праздный, не занимается дѣлами.
Онъ носитъ въ себѣ безудержные аппетиты и жажду насилія феодальной расы. Бѣдные для него тоже, чѣмъ они были въ средніе вѣка, крѣпостные, рабы земли, которыхъ господинъ можетъ свободно эксплуатировать, нисколько не нарушая нравственности. Однако «люди низа» такъ уже не думаютъ. Времена измѣнились. Современныя освободительныя идеи постепенно проникли по каплямъ въ сознаніе трудящихся, указывая имъ завороженный путь къ обѣтованному граду будущаго. По мѣрѣ развитія романа, развертывающагося сначала, какъ радостная живописная картина, все громче слышится шумъ междоусобной войны, чувствуется пророческій трепетъ ненависти и страданій. Обездоленнымъ надоѣдаетъ ихъ рабское положеніе и слово «месть» угрожающе разносится въ тишинѣ ночей, въ безмолвіи горныхъ пастушескихъ хижинъ. Склоненные надъ бороздой тѣла работниковъ вдругъ гордо выпрямляются. Руки, которыя раньше кротко раскрывались, какъ бы прося милостыню, теперь сжимаются въ боевомъ мстительномъ порывѣ.
Добрый Сальватьерра, жалуясь на безволіе народа, является главнымъ пропагандистомъ этихъ освободительныхъ идей:
«Народъ молча страдаетъ, Ферминъ, потому что унаслѣдованное отъ предковъ ученіе сильнѣе ero гнѣва. Они проходятъ, босые и голодные, передъ ликомъ Христа. Имъ твердятъ, что Онъ умеръ для нихъ, и жалкое стадо барановъ не думаетъ о томъ, что прошли вѣка и ни одно изъ Его обѣщаній не исполнилось. И однако женщины со свойственной имъ чувствительностью, все ожидающей отъ сверхестественныхъ силъ, смотрятъ Ему въ глаза, которые не видятъ, и ждутъ словъ изъ Его устъ, навсегда онѣмѣвшихъ для шумныхъ битвъ современности. Хочется имъ крикнуть: He обращайтесь за помощью къ мертвымъ! Осушите ваши слезы, чтобы въ самой жизни искать искупленія отъ всѣхъ вашихъ золъ».
Сельскіе батраки его слушаютъ, кивая въ знакъ согласія головой. Хорошо говоритъ бродяга-проповѣдникъ. И постепенно духъ возмущенія растетъ, какъ кровавая и горькая волна.
Однако Луисъ Дюпонъ, человѣкъ безмозглый, гордый своимъ богатствомъ и влюбленный въ себя, не обращаетъ вниманія на эти предзнаменованія и однажды ночью, когда онъ находится на празднествѣ въ своемъ имѣніи, онъ лишаетъ невинности Марію дела Лусъ. Вскорѣ послѣ этого ея братъ, убѣдившись, что негодяй не думаетъ бракомъ исправить свой поступокъ, оскорбляетъ и убиваетъ его. Но зло совершилось, Марія дела Лусъ ужъ не будетъ счастлива, не можетъ выйти замужъ за своего жениха Рафаэля, избранника сердца. Этому мѣшаетъ ея христіанское воспитаніе, нелѣпый предразсудокъ, будто дѣвственность залогъ душевной чистоты женщины. Рафаэль раздѣляетъ это предубѣжденіе. Онъ любитъ Марію больше, чѣмъ прежде, и всетаки не хочетъ на ней жениться. Идиллія оборвалась.
Но вотъ добрый донъ-Фернандо Сальватьерра — подъ этимъ псевдонимомъ выводитъ авторъ въ романѣ анархиста Сальвоечеа — говоритъ съ Рафаэлемъ и убѣждаетъ его, что горе его поправимо. Нужно только быть сильнымъ и не бояться призраковъ прошлаго. Дѣвственность? Что она такое? Какое значеніе можетъ имѣть такая ничтожная физіологическая подробность для будущаго двухъ горячо другъ друга любящихъ существъ? Слова Сальватьерры звучатъ такъ любяще и утѣшительно въ ушахъ юноши.
«Онъ все узналъ! Побольше мужества! Онъ былъ жертвой общественныхъ ненормальностей, противъ которыхъ донъ-Фернандо металъ громы съ пыломъ аскета. Еще онъ можетъ начать новую жизнь, окруженный своей семьей. Міръ такъ великъ»[4].
Рафаэль слушалъ его и чувствовалъ, какъ постепенно смягчаются скорбь и ревность, недавно еще такія острыя. Этотъ человѣкъ правъ! Ужели физическая нетронутость женщины важнѣе ея душевной чистоты? И Рафаэль самъ излагаетъ Маріи дела-Лусъ эту мысль, мысль святую, такъ какъ она сулитъ имъ счастье. «Тѣлесное опороченье — говоритъ онъ ей, — такъ мало значитъ. Любовь — вотъ главное, а прочее достойно лишь животныхъ».
И, полные спокойной увѣренности, они крѣпко обнимаются, думая объ Америкѣ, сгранѣ плодородной и гостепріимной, куда они немедленно же отплывутъ и гдѣ ихъ ждетъ красивая жизнь любви и труда.
«Дикая орда» — въ хронологическомъ порядкѣ послѣдній изъ «мятежныхъ» романовъ. Среди многихъ достоинствъ, доставившихъ этой книгѣ успѣхъ, самымъ большимъ является, очевидно, самое заглавіе. «Орда», о которой повѣствуетъ Бласко, эта армія обойденныхъ — тряпичниковъ, контрабандистовъ, бродягъ всѣхъ видовъ, браконьеровъ, конокрадовъ, нищихъ, воровъ, живущихъ на окраинахъ Мадрида, иногда работая, иногда грабя, оспаривая другъ у друга отбросы большого города, вокругь котораго они образуютъ мрачное и грозное кольцо, какъ бы выжидая удобнаго случая, чтобы броситься на него и пожрать его. Это — паріи жизни, бывшіе люди, о которыхъ говорилъ Горькій.
Вокругъ чистаго, благоухающаго города съ его прекрасными бульварами и мраморными дворцами, кофейнями и театрами, которые женщины наполняютъ соблазнительной красотой своихъ декольтэ и ароматичныыъ шелестомъ своихъ платьевъ, вокругъ города, надъ которымъ по ночамъ милліоны фонарей распространяютъ гигантское красноватое сіяніе, такъ что получается впечатлѣніе, будто весь городъ трепещетъ въ безумствѣ вакханаліи, всѣ обойденные судьбой, нищіе и голодные, кружатся какъ проголодавшіеся волки вокругь овчарни. Въ темнотѣ блестятъ ихъ отчаянные глаза, руки сжимаются въ кулаки, дикій хохотъ искажаетъ ихъ губы и обнажаетъ зубы. Мадридъ ихъ не любитъ и изгналъ изъ своего лона, и однако терпитъ ихъ, такъ какъ они, собирая мусоръ, лохмотья, все, что гніетъ, лучше всего поддерживаютъ гигіену и чистоту города. Мадридъ презираетъ ихъ и все таки не отпускаетъ, боится ихъ и всетаки позволяетъ имъ дѣлать свое дѣло. А они это понимаютъ и не уходятъ отъ города, тѣсно сжимая его кольцоиъ нищеты. О когда же наступитъ день, когда они насытятся!
«Мальтрана — говоритъ Бласко Ибаньесъ о своемъ героѣ — думалъ о тряпичникахъ Тетуана, о рабочихъ Четырехъ Дорогъ и Вальекасъ, о нищихъ и бродягахъ въ Пеньуеласъ и Инхуріасъ, о цыганахъ въ Камбронера, о безработныхъ кирпичникахъ квартала, лежавшаго передъ нимъ, обо всѣхъ несчастныхъ, которыхъ гордый городъ изгналъ изъ своихъ нѣдръ, которые перенесли свой станъ къ его вратамъ, которые жили дикой жизнью, существовали ловкостью и хитростью первобытнаго человѣка, размножались благодаря вызванной нищетой безпорядочной половой жизни, въ навозѣ рождали наслѣдниковъ своей ненависти, исполнителей своей мести».
Чисто бальзаковское умѣнье знаменитаго романиста создавать фигуры, рисовать цѣлыя семейства, вызывать передъ читателемъ въ живыхъ и интересныхъ образахъ движеніе массы, обнаруживается въ этомъ романѣ, быть можетъ, съ большей силой, чѣмъ во всѣхъ остальныхъ.
Исидро Мальтрана, образованный и умный юноша, отличается слабой и неуравновѣшанной волей, и этому разладу необходимо приписагь многія изъ тѣхъ горестныхъ событій, которыя съ теченіемъ времени омрачаютъ его жизнь. Онъ родился отъ бѣдной женщины и каменщика, умершаго, когда сынъ былъ еще ребенкомъ. Его бабушка со стороны матери была тряпичницей квартала Каролинасъ, ее звали «Бабочкой» и она жила въ свободномъ бракѣ съ старымъ, угрюмымъ пьяницей-тряпичникомъ, немного философомъ, прозваннымъ «Заратустрой». Исидро Мальтрана вышелъ такимъ образомъ «изъ низа», былъ сыномъ народа и прожилъ бы спокойно свою жизнь, если бы его предназначили для какой-нибудь профессіи. Случилось иначе. Богатая, добрая барыня, въ домъ которой мать Исидра ходила на работу, замѣтила блестящія способности ребенка, рѣшила заняться его воспитаніемъ и помочь ему сдѣлать карьеру.
Мальтрана съ жаромъ принялся за книги, сдѣлался баккалавромъ и проходилъ уже съ значительнымъ успѣхомъ предпослѣдній курсъ литературно-философскаго факультета, какъ вдругъ его покровительница умерла. Бѣдный юноша сразу увидѣлъ себя безпомощнымъ, безоружнымъ, лицомъ къ лицу съ великой битвой жизни. Карьеры онъ не сдѣлалъ, не зналъ ни одного ремесла. «Наверху» на него смотрѣли съ пренебреженіемъ, зная его низкое происхожденіе, а жить среди своихъ ему мѣшало его образованіе, его бѣлыя руки и утонченные вкусы. Онъ былъ неприспособившійся, ненужный человѣкъ благодаря перемѣнѣ обстановки, и въ будущемъ его ожидали черные дни.
За неимѣніемъ другого лучшаго дѣла Исидро Мальтрана сдѣлался журналистомъ. Начались тяжелые безплодные дни богемской жизни.
Во время своихъ посѣщеній Четырехъ Дорогъ, гдѣ жила его бабушка, онъ познакомился съ Фелисіаной, дочерью браконьера «Кетміи»… Исидро и Фелисіана полюбили другъ друга и рѣшили поселиться въ одномъ изъ внутреннихъ кварталовъ у площади старьевщиковъ. Она была молода, граціозна, добра, онъ былъ уменъ и веселъ. Они могли бы быть счастливы! Однако злой рокъ яростно преслѣдовалъ ихъ, не давая имъ ни минуты передышки. Мальтрана остался безъ работы. Его слабая воля не умѣла пробить себѣ дорогу. Фелисіана забеременѣла. Голодные, почти голые, оба побѣжденные укрылись въ хатѣ въ Камбрерасъ, жалкой и беззащитной, какъ хижина цыганъ. По мѣрѣ того, какъ мы приближаемся къ развязкѣ, безпредѣльная печаль, холодная и мрачная меланхолія сумерекъ спускается на событія романа.
Мать Исидра, которая только что овдовѣвъ, зажила съ каменщикомъ — хорошимъ человѣкомъ, умираетъ въ больницѣ. Ея возлюбленный падаетъ съ лѣсовъ и разбивается на смерть. Ихъ единственный сынъ, выросшій среди пороковъ, попадаетъ въ тюрьму, Браконьеръ Кетмія убитъ сторожами. Фелисіана разрѣшается отъ бремени въ госпиталѣ, умираетъ и тѣло ея послѣ ужасовъ вскрытія хоронятъ въ братской могилѣ. Судьба безжалостна къ бѣднымъ: она топчетъ, стираетъ, уничтожаетъ ихъ, отнимаетъ у нихъ даже ихъ имя, точно ей хочется, чтобы отъ нихъ ничего не оставалось, даже воспоминанія.
Такое заключеніе романа могло бы расположить къ отчаянію, если бы авторъ не озолотилъ его лучемъ надежды.
Исидро Мальтрана, отчаявшійся, безвольный, близкій къ тому, чтобы погрузиться въ безпросвѣтное пьянство, во время спохватывается. Онъ уже не мечтаетъ о литературной карьерѣ, но онъ будетъ работать, станетъ «ремесленникомъ», разъ не удалось стать художникомъ. Его воля пробуждается и выпрямляется съ необычайной силой. Онъ вступитъ въ борьбу съ судьбой и побѣдитъ ее. To, что ему не удалось сдѣлать ни для бѣдной подруги, ни для себя, онъ сдѣлаетъ для сына. На этотъ разъ онъ не сдастся. Любовь, которую внушаетъ ему это существо, «крѣпка какъ сталь».
И это неожиданное зарожденіе новой жизни утѣшаетъ насъ, внушая намъ мысль, что рано или поздно — какое значеніе имѣетъ въ данномъ случаѣ время? — человѣчество увидитъ утро справедливости и мира, утро братства, когда не будетъ страданій.
«Соборъ», «Вторженіе», «Винный складъ» и «Дикая орда» — романы «воинствующіе», страстные" бурные, возбудившіе противъ автора самые дикіе упреки. Его обвиняли въ непримиримости, считали фанатическимъ сектантомъ. Пусть такъ. Что изъ того? Такъ нужно бороться и плохъ тотъ солдатъ, который въ часъ битвы стрѣляетъ въ воздухъ…"
Романистъ страстно нападаетъ на могущество клерикализма, который приводитъ къ обѣднѣнію страны, погашаетъ предпріимчивость и мятежность мысли, изгоняетъ изъ міра радость жизни. Онъ возстаетъ также противъ отвратительнаго общественнаго устройства, благодаря которому богатства сосредоточиваются въ рукахъ немногихъ, а цѣлыя семейства должны умирать съ голоду, въ грязи и холодѣ, на землѣ, которая, при лучшей обработкѣ, могла бы создать всеобшее счастье. Ничто не удерживаетъ его въ его борьбѣ и эти четыре романа являются столькими же копьями, сломанными во имя Любви, Труда и Свободы, трехъ единственныхъ дорогъ, ведущихъ въ обѣтованный градъ будущаго.
IV.[править]
Съ появленія «Обнаженной», въ началѣ 1906 года, до «Луны Бенаморъ», вышедшей въ срединѣ 1909 г., наступаетъ новый приблизительно четырехлѣтній періодъ въ дѣятельности Бласко Ибаньеса.
Набросавъ главные виды или ландшафты валенсіанской мѣстной повѣсти, исчерпавъ главнѣйшія темы романа революціоннаго, боевого, Висенте Бласко Ибаньесъ снова мѣняетъ курсъ. Его подвижной умъ обращается къ другимъ горизонтамъ, суживаетъ сцену, которую хочетъ подвергнуть кропотливому наблюденію, и его любознательность, раньше разсѣивавшаяся, созерцая широкія панорамы, теперь уходитъ въ изученіе душъ. Если раньше работа его носила синтетическій характеръ, то теперь она становится аналитической.
Превращеніе это не легкое. To и дѣло, какъ это случается на многихъ прекрасныхъ страницахъ романовъ «Кровавая арена», «Мертвые повелѣваютъ», свободная фантазія автора расправляетъ свои орлиныя крылья и поднимается ввысь, чтобы насладиться созерцаніемъ безконечной дали, точно повинуясь привычкѣ дышать воздухомъ горныхъ высотъ. Но очень скоро психологическій анализъ беретъ вверхъ. Снова начинаетъ преобладать наблюденіе надъ этимъ чудеснымъ явленіемъ, похожимъ на кипѣніе, которое мы называемъ сознаніемъ, и читатель снова присутствуетъ при сумеречномъ пробужденіи и тайномъ развитіи чувствъ, при зарожденіи и измѣненіи идей, при образованіи тѣхъ внутреннихъ бурь, которыя мы называемъ страстями, при удивительно тонкой работѣ, полной неожиданныхъ сюрпризовъ, какъ формулы кабалистической книги. Можно подумать, что зрачки автора суживаются, чтобы воспринять только самыя маленькія явленія, и что въ подражаніе великимъ художникамъ старой венеціанской школы онъ придаетъ значеніе только отдѣльнымъ фигурамъ. Эта новая тенденція сообщаетъ всему творчеству Бласко Ибаньеса новый симпатичный характеръ научнаго изслѣдованія и космополитизма.
«Обнаженная» — романъ, полный отчаянія, проникнутый трагизмомъ, и въ немъ торжествуетъ смерть. Онъ оставляетъ въ душѣ глубокій слѣдъ, долго сохраняющійся. Это не столько даже слѣдъ, а скорѣе рана.
Художникъ Маріано Реновалесъ, только-что извѣдавшій первую улыбку счастья и славу, которой иногда — увы! рѣдко! — богиня Фортуна даритъ молодыхъ художниковъ, женится на Хосефинѣ Торреальта, дочери дипломата, бѣднаго, незначительнаго, но напыщеннаго, неприступнаго, съ характерной для этой профессіи театральной неприступностыо. Хосефина унаслѣдовала отъ отца его вульгарность. Она скромная мѣщанка, преданная католицизму, безъ собственныхъ убѣжденій, вѣчная рабыня чужого мнѣнія. Реновалесъ, напротивъ, умъ независимый, мужественный, страстно влюблениый въ свое искусство. Эти двѣ души, горячо любившія другъ друга, никогда не сливались въ горячемъ поцѣлуѣ одного и того же идеала. Для Реновалеса «иксусство это сама жизнь», для Хосефины только «средство къ жизни». Прекраснѣйшія мечты ея мужа не трогаютъ ее.
Побывавъ въ главнѣйшихъ городахъ Италіи, они поселяются въ Римѣ. Предъ нимъ носятся видѣнія картинъ великихъ и безсмертныхъ. Она возстаетъ сначала мягко, потомъ со слезами и рѣзкостью. Легче писать на память «бытовыя» картины, которыя такъ хорошо оплачиваются американцами! Часто они спорили по этому поводу. Въ молодой женщинѣ пробудилась ревность. Она ненавидѣла натурщицъ. Въ своемъ невѣжествѣ она не понимала, что ея мужъ такъ можетъ находиться во власти искусства, что не будетъ испытывать никакихъ низменныхъ чувствъ лицомъ къ лицу съ тѣми красивыми женщинами, которыя передъ нимъ обнажались. «Она совѣтовала ему, рисовать дѣтей, играющихъ на волынкѣ, кудрявыхъ и полненькихъ, какъ ребенокъ Іисусъ, старыхъ крестьянокъ сь морщинистыми, коричневыми лицами, лысыхъ старцевъ съ длинной бородой».
Реновалесъ уступилъ. Онъ обожалъ Хосефину и хотѣлъ ей сдѣлать пріятное. Его колебаніе продолжалось однако недолго. Его призваніе, на мгновеніе заглушенное, пробудилось съ новою силой. И на этотъ разъ порывъ былъ тѣмъ сильнѣе, что ему помогала любовь. Лицо Хосефины было не очень красиво, тѣмъ прекраснѣе зато было ея тѣло, безупречное, граціозное, округлое, матовой бѣлизны, съ маленькими упругими грудями, твердымъ, не выступавшимъ впередъ, животомъ и тонкими гибкими ногами. Она была «обнаженной» красавицей, безсмертной дѣвой Гойи. О! Если бы онъ могъ ee изобразить въ такамъ видѣ! Маріано Реновалесъ убѣждалъ, умолялъ, выдвигалъ всѣ аргументы артиста и любовника и наконецъ добился своего. Хосефина согласилась позировать изъ простого любопытства, не понимая священной миссіи — миссіи красоты — которую брала на себя. Бѣдный Реновалесъ! «Три дня работалъ онъ съ лихорадочнымъ безуміемъ, съ безмѣрно широко раскрытыми глазами, словно хотѣлъ пожрать ими эти гармоническія формы». Картина была готова. Это было законченное, чудесное созданіе, сущность его души, идеалъ принявшій линіи и краски, воплотившейся, улыбавшейся ему безсмертной улыбкой.
Когда миновалъ первый порывъ изумленія и удовлетворейнаго тщеславія, молбдая женщина хотѣла разорвать полотно. Картина хороша, но неприлична. Неприлична! Художникъ чувствовалъ, какъ подъ его ногами дрожитъ полъ. Онъ хотѣлъ заплакать, умереть. «Хосефина, еще обнаженная, бросилась на картину съ лсвкостью бѣшеной кошки. Первымъ ударомъ ногтей она царапнула сверху до низу полотно, стирая еще теплыя краски, вырывая сухія мѣста. Потомъ взяла ножъ изъ ящика съ красками и рррр… полотно испустило протяжный вздохъ, и разползлось подъ натискомъ бѣлой руки, которая, казалось, посинѣла отъ гнѣва».
Художникъ стоялъ, не двигаясь. Къ чему? Онъ чувствовалъ себя уничтоженнымъ, разбитымъ. Его будущность, сломанная торжествующей вульгарностью жены, разбилась въ дребезги, какъ зеркало. Онъ возненавидѣлъ Хосефину ненавистью пассивной и равнодушной, которая замораживала его тѣло и постепенно проникала въ его душу. Какъ могъ онъ жениться на этой женщинѣ? Она не понимала его. Ему было скучно дома и онъ сталъ посѣщать салоны. Его снедало лихорадочное желаніе развлечься, наслаждаться, создать себѣ вторую молодость. A Хосефина мѣшала! О, если бы она умерла!
Такъ кончается первая часть.
На порогѣ старости Маріано Реновалесъ влюбляется безумно, съ юношеской страстностью, въ графиню де Альберка. Она сначала только кокетничаетъ и шутитъ, потомъ сдается. Это женщина каяризная, съ ненасытною жаждой новыхъ впечатлѣній,
Случайно Хосефина узнаетъ объ этой любви, и болѣзнь, которая ее подтачивала, обостряется. Ревность усиливаетъ ея неврастенію. Страданіе производитъ настоящее опустошеніе въ этомъ слабомъ организмѣ. Съ каждымъ днемъ она все больше блѣднѣетъ, худѣетъ, приближается къ смерти. По вечерамъ, въ припадкахъ лихорадки, волосы прилипаютъ къ посинѣвшимъ вискамъ, покрытымъ каплями пота. Лицо ея все болѣе напоминаетъ заостренный тонкій профиль мертвеца.
Хосефина умираетъ и Маріано Реновалесъ, уже чувствующій приближеніе старости, вдругъ сознаетъ себя одинокимъ, страшно одинокимъ. Его единственная дочь Милита вышла замужъ и приходитъ къ нему только, когда ей нужны деньги. Безъ видимой причины, какъ бы подъ чьими-то чарами, онъ испытываетъ неодолимое отвращеніе къ своей возлюбленной, графинѣ де Альберка. Въ его домѣ, въ этомъ дворцѣ, гдѣ умерла Хосефина, все говоритъ ему о покойной; мебель, пышныя кортьеры, украшающія двери, даже стѣны, казалось, хранятъ запахъ духовъ и шелестъ ея платья, съ того раза, когда она проходила здѣсь въ послѣдній разъ.
Это на первый взглядъ нелогическое возрожденіе воспоминаній, это упрямое возвращеніе къ прошлому, это противорѣчіе, въ силу котораго Реновалесъ боготворитъ умершую жену, которую ненавидѣлъ при жизни, является драгоцѣннымъ феноменомъ психологіи любви, обнаруживая большое мастерство романиста.
Въ отчаяніи несчастный Реновалесъ пытается изобразить жену на память, но ему удается только создать странный образъ, совершенно патологическій, который лишь неопредѣленно воспроизводитъ черты покойной.
«Бросалось въ глаза неправдоподобіе чертъ, преднамѣренное преувеличеніе. Глаза — огромные, чудовищно большіе; ротъ крошечный, какь точка, кожа блестящей сверхъестественной бѣлизны. Только въ зрачкахъ было что-то поразительное: взглядъ точно шелъ издалека и горѣлъ такимъ удивительнымъ блескомъ, что, казалось, просвѣчивалъ сквозь полотно».
Удовлетворенный своимъ созданіемъ, Реновалесъ однако не былъ покоенъ. Онъ хотѣлъ большаго, хотѣлъ снова обрѣсти Хосефину, слышать ее, сжать въ своихъ объятіяхъ, еще разъ обладать ею. Чтобы добиться своей цѣли, онъ ищеть по улицамъ и въ театрахъ женщину, которая походила бы на нее. Наконецъ, ему кажется, что онъ ее нашелъ. Это «Прекрасная Фреголина», кафешантанная пѣвица. Дѣвица — не изъ неприступныхъ — отправляется въ студію художника. Ренавалесъ заставляетъ ее надѣть платье и чулки, принадлежавшіе «той — другой». Только въ такотъ видѣ онъ можетъ ее писать. Она соглашается. При видѣ ея художнику кажется на мгновеніе, что Хосефина въ самомъ дѣлѣ воскресла: это ея тѣло, ея глаза, затуманенные и грустные. Но энтузіазмъ его быстро проходитъ, силы покидаютъ его. Нѣтъ, это не она, не она! И между тѣмъ, какъ «прекрасная Фреголина» быстро одѣвается, испугавшись мысли, что передъ ней сумасшедшій, Реновалесъ плачетъ безутѣшными слезами надъ гибелью послѣдней иллюзіи. О юность, юность! Зачѣмъ ты миновала?
Въ слѣдующемъ году, вернувшись послѣ семимѣсячнаго путешествія по центральной Европѣ, Турціи и Малой Азіи, Бласко Ибаньесъ выпустилъ книгу «Востокъ». Это прелестная вещь, видѣніе романиста, полное интереса и воодушевленія. Въ ней встрѣчаются превосходныя страницы, напр., посвященныя описанію Гинебры, «города убѣжищъ», какъ авторъ мѣтко его называетъ, или «элегантной Вѣнѣ» и «голубому прекрасному Дунаю» или глава «ночь Силы». Все это незабвенныя страницы, въ которыхъ чувствуется трепетъ жизни. Словно грядущія поколѣнія приближаются и въ безмолвіи священной ночи слышатся ихъ шаги!
Романъ «Кровавая арена», вышедшій вскорѣ послѣ этого, имѣлъ огромный успѣхъ. Сюжетъ такой же простой, какъ просты встрѣчающіеся въ немъ характеры.
Тореро Хуанъ Гальярдо въ своемъ родѣ тоже «завоеватель», arriviste, который благодаря своей смѣлости, ловкости и силѣ становится однимъ изъ самыхъ иэвѣстныхъ матадоровъ. Онъ молодъ, красивъ и богатъ. Все улыбается ему. Импрессаріо перебиваютъ его другъ у друга, газеты помѣщаютъ его портретъ, на улицахъ толпа останавливается, чтобы поглазѣть на него, самыя прекрасныя модныя кокотки, ради которыхъ разоряются свѣтскіе люди, пишутъ ему, предлагая сладость своихъ поцѣлуевъ… Въ Севильѣ Хуанъ Гальярдо вступаетъ въ связь съ доньей Соль, вдовой дипломата, племянницей маркиза де Мораима. Ее зовутъ «Посланницей» и хотя она и родилась, въ Андалусіи, она скорѣе типъ экзотическій, космополитическій цвѣтокъ, интересный и рѣдкій, напомимающій Леонору, прекрасную в_а_л_ь_к_и_р_і_ю съ садическими наклонностями въ романѣ «Въ апельсинныхъ садахъ». Ея душа отличается обворожительной сложностью и такою же обворожительной фривольностью. Все приводитъ ее въ восторгъ и ко всему она охладѣваетъ. Едва почувствовавъ голодъ, она уже пресыщена. Она наѣздница, способная низвергнуть быка, женщина влюбленная въ мужество и силу и въ то же время чувствительная, способная приколоть осеннюю розу къ курткѣ разбойника. Связь между доньей Соль и Хуанъ Гальярдо продолжается не долго и на этотъ разъ покидаетъ его она.
Среда, въ которой развертывается дѣйствіе, позволяетъ романисту нарисовать нѣсколько ясно очерченныхъ типовъ и набросать не мало андалузскихъ сценъ и картинъ, среди которыхъ особенно выдается своей точностью и богатымъ великолѣпіемъ колорита описаніе знаменитой Святой недѣли въ Севильѣ.
Карьера великихъ тореровъ блестяща и поразительна, какъ карьера конквистадоровъ, но быстро кончается: иногда, потому что мускулы слабѣютъ, иногда потому что мужество уходитъ, исчезаетъ жажда крови, а вмѣстѣ съ ней и храбрость. Существуетъ немало тореровъ, смѣлыхъ и превосходныхъ бойцовъ лишь до той поры, когда они получаютъ первую рану отъ роговъ быка. Это и случается съ Гальярдо. Оправившись послѣ серьезной раны, онъ чувствуетъ себя слабымъ тѣломъ и — что еще хуже — слабымъ духомъ. Онъ потерялъ вѣру въ себя. Всспоминаніе объ испытанныхъ страданіяхъ разслабляетъ его волю. Онъ боится близко подходить къ быкамъ. Его ноги автоматично уходятъ отъ нихъ. Страхъ овладѣваетъ имъ. Публика замѣтила это, газеты распространили извѣстіе и звѣзда знаменитаго матадора начала клонить къ закату. И какъ быстро, унизительно и печально погасла она. Тщетно пытался онъ взять себя въ руки, побѣдить свою слабость, чтобы вновь завоевать утерянную славу. Умерло его былое мужество. Онъ сталъ другимъ. Въ Мадридѣ донья Соль и Хуанъ Гальярдо вновь встрѣчаются. Тopepo напоминаетъ ей о своей прежней любви, которая все еще жжетъ его сердце, но она только пожимаегь плечами. Кто вспоминаетъ о прошломъ? Правда, она его любила… немного… но это былъ мимолетный капризъ, нервная эмоція, о которой не стоитъ говорить. Разговоръ между элегантной авантюристкой-аристократкой и невѣжественнымъ, грубымъ бойцомъ непродолжителенъ, но зато напряженъ и полонъ ѣдкой горечи. Онъ не зналъ, что сказать. Она, видя его ошеломленнымъ, глядитъ на него съ любопытствомъ и пренебреженіемъ. Точно она видѣла сонъ.
Она вспоминаетъ одного раджу, котораго знала въ Лондонѣ, и пытается объяснить тореро впечатлѣніе, произведенное на нее этимъ индусомъ, красивымъ и грустнымъ, съ мѣднымъ лицомъ, лѣнивыми движеніями и жиденькими усами.
«Онъ былъ красивъ, молодъ, и глядѣлъ на меня обожающими загадочными глазами дикаго животнаго, а я находила его смѣшнымъ и смѣялась каждый разъ, когда онъ лепеталъ по англійски какой нибудь восточный комплиментъ. Онъ дрожалъ отъ холода, кашлялъ отъ тумана, двигался, какъ птица подъ дождемъ, размахивая своими одеждами, какъ мокрыми крыльями. Когда онъ мнѣ говорилъ о любви, глядя на меня влажными глазами газели, мнѣ хотѣлось купить ему пальто и шляпу, чтобы онъ не дрожалъ. И все таки я утверждаю, что онъ былъ красивъ и что онъ могъ на нѣсколько мѣсяцевъ дать счастье женщинѣ, жаждущей чего нибудь необычайнаго — это былъ вопрось обстановки, театральной инсценировки. Вы, Гальярдо, не знаете, что это значитъ».
Она была права. Тореро смотрѣлъ на свою собесѣдницу съ открытымъ ртомъ, какъ будто она говорила иа незнакомомъ ему языкѣ. Молодая женщина, все болѣе удивляясь при видѣ его, подумала.
«И она могла въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ любить этого невѣжественнаго, грубаго парня. Его невѣжество и глупость могли ей казаться наивнымъ простодушіемъ! Она даже требовала, чтобы онъ не мѣнялъ своихъ привычекъ, чтобы отъ него пахло быками и лошадьми, чтобы онъ не заглушалъ духами атмосферы животности, окружавшей его особу!»
И донья Соль, снисходительная къ себѣ, улыбаясь, воскликнула:
— Ахъ, среда! На какія только безумства она насъ не толкаетъ!
Развязка романа великолѣпна — это одна изъ самухъ мощныхъ и блестящихъ страницъ Бласко Ибаньеса.
Хуанъ Гальардо падаетъ на аренѣ послѣ несравненнаго, самоубійственнаго удара, лучшаго во всей его жизни. Онъ умираетъ не потому, что эго приводитъ въ отчаяніе неблагодарность доньи Соль. Это былъ бы слишкомъ жалкій конецъ для такого мужественнаго борца. Нѣтъ, онъ умираеть взь силу самолюбія, артистическаго тщеславія, онъ хочетъ показаться публикѣ, измѣнчивой и непостоянной, которая также быстро возвышаетъ и окружаетъ божескими почестями своихъ кумировъ, какъ быстро ихъ и низвергаетъ. Постигшій его несчастный случай не прерываетъ праздника. Зрѣлище продолжается. Въ циркѣ, залитомъ свѣтомъ солнца, въ ложахъ и на мѣстахъ «ревѣлъ звѣрь, единственный, истинный».
«Мертвые повелѣваютъа» наряду съ романами «Дѣтоубійцы», «Въ апельсинныхъ садахъ» и «Проклятый хуторъ», на мой взглядъ одно изъ лучшихъ произведеній Бласко Ибаньеса. На этихъ романахъ покоится его слава.
Это удивительный, превосходный романъ, соединяющій красоту изображенныхъ въ немъ пейзажей съ кропотливымъ и проницательнымъ изученіемъ характеровъ и съ мастерскимъ синтетическимъ изложеніемъ глубокой трансцендентальной философіи.
Хаиме Фебреръ, послѣдній отпрыскъ старой благородной разорившейся фамиліи, послѣ весело и легкомысленно проведенной ранней молодости возвращается въ родную Майорку и, чтобы поправить пошатнувшіяся дѣла, думаетъ жениться на Каталинѣ Вальсъ, единственной дочери богатѣйшаго еврея. Хаиме человѣкъ свободомыслящій, исколесившій всю Европу. Онъ считаетъ себя свободнымъ отъ всѣхъ смѣшныхъ провинціальныхъ предразсудковъ, отравляющихъ жизнь обитателей маленькихъ городовъ. Но какъ только онъ объявляегъ о своемъ намѣреніи, всѣ знающіе его и даже тѣ, кто никогда съ нимъ не кланялся, начинаютъ смотрѣть на него съ изумленіемъ и гнѣвомъ. Самъ Пабло Вальсъ, дядя Каталины, прекрасно понимающій всю выгоду этого брака для его семьи, тѣмъ не менѣе благороднѣйшимъ образомъ совѣтуетъ Хаиме, отказаться отъ такого плана: онъ зналъ его мальчикомъ, любитъ его и не желаетъ, чтобы онъ сталъ несчастнымъ. Потомокъ самой католической фамиліи Майорки, давшей міру столько кардиналовъ, инквизиторовъ и рыцарей мальтійскаго ордена, хочетъ жениться на комъ же, на ч_у_э_т_ѣ! Это невозможно! Что скажетъ островъ?
И даже, если бы онъ рѣшился жить въ другомъ мѣстѣ, гдѣ на земномъ шарѣ найдетъ онъ уголокъ и убѣжище, гдѣ на него не обрушится всеобщее проклятіе и презрѣніе? Къ тому же, сколько бы онъ ни любилъ Каталину, онъ не найдетъ съ ней счастья. Рано или поздно онъ ее возненавидитъ. Ужели одна женщина и одинъ мужчина смогутъ уничтожить унаслѣдованную отъ прошлаго, вѣками накоплявшуюся, вражду двухъ расъ?
Хаиме Фебреръ не любитъ Каталину и позволяетъ себя убѣдить. Чгобы какъ можно скорѣе покончить съ положеніемъ вновь испеченнаго жениха, онъ переѣзжаетъ на островъ Ибису. Но и здѣсь онъ не находитъ исцѣленія. Роковымъ образомъ и здѣсь повелѣваютъ мертвые.
На Ибисѣ Хаиме Фебреръ поселяется въ старой башнѣ, своей собственности, прозванной «башней пирата» и здѣсь въ этомъ деревенскомъ уединеніи влюбляется въ Маргалиду, дочь Пепа, владѣльца «Канъ Майорки», потомка скромныхъ мужиковъ, вассаловъ самыхъ славныхъ предковъ Хаиме. Хотя разоренный бѣднякъ, Хаиме продолжаетъ для него быть «господиномъ», чѣмъ то въ родѣ человѣка высшей расы, одиноко стоящимъ среди окружающихъ, благодаря своимъ умственнымъ способностямъ и высокому происхожденію. Страсть, которую Фебреръ питаетъ къ Маргалидѣ, выводитъ всѣхъ, даже ея отца, изъ себя. Такой бракъ невозможенъ, нелѣпъ. «Сеньоръ» сошелъ съ ума! Какъ на Майоркѣ, такъ и на Ибисѣ, прошлое мѣшаетъ будущему, задерживаетъ его шествіе. Всюду вліяніе исторіи, расы, всюду неодолимая власть прошлаго.
Онъ горько смѣялся надъ своимъ оптимизмомъ, надъ увѣренностью, съ которой онъ отвергъ всѣ свои идеи о прошломъ. Мертвые повелѣваютъ: ихъ власть, ихъ могущество неоспоримо. Какъ могъ онъ въ порывѣ любовиаго восторга презрѣть эту великую, неутѣшительную истину? Ясно дали ему почувствовать всю уничтожающую тяжесть своего могущества мрачные тираны нашей жизни. Почему въ этомъ уголкѣ земли, въ его послѣднемъ убѣжищѣ смотрятъ на него, какъ на чужеземца? Что сдѣлалъ онъ для этого?… Безчисленныя поколѣнія людей, чей прахъ, чья душа смѣшались съ землей родного острова, оставили въ наслѣдство нынѣ живущимъ ненависть къ иностранцу, страхъ и непріязнь ко всему чужому и съ нимъ ведутъ войну? Кто прибывалъ изъ другихъ странъ того встрѣчали съ непріязненной отчужденностью по приказу уже несуществующихъ.
Когда, презрѣвъ старинные предразсудки, онъ пытался подойти къ женщинѣ, женщина таинственно отступала, испуганная его приближеніемъ. А отецъ, во имя своего рабскаго уваженія, противился неслыханному поступку. Его попытка — попытка безумца, союзъ пѣтуха и чайки, о которомъ мечталъ странный монахъ, вызывавшій смѣхъ у крестьянъ. Того захотѣли люди, образовавъ нѣкогда общество и раздѣливъ его на классы. Безполезно подымать бунтъ противъ установленнаго. Жизнь человѣка коротка и не хватитъ силъ биться съ сотнями тысячъ жизней, ранѣе существовавшихъ и невидимо караулящихъ, подавляющихъ ее массой матеріальныхъ созданій — памятниками ихъ прохожденія по землѣ, и уничтожающихъ ее своими мыслями; мысли эти наполняютъ окружающую атмосферу и обязательны для всѣхъ, кто родится, безсильный изобрѣсти что либо новое.
Мертвые повелѣвають, и безполезно живымъ отказываться отъ повиновенія. Всѣ мятежныя попытки выйти изъ рабства, порвать вѣковую цѣпь — ложь. Фебреръ вспомнилъ о священномъ колесѣ индійцевъ, буддійскомъ символѣ, которое онъ видѣлъ въ Парижѣ на восточной религіозной церемоніи въ одномъ музеѣ. Колесо — символъ нашей жизни, мы воображаемъ, будто идемъ впередъ, потому, что мы двигаемся. Мы воображаемъ, будто прогрессируемъ, потому что направляемся все дальше и дальше. Но когда колесо совершитъ полный оборотъ, мы оказываемся на старомъ мѣстѣ. Жизнь человѣчества, исторія, все — безконечное «возвращеніе вещей». Народы рождаются, растутъ, прогрессируютъ; хижина превращается въ замокъ, а затѣмъ въ фабрику. Образуются громадные города съ милліонами жителей, затѣмъ наступаетъ катастрофа, войны за хлѣбъ, котораго не достаетъ многимъ и многимъ, протесты ограбленныхъ, великія убійства, города пустѣютъ, становятся развалинами. Трава обступаетъ величественные памятники. Метрополіи мало по малу проваливаются въ землю и вѣками покоятся подъ холмами.
Дикая роща покрываетъ столицу далекихъ временъ. Проходитъ дикій охотникъ тамъ, гдѣ нѣкогда встрѣчали псбѣдителей — полководцевъ съ почестями полубоговъ. Пасутся овцы и насвистываетъ пастухъ въ свирѣль надъ руинами, нѣкогда трибунами мертвыхъ законовъ. Снова собираются люди въ группы, и выростаютъ хижина, деревня, замокъ, фабрика, громадный городъ и, повторяется тоже самое, всегда тоже самое — разница лишь въ сотняхъ вѣковъ; и также повторяются люди съ одинаковыми лицами, идеями и предразсудками на пространствѣ годовъ. Колесо! Вѣчное возвращеніе вещей!
И всѣ отпрыски человѣческаго стада мѣняютъ хлѣва, но отнюдь не пастуховъ. А пастухи постоянно одни и тѣ же, мертвые, первые, кто думалъ, чья первобытная мысль, словно снѣжная глыба, катится и катится по склонамъ, растетъ и, клейкая, захватываетъ все встрѣчающееся на пути!
Люди, гордые своимъ матеріальнымъ прогрессомъ, механическими игрушками, изобрѣтенными ради ихъ благополучія, воображаютъ себя свободными, высокостоящими надъ прошлымъ, эмансипировавшимися отъ первоначальнаго рабства. А все, что они говорятъ, было сказано другими словами сотни вѣковъ тому назадъ. Ихъ страсти — тѣ же самыя. Ихъ мысли, признаваемыя оригинальными, — отблески и отраженія старинныхъ мыслей. И всѣ поступки, которые они считаютъ хорошими или дурными, почитаются таковыми, ибо такъ опредѣлили мертвые. Мертвые — тираны, кого долженъ былъ бы человѣкъ снова убить, если бы желалъ настоящей свободы!.. Кому удастся осуществить этотъ великій освободительный подвигъ? Явится ли паладинъ достаточно могучій, способный убить чудовище, тяготѣющее надъ человѣчествомъ, громадное, подавляющее, какъ сказочные драконы, хранящіе подъ своими тѣлами безполезныя сокровища".
Эта мысль пропитываетъ душу автора и то и дѣло навертывается на его перо. Она истинная героиня романа, героиня незримая и страшная, раскинувшаяся, какъ небо отъ одного горизонта къ другому.
«Никогда живые не были одни: всюду ихъ окружали мертвецы и болѣе многочисленные, безконечно болѣе многочисленные они давили живыхъ тяжестью времени и числа».
«Нѣтъ, мертвые не уходили, какъ гласила старая поговорка, мертвые оставались неподвижно на пути жизни, сторожа новыя поколѣнія, заставляя ихъ ощущать власть прошлаго грубыми терзаніями души, каждый разъ, какъ тѣ пытались сойти съ ихъ дороги».
Я не могъ воздержаться отъ искушенія выписать эти страницы, потому что онѣ не только ясно выражаютъ самый духъ романа, о которомъ я говорю, но и являются благодаря своему особому построенію, звучному и колоритному, лучшимъ образчикомъ стиля Бласко Ибаньеса, стиля, часто небрежнаго подъ вліяніемъ вдохновляющаго автора безпокойства, но всегда яркаго, мужественнаго и сочнаго.
Какъ раньше на Майоркѣ, такъ теперь на Ибисѣ всѣ точно сговорились, чтобы разстроить любовь Хаиме и Маргалиды. Однако на этотъ разъ Хаиме Фебреръ не сдается, страсть воодушевляющая его, искренна и крѣпка и обстоятельства, мѣшающія осуществленію его желанія, не только не подавляютъ его, а напротивъ дѣлаютъ его смѣлымъ. Въ концѣ концовъ онъ женится. Оправляясь послѣ тяжелой раны, нанесенной ему однимъ изъ ухаживателей Маргалиды, Фебреръ, обращаясь къ другу, произноситъ слѣдующую мудрую фразу. «Пабло, убьемъ мертвыхъ!» Это значитъ: убьемъ прошлое, будемъ жить свободные отъ глупыхъ предразсудковъ, утвердимъ нашу личность, мужественно работая для будущаго, которое, быть можетъ, принесетъ намъ счастье.
Признаюсь, по мѣрѣ того, какъ я подвигался впередъ въ чтеніи романа, меня охватывало все возраставшее тяжелое чувство. Врываясь въ великолѣпіе средиземнаго пейзажа, въ красоту сіяющаго голубого неба, въ плодородіе зеленыхъ нивъ, съ ихъ зеленью влажнаго изумруда, глубокая меланхолія, словно стонъ скорби, то и дѣло омрачала ликованіе природы. To были мертвые. Когда поэтому жизнь, побѣдивъ роковую властъ прошлаго, торжествуетъ, читатель испытываетъ такое же невыразимое облегченіе, какъ тогда, когда онъ просыпается отъ ужасовъ кошмара.
Романъ кончается оптимистическимъ аккордомъ, полнымъ здоровой силы, улыбающимся, какъ лучъ утренняго солнца:
«Нѣтъ, не мертвые повелѣваютъ, а жизнь, и то, что выше жизни, — любовь».
Такъ заканчиваетъ Бласко Ибаньесъ свой романъ и это такъ естественно, если принять во вниманіе, его энергическій темпераментъ. Уничтожимъ прошлое! Пусть его покроетъ каменной плитой будущее, которое есть надежда и вѣра.
Укажу въ заключеніе на «Луна Бенаморъ».
Эта повѣсть проникнута грустной поэзіей вокзаловъ и портовъ. Въ космополитическомъ обществѣ, кишащемъ на улицахъ Гибральтара, Луисъ Агирре знакомится съ еврейкой Луной и хочетъ жениться на ней. Хотя дѣвушка въ нero влюблена, она не соглашается, такъ какъ ихъ раздѣляетъ разная вѣра. Ихъ боги не позволяютъ имъ соединиться. Она выйдетъ замужъ за единовѣрца. Такъ оно и случается. Развязка полна пессимизма.
На этотъ разъ побѣдили мертвые.
V.[править]
Вспоминая о томъ впечатлѣніи, которое на меня произвели произведенія Бласко Ибаньеса, я долженъ сказать, что они представляются моему воображенію, какъ странно-кошмарные и великолѣпныя цвѣты, голубые, черные и кроваво-красные. Всѣ они большіе и свѣжіе, пышно распускающіеся на фонѣ пейзажа, въ которомъ преобладаютъ тѣ два главныхъ цвѣта, въ которые рядится жизнь — зеленый цвѣтъ моря и полей, и золотой цвѣтъ солнца. А тамъ дальше на горизонтѣ трагическая развязка почти всѣхъ его романовъ образуетъ темную линію, говорящую о несправедливости и страданіяхъ.
Я не хочу упустить представляющагося мнѣ случая освѣтить хотя бы бѣгло истинное мѣсто, занимаемое Бласко Ибаньесомъ въ исторіи новѣйшаго испанскаго романа.
Такъ какъ онъ былъ, какъ мы видѣли, ярымъ сторонникомъ экспериментальнаго метода и началъ писать, когда слава Э. Золя распространилась за предѣлы Франціи во всѣ страны свѣта, то авторъ «Проклятаго хутора» былъ объявленъ «ученикомъ Золя» и «представителемъ натуралистической школы въ Испаніи». Это легкомыспенное утвержденіе, брошенное какимъ-то «профессіональнымъ критикомъ», было радостно подхвачено «толпой» писателей, а потомъ и публикой. «Манія классификаціи», столь выгодная для умственной лѣни большинства, такъ какъ позволяетъ въ одну фразу вложить цѣлую сложную писательскую личность, закрѣпило то, что въ сущности было лишь произвольнымъ мнѣніемъ. Въ продолженіи многихъ лѣтъ господствовала эта точка зрѣнія. Тщетно Бласко Ибаньесъ выпускалъ въ свѣтъ романы археологическіе, какъ «Куртизанка Сонника» или чисто лирическіе, какъ «Въ апельсинныхъ садахъ». Репутація его ради вящщаго спокойствія и удобства публики уже установилась, онъ былъ внесенъ въ каталогъ и снабженъ ярлычкомъ. Критика — безмозглая критика, оцѣнивающая произведенія по ихъ цѣнѣ и кричащимъ краскамъ обложки, объявила его «главнымъ представителемъ испанскаго натурализма» и было совершенно напрасно, если романистъ своими книгами доказывалъ, что не принадлежитъ къ этой школѣ. Публика не принимала его отставки, какъ будто онъ занималъ постъ, который не долженъ былъ оставаться вакантнымъ.
Никто не будетъ, конечно, отрицать, что между творчествомъ Э. Золя и Бласко Ибаньеса существуютъ явныя точки соприкосновенія. Но это не значитъ, что послѣдній рабски слѣдовалъ по стопамъ Золя, хотя техника ихъ романовъ и имѣетъ очень много общаго. He являются же «учениками» Золя чудесный Альфонсъ Додэ, гигантъ Мопассанъ, Мирбо, Марсель Прево и т, д. хотя всѣ они и сторонники экспериментальнаго метода. Сквозь энергическій и сильный темпераментъ названныхъ писателей дѣйствительность, недѣлимая и единая, преломляется самымъ различнымъ образомъ.
Даже больше. Исключая «Жить на показъ» (Arroz y Tartana), произведенія юношескаго, написаннаго подъ чарующимъ впечатлѣніемъ автора «Жерминаля», остальныя произьеденія Бласко Ибаньеса обнаруживаютъ моментами съ большей энергіей личность плодовитаго испанскаго романиста. Бласко Ибаньесъ человѣкъ импульсивный, импрессіонистъ, глубоко безпокойная натура, творящая «вспышками», не прибѣгая къмѣрѣ и линейкѣ, съ щедростью водопада. Золя, напротивъ, былъ художникъ методическій, холодный, распоряжавшійся временемъ, какъ скупецъ. Прежде чѣмъ сѣсть писать, онъ приводилъ въ порядокъ свои замѣтки и работалъ, положивъ часы на столъ. Золя былъ одаренъ холодно-взвѣшивающимъ умомъ и уравновѣшанной волей. Флегматично, съ большой «проницательностью» раскапывалъ онъ дѣйствительность, съ однообразной упрямой медленностью стараго вьючнаго животнаго подъ ярмомъ. Объ этомъ свидѣтельствуетъ его тяжеловѣсный стиль. Эмиль Золя былъ кромѣ того аскетъ, одинокій и печальный мистикъ, съ преобладавшей «внутренней жизнью», поглощенный никогда не утихавшимъ желаніемъ нагромождать цѣлыя горы книгъ.
Бласко Ибаньесъ, напротивъ, натура патріархальная, плодовитая, бьющая черезъ край, и въ его произведеніяхъ дышетъ глубокая искренняя неувядающая любовь къ жизни.
Произведенія Бласко Ибаньеса, разсматриваемыя въ ихъ совокупности, представляютъ наблюдателю не мало точекъ зрѣнія, достойныхъ вниманія и изученія.
Его сильный характеръ, его сангвиническій и воинственный темпераментъ, наконецъ, едва замѣтное, слегка восточное, презрѣніе къ женщинѣ, свойственное этому безпокойноиу искателю наслажденій, причина того, что женщины не играютъ въ его произведеніяхъ главной роли.
Онъ любитъ женщину, даже очень…. но ему претятъ ея нервозность, и слабость, узость ея умственнаго горизонта, односторонность ея инстинктовъ, направленныхъ только на любовь, какъ будто внѣ этого чувства для мужчины не существуетъ широкаго и богатаго поля дѣятельности. Въ садахъ Армиды, исполненныхъ любовнаго шопота, ему скоро становится скучно. Женщина, красивая, обворожительная, отдающаяся, отшлифованная утонченной культурой, по его мнѣнію, хороша только для тѣхъ короткихъ мгновеній, которыя чувствительные люди патетически называютъ «минутами самозабвенія». Но сильный мужчина долженъ убѣгать отъ бѣлыхъ рукъ, обвивающихся вокругъ его шеи, и итти своей дорогой, продолжая священную борьбу за прогрессъ и счастіе человѣчества, за завоеваніе вселенной. За исключеніемъ романовъ «Въ апельсинныхъ садахъ» и «Куртизанки Сонники» въ остальныхъ его произведеніяхъ «милому врагу» благоразумно отведено скромное второстепенное мѣсто. Необходимо при этомъ замѣтить, что какъ пѣвица Леонора, такъ и афинская гетера Сонника — женщины энергичныя, скорѣе мужественныя, напоминающія женщинъ только — своей красотой.
Нѣкоторыя изъ этихъ женщинъ воплощаютъ самую спекулятивную, самую артистическую часть души автора. Онѣ — «мечтательницы». Къ этому типу принадлежатъ лишь немногія. Леонора, ведущая бродячій образъ жизни, олицетвореніе «любви, одинъ только разъ проходящей въ жизни человѣка въ вѣнкѣ изъ цвѣтовъ, со свитой поцѣлуевъ и смѣха», и театральная грѣшница донья Соль («Кровавая арена») принадлежатъ къ одной и той же расѣ. На обѣихъ сильно дѣйствуетъ музыка и обѣ были бы способны отдать свою дѣвственность за поцѣлуй, полученный среди очаровательной мелодіи Шуберта. Обѣ онѣ непостоянны и испытываютъ острыя, странныя эротическія настроенія. Обѣ скучаютъ, разочарованы въ себѣ, ихъ привлекаетъ своей романтической необычайностью лишь то, чего онѣ не имѣютъ, и едва достигнувъ того, чего онѣ искали, онѣ уже съ пресыщеніемъ отворачиваются. Всюду несутъ онѣ съ собой свой адъ: онѣ никогда сильно не полюбятъ, не испытаютъ наслажденій, доставляемыхъ великими иллюзіями, никогда не будутъ знать того состоянія покоя, которое знакомо безпокойнымъ умамъ, когда они на время останавливаются на пути своихъ горькихъ переживаній. Для нихъ нѣтъ ничего существеннаго, все вопросъ обстановки и инсценировки.
Въ произведеніяхъ Бласко Ибаньеса рѣдки также и сильныя женщины, такъ какъ онъ убѣжденъ, что сила рѣдко находитъ себѣ пріютъ въ груди женщины, болѣе приспособленной кормить дѣтей и служить для утѣхи и наслажденія мужчинѣ, чѣмъ надѣвать броню и итти навстрѣчу опасностямъ. Нѣкоторыя изъ его героинь, несомнѣнно, принадлежатъ къ этому типу сильныхъ женщинъ, какъ Долоресъ, красивая рыбачка въ «Майскомъ цвѣткѣ» или Нелета, эта маленькая желѣзная женщина въ «Дѣтоубійцахъ», у которой муки родовъ едва вырываютъ вздохъ.
Дѣйствующія въ романахъ Бласко Ибаньеса женщины могутъ быть раздѣлены на двѣ группы: а именно «кроткихъ» и «католически настроенныхъ». По мнѣнію автора «Проклятаго хутора», ни независимость сужденій, ни мятежная воля не являются чертами, свойственными испанской женщинѣ, пріученной воспитаніемъ и наслѣдственностью къ покорности. Вотъ почему, желая объяснить мятежный темпераментъ доньи Соль и Леоноры, онъ изображаетъ ихъ характерами экзотическими, выросшими вдали отъ родной почвы. Таково единственное средство освободиться отъ скучной нормальности кастельянской души, сухой и однообразной, какъ сама страна.
Испанская женщина сильна, но только въ пассивномъ противодѣйствіи. Если же порой она пробуждается, чтобы перейти въ бурную аттаку, то это лишь въ тѣхъ случаяхъ, когда на нее дѣйствуетъ и ее вдохновляетъ религія, единственная послѣ любви и порой болѣе сильная, чѣмъ оиа, пружина ея поступковъ.
Преобладаютъ «кроткія». Онѣ образуютъ прекрасный букетъ блѣдныхъ головокъ, склоненныхъ затылковъ, безкровныхъ губъ и рабскихъ глазъ, задумчиво глядящихъ на печаль жизни. Это молчаливыя женщины, которыя проходятъ безъ шума, характеры замкнутые, привыкшіе покоряться сначала отцу, потомъ мужу, наконецъ дѣтямъ.
Къ этой группѣ принадлежатъ швея Тоника въ «Жить на показъ», несчастная Росаріо въ «Майскомъ цвѣткѣ», работающая всю недѣлю, чтобы у ея «хозяина» Тонета всегда были деньги на табакъ и трактиръ, Тереса въ «Проклятомъ хуторѣ», упорная и неутомимая въ борьбѣ съ землей, бѣдная Подкидышъ, влюбленная въ Кубинца тайной и безнадежной любовью рабыни (Дѣтоубійцы), любовью, которую она никому не открываетъ и которая обнаруживается романтическимъ образомъ лишь, когда она видитъ его мертвымъ и цѣлуетъ въ губы; кающаяся грѣшница, близкая къ смерти Саграріо въ «Толедскомъ соборѣ», мученина Фелисіана, умирающая на послѣднихъ страницахъ «Дикой орды» не столько отъ родовъ, сколько отъ горя, нищеты и холода, несчастная мѣщанка Хосефина, жертва ложнаго воспитанія въ «Обнаженной» и нѣжный пугливый ягненокъ Маргалида въ романѣ «Мертвые повелѣваютъ». Рядомъ съ этими обыкновенными, кроткими безличными женщинами, одаренными лишь одной добродѣтелью, удобной, но безплодной: покорностью, стоятъ женщины «католички», воинственныя, деспотическія, непримиримыя защитницы традиціи. Это донья Бернарда, фанатическая мать Рафаэля Брюлля и его невѣста Ремедіосъ, дѣвушка съ атрофированными чувствами, для которой бракъ просто любопытная новинка, донья Кристина и ея дочь Пепита (Вторженіе) и страшная донья Хуана, старая дѣва-милліонерша, лишающая племянника Хаиме Фебрера наслѣдства за его преступное желаніе жениться на еврейкѣ. (Мертвые повелѣваютъ)…
Если принять во вниманіе страстный темпераментъ Бласко Ибаньеса, его импрессіонистическую, почти интуитивную манеру видѣть свои сюжеты, лихорадочную быстроту, съ которой онъ пишетъ, группируя характеры и пейзажи вокругъ главной идеи, то нѣтъ ничего удивительнаго, что его романы неизмѣнно — исторія мужественнаго, властнаго человѣка, неспособнаго колебаться, идущаго къ своей цѣли, ни на шагъ не уклоняясь отъ прямого пути. Этотъ предпріимчивый герой, суровый и трезвый, охваченный одной только навязчивой идеей «пробиться», появляется во всѣхъ его романахъ: это своего рода materia prima ero творчества. Причина та, что романистъ безсознательно любуется самимъ собою и самого себя изображаетъ въ своихъ герояхъ. Висенте Бласко Ибаньесъ не только истинный художникь, но и борецъ, активный волевой темпераментъ, не способный глядѣть сложа руки на міровую борьбу… Отсюда огромное первенствующее значеніе, которое имѣютъ въ его романахъ «завоеватели», конквистадоры. Ссылаться на его романы это то же самое, что перечислять типы этой выносливой и мужественной расы, для которой самъ авторъ послужилъ моделью. Скромный арагонскій борецъ донъ Гарсія (Жить на показъ) снова появляется болѣе или менѣе видоизмѣненный, но съ тѣми же основными моральными чертами, въ лицѣ, «ректора» (Майскій цвѣтокъ), героическаго Батисте (Проклятый хуторъ), Тони (Дѣтоубійцы), удивительнаго Санчесъ Моруэта (Вторженіе), въ лицѣ Пабло Дюпонъ (Винный складъ), или геніальнаго художника Маріано Реновалесъ (Обнаженная) и многихъ другихъ. Говоря о Санчесъ Моруэта, авторъ замѣчаетъ:
«Онъ любилъ и страдалъ, какъ всѣ, сражающіеся за идеалъ. Онъ зналъ, что значитъ вступить въ поединокъ съ судьбой, чтобы подчинить ее себѣ и оплодотворить ее въ насильственномъ актѣ любви. Онъ „выбился“, какъ знаменитые политики и великіе артисты, начавшіе свою карьеру снизу, познавшіе нищету и глядѣвшіе опасности въ лицо».
Это въ нѣсколькихъ сжатыхъ и выразительныхъ строчкахъ исторія самого автора и эти торжествуюшія слова повторяютъ, одинъ за другимъ, каждый въ своей сферѣ, всѣ герои его романовъ. Это люди, родившіеся и живущіе срѳди неутомимой, никогда не прекращающейся борьбы. Это борцы, для которыхъ жизнь, по глубокому замѣчанію Ницше, «лишь средство позволить восторжествовать воли».
Эпическая борьба, которую герои Бласко Ибаньеса вынуждены вести съ землей и съ людьми, образуетъ нѣчто въ родѣ безконечнаго мрачнаго «фона», нѣчто въ родѣ нескончаемой жестокой трагедіи. Жизнь есть борьба и страданіе. Проходятъ дни и годы, самые крѣпкіе люди сгибаются подъ тяжестью лѣтъ, а жестокій турниръ не прекращается. Ни отдыха, ни прибѣжища нѣтъ для борцовъ. Время ослабляетъ ихъ мужество, трудъ подрываетъ ихъ силы. Жизнь возвращаетъ одинъ за однимъ каждый полученный ударъ. Днемъ и ночью всегда она готова возобновить бой. He знаетъ она ни утомленій, ни отступленій. Она страшный врагъ, не признающій отдыха и никогда не выкидывающій бѣлаго знамени.
Съ своимъ удивительнымъ умѣніемъ выводить массы, съ своей напоминающей Бальзака, способностью излагать происхожденіе цѣлыхъ семействъ Бласко Ибаньесъ создалъ въ своихъ романахъ какъ бы огромный караванъ, картину человѣчества, идущаго завоевать любовь, богатство и справедливость.
Иногда, словно для отдыха и развлеченія, авторъ вставляетъ нѣсколько легкихъ страницъ, проникнутыхъ тонкимъ, добродушнымъ юморомъ. Таковы типы Піавки, умирающаго отъ несваренія желудка на виду насмѣшливыхъ сосѣдкй и тряпичника Заратустры, столь же преданнаго философіи, какъ и вину Вальдепеньясъ, таковы и разговоры Исидра Мальтраны съ маркизомъ Хименесъ, который заказываетъ ему политическій трактатъ со многими цитатами внизу каждой страницы…. и много другихъ эпизодовъ, въ томъ же родѣ, гдѣ улыбка всегда смѣшана съ нѣсколькими горькими каплями легкой ироніи.
Но это лишь очень непродолжительные «моменты», короткія вспышки, быстрыя, какъ морганіе глазъ, и не успѣли они миновать, какъ снова сгущается ночь всеобщаго страданія, ночь безъ луны и безъ зари. И вѣковая борьба возобновляется, распростираясь отъ одного полюса къ другому, какъ землетрясеніе. Борьба происходитъ на морѣ (Майской цвѣтокъ), на нивѣ (Проклятый хуторъ, Винный складъ), подъ землей, въ темныхъ шахтахъ (Вторженіе). И точно гигантская борьба съ природой еще недостаточна, чтобы поглотить всѣ силы человѣческой активности, пюди борются еще между собою, ради любви (Въ апельсинныхъ садахъ), ради славы (Обнаженная). во имя прогресса (Толедскій соборъ), противъ властныхъ призраковъ прошлаго (Мертвые повелѣваютъ). И всѣ эти эпизоды жгучаго безпокойства, честолюбія и заботъ образуютъ гигантскіе крики, безпредѣльную жалобную пѣсню, наполняющую пространство и оспаривающую у времени его вѣчность.
Этимъ объясняется пристрастіе Бласко Ибаньеса кѣ трагическимъ развязкамъ. Только идиллическая любовь Маргалиды и Хаиме Фебрера кончае ся радостно и утѣшительно. Обыкновенно же романъ имѣетъ печальный исходъ и когда въ немъ не проливается кровь, какъ въ «Обнаженной» или «Въ апельсинныхъ садахъ», онъ проникнутъ невыразимой скорбью, печальнымъ диссонансомъ.
Почему? Развѣ Бласко Ибаньесъ не оптимистъ? Нѣтъ, романистъ исполненъ радостной вѣры въ побѣду, здоровой гордости своею мощью. Но какъ человѣкъ, много боровшійся, онъ знаетъ, какихъ неимовѣрныхъ силъ стоитъ побѣдить серьезность препятствій, пройти длинный и трудный путь, ведущій къ счастью, путь, на которомъ милліоны душъ падаютъ отъ отчаянія. Завоеватель великодушно забываетъ въ эту минуту о самомъ себѣ, чтобы пожалѣть легіоны слабыхъ, не сумѣвшихъ достигнуть своей цѣли. Да, жизнь, разъ она побѣждена, подобна преданной и покорной женщинѣ. Безъ сомнѣнія, счастье, справедливость находятся здѣсь подъ нашими руками, но нужно обладать чудодѣйственной волей, чтобы завоевать ихъ. Они такъ далеки и такъ высоки, а борьба за нихъ такъ жестока!
VI.[править]
Я снова посѣтилъ Бласко Ибаньеса въ его домикѣ на улицѣ Саласъ. Мнѣ хотѣлось провѣрить свои впечатлѣнія, собрать нѣсколько данныхъ о его жизни и произведеніяхъ.
Кабинетъ писателя просторенъ и неправиленъ, съ двумя окнами, выходящими въ садъ, на группу деревьевъ. Въ глубинѣ нѣсколько полокъ съ книгами. Портреты Мопассана, Золя, Бальзака и Толстого, кажется, царятъ надъ комнатой. Они висятъ рядомъ и между ихъ задумчивыми лицами, хранящими мучительные слѣды умственнаго напряженія, существуетъ какая-то особая, скорбная гармонія. Стѣны украшены старинными предметами и превосходными эскизами Хоакинъ Coрольи. Все на мѣстѣ. Картины, обои, мебель все безъ сомнѣнія находится тамъ, гдѣ должно находиться, и однако я чувствую вокругъ себя какое-то скрытое лихорадочное безпокойство, какъ будто коверъ, картины и кресла, въ силу какого-то необъяснимаго магнетическаго вліянія, живутъ той же сильной и вѣчно мятежной жизнью, какъ душа самого писателя.
Сидя противъ меня, положивъ ногу на ногу, откинувшись нв спинку кресла, Бласко Ибаньесъ куритъ и смотритъ на комнату. Время отъ времени онъ поднимаетъ вѣки и въ его позѣ, въ беззаботномъ, привѣтливомъ тонѣ его бесѣды чувствуется пріятное утомленіе, скрытое свѣтлое самочувствіе человѣка, совершившаго большое напряженіе и довольнаго своимъ дѣломъ. Когда будущее намъ улыбается, мы предпочитаемъ смотрѣть на него такъ, съ закрытыми глазами.
Все молчитъ кругомъ. Вѣтерокъ радостно шепчется въ свѣтлой, свѣжей зелени деревьевъ сада. Солнечный свѣтъ рисуетъ въ сумеркахъ кабинета прямую дрожащую линію, сверкающую, какъ золотая шпага.
Снова я испытываю то неопредѣленное чувство удовлетворенія, о которомъ говорилъ выше. Мы, которые много боролись съ жизнью, которые по опыту знаемъ гигіеническое значеніе борьбы и напряженія, мы любимъ общество тѣхъ людей, которыхъ Морисъ Барресъ назвалъ «профессорами энергіи». Они на самомъ дѣлѣ и являются ими, и не потому, что они вкладываютъ въ свою дѣятельность удивительную силу, а потому что отъ нихъ какъ будто исходитъ какое то магнетическое, чисто физическое излученіе, подчиняющее себѣ слабыхъ, дѣлающее ихъ болеѣ радостными, сильными и мужественными.
Я думаю:
«Этотъ человѣкъ пробился»!
И онъ въ самомъ дѣлѣ «пробился», достигъ славы художника и матеріальной обезпеченности, граничащей съ богатствомъ, какъ и должно быть въ разцвѣтѣ силъ, когда грудь еще горитъ энтузіазмомъ, а міръ кажется волшебнымъ садомъ, когда на каждой дорогѣ насъ еще поджидаетъ тайна, а на устахъ каждой женщины мы находимъ каплю сладкаго безумія.
Богатство, любовь, удовлетворенное честолюбіе должны быть украшеніями и подарками молодости, какъ ими въ дѣтствѣ являются игры и театры маріонетокъ. Предложить старику славу — одно изъ лучшихъ, если не лучшее украшеніе жизни — это то же самое, что подарить тридцатилѣтнему мужчинѣ куколку съ закрывающимися глазами. Оба одинаково поступятъ съ своимъ подаркомъ, съ грустью посмотрятъ на него и подумаютъ:
«Почему вы явились такъ поздно»?
Бласко Ибаньесъ добился славы еще задолго до старости, когда могъ ею еще вполнѣ наслаждаться, милость, которую снискали лишь очень немногіе, ибо борьба за жизнь такъ ломаетъ и подрываетъ людей, что одни остаются разбитыми, а другіе, хотя и выходятъ изъ сраженія побѣдителями, но такими ослабѣвшими и изможденными, что у нихъ не остается силъ наслаждаться побѣдой.
Я говорю Бласко Ибаньесу о его произведеніяхъ и замѣчаю съ удивленіемъ, что онъ знаетъ ихъ хуже меня. Я цитирую имена, типы, возстанавливаю цѣлыя сцены, а онъ пожимаетъ плечами.
«He помню»! — говоритъ онъ.
Въ его памяти сохраняются лишь главныя линіи произведеній, детали онъ забываетъ.
"Я — прибавляетъ онъ — человѣкъ, котораго захватываетъ только настоящее и еще больше, чѣмъ настоящее, будущее. Прошлое для меня не существуетъ. Я презираю и забываю его. Это помогаетъ мнѣ, очевидно, жить, сохранять хорошее расположеніе духа. Многіе говорятъ, что я добръ. He вѣрьте. Я ни добръ, ни золъ, я страшно импульсивный человѣкъ, немедленно, подъ первымъ ударомъ впечатлѣнія, слѣпо иду я туда, куда влечетъ меня ураганъ моихъ нервовъ: а потомъ не остается ничего, ни ненависти, ни сожалѣнія, ничего. Достаточно, чтобы надъ моей душой пронеслась мечта и все, что было въ ней, стирается.
Онъ продолжаетъ говорить просто, съ добродушной и фамильярной небрежностью. По контрасту я вспоминаю многочисленныхъ французскихъ писателей, которыхъ зналъ; всѣ они обращаютъ такъ много вниманія на внѣшность, всѣ они рабы мелочей, всѣ они такъ театральны. Бласко Ибаньесъ приписываетъ свою способность забывать не благородству своего характера, а своей силѣ.
— Только слабые, — продолжаетъ онъ, — вспоминаютъ по прошествіи многихъ лѣтъ о тѣхъ непріятностяхъ, которыя они испытали, потому что въ ихъ воспоминаніяхъ о вынесенныхъ страданіяхъ всегда скрыто немного страха. Воцаряется молчаніе. Маэстро улыбается.
— Вы не повѣрите, — восклицаетъ онъ, — что самую тяжелую дуэль я принялъ по добротѣ!
— По добротѣ? — переспрашиваю я.
— Да, по добротѣ характера… Мнѣ трудно это объяснить, но это такъ. По добротѣ, ибо если бы я отказался драться, мой противникъ очутился бы въ щекотливомъ положеніи.
Инцидентъ меня заинтересовываетъ, онъ чрезвычайно оригиналенъ. Бласко Ибаньесъ разсказываетъ.
Лѣтъ восемь или девять тому назадъ, выходя изъ палаты, онъ имѣлъ по поводу происшедшей республиканской демонстраціи серьезное столкновеніе съ однимъ полицейскимъ офицеромъ. Такъ какъ его противникъ былъ военный и считалъ въ своемъ лицѣ оскорбленнымъ все офицерское сословіе, то его секунданты обставили вызовъ неслыханно тяжелыми условіями, а именно: противники должны были стрѣлять на разстояніи двадцати шаговъ, имѣя въ своемъ распоряженіи полминуты для прицѣла и выстрѣла, При такихъ условіяхъ поединокъ былъ равносиленъ убійству. Президентъ палаты рѣзко возсталъ противъ того, чтобы депутатъ дрался за слова, произнесенныя съ высоты трибуны, и даже угрожалъ ему лишеніемъ депутатскихъ полномочій. Ссылаясь на необычныя и ужасныя условія, его секунданты отказались явиться на мѣсто поединка. «Это глупость, — говорили они, — вы не должны драться».
И они были, конечно, правы.
— Но, — такъ объясняетъ Бласко Ибаньесъ свое поведеніе въ этой романической исторіи, — если бы я отказался отъ дуэли, мой соперникъ очутился бы въ неловкомъ положеніи передъ своими товарищами и могъ бы повредить своей карьерѣ. А я не хотѣлъ ему нанести ущерба, я не чувствовалъ къ нему никакой непріязни.
Подумавъ, романистъ пришелъ къ заключенію, что самое лучшее — оставить все, какъ оно есть, и безъ колебанія явился на мѣсто поединка, приведя за неимѣніемъ секундантовъ двухъ свидѣтелей. Онъ ждалъ, пока выстрѣлитъ офицеръ, и пуля ударила ему прямо въ печень. Выстрѣлъ былъ бы смертеленъ, если бы чудеснымъ образомъ пуля не сплюснулась о пряжку кушака. Ударъ былъ такъ силенъ, что отнялъ у нero дыханіе и заставилъ его пошатнуться. Къ счастью, пуля отскочила и онъ былъ только контуженъ. Дуэль была объявлена законченной и между тѣмъ, какъ знаменитый врачъ Санъ Мартинъ лѣчилъ романиста, увѣряя его, что онъ въ этотъ моментъ вновь родился, одинъ изъ секундантовъ офицеръ, именно тотъ, который придумалъ варварскія условія дуэли и который годъ спустя умеръ въ домѣ умалишенныхъ, поспѣшилъ къ нему съ поздравленіемъ.
— Хорошо, очень хорошо! — воскликнулъ онъ, пожимая ему руку. Я радъ, что все такъ кончилось, потому что, доложу вамъ, я одинъ изъ вашихъ поклонниковъ и читалъ всѣ ваши романы. Они мнѣ очень и очень нравятся.
Бласко Ибаньесъ просто отвѣтилъ:
— И захотѣли, чтобъ я больше не писалъ! Въ этомъ отвѣтѣ сквозитъ истинный юморъ.
Маэстро закончилъ свой анекдотъ слѣдующимъ парадоксомъ:
— Вы видите, что можно идти стрѣляться съ человѣкомъ изъ желанія не повредить ему.
Мы перемѣнили тему. Я спрашиваю его:
— Мнѣ говорили, что вы адвокатъ?
— Да, это правда!
— И вы никогда не выступали?
— Нѣтъ, выступалъ немного… какъ только кончилъ университетъ. Но я не люблю этой профессіи: она сухая, мелочная. Мнѣ хочется написать романъ съ типами и сценами изъ жизни суда, которую я, къ счастью или несчастью, знаю очень хорошо.
— Когда?
— О! He знаю. Времени нѣтъ.
Я догадываюсь, что мысль его далека отъ темы нашего разговора и не ошибаюсь. Другіе планы занимаютъ въ настоящее время честолюбиваго романиста.
Бласко Ибаньесъ посвящаетъ меня въ послѣднія страницы своей книги «Величіе Аргентины», которая скоро выйдетъ въ свѣтъ. Это вещь монументальная, интереснѣйшая какъ въ историческомъ, такъ и въ художественномъ отношеніи. Это будетъ великолѣпный томъ, по истинѣ достойный славной Республики, которой будетъ посвященъ, въ болѣе чѣмъ 1000 страницъ, съ болѣе чѣмъ 3000 гравюръ, картинъ, плановъ и т. д. Изданіе книги будетъ стоить не менѣе 30000 дуро.
Невозможно воспроизвести здѣсь то глубокое, сложное, удивительно поэтическое впечатлѣніе, которое получается при спокойномъ чтеніи отъ этой прекрасной, восхитительной книги, величественной, какъ американскій дѣвственный лѣсъ. Авторъ написалъ ее, работая по 12 или 14 часовъ въ день, впродолженіи пяти мѣсяцевъ. Этотъ невѣроятный подвигъ, былъ по плечу лишь такому удивительно крѣпкому человѣку, какъ онъ.
Благодаря своему темпераменту, Бласко Ибаньесъ лучше всякаго другого художника способенъ почувствовать и передать сильной, воспроизводящей малѣйшіе оттенки, прозой красочный блескъ Аргентинской природы. Эта книга отличается вагнеровской звучностью, безпредѣльныя дали переданы чрезвычайно точными и выпуклыми фразами, пророческія видѣнія богатѣйшей фантазіи открываютъ, словно растворенныя окна, перспективу въ будущее. И вмѣстѣ съ тѣмъ книга проникнута историческимъ чутьемъ, мыслью о человѣчествѣ, которое изъ вѣка въ вѣкъ обновляется, продолжая свой путь.
Образы первыхъ конквистадоровъ, образы легендарные, сверхлюди, болѣе великіе, чѣмъ воспѣтые Гомеромъ и Тиртеемъ, увлекаютъ вулканическое воображеніе романиста. Его огромный талантъ живописца обнаруживается во всемъ блескѣ и чудеса безсмертной поэмы сверкаютъ подъ его перомъ, какъ золото подъ лучами солнца. Эти воины съ мѣдными физіономіями, нечесанными бородами, съ жестокими глазами, привыкшими глядѣть смерти въ лицо, проносятся по американскимъ пампасамъ, какъ фантастическій легіонъ, тѣснимые туземцами, терзаемые голодомъ, снѣдаемые жаждой, изнуренные лихорадками и все же неутомимые подъ тяжестью желѣзной брони. Ничто не могло задержать ихъ смѣлаго наступленія, ни утомленіе продолжительныхъ переходовъ, ни постоянныя западни, устраиваемыя врагомъ, ни ужасная жара пустынныхъ, точно бронзовыхъ равнинъ. Словно это былъ походъ фатальный, заранѣе предопредѣленный, неотвратимый, который долженъ былъ совершиться.
Пользуясь щедрѣе обыкновеннаго своей удивительной способностью пейзажиста, онъ возсоздаетъ грандіозные горизонты Аргентины, ея богатѣйшую растительность, производящую деревья, стволъ которыхъ четыре человѣка, взявшись за руки, не въ состояніи обхватить, ея своеобразную красочную фауну, этихъ свернувшихся змѣй, спящихъ на солнцѣ, словно огромныя скалы, свалившіяся на однообразную равнину, эти легіоны крокодиловъ, дремлющихъ на болотистомъ берегу озеръ, эти высокія цѣпи горъ, надъ покрытыми вѣчнымъ снѣгомъ вершинами которыхъ крылья одинокаго кондора кажутся бродячей тѣнью, эти волшебныя ночи, красоту которыхъ увеличиваетъ пѣснь аргентинскихъ водопадовъ, грандіознѣйшихъ въ мірѣ.
Онъ говоритъ потомъ о Буэносъ-Айресѣ, описываетъ современное торгово-промышленное величіе республики, ея превосходныя гавани, возрастающія съ каждымъ годомъ желѣзныя дороги, ея неисчерпаемыя земельныя богатства, и его умѣнье описывать даетъ намъ ясное, опредѣленное представленіе о такой широкой сценѣ. Въ тѣ нѣсколько мѣсяцевъ, которые романистъ провелъ здѣсь, онъ, движимый ненасытной любознательностью, изучилъ и исколесилъ всю страну, не боясь ни расходовъ, ни трудовъ.
— Едвали, — говоритъ онъ, — найдется много аргентинцевъ, знающихъ свою страну такъ хорошо, какъ я.
И онъ прибавляетъ.
— Бывало я совершалъ пяти или шестидневное путешествіе верхомъ только для того, чтобы увидѣть водопадъ.
Когда Бласко Ибаньесъ говоритъ объ этихъ прекрасныхъ странахъ, счастливыхъ и цвѣтущихъ, въ которыхъ текутъ соки старой благородной почвы Кастильи, южный темпераментъ писателя увлекаетъ его съ собой. Глаза его блестятъ. Аргентина съ ея плодородными равнинами, гдѣ пасутся на горизонтѣ стада, съ ея горами и огромными рѣками, широкими, какъ море, точно ослѣпила его; тамъ все молодо, грандіозно, великолѣпно, эпически великолѣпно, превыше всякой гиперболы.
Неутомимо дѣятельный романистъ занятъ нынѣ изученіемъ вопросовъ электричества и агрикультуры. Его интересуютъ насосы, водопады, новые способы орошенія. Его пламенное воображеніе видитъ передъ собою грандіозныя картины, предпріятія, болѣе прекрасныя и полезныя.
Въ Патагоніи — продолжаетъ онъ — тамъ, гдѣ сливаются рѣки Неукемъ и Лимай, я надѣюсь пріобрѣсти въ скоромъ времени участокъ земли. Климатъ тамъ несравненный, растительность богатѣйшая, сказочная… Тамъ я осную испанскую колонію подъ названіемъ «Сервантесъ». Это будетъ интереснѣйшій городокъ. О! У меня самые широкіе планы! И прежде чѣмъ построить хоть одинъ домъ, я думаю поставить среди этой дѣвственной природы, гдѣ еще 30 лѣтъ тому назадъ жили дикари, прежде всего статую автора Донъ Кихота, работы Бенльуре…
Бласко Ибаньесъ поэтъ — конквистадоръ, подобно Алонсо де Эрсилья. Его планы увлекаютъ его. Это человѣкъ, умѣющій вносить въ жизнь интенсивность и фантастичность романа.
И какъ будто всего этого еще мало, онъ говоритъ мнѣ о новыхъ произведеніяхъ, которыя готовитъ къ печати, о пятитомномъ «циклѣ», посвященномъ завоеванію Америки, объ этомъ самомъ выдающемся подвигѣ испанцевъ. Онъ думаетъ написать его тамъ въ своей «виллѣ Сервантесъ», между тѣмъ какъ кругомъ будетъ кипѣть оживленная радостная дѣятельность новой колоніи.
Первый томъ будетъ озаглавленъ «Сокровище великаго Кана» или «Колыбель». Это будетъ нѣчто въ родѣ «пролога», въ которомъ выступитъ Колумбъ, истинно романтическій типъ, смѣсь жадности, величія и таинственности. Во второмъ томѣ, еще не имѣющемъ заглавія, рѣчь будетъ о подвигахъ Алонсо де Охеда и Васко Куньесъ де Бильбоа. Въ третьемъ о завоеваніи Мексики Ф. Кортесомъ. Чертвертый будетъ посвященъ покорителю Перу, Писарро и будетъ озаглавліенъ «Золото и смерть». Наконецъ, въ пягомъ томѣ онъ воспоетъ великія дѣянія основателя Буеносъ-Айреса, дона Хуана де Гарай,
Между тѣмъ, какъ Бласко Ибаньесъ говоритъ съ обычнымъ жаромъ, я гляжу на него внимательно, искренно удивляясь, что въ жизни одного человѣка находится мѣсто для столькихъ честолюбивыхъ замысловъ и столькихъ побѣдъ.
Уже поздно и я встаю.
Маэстро провожаетъ меня до сада и довольный озирается кругомъ. Вдругъ въ глазахъ появляется безпокойное выраженіе и по лицу, окрашенномъ жаждой жизни, пробѣгаетъ выраженіе протеста.
— He нравится мнѣ этотъ домъ! — вдругъ восклицаетъ онъ, словно разговаривая съ самимъ собою. Онъ неудобенъ и мраченъ. Я купилъ его, такъ какъ не нашелъ здѣсь ничего лучшаго. Впрочемъ въ будущемъ году я велю его снести и построю другой въ моемъ вкусѣ.
Это заявленіе рисуетъ его во весь ростъ. To говорилъ «отецъ» Тони и Батисте.
Я прохожу садъ и, дойдя до улицы, оборачиваюсь, чтобы поклониться на прощанье романисту.
Висенте Бласко Ибаньесъ съ его крупнымъ тѣломъ, твердо покоющимся на ногахъ, съ его воинственнымъ видомъ и широкимъ лбомъ, залитымъ солнцемъ, кажется мнѣ символомъ — символомъ человѣка, побѣдившаго жизнь, чувствующаго привязанность къ землѣ, которую завоевалъ и которая принадлежитъ ему.
- ↑ Имя котораго упоминается неоднократно въ романѣ.
- ↑ Докторъ Арести — одно изъ дѣйствующихъ лицъ романа, противникъ іезуитизма, представитель науки. Переводчикъ.
- ↑ Знаменитый испанскій анархистъ, прообразъ Фернандо Сальватьерра. Переводчикь.
- ↑ Въ романѣ это собственно слова не Рафаэля, a отца Маріи, старика Фермина. Перевод.