Владетель Мессиака (Монтепен)

Владетель Мессиака
автор Ксавье Де Монтепен, переводчик неизвестен

Оригинал: фр. Le Marquis d’Espinchal, опубл.: 1867. — Перевод опубл.: 1874. Источник: az.lib.ru

Ксавье де Монтепен

Владетель Мессиака

Часть первая
ГАСКОНСКИЙ АВАНТЮРИСТ

I

Их было двое. Один олицетворял в себе настоящий тип гасконца, увядший, обожженный солнцем, целиком составленный из острых углов и ломаных линий; очень похожий на карикатурный эскиз, нарисованный детьми угольком на белой стене.

Ему было лет двадцать пять, он обладал лицом оливкового цвета, кожей, превращенной солнцем в пергамент; черные усы, помятая шляпа, вышитый кафтан, сапоги из воловьей кожи без подошв и длинная рапира на боку — дополняли портрет этого путешественника по Савойскому герцогству.

Он носил имя кавалера Телемака де Сент-Беата.

Под ним был небольшой тарбский конь странной масти, напоминавшей цветом виноградные выжимки: резкий, обрывистый и тряский шаг этого животного мог бы легко разбить всякого иного всадника, менее костлявого и крепкого, чем кавалер Телемак де Сент-Беат.

Второй путешественник был ниже ростом, не так худощав и восседал на спине сильного осла. Имя его было благозвучно. Он назывался Бигон.

Это был совершеннейший Санчо Панса нового Дон-Кихота.

Путешественники ехали рядом. Осел ступал плечо в плечо с лошадью, и всадники вели дружелюбную беседу, совершенно как равные.

Это происходило в апреле 1660 года. Зелень вполне уже покрыла деревья; направо и налево тянулись леса Мессиака, под тенью которых распевали вешние птички.

Смеркалось.

— Я начинаю чувствовать голод, — проворчал Бигон.

— И я также, — вздыхая ответил кавалер.

— Почему это вы вздохнули?

— Потому, что желаю скорее быть в Клермоне.

— Гм! Мы, пожалуй, попадем туда даже раньше, чем надо! Разве только вовсе не доедем.

— Объяснитесь понятнее.

— Это не трудно. Я вам одолжил на дорожные издержки шестьдесят пистолей…

— И не перестаешь повторять это ежеминутно от самого выезда из Аргеля.

— Повторение необходимо, господин Телемак де Сент-Беат. Оно побуждает нас к экономии. Я не из тех, которые принимают простую палку за топор. Вы мне обещали, что этих шестидесяти пистолей хватит на все издержки, как лично мои, так и на моего осла.

— И что же?! Разве я вас не продовольствую?

— Карамба! Вы, господин Телемак де Сент-Беат, всегда прерываете меня. Вы меня продовольствуете: я не спорю. Но ведь это вам ничего не стоит; вы не истратили до сих пор на меня ни одного мараведи. Как какой-нибудь квестор нищенствующих монахов, вы забираетесь во всякий встречный замок и пользуетесь дармовщиной.

— Шельма! Советую помнить, с кем говоришь.

— Я говорю правду. Кроме того, я питаюсь на кухне, а вы, милостивый государь, кушаете с господами.

— Но ведь ты не дворянин.

— Зато я знаю таких дворян, которые очень счастливы, встретив такого мужика, как я, одалживающего им деньги.

Кавалер Телемак де Сент-Беат прикусил себе губы, чтобы не выдать гнева.

— Впрочем, дело идет не об этом. Я одолжил вам шестьдесят пистолей. Очень хорошо? Не будем об этом говорить. Но вы мне обещали за эти шестьдесят пистолей не только продовольствовать меня, но еще нанять меня лакеем, если госпожа Эрминия де Сент-Жермен, сестра ваша, найдет какое-нибудь место, соответствующее вашему происхождению и положению в свете.

— Обещание это будет исполнено.

— Гм! Вот что значит молодость! Молодые люди всегда обещают, будто вполне уверены, что им под силу выполнить обещанное. Извольте этому верить. Тут как нарочно случится крак, доска под ногами переломится — и мы нырнем в воду.

— Чудак ты, вот что!

— Я знаю, что говорю. Прежде всего, очень сомнительно, чтобы ваша сестра могла что-нибудь для вас сделать. Потом, я вчера слышал рассказы об ужасных происшествиях, театром которых является эта несчастная страна.

— Ты, значит, попросту трусишь.

— Трушу ли я? Разумеется, трушу. Случись несчастье с одним из нас, мои шестьдесят пистолей, про которые вы постоянно принуждаете меня вспоминать, окажутся для меня ненужными.

— О каких это ты слышал происшествиях?

— О самых ужасных. Можно подумать, что господа савойцы первейшие разбойники во всем христианстве. Они убьют человека из-за одного динария и уж тем более из-за шестидесяти пистолей. Вы только сообразите, кавалер! Я говорю о шестидесяти пистолях, все равно как бы говорил о шестистах ливрах, но это говорится только вообще и не делается никакого намека на те пистоли, которые я вам одолжил.

Телемак де Сент-Беат пожал плечами.

— Ври, ври себе больше и больше. Со временем я привыкну к твоему вранью о шестидесяти пистолях.

— Вы не должны видеть в моих словах каких-либо обидных намеков. В конце концов выходит, что эти шестьдесят пистолей не стоят жизни человека. Высказываю свою мысль исключительно для того, чтобы заставить вас быть бдительнее и осторожнее.

— Понимаю. Можешь ничего не бояться.

— Так! Ничего не бояться! А я попрошу вас только вообразить, что граф де Канеллак постоянно прогуливается в этом лесу в сопровождении своих двенадцати спутников.

— Что же из этого?

— А то, что эти двенадцать спутников — двенадцать разбойников, его стража, их зовут: Ломака, Без-Веры, Душитель, He-Плошай, Проломи-Бок, Губитель, Жги-Ногу, Сорви-Голова, Хлоп-Хлоп, Вырви-Зуб, Поджигатель и Вешатель.

— Имена известные.

— А дела этих господ еще более знатные, и можно смело сказать, что имена спутников графа де Канеллака могут служить им вывесками. И поэтому следует усилить нашу бдительность уже не ради шестидесяти пистолей, мною вам одолженных, а ради собственной кожи, которую починить будет очень трудно.

Лошадь и осел шли дружно, точно это были дети одного отца. Лес был наполнен мирной тишиной, прерываемой только щебетанием птиц. С деревьев падали цветы, и ветер разносил их благоухание. Величавая натура совершала свое великое дело весны, не заботясь о мелочных неудовольствиях и великих нуждах, заключающихся в ее широком лоне. Всюду была пустыня; только вот сорока, подскакивая, переносилась через дорогу и исчезала в зеленой чаще.

Бигон, боявшийся больше всего тишины и ободрявший себя собственным голосом, снова начал разговор, прекращенный было кавалером Телемаком де Сент-Беатом.

— Что вы думаете об этом лесе, кавалер? — спросил он.

— Думаю, что он прекрасен и поэтичен.

— Ну, я не придерживаюсь подобного мнения! Он мне, напротив, кажется очень удобным для всяческих разбоев и засад. Стоит только обратить внимание на заросли. Может ли найтись в целом свете местность более угрюмая, более…

Выстрел из ружья прервал поэтическую речь.

Осел и лошадь остановились как вкопанные.

— Господи Иисусе Христе! — воскликнул Бигон. — Мои опасения оправдываются. Мы погибли!…

Говоря это, он сполз с седла и бросился укрыться в придорожной канаве, таща за собою осла.

Кавалер Телемак де Сент-Беат приподнялся на стременах и с пистолетом в руках ожидал появления врага.

В это мгновение козленок выскочил из леса на дорогу и упал. За ним появилось какое-то существо, ловкое, сильное, страшное. Оно бросилось на козленка. Кавалер Телемак де Сент-Беат оставался неподвижен, напряженно глядя на происходящее. Он чувствовал, как ноги его лошади дрожали, точно вблизи находился волк или медведь.

Явившееся существо, казалось, не обращало внимания ни на всадника с его конем, ни на осла, которого можно было заметить на дороге, ни на Бигона, укрывшегося в канаве.

Кавалеру Телемаку де Сент-Беату показалось, что явившееся существо — человек, высокого роста, одетый в звериные кожи, с бородой и волосами, отращенными самым странным образом.

Дикий человек держал в одной руке ружье, в другой — охотничий нож. Он перерезал козленку горло, вскинул его на плечо и воротился в лес.

Кавалер Телемак де Сент-Беат приблизился к самому навесу из деревьев, под которые укрылся этот удивительный охотник. Он заметил, как тот сбивал сучья, мешавшие идти.

— Эй, приятель! — крикнул он ему.

— Что тебе надо от меня? — послышался угрюмый ответ.

— Хочу спросить…

— Спрашивай скорее.

— Нельзя ли узнать: где можно поужинать и остановиться на ночлег?

— Кругом тебя деревья, а в лесу находятся пещеры. На деревьях найдешь плоды, а в лесу дичину.

Сказав это, дикий человек повернулся и стал удаляться.

— Миллион чертей! — закричал гасконец, — разве я про такой ночлег и ужин спрашиваю? Желаю знать: не можешь ли ты, за приличное вознаграждение, указать какой-нибудь близлежащий замок, в котором дворянин и его лакей могли бы найти приют.

— Здесь, неподалеку, стоит замок — Мессиак! — был ответ дикого человека.

— Значит, мы не заблудились?

— Да, вы на верном пути.

Лаконичный разговор окончился. Странное существо исчезло в лесу.

— Эй, друг мой! — крикнул ему вдогонку кавалер Телемак де Сент-Беат. — Вернись и получи от меня полпистоля.

— Я богаче тебя! — заворчал дикарь, и последние отголоски его ответа замерли в лесной глуши.

Бигон торопливо взобрался на спину своего осла и приблизился к кавалеру Телемаку де Сент-Беату, видя, что дело приняло благоприятный оборот.

— Клянусь Богом! Этот лесной человек не лишен разума. Ручаюсь, что он никому не должен шестидесяти пистолей. И что это вам вздумалось предлагать полпистоля этому бродяге?! Не говорил ли я: о, молодость, как ты неосмотрительна! Будь этот дикарь не философом, а разбойником, он легко убил бы нас, и тогда ваша лошадь, мой осел, мои шестьдесят или, вернее, ваши шестьдесят пистолей пропали бы на веки веков.

Кавалер Телемак де Сент-Беат не обращал никакого внимания на эту болтовню. Он думал об удивительном человеке, с которым встретился.

II

Дорога, которой ехали наши путешественники, делалась с каждым шагом живописнее. Равнина, тянувшаяся до сих пор, начала холмиться, а деревья, выросшие на вершинах гор и холмов, казалось, достигали небес своими зелеными вершинами. Вечерняя темнота распространялась над землей.

Телемак де Сент-Беат знал очень хорошо, что его странный слуга никогда не пускался в дорогу, не собрав предварительно сведения о ее протяженности. Поэтому, прервав на минуту свои размышления, он обратился к Бигону с вопросом: не знает ли он случайно каких-нибудь подробностей о замке Мессиак?

— Не скажу ничего, — был ответ чудака.

— Что это значит?

— Гм! Когда я был в Аргеле пономарем, я имел привычку говорить: кто слышал звон одного колокола, слышал только один тон музыки. Вчера за ужином мне многое рассказывали о графе Каспаре д’Эспиншале. Боюсь высказать о нем чересчур резкое суждение, тем более что самолично ничего еще о нем не знаю.

Кавалер Телемак де Сент-Беат улыбнулся такому суждению слуги.

— Выходит, что у графа Каспара д’Эспиншаля нам придется сегодня ужинать и проситься на ночлег?

— Без сомнения.

— Прекрасно! Значит, до тех пор, пока мне удастся услышать звон второго колокола, мне необходимо было бы услышать от тебя звук первого колокола. Не будешь ли так добр рассказать, что ты о нем слышал.

— Пусть будет по-вашему. Но не требую, а только советую вам, господин кавалер Телемак де Сент-Беат, во время рассказа обращать внимание направо и налево. Кто знает, что может стрястись. А в таком случае, прощай мои шестьдесят… Виноват! Я обещал вам не вспоминать более об этих шестидесяти… Воротимся к делу.

Бигон сидел в седле, под седлом шел осел, у седла были стремена. Он перекинул левое стремя на правую сторону, переложил левую ногу и, опираясь на двойную поддержку обоих стремян, уселся в седле по-женски и начал свою историю.

— Ци-де-Мессиак с давних времен считались очень смелыми господами.

«В 1209 году, вместе с Симоном де Монфор был один граф д’Эспиншаль в Лангедоке; там он, по татарскому обычаю, ловко рубил головы альбигойцам. Этого храброго барона убила одна дама, в которую он влюбился. Новая Юдифь отомстила ему за своего мужа, брата и отца, убитых им во время осады Безиера. Я думаю, что знаменитый род д’Эспиншаль точно так же губят женщины, как они погубили и меня.

Второй граф д’Эспиншаль — пламенный католик, отправился с князем Иоанном де Невер бить турок. Через два дня после битвы под Никополем его убили в одном гареме паши, куда он пробрался, переодетый женщиной. Третий д’Эспиншаль, граф Гуго, живший во время Франциска I, поступил на службу в войска Карла I. Этот сеньор был очень храбрый, но еще более страстный человек. Когда маркиз Пескьера, после битвы при Равенне, был взят в плен, он вздумал соблазнить его жену, славную Викторию Колонна. Просьбы и соблазны не подействовали на мужественную женщину; граф просто насильно увез ее. Его преследовали и догнали в Неаполе. Тут он защищался один против целой шайки сбиров, посланных маркизом Пескьерой; один отбивался от тридцати человек, пока выстрел из ружья не повалил мертвым графа Гуго.

Граф Стефан, дед нынешнего владельца Каспара д’Эспиншаля, носил звание маршала савойского дворянства. Он осаждал замок Брив, где укрывалась его жена, спасавшаяся от страшной ревности своего мужа. При осаде его облили кипящим маслом. После нескольких дней страшных мук он отдал душу Богу.

Что касается приключений отца нынешнего графа, то он был начальником легкой кавалерии принца де Жуанвилль и его жизнь, как нельзя более, изобилует удивительными случайностями.

Более двух веков уже фамилия д’Эспиншаль постоянно враждует с фамилией Шато-Моран, о которых вы тоже должны были слышать. Бароны де Шато-Мораны жили и живут в наследственном замке де Роквер, лежащем в приходе Клермон-Ферран, в двух днях пути от замка Мессиака. Это род дворянский, честный, храбрый, кроткий и любимый своими вассалами; при дворе он тоже пользуется хорошим мнением.

Последний из Шато-Моранов, граф Франциск, ныне шестидесятилетний старик, живет в своем замке с единственной дочерью, шестнадцатилетней Одилией. Брат графа Франциска, давно уже умерший, был соседом, как владелец замка Роше-Нуар, графа Бернара д’Эспиншаля, отцом ныне живущего графа Каспара.

Старая ненависть двух фамилий, благодаря этому соседству, вспыхнула с новой силой. Битвы и споры почти не прерывались. Если владетель Роше-Нуар выезжал на охоту, владелец замка Мессиак подстерегал его, и обратно происходило то же самое. Горе несчастному стрелку, по какому-нибудь случаю переступившему границу чужих владений. Деревья, нас окружающие, допусти им только Господь на минуту выражаться людским языком, рассказали бы нам ужасные истории.

Вассалы подражали своим господам; земли были заброшены и дичали; палаш и ружье заменили плуг, и постоянные битвы происходили чуть не ежедневно.

Шато-Мораны не всегда брали верх. Д’Эспиншали род сильный, храбрый и дикий, это — олицетворенные черти, похожие на того дикого человека, которому вы чуть не дали полпистоля, а он пренебрег этими деньгами с настоящим дворянским высокомерием.

Но возвратимся к рассказу.

Однажды барон из замка Роше-Нуар первый затеял ссору: серна, им раненная, укрылась в лесу д’Эспиншаля. Увлекаемый страшным бешенством истинного охотника, бешенством, которого я, клянусь Богом, вовсе не понимаю, но которое так легко овладевает охотниками, граф Иоанн углубился в чужой лес. Он уже догнал серну и готовился добить ее, когда один из лесничих д’Эспиншаля осмелился заметить ему незаконность его поступка. Граф Иоанн выхватил нож, бросился на лесника, нанес ему опасную рану, схватил свою козу и вернулся в свои владения.

Когда об этом происшествии передали д’Эспиншалю, он не сказал ни одного слова, а только приказал своему капеллану написать в замок Роше-Нуар письмо, заключавшее всего три слова: „серну за серну!“

Какое значение имели эти слова, вы сейчас узнаете.

Через два месяца, когда однажды граф Иоанн ужинал в своем замке с молодой женой, вдруг явился оруженосец и донес, что в окрестности слышен топот лошадей и видны вооруженные всадники.

— Гром и молния! — воскликнул удивленный хозяин. — Это посетил нас некто иной, как губернатор Савойи. Его следует принять как можно лучше.

Приказав жене идти и одеться поскорее в самое богатое платье, Шато-Моран велел опустить подъемный мост и вышел навстречу гостям, которых Бог или, скорее, дьявол посылал ему.

Гостем был не губернатор Савойи, не интендант провинции и даже не епископ Клермона.

Гостем явился барон Бернар д’Эспиншаль со свитой своих вассалов и всех разбойников, каких только успел навербовать.

Не успел еще граф Иоанн разглядеть прибывающих, чтобы в случае опасности снова поднять мост, как Бернар д’Эспиншаль уже ворвался в замок и схватил его, говоря:

— Ты хотел убить моего лесничего, он тебе сейчас за это заплатит; ты украл у меня серну, взамен дашь мне другую… Где твоя жена?

Шато-Моран ничего не ответил.

— Подожди же! — заворчал Бернар д’Эспиншаль.

Он дал знак лесничему, тот подошел и погрузил нож в грудь своей жертвы. Сам Бернар д’Эспиншаль побежал в башню, где находилась жена убитого.

Несчастная женщина стояла на коленях и молилась.

— Угодно вам идти за мною? — сказал д’Эспиншаль.

При звуках этого голоса бедная женщина вскрикнула:

— Мой муж убит!

И упала в обморок.

Госпожа Шато-Моран происходила из рода д’Авенн, настолько же древнего и благородного, как сам император римско-немецкий; была хороша как ангел и до тех пор еще не имела детей.

Бернар д’Эспиншаль взял бесчувственную на руки, увез в свой замок и запер в пышных апартаментах.

Красота ее ошеломила его. А так как это был человек, привыкший мало обращать внимания на средства, употребляемые для достижения того, чего ему желалось, то вскоре уже, неизвестно, добровольно или по принуждению, только пленная вдова убитого графа сделалась его любовницей.

Но она тосковала в своем плену. Через год у нее родился сын; ребенок исчез через несколько дней после рождения. Прошло еще две недели, и вот однажды слуги нашли в апартаментах пленницы два трупа: мертвые тела барона Бернара д’Эспиншаля и вдовы убитого им владетеля замка Роше-Нуар.

Тело мужчины было совершенно почерневшим; тело женщины синевато-фиолетового цвета.

Все заподозрили, что это графиня д’Эспиншаль отравила своего мужа и его любовницу. Несчастная после этой катастрофы прожила только несколько лет в совершенном уединении и умерла, покинутая всеми, даже слугами. Только один из вассалов, Мальсен, остался ей верен до смерти; его также считали участником отравления…»

Бигон в этом месте рассказа остановился; у него не хватало духу.

— Какой ужасный род! — проворчал кавалер Телемак де Сент-Беат.

— Вот свидетели, — продолжал Бигон, — все мной рассказанное правда. И как неоспоримо, что один пистоль равняется двум ливрам и как необходимо для составления шестидесяти пистолей иметь шестьсот ливров, так верно и то, что ныне живущий граф Каспар д’Эспиншаль еще хуже и суровее своих достопочтенных предков. Советую быть осторожным! Не проговоритесь, что имеете деньги; сохрани Бог, чтобы они у вас не зазвенели в кармане. В таком случае вы погибли… Но довольно, более ничего не скажу. Вот и замок. Я голоден и чувствую жажду. Прежде всего примите вид подчиненности. Если они выгонят нас из замка, то мы от голода просто съедим друг друга.

III

В большой зале первого этажа угрюмого и старого замка Мессиак в этот вечер находилось трое людей. Плечистый и сильный старик с лицом, возбуждающим отвращение, чистил оружие; другой старик, сидевший в большом кресле и показывавший, будто прилежно читает иллюстрированное издание Библии, представлял собой хитрого и бессовестного иезуита. Третий собеседник был еще молодой человек лет двадцати-- двадцати двух, пышно разодетый и небрежно развалившийся в большом богатом кресле.

Этот последний, целой головой превышавший спинку кресла, сильный и с надменным лицом, был типичный представитель дворянина старого времени, храброго в битве и величавого в гостиной замка. На голове его вились природные локоны белокурых волос и оттеняли прекрасное бледное лицо, на котором темнели небольшие усы; маленькие губы, сжатые в ироническую улыбку, говорили о чувственности их владельца; когда они раскрывались, можно было заметить два ряда мелких и белых как жемчуг зубов. Нос у дворянина был орлиный, лоб высокий, глаза большие, светло-голубые, и они, когда он пристально смотрел, казалось, бросали пламя.

Общее строение фигуры этого человека производило впечатление красоты и величия, действовавших на наблюдателя чрезвычайно сильно. Когда его взгляд останавливался на каком-нибудь предмете, казалось, он просто оковывал его; но влияние дивных глаз могло только увеличиться в случае, если бы нежное чувство уменьшило несколько резкость и быстроту сияющего взора. Таково было первое впечатление. Более пристальное изучение этого почти сияющего своей красотой лица поражало наблюдателя открытием других, уже зловещих, признаков. Брови красавца, хотя и чрезвычайно правильно очерченные, соединялись — признак запальчивости характера; губы, постоянно сжатые, говорили о жестокости, а голубые глаза — эти сладкие ласковые глаза порой бросали такие косые изменчивые взоры, что в совершенстве напоминали стрелы классического бога Порта.

Описанный нами дворянин был не кто иной, как сам граф Каспар д’Эспиншаль, владетель замка Мессиак. Человек, державший в руках Библию, исправлял должность капеллана, а старик, чистивший оружие, был интендант замка. Капеллана звали дон Клавдий Гобелет, а интенданта — Мальсен.

Говорили они между собой о празднике, что должен состояться в Клермон-Ферране по случаю назначения губернатором князя де Булльона; на этот праздник было приглашено все дворянство Савойи.

Мальсен кончил чистить оружие. Граф Каспар д’Эспиншаль по поводу праздника не желал пропустить случая по-военному засвидетельствовать свое уважение новому губернатору провинции, родственнику знаменитого Тюреня.

— Какая тяжелая служба, — ворчал капеллан, зевая во весь рот, — придется проехать двадцать миль по дорогам, исполненным выбоин, камней и песку.

— Ваше преподобие сядет в мою карету. Я не хочу, чтобы его святость ради меня терпела такое неудобство, — ответил граф.

Дон Клавдий Гобелет поклонился и посмотрел в Библию.

— На чем это мы остановились, ваше сиятельство?

— Вы, кажется, читали мне жизнеописание царя Соломона.

— Гм! Это чтение не очень назидательно. Царь Соломон имел столько жен и любовниц…

— Ничего не значит. Продолжайте читать. Я надеюсь, жизнеописание Соломона сделает ваше преподобие снисходительным судьей к тем из ваших духовных детей, которым часто случается совершать проступки, однородные с грехами этого иудейского государя.

Дон Клавдий-Гобелет с ужасом в хитрых глазах посмотрел на графа.

— Неужели вы, граф, собираетесь отворить дверь замка такому количеству женщин?

— А почему бы и не отворить?

— Неисправимый! О! Боже мой! Предупреждаю: в этом замке количеству дам, равному числу жен Соломона, непременно было бы тесно. О! Граф, умоляю вас, оставьте все эти ваши ужасные поступки, из-за которых вы нажили себе уже столько врагов.

— Отречься от женщин! Да вы с ума сошли, почтенный монах!

— В таком случае — женитесь.

Граф громко расхохотался:

— Мне советуешь жениться! А знаешь ли ты такое четверостишие:

К чему женой стесняться!
Когда из дам почти каждая
Готова мужем на любовника меняться
Ежедневно и даже на день дважды.

— Эти стихи полны соблазна. Разумеется, я их не знаю. Но если Бог дозволит мне когда-нибудь достигнуть звания официала при клермонском епископе, я тогда велю повесить дерзких, решающихся писать подобные стихи.

— Советую вам успокоиться, преподобный отец! Большое волнение может причинить апоплексический удар.

Слова эти, полные иронии, повлияли на разгоряченного монаха как ведро холодной воды; он мгновенно успокоился.

— Правда, правда! — шептал он. — Меня все доктора уверяют, что я иначе не умру, как от апоплексического удара. А между тем, я веду жизнь самую примерную, самую умеренную. Не правда ли, Мальсен?

— Ваше преподобие правду говорите: вы пьете мало, а едите еще меньше, — ответил интендант.

— Вы слышите, граф! Вы слышите, что говорит о моей умеренности Мальсен! Апоплексический удар, постоянно угрожающий выключить меня из числа живущих, не есть следствие моей жизни, а только кара Господа, которую я и посвящаю во славу Ему и молю, пусть ради моих невинных страданий Он простит вам ваши небольшие случайные прегрешения.

Последние слова произнесены были таким странным носовым голосом, что Мальсен отвернулся, чтобы скрыть смех, а граф снова разразился громким хохотом. Капеллан, наверное, рассердился бы на такую профанацию, но не имел времени: две великолепные гончие собаки, лежавшие у ног Каспара д’Эспиншаля, вдруг поднялись и принялись лаять.

Колокол, повешенный на столбе с наружной стороны рвов замка, зазвонил громко. Граф встал с кресла.

— Это, должно быть, гости! Гости хотят нас посетить, я пойду их встречать.

Но едва граф запер, выходя, дверь, как капеллан и интендант вскочили со своих мест и, подпрыгивая, как сумасшедшие, сошлись вместе.

— А что ты думаешь! Разве граф не дурак? — заговорил монах. — Клянусь чертом! Он и не подозревает, что мы подсмеиваемся над ним, которого боится весь свет.

— Не очень ему доверяй! Эти д’Эспиншали — хитрые мошенники и мастера, от природы одаренные талантом выкидывать всевозможные дьявольские хитрости. К счастью, мы знаем его слабую сторону и знаем, чего он боится.

— Он боится Бога.

— Нет, не Бога, а дьявола и ада, и этим-то мы его удерживаем и обуздываем.

— Ну разве я не был прав, сказав, что он величайший дурак!

Интендант и капеллан после этой фразы снова принялись смеяться. Но Мальсен скоро снова сделался серьезен.

— А если он на самом деле вовсе не так наивен, каким мы его считаем? — обратился он к монаху с тревожным вопросом.

— Что значит ваш вопрос?

— Думаю, он кое-что знает про нас.

Монах побледнел.

— Вчера он мне заметил относительно канарийского вина, будто оно неестественно скоро исчезает.

— Ого!

— Неделю тому назад, в разговоре, он бросил мне также сомнительное словцо, заметив: «Ты не лунатик ли, Мальсен! В твоей комнате всю ночь кто-то расхаживал!»

Капеллан начал теребить свой красный нос с такой силой, точно хотел совсем уничтожить этот аппарат для дыхания.

— Черт побери! Черт побери! — ворчал он.

— Все эти намеки со стороны графа — плохие шутки. Утешает меня одно: если он нам ничего прямо не говорит, это значит, что он еще ни в чем совершенно не уверен.

— Это возможно. Но легко допустить и другое предположение: он угадал все и держит нас единственно ввиду невозможности обойтись без нас.

— Так, так! Ему трудно было бы отыскать другого капеллана такого снисходительного, как я, или второго интенданта, так охотно исполняющего все его приказания, как ты, Мальсен.

— И то еще не надо забывать, он знает кое-что о наших делах, а мы знаем очень много о его делах.

— И о делах весьма любопытных, — прибавил капеллан. И монах и слуга, попеременно, то пугали себя взаимно, то утешали, выдавая тем постоянно живущую в их сердцах тревогу, наводимую на их слабые души влиянием характера грозного их властелина и хозяина замка.

В заключение монах порешил дебаты такой фразой:

— Напрасно мы волнуем себя и пытаемся разрешить загадку. Главное, пусть дьявол берет богословие. Предупредил ли ты Мамртинку?

— Предупредил.

— Прекрасно. Возвышенная мысль родилась в моей голове. После я передам ее тебе. Жаль, что нам придется завтра ехать в Клермон, покоряясь прихоти этого фантазера графа. Мне бы лучше было остаться в этом замке.

И улыбаясь от мелькнувшей в его голове приятной мысли, монах вытянул свои короткие руки и потряс ими.

IV

Кавалер Телемак де Сент-Беат и товарищ его, постоянно упоминавший о шестидесяти пистолях, стояли у ворот замка и звонили в колокол. В ожидании, пока ворота им будут отворены, они рассматривали старинное барское жилище, в котором пытались отыскать ужин и приют на ночь.

Замок Мессиак, древнее, угрюмое здание, возвышался на пригорке, господствовавшем над окрестностью. Только узкая полоса земли, шириной от сорока до пятидесяти футов, отделяла его от башни Монтель, точно так же составляющей собственность рода д’Эспиншаль.

При свете месяца башня казалась тяжелым и очень прочным строением с окнами, похожими на бойницы, окруженная толстой древней стеной, немного уже надтреснутой, но все еще могущей выдержать не один, не два штурма. Комнаты первого этажа были высоко подняты над землей, и, судя по их расположению, под ними должны непременно находиться обширные подвалы.

Между мрачной башней с зубцами, средневековой постройки, и другой башней, постройки X века, поднималась легкая и красивая колокольня — памятник времен Людовика XIV, поставленная для контраста между старыми каменными исполинами.

Это была замковая капелла, выстроенная в стиле Возрождения в 1527 году. Стиль этот перешел во Францию из Италии во дни Баярда и Брайтона.

Бигон, которому после солнечного заката в уединении полей ничего не казалось красивым, прервал молчание следующими словами:

— Эти постройки напоминают мне тюрьму в Аргеле.

Кавалер Телемак де Сент-Беат любил людские лица больше всех архитектурных красот и поэтому обратил свои взоры на расстилавшуюся у его ног равнину. Здесь очень явственно заметны были признаки жизни. Мелькали в окнах селения огоньки сквозь кисейные занавески; дым клубами вырывался из труб и разносился ветром.

— О, как бы мне хотелось быть уже в Клермоне! — сказал он таким тоном, точно это была единственная мысль, его занимавшая.

— Вы это повторяете уже во второй раз, — заворчал Бигон.

— Так, мой друг, я это высказал и теперь повторяю, — меланхолически ответил Телемак де Сент-Беат.

Бигон ударил себя кулаком по губам и воскликнул:

— Мой Боже! Я вас не понимаю! В Аргеле вы были гораздо веселее. Неужели вы потому потеряли веселость, что находитесь в положении несколько мне обязанном. Но клянусь желудком преподобных каноников, ведь я не волк, не медведь, и не решусь из-за ничтожной суммы…

И несчастная фраза о шестидесяти пистолях непременно явилась бы на свет Божий, если бы не помешал внезапно раздавшийся лай собак, возвещавший приход господина.

— Тише! — крикнул кавалер Телемак де Сент-Беат.

Граф Каспар д’Эспиншаль имел привычку выходить отворять ночью двери замка; он спросил через оконце в воротах у пришельцев, кто они такие и чего хотят?

— Мы путешественники… — начал было Бигон, но кавалер Телемак де Сент-Беат закрыл ему рот ладонью и ответил сам:

— Я кавалер Телемак де Сент-Беат и прошу пустить меня и моего лакея на ночлег.

— Мы очень голодны, — снова начал было неисправимый Бигон, но сильная рука господина заглушила эти слова в его горле.

Каспар д’Эспиншаль нажал пружину, искусно устроенную в воротной будке, и подъемный мост с грохотом опустился на своих цепях. Бигону показалось, что стреляют из пушки. Он уже собрался было бежать, но вид целого ряда бревен, крепко связанных между собой, образовавших мост через ров, скоро удостоверил его в благосклонном принятии просьбы кавалера владельцем замка.

Из замка вышли двое мрачных рейтаров и взяли под уздцы коня и осла. В то время, как сам граф Каспар д’Эспиншаль вводил в залу замка кавалера Телемака де Сент-Беата, слуга его Бигон скромно пробрался в людскую замковой службы.

Скромный вид гостя удивил графа Каспара д’Эспиншаля. Телемак де Сент-Беат заметил это. Он с легким румянцем поклонился графу и произнес с почтением, но без излишней униженности.

— Вас удивляет, граф, моя внешность. Если бы я встретил по дороге какой-нибудь монастырь, то не рискнул бы беспокоить вас. Монахи обязаны заботиться о бедных. А сомнения нет, я самый бедный из числа всех тех, каких они могли принимать за последние годы.

Граф Каспар д’Эспиншаль умел при желании быть кротким и любезным. Он пожал загорелую руку гасконца и пригласил его сесть в кресло.

— Сделайте одолжение, садитесь, господин кавалер. Я готов принять всякого гостя, которого Господь пошлет мне, а самых бедных принимаю еще охотнее, так как они нуждаются в моем гостеприимстве.

— Гм! Гм! — проворчал капеллан. — Какие золотые речи говорит этот хитрец. Безбожник говорит о Боге, точно он верующий.

— Мальсен! — приказал граф. — Пусть прислуга поставит прибор гостя возле моего и распорядись, чтобы не забыли его слугу.

— Этот-то нищий — кавалер, — заворчал капеллан. — Что за физиономия! Какие лохмотья! А эта рапира… Ручаюсь, он охотно поменял бы свою рапиру на кухонный рожон, только бы на рожон насадить поросенка или каплуна.

И перелистывая, только для вида, листки своей Библии, набожный патер старательно изучал все недостатки одежды бедного кавалера Телемака де Сент-Беата.

Мальсен, выходивший исполнять приказания, возвратился в залу и доложил громким голосом:

— Ваше сиятельство! Ужин на столе.

Каспар д’Эспиншаль поспешно встал и пригласил гостя в столовую, меблированную в строгом готическом стиле средних веков.

Стены столовой были покрыты деревянными панелями и вырезанными по ним сценами, как это было в обычае трудолюбивого и кропотливого времени средних веков. Где не было резьбы, там на стенах висели щиты, мечи и трофеи охоты.

Целый угол был занят громадным дубовым буфетом; лампы, поставленные на буфет, освещали великолепное серебро, наполнявшее буфет.

На противоположной стороне, между двумя овальными окнами с разрисованными стеклами, висела картина итальянской школы, изображающая пир Валтасара. Впечатление, производимое этой картиной, поистине было поражающее, приняв в соображение нравы гостей, обычно пирующих в столовой графа Каспара д’Эспиншаля.

Гасконца несколько ошеломило суровое великолепие этой комнаты. Следуя молча за графом, он скорее упал, чем сел на показанное ему место. Даже неудовлетворенный аппетит, сильно докучавший ему перед этим, пропал. Он чувствовал смущение, которого не в силах были разогнать любезность и добродушие графа, ласково на него посматривавшего.

Ужинало только трое: граф, капеллан и Телемак де Сент-Беат. Мальсен, не садившийся за стол с прислугой, был тем не менее изредка приглашаем к столу господина; он исполнял, кроме обязанности интенданта, еще кравчего и виночерпия.

Не будучи подозрительным, Каспар д’Эспиншаль вполне доверялся, однако, только Мальсену — старому слуге, которого умирающая мать поручила ему, как человека верного и преданного, но исполненного дурных наклонностей.

Все, что видел кавалер Телемак де Сент-Беат, все это удивляло его. Рассказы Бигона повторялись в его воображении, и он присматривался пытливым глазом к лицам графа, его капеллана и мрачного интенданта.

Монах-капеллан держал себя за столом очень скромно. Едва несколько капель вина окрасили воду в его стакане; из кушаний он выбирал куски самые плохие и притом самые маленькие.

Гасконца удивляла эта умеренность. Он приписывал поражающее ожирение достойного капеллана просто благословению небес, когда сравнивал его с виденной им умеренностью в пище и питье.

При начале второй перемены монах объявил, что уже сыт, и попросил позволения удалиться. Граф позволил; капеллан набожно перекрестился, прочитал молитву и, пожелав хозяину и гостю покойной ночи, удалился с величием и серьезностью на лице.

Каспар д’Эспиншаль остался за столом один с гостем.

— Черт побери! — воскликнул он. — Уж не дали и вы, кавалер Телемак де Сент-Беат, подобно этому лицемерному монаху, обещания воздержности и умерщвления плоти? Или вы опасаетесь отравы за моим столом?

Гасконец покраснел.

— Я люблю веселых собеседников, — продолжал граф, — а вы, как я вижу, даже не коснулись этой головы кабана и этого жаркого из серны, еще нынче бегавшей в лесу.

Ободренный шуткой, Телемак де Сент-Беат подал свою тарелку слуге. Но граф не допустил этого и лично наложил кушанья гостю.

Кавалер Телемак де Сент-Беат поблагодарил улыбкой и прибавил:

— Когда я подъезжал к замку, правду сказать, голод порядочно мучил меня.

— И смущение уничтожило аппетит. Но застенчивость и боязливость, кажется, вовсе не обычные качества у вас, гасконцев.

— Я еще не успел превратиться в настоящего гасконца.

— Черт возьми, мой любезный гость. Кушайте и пейте досыта, а потом расскажите, какому чуду мы обязаны видеть дворянина, подобного нам, блуждающим по свету, и притом в таком плохом виде?

Слова эти были сказаны так любезно, взор графа был так ласков, что гасконец почувствовал себя очарованным.

— Следует сознаться, — ответил он, кланяясь, — вы, граф, так любезны, что было бы просто неучтивостью с моей стороны не удовлетворить ваше любопытство.

И кавалер Телемак де Сент-Беат принялся есть и пить с такой охотой и аппетитом, что д’Эспиншаль, в восторге, едва мог поддержать компанию своему собеседнику.

V

Во все продолжение ужина граф очень пристально изучал лицо своего гостя; ему казалось, будто это лицо напоминало что-то знакомое; что он знает кого-то очень похожего на гасконца. Гость возбуждал в нем сильнейшее любопытство, и он неутомимо подливал и подливал кавалеру вино, так что под конец Телемак де Сент-Беат, хотя и любивший выпить, начал сознавать могущие грозить в будущем неудобства продолжать ужинать с такими возлияниями.

Когда подали десерт, кавалер Телемак де Сент-Беат успел совершенно овладеть своими мыслями. Он улыбался графу и показывал при этом два ряда острых белых зубов, похожих на зубы рыси. Глаза его горели, а щеки покрывал яркий румянец. Заканчивался ужин, гость и хозяин казались друг другу давними знакомыми.

Но болтливее гасконец все же не сделался. Он был очень хитер и осторожен. Несчастья образовали его характер и научили, как и когда следует уметь господствовать разумом над чувствами и сердцем.

Обдумав хорошенько, он пришел к заключению, что ничто не мешает ему, в благодарность за оказанное гостеприимство, рассказать любопытные подробности своей истории. Рассказ свой он начал следующими словами:

— Нас на свете двое: я и сестра моя. Мать умерла, когда родилась сестра, которая, разумеется, гораздо моложе меня. Ей всего двадцать первый год, тогда как мне двадцать шесть. Наш отец умер лет десять назад, и я затрудняюсь объяснить, какой смертью он закончил свою жизнь. Одни говорят, будто бы вепрь на охоте растерзал его; другие, более знакомые с обстоятельствами, что покойный де Сент-Беат, проиграв все свое состояние в карты, сам пробил себя собственной шпагой. Не подлежит сомнению одно: он оставил меня и мою сестру в нищете. Семнадцати лет отроду я поступил пажом к графу д’Аргель. Он жестоко бил меня и довел до такой степени, что однажды я сам отколотил его. За это меня выгнали со службы.

Впоследствии я сознал всю справедливость правила, по которому бедному дворянину, ведомому судьбой, мудрость советует не быть очень чувствительным на удары и гордым относительно непременной отдачи долга, например, излишне полученных палок.

Рассерженный граф д’Аргель мстительно преследовал меня, и благодаря его угрозам в целом Аргеле никто не хотел подать мне, умиравшему с голода, куска хлеба.

Что было делать? Думал я с первого начала поступить в военную службу, но, увы! у меня именно недоставало пистолей, чтобы добраться в Перпиньян, Тулузу или Байонну, где были королевские офицеры, могущие принять меня в армию.

Кроме того, меня еще обманывала надежда выиграть процесс, лет двадцать назад начавшийся между моей фамилией и родом графов Монтолен. Выиграй я это дело, мне досталось бы такое имение, при помощи которого я мог бы просто смеяться над графом д’Аргель и над всеми палками, произрастающими в его обширных лесах.

Но, увы, со мной случилось именно то, что всегда случается с людьми бедными. Судьи, заседающие в Фуа, потребовали денег; у меня их не было. Ни один адвокат не захотел быть моим защитником. И господа де Монтолен, как обстоятельства дела ни были против них, все же выиграли процесс. Судебные издержки я, разумеется, не мог уплатить, и тогда вдобавок меня присудили еще к двухлетнему тюремному заключению. В эти два года сестра моя выросла и сделалась красавицей. Ею интересовались многие. Даже граф д’Аргель велел мне передать, что согласен уплатить за меня пошлины, необходимые для перенесения по апелляции моего дела в Тулузу, с одним условием: одобрить пребывание моей сестры в его замке, в звании благородной подруги девицы д’Аргель.

Но я ответил д’Аргелю, что если моя сестра обходится без благородной компаньонки, то и девица д’Аргель тоже легко может обойтись без собеседничества моей сестры.

В это время один савойский дворянин, возвращаясь из Испании, увидел мою сестру и страстно в нее влюбился. Узнав, что она носит фамилию де Сент-Беат, явился в мою тюрьму и просил ее руки. Сестра за него вышла и уехала с ним в Клермон, зять обещал постараться освободить меня из тюрьмы и сетей моих кредиторов. И в самом деле, я получил вскоре значительную сумму, расплатился с кредиторами и вышел из тюрьмы, имея в остатке от полученных денег всего полпистоля.

Что мне было делать? Невозможно же оставаться в городе, в котором тебя сперва отколотили палками, а потом посадили в тюрьму; но и выехать тоже было трудно с полпистолем в кармане. Приходилось ожидать новой помощи от сестры и питаться, тем временем, подаянием. От сестры я получил второе письмо, очень лаконичное: я вдова и богата. Приезжай в Клермон.

Думаю, что это неожиданное богатство, очевидно, лишило ее здравого смысла; передававший письмо не передал мне с ним ни одной копейки. И, однако же, поглядите, граф, как и в этом печальном положении пекущееся о нас провидение помогло мне выпутаться из беды.

В Аргеле в это время жил один почтенный человек: его предки всегда были слугами дома де Сент-Беатов. Когда мы разорились, человек этот оставил нашу службу и, при помощи бережливости, открыл в Аргеле лавку колониальных товаров. Торговля пошла у него хорошо. Имя его — Бигон, он в настоящее время состоит у меня лакеем; он меня любит, но болтлив и надоедлив до крайней степени, кроме того, жаден, скуп и такой трус, что другого подобного не сыскать на земле.

Но в Аргеле Бигон вел свои дела хорошо: торговал с испанцами и богател. Ему даже завидовали и начали называть мосье Бигон! Я сам, принужден в этом сознаться, если не погиб голодной смертью, то этим обязан одному Бигону. Ежедневно приходилось заходить к нему, и всегда к моим услугам были хлеб, вино и приют. Он бывал нестерпимо самоуверен, фамильярность его зачастую переходила все границы приличия, однако же я не могу отрицать, что очень многим ему обязан.

Бигон не был женат, и несчастье постигло его именно потому, что он вдруг задумал жениться. Влюбившись в одну молодую девушку в Аргеле, он рискнул отдать своей богине и свое сердце, и свою лавку.

Про эту девушку я знал, что она кокетка, легкомысленна, очень хитра, одним словом, из нее могла бы выйти опасная жена для такого человека, каким был Бигон. Мои советы отказаться от невесты упрямец почел эгоистическими и происходящими из одного страха, чтобы, после свадьбы, не лишиться у него необходимого мне приюта. Подобное обвинение было чересчур обидным, чтобы и после него я мог еще остаться гостем под кровлей гостеприимного дома Бигона. Я оставил Аргель и удалился в лес, решившись жить пустынником в ожидании лучших дней. На случай нового известия от сестры местопребывание мое было известно Бигону.

Целых два месяца я о нем ничего не слышал. И вдруг однажды вечером, когда я возвращался в жалкую землянку, служившую мне жилищем, оказалось, что у ее дверей стоит привязанный осел и Бигон, ожидающий меня. Он кинулся ко мне на шею, целовал меня, смеялся и, наконец, воскликнул:

— Ах, мосье Телемак! Вы были совершенно правы!

— Я сейчас же догадался, что речь идет о жене Бигона. Он продолжал:

— Вообразите себе: я разорен!

— Неужели?!

— Без малейшего в этом сомнения. Но не подумайте, что я виноват: ни малейшим образом. Инезилла, моя жена, оказалась перворазрядной мошенницей. О, если бы вы, мосье Телемак, могли обо всем знать! Это не женщина, а змея, дракон, василиск. Я вас не послушался, и случилось так, как вы и предсказывали. Я наказан, я — дурак, я — свинья, я даже кое-что похуже…

Награждая себя подобными эпитетами, огорченный Бигон вырвал из головы несколько клоков волос и принялся рассказывать, каким образом его магазин колониальных товаров истаял в руках его жены.

— Она, несчастная, очень любила военных! В этом была моя погибель. Каждый день являлся новый; одного она называла братом, другого — кузеном, третий титуловался племянником, четвертый крестником и так далее. Каждого моя жена осыпала ласками, лакомствами и подарками, к великому моему отчаянию. Женщина эта имела родственников во всех европейских армиях; являлись попеременно французы, испанцы, итальянцы, фламандцы, англичане и еще один Бог знает уже какой национальности. Вся эта ватага немилосердно объедала и опивала меня; посторонние смотрели и посмеивались. Над чем посмеивались, я досконально узнал только вчера вечером. Низкая моя жена убежала, захватив все деньги и бросив магазин мой пустым. Сказав мне это, Бигон прочел полученное им от жены письмо. «Милый мой муж! — писала эта баба, убегая от обворованного простака. — Я должна тебе сделать признание: запах специй твоей лавки очень бьет в нос, он меня просто удушает. Ты извинишь, если по этому поводу я тебя оставлю…»

Рассказ кавалера Телемака де Сент-Беата очень забавлял графа Каспара д’Эспиншаля.

— Так! Так! — воскликнул он. — Спору нет, Инезилла настоящая ведьма. Или я очень грубо ошибаюсь, или мне точно известна негодяйка, весьма похожая на Инезиллу. Прошу вас, продолжайте ваш рассказ, господин кавалер, и попробуйте этого превосходного канарийского вина. Как вы его находите?

— Прекрасное вино, — похвалил гасконец, опорожняя стакан, и затем продолжал: — прочитав письмо Инезиллы, я обратился к Бигону и спросил: что он теперь намерен предпринять? Чудак ответил уверением, будто бы случившееся с ним мало его беспокоит. Он не думает требовать от меня какой-либо услуги, а, напротив, явился с предложением, могущим избавить меня от хлопот и затруднений.

Меня это удивило, но Бигон объяснил все, сказав:

— Моя жена обокрала меня, как только могла лучше. Этого я давно ожидал и постарался спрятать в безопасном месте около восьми тысяч ливров. Тем не менее продолжать торговлю и оставаться в городе, в котором все теперь надо мною смеялись бы, я вовсе не думаю. Вот мой план… И Бигон предложил дать мне в долг шестьдесят пистолей, с условием, что я возьму его за лакея во время моего пути в Клермон и оставлю у себя в случае, если найду при сестре место, приличное моему званию. Предложение это мною, конечно, охотно было принято; лошадиный остов, подкрепляющий теперь свои силы в конюшнях вашего замка, господин граф, был приобретен для меня, а Бигон воссел на осла, и вот таким образом мы оба очутились там, где теперь находимся.

Граф Каспар д’Эспиншаль задумался на минуту, потом обратился к кавалеру с вопросом:

— Не можете ли вы мне сказать фамилию мужа вашей сестры?

— Жан де Сент-Жермен, — ответил гасконец.

Граф вздрогнул при этом ответе.

— Сент-Жермен! — произнес он минуту спустя. — Я его знал очень хорошо и должен сказать, что пользуюсь дружбой баронессы Эрминии.

— Эрминии! Да, это имя носит моя сестра.

— Ну, вот и загадка разрешена. Целый час уже я ломаю себе голову над вопросом: на кого из моих знакомых вы похожи. Я всегда имею привычку находить сходство между людьми, которых встречаю. Твое здоровье, кавалер! Здоровье твоей прекрасной сестры Эрминии де Сент-Жермен!

Кавалер Телемак де Сент-Беат поспешил опорожнить свой стакан, на этот раз не совсем ясно сознавая даже, что делает, и не замечая странного блеска в глазах своего хозяина.

— На этот раз, любезный граф, — обратился он к нему, — вы меня извините, если я сознаюсь, что сильно утомлен.

В эту минуту дверь отворилась и явился Мальсен.

— Зеленая комната уже приготовлена? — спросил его Каспар д’Эспиншаль.

— Сейчас же велю ее приготовить, — ответил интендант и пошел к выходу, немного шатаясь.

Граф, быстрые глаза которого все видели, указал гасконцу на нетвердую походку своего интенданта и добавил:

— Вы уже, кавалер, испытали все неудобства бедности; теперь можете познакомиться с неудобствами богатства. Вот вам пример! Негодяй интендант уже порядочно пьян, к утру он совершенно напьется. Не будь вы так измучены дорогой, я пригласил бы вас на зрелище очень любопытное.

Гасконец, почти уже погруженный в сон и державший, казалось, глаза открытыми только одной силой воли, едва заметно кивнул головой в ответ… Граф продолжал:

— Вообразите себе! Эти два негодяя, интендант и капеллан, каждую ночь сходятся вместе и задают сами себе пиры и вакханалии. Я очень забавляюсь этим; я вижу все, что они творят; но они меня не видят.

— Ого! — воскликнул кавалер Телемак де Сент-Беат, немного приходя в себя от этого признания и не совсем еще понимая, какое удовольствие доставляет графу зрелище вакханалий его слуг. — Но отчего же вы не выгоните их из замка, если они вас обворовывают?

— К чему их выгонять? Не имей они этой слабости, я боялся бы чего-нибудь похуже. Правда, когда эти два друга бывают пьяны, они не всегда льстят моему самолюбию. Клеветники оба, каких трудно найти в другом месте, они клевещут на меня без милосердия и наделяют титулами самыми обидными.

— И… вы все-таки их не выгоняете?! — второй раз спросил гасконец, которого странное признание графа совершенно отрезвило.

— Не думаю даже. Негодяи выпивают мое вино, клевещут на меня, ухаживают за моими вассалками, но, в сущности, они оба только жалкие куклы, служащие для моего развлечения, похожи на те фигуры, склеенные из бумаги, которым я, при помощи ниточек, имеющихся в моих руках, могу придать движения, какие захочу.

— Черт возьми! Вот философия, делающая честь вам, граф. Но позвольте сделать один вопрос, если уж вы так добры и заводите со мною откровенный разговор, который требует взаимной откровенности с моей стороны.

— Спрашивайте, любезный кавалер Телемак де Сент-Беат, спрашивайте!

— Вы дозволяете! В таком случае, по какой же причине, будучи таким философом, вы, однако, не пользуетесь репутацией философа у ваших соседей?

Владетель замка Мессиак расхохотался.

— Я давно ожидал подобного вопроса. Видите ли, кавалер Телемак де Сент-Беат, я из могучего и смелого рода, а потому неизбежно получил в наследство от предков их добродетели и их пороки.

— Что касается лично меня, — произнес кавалер Телемак де Сент-Беат, — то от минуты нашей первой встречи до настоящего времени я в вас вижу только одну половину вашего наследия — хорошую.

Граф улыбнулся с довольным видом на этот ловкий комплимент.

— Когда мы с вами познакомимся поближе, кавалер, вы увидите, по крайней мере, что я никогда не фальшивлю. Раз пожелав чего-нибудь, я добиваюсь цели упорно, но и в этом случае одними позволительными средствами. Я имел, имею и всегда буду иметь врагов, но и самые враги обязаны признать во мне одно: я никогда не совершал ни одного подлого дела. Я удовлетворяю мои страсти и пожелания, как мне заблагорассудится; это бесспорно. Но клянусь кровью Христа Спасителя, сравнив себя со всем окрестным дворянством, ей-Богу, я смею считать себя много достойнее их всех.

Граф произнес эти последние слова с величавостью; такая гордость и искренность отразились на его лице, что сметливый гасконец сейчас же решил в душе: граф такой человек, который делает дурное в наивном убеждении, что имеет право так поступать. Он посмотрел на него, как на черта, вооруженного всевозможными парадоксами и софизмами. Удивленный и пораженный, он уже собирался высказать несколько возражений, как вдруг снова в комнату явился интендант.

VI

— Красная комната готова! — доложил он.

— Красная! Как так красная комната? — воскликнул граф. — Я приказал приготовить зеленую комнату. Зеленая комната самая удобная во всем замке, — прибавил он, обращаясь к кавалеру.

— Очень вам благодарен. Мне не хотелось бы быть причиной самого маловажного затруднения в этом замке, и могу уверить вас, что для меня вполне удобно будет и в красной комнате.

Граф Каспар д’Эспиншаль бросил сердитый взгляд на своего интенданта и пожелал гостю спокойной ночи.

— Где мой лакей? — спросил Телемак де Сент-Беат.

— Кавалер, — обратился к нему Мальсен, — ваш лакей в эту минуту находится в обществе здешнего капеллана… святого человека, клянусь вам, святого человека. Но если вы желаете, я его сейчас же к вам пришлю.

— Благодарю, нет необходимости. Попрошу только предупредить моего лакея, что завтра в пять часов мы оставим гостеприимный замок.

— О, нет! — перебил его граф. — И не подумайте, чтобы я позволил это. Вы меня не оставите так скоро. Надеюсь, вы, кавалер, не откажетесь сопутствовать мне в Клермон, куда именно я выезжаю завтра?

— Вы едете в Клермон завтра?

— Именно еду. Разве вы не знаете, что там послезавтра должно праздноваться прибытие нового губернатора, князя де Булльона?

— Я этого вовсе не знал, но тем более…

Говоря эти слова, кавалер Телемак де Сент-Беат бросил взгляд, полный горького чувства, на свое нищенское платье и истрепанную обувь.

— Вы не должны об этом думать, кавалер, — поспешил успокоить его граф. — Я ваш друг и прошу вас взаимно относиться ко мне, как к другу.

Телемак де Сент-Беат попробовал было протестовать.

— Я впредь знаю все, что вы скажете, — перебил Каспар д’Эспиншаль. — Но вы не должны думать, что я действую совершенно бескорыстно. Находясь на исключительном положении, я нуждаюсь в друге верном и мужественном и надеюсь найти именно такого в вас. Но извините, что задерживаю разговорами вас так долго, вижу, сон склеивает ваши глаза. Итак, до завтра, кавалер?

Хозяин и гость разошлись, как старые друзья. Телемак де Сент-Беат удалился в приготовленную для него красную комнату, а Каспар д’Эспиншаль, желая подышать свежим воздухом, вышел во двор замка.

Пробило одиннадцать часов. Тысячи звезд сияли на небе, и яркий месяц, выглядывая из-за туч, бросал на темную землю печальный и неприятный свет.

— Брата я уже держу в моих руках, — прошептал про себя, потирая руки, Каспар д’Эспиншаль. Волей-неволей, а сестра, со временем, должна будет выполнить то, что я захочу.

Он вошел в бойницу возле ворот. В руке у него был рожок с порохом, который он привязал к длинному шнурку и спустил за окно. В бойнице горела зажженная им лампа. Он прождал несколько минут.

Скоро в тишине послышался всплеск воды, точно кто-то переплывал ров, и затем во мраке у самой бойницы появился человек.

— Эвлогий, ты это? — спросил граф.

— Я здесь! — ответил суровый голос.

— Получил пороховой рожок?

— Да, он у меня. Благодарю!

— Не уходи еще.

— Что тебе нужно?

— Любишь ли ты меня по-прежнему, Эвлогий?

— Ты про это сам хорошо знаешь.

И суровый голос сделался мягче и нежнее.

— Слушай же. Завтра я еду в Клермон.

— В котором часу?

— В пять часов утра.

— Прекрасно. Я отправлюсь в четыре.

— Ты меня понял?

— Понял.

— Не нуждаешься ли в чем-нибудь?

Эвлогий рассмеялся.

— Погода стоит прекрасная, лес полон дичи, пули мои летят далеко, сам я здоров и силен. Мне ничего не надо!

— В таком случае, до свидания!

И странное создание, которое кавалер Телемак де Сент-Беат назвал диким, Бигон — лесным человеком, а граф называл Эвлогием, бросилось в воду замкового рва, переплыло на другой берег и исчезло.

«Он в самом деле очень привязан ко мне, — думал граф Каспар д’Эспиншаль. — А между тем, он должен бы был более всех ненавидеть меня».

И медленными шагами владетель Мессиака возвратился во внутренние покои своего замка.

VII

Красная комната не принадлежала к числу плохих в замке. Название свое она получила еще в 1627 году, когда епископ Ришелье, отправляясь заключать в Анжер мирный договор, переночевал в ней одну ночь. Через два года он стал кардиналом, и владельцы Мессиака с той поры обыкновенно говорили:

— Вот комната, в которой ночевала красная эминенция.

Утомленный кавалер Телемак де Сент-Беат увидел, что на приготовленной для него кровати положены целых три матраца — роскошь чрезвычайная для того времени.

Очутившись в постели, кавалер, однако же, не уснул. Он так много удивительного заметил в замке, в голове его было столько серьезных мыслей, что капризный бог Морфей не подумал явиться к нему. Насильно закрывая глаза, он через минуту широко открывал их, точно перед его напуганным взглядом проносились какие-нибудь страшные видения. В загадочном положении полусна и полубодрствования кавалер слышал, как часы пробили двенадцать, затем и половину первого.

«Не чересчур ли я много выпил?» — подумал гасконец.

И, поднявшись, он на ощупь отыскал графин с водой и в один прием выпил всю воду. Сон его совершенно оставил. Отворив окно, Телемак де Сент-Беат выглянул в пустой двор замка.

Прямо против окна поднималась стена, окружавшая маленький дворик. Было совершенно темно, в комнате его не было огня, и он легко мог все видеть, не будучи замечен. Но, собственно, видеть было нечего. Внизу лежал пустой дворик, густо заросший сорными травами. Тем не менее непонятное любопытство удержало кавалера возле окна. Он совершенно не чувствовал утомления и всякую минуту ожидал увидеть что-то интересное.

В замке еще слышалось какое-то движение, но чем там занимались, трудно было угадать. Казалось, какие-то люди разговаривали, смеялись; долетали еще звуки стаканов, ударяющихся один о другой.

Кавалер вспомнил слова графа и воскликнул:

— Сто тысяч чертей! Готов биться об заклад, на шестьдесят пистолей почтенного Бигона, что это капеллан и интендант устроили себе пир.

И чтобы своим громким смехом не потревожить соседей, гасконец отодвинулся от окна, продолжая разглядывать дворик. По его соображению, красная комната лежала в задней части замка; спальная же самого графа помещалась с фронта. Огни во фронтальных окнах заставили его сделать довольно правдоподобное предположение, что хозяин избрал для себя самую удобную и приятную комнату. Звуки, долетавшие к нему с противоположной стороны, удостоверяли, что эта часть замка предназначена была для прислуги.

Сообразив все это в одну минуту, гасконец решил рискнуть; им овладело совершенно непреодолимое любопытство.

— Я должен поглядеть на этих плутов, — произнес он.

По его соображениям, неисправимый гуляка Бигон непременно должен был находиться в обществе капеллана и интенданта; окно его спальни возвышалось всего на пятнадцать футов и потому не составило большого труда выйти этим путем. Кавалер прикрепил свой ременный темляк к крюку, вбитому у окошка, и, держась за крепкий ремень, легко спустился во дворик. Он уже минуты две шел в темноте и вдруг остановился. Послышались голоса пирующих.

Но он напрасно искал свет в окнах; везде была глубочайшая тьма. У основания стены густо разрослись крапива и лопух. Внимательному кавалеру странным показалось, что бледный свет месяца в этом месте как будто несколько изменялся — становился краснее. Он отвел в сторону кусты и лопухи — и с радостью приметил проход в стене, откуда проникал свет большой лампы, который, смешиваясь с блеском месяца, и давал освещению странную окраску, замеченную его пытливым опытным взором.

Заглянув в открытое отверстие, он увидел большую комнату со сводами. Посередине стоял сосновый стол, обильно заставленный блюдами и соусниками с кушаньями, бутылками и стаканами с вином. Трое людей сидели за столом, наедаясь, напиваясь и смеясь время от времени над взаимными грубыми шутками.

Молоденькая деревенская девушка, в одежде горных жителей Савойи, прислуживала пирующим, весело вторя их смеху и попивая вино из их стаканов.

У окна сидели капеллан дон Клавдий-Гобелет, Мальсен и Бигон.

Монах называл девушку Мамртинкой.

Телемак де Сент-Беат прислушался к их разговору.

— Ну, разве не великолепная пришла мне мысль! — восклицал капеллан. — Этот погреб уединен и молчалив, как гроб. Черт меня побери сию же минуту, если дураку графу Каспару д’Эспиншалю удастся найти нас здесь.

— Тем более, он не пойдет искать нас сюда. Именно в этом погребе много лет тому назад, я похоронил в песке тело бедной графини, вдовы Жана де Шато-Морана. Мать графа Каспара д’Эспиншаля не позволила хоронить несчастную в капелле, полагая, что и так очень много делает для наложницы, позволяя зарыть ее в песок погреба своего замка.

— Наложницы! Наложницы! — заворчал монах. — Она, собственно, не была наложницей: граф Бернар д’Эспиншаль насилием принудил ее жить с ним.

— Бррр! — застонал Бигон, — не будем говорить о подобных вещах. Здесь кто-то похоронен! Гм! Не удивительно в таком случае, что граф Каспар д’Эспиншаль никогда сюда не заглядывает. Я тоже терпеть не могу соседства с мертвецами: такое положение лишает меня аппетита.

— Не можешь есть, тогда пей за вечное успокоение умерших, — сказал капеллан.

— Но, однако же, — обратился к товарищам Бигон, — позвольте мне задать один вопрос. Любопытно узнать, что бы предпринял граф Каспар, если бы случайно застал нас в этом погребе?

— Ты трусишь, Бигон!

— Но нет, я не трушу. Я только помню предостережение моего господина, всегда повторяющего: осторожность! осторожность!

— И твой господин делал бы то же, что мы делаем, представься только ему удобный случай, — заворчал рьяный Мальсен, который даже на пиршестве сохранял свое злобное расположение духа. — И чего нам стесняться. Не святой и наш граф Каспар д’Эспиншаль. Я ли его не знаю! Он содержит целый сераль, точно турецкий султан.

— Неужели целый сераль? — удивился Бигон.

— И не сомневайся. Ты видел, разве он дозволил кому-нибудь идти отворить ворота замка? Боится, как бы кто не забрался в его башню Монтейль. Разве я не правду говорю, почтеннейший дон Клавдий-Гобелет?!

— Что касается женщин, я признаю, что граф Каспар д’Эспиншаль скорее турок, чем христианин. Я ему повторяю без устали, что будет ему когда-нибудь за это чересчур горячо. Судьи в Риоме не шутят, а мужья и замужние дамы, нельзя сказать, чтобы очень были довольны его поступками. Не правду ли я говорю, Мамртинка?

— Наш господин такой прекрасный господин! — ответила деревенская девушка.

— Ты, выходит, на его стороне?

— Я вовсе не на его стороне. Но его так любят все дамы в Риоме и Клермоне, а так как женщины всегда сильнее мужчин, то прекрасный наш граф смело может не бояться засад ревнивых мужей и всей их злости, хотя бы даже закон и был на их стороне.

— Говори себе… говори. А я все же сто раз лучше желал бы находиться в коже этого оборванца Эвлогия, чем занимать место могущественного графа Каспара д’Эспиншаля, владельца замка Мессиак.

— Вот уже второй раз вы упомянули этого Эвлогия, заметил любопытный Бигон. — Как я вам рассказал, мы имели честь встретить его на дороге и он великодушно отказался принять полпистоля, предложенного ему моим господином. Что же, этот лесной человек Эвлогий богат?

— Нас это вовсе не должно касаться. Он живет, и довольно этого, — ответил решительно Мальсен.

— Ну, и Бог с ним! Меня он не интересует. Гораздо более желал бы я поглядеть на сераль графа.

— Теперь ночь, — заметила Мамртинка, — и это сделать легко при помощи лестницы.

— Ты мне покажешь дорогу?

— Охотно. Пусть только эти господа пойдут с нами.

— Я не пошевелюсь с места, — ответил капеллан.

— И я тоже, — подтвердил Мальсен.

Бигон не настаивал. Телемак де Сент-Беат, наблюдавший за всем происходящим в окно, увидел улыбку своего лакея. Бигон многозначительно почесывал нос. У Бигона это был верный знак, что он что-то задумывает.

— Это становится очень любопытным! — заметил сам себе гасконец.

VIII

Кавалер Телемак де Сент-Беат слышал уже довольно. Держась в тени, падающей от деревьев, он пришел к внешней стене замка. Шагах в сорока перед ним возвышалась теперь таинственная башня Монтейль; угрюмый силуэт ее мрачно чернел на полуночном небе. Если бы Анна Радклиф жила и написала свой славный роман в XVII веке, кавалер мог бы даже подумать, что он находится перед таинственным Удольфским замком в Италии. Какие-то тайны окружали его; на каждом шагу он встречал удивительные вещи, и обстоятельства, казалось, очень способствовали этому.

— Тысяча чертей! — ворчал он. — Надо идти до конца. Этот граф очень меня интересует со всеми своими пороками. Притом же для меня не будет вовсе бесполезным разузнать; если я когда-нибудь разбогатею, я уже буду знать досконально, что и как делается в этих странах. Клянусь честью! всегда стоит выслушать то, что слуги говорят о своих господах.

Рассуждая таким образом, кавалер достиг дубовой галереи, пробитой в стене и снабженной крепкой железной решеткой. Здесь он остановился и ждал. Легкий юго-восточный ветер нес прохладу, тихо шелестели на деревьях листья, издали долетали восхитительные трели соловья.

Кавалер Телемак де Сент-Беат приложил ухо к решетке. Вдруг соловей умолк. С внешней стороны стены донесся какой-то шорох, точно зверь продирался через заросли и травы. Гасконец затаил дыхание.

Два голоса начали шепотом переговоры:

— Нет его на башне?

— Нет! Я здесь больше двух часов, никто не отворял дверей.

— Никто?

— Очевидно, напрасно будем ждать. Он сегодня ночью не намерен посетить башню Монтейль.

— Очень жаль. Настоятель из Мессиака освятил мои пули.

— Ничего не потеряно. Один из замковой прислуги заверил меня, что он завтра едет в Клермон.

— С большой свитой?

— С двенадцатью вооруженными слугами.

— Черт возьми!

— Пустое! Ты разве не знаешь, какой он фантазер.

— Это так. На своем горном жеребце он всегда держится на четверть мили впереди конвоя.

— Я на это и рассчитываю.

— Какой же твой план?

— Вот он: сорок вооруженных людей графа де Селанс с нами.

— Так, но сам граф?

— Бог с ним! Де Селанс ненавидит Каспара д’Эспиншаля, но боится его. Когда мы освободим его от врага, он, конечно, будет доволен; а в случае неудачи он только приличия ради побранит своих людей. Вот и весь мой план.

— Дело, значит, кончено.

— Не совсем, но будет кончено этой ночью.

— Где же вы уговоритесь?

— У меня. Ноэль Монткаль, прежний слуга Шато-Моранов, предводительствует людьми Селанса и находится в настоящую минуту в моем жилище.

— Ах, а я все же желал бы лучше иметь под прицелом этого проклятого графа. С этими всеми хитростями и заговорами увидите, что он еще раз увернется от наших рук.

— Будь покоен, метр Шандор! Ты желаешь отомстить за свою сестру, так и я жажду отомстить за мою дочь.

Человек, которого называли Шандором, должно быть, в это время встал, так как кавалер Телемак де Сент-Беат гораздо явственнее услышал его голос, произнесший:

— Пусть так и будет. Но не позабудь, метр Ланген, я действую с тобой заодно в последний раз. Если завтра нам не удастся, тогда — к черту все осторожности и тайны! Я один, с моим мушкетом в руках, становлюсь против ворот замка Мессиак и убью, как собаку, этого Каспара д’Эспиншаля, как только он переступит порог.

— Месяц назад ты уже пробовал убить его.

— Тогда было другое дело; у меня в ружье простые пули, а этого черта простыми пулями нельзя убить. Я бью влет ласточку, а тогда промахнулся. Разве это возможно, если бы дьявол не защищал его. Но теперь у меня пули медные, освященные церковью, именно такие, какие необходимы, чтобы убить проклятого.

— Обещаешь быть завтра с нами заодно?

— Я буду первый.

— Не ляжешь спать сегодня?

— Я не нуждаюсь во сне. С той минуты, как позор вошел в наш дом, сон не посещает нас. Бедная Бланка! Она была невестой подлесничего барона де Кусака, а он отнял ее у нас. Дьявол, разбойник!

Телемак де Сент-Беат услышал, как Шандор зарыдал; это непритворное горе отца заставило сильнее забиться твердое сердце кавалера. Спустя минуту грозный голос Шандора спросил:

— В котором часу?

— Он выезжает в пять часов утра.

— Где устраивается засада?

— У Алагонского моста.

— Хорошо. Я буду там!

Опять послышался шорох ветвей, и Телемак де Сент-Беат заключил, что говорившие удалились. В нем ожесточенно боролись два противоположных чувства. Он забыл капеллана, Мальсена, Бигона, сераль в башне Монтейль; его ошеломило, оглушило услышанное им. Сомневающийся, почти не помнящий себя, он пытался найти дорогу в свою комнату.

Но сойти вниз было легче, чем возвратиться обратно. К счастью, он увидал около окна своей комнаты большое дерево, ветви которого достигали рамы. Он залез на него, снова схватился за ремень, привязанный к крюку в окне, и впрыгнул в комнату.

— Что же теперь делать? — спрашивал он себя, ложась в постель. — Бесспорно, заговорщики справедливо обвиняют графа Каспара д’Эспиншаля в ужасных обидах, нанесенных им; но имеет ли он, Телемак де Сент-Беат, право становиться между преступником и справедливым мщением? Не будет ли он сам в таком случае соучастником преступлений этого графа? Сам Каспар д’Эспиншаль ничего не хотел сказать в оправдание своих поступков, а, напротив, точно хвастался ими…

Кавалер Телемак де Сент-Беат закрыл руками разгоряченное лицо и, подумав несколько минут, вдруг воскликнул:

— Нет, это невозможно! Я случайно узнал страшную тайну и сохраню ее в секрете? Я, которого граф принял с трогательным гостеприимством, осыпал ласками и знаками дружбы, я сделаюсь его предателем?! Такой поступок равносилен самому низкому предательству! Люди, жаждущие убить Каспара д’Эспиншаля, могут ошибаться, и я, промолчав, сделаюсь соучастником убийц.

После долгих колебаний кавалер решил предостеречь графа, но не выдавать ничьих имен.

Довольный собой, он вытянулся на постели и приготовился уснуть. В эту минуту на ступенях лестницы послышались торопливые шаги.

— Это что еще? — с удивлением прошептал гасконец.

Сквозь замочную скважину какой-то голос звал его по имени. Кавалер Телемак де Сент-Беат узнал пискливый голос Бигона, но сильно измененный страхом. Лакей кричал:

— Ради Бога, мосье Телемак, отворите дверь.

— Отворяй сам, она не заперта.

Бигон появился в комнате со свечой в руке.

На перепуганном лице его ясно запечатлелось глуповатое удивление.

— Ах, кавалер! — воскликнул он, — если бы вы только могли вообразить, что случилось со мной. Я преспокойно лежал на моей постели…

— Не ошибаетесь ли вы насчет постели? — иронически переспросил Телемак де Сент-Беат.

— Нет, не ошибаюсь! Я даже видел во сне нечто напоминающее мне душеспасительные слова, которыми напутствовал меня вчера здешний капеллан. Святой человек, за это можно поручиться!

— Да, он святой человек. Про это я уже знаю.

— Проснувшись, я выхожу на двор, передо мною башня Монтейль, иду в ту сторону, вижу лестницу, забытую, вероятно, садовником, приставляю ее к окошку, взбираюсь и заглядываю в маленькую комнатку. Комнатка оказывается освещенной. Прежде всего я должен сказать, что граф Каспар д’Эспиншаль — турок и содержит целый гарем.

— Какое мне до этого дело?

— Вам ничего, но мне очень большое.

— Это с какой стати?

— Вы никогда не угадаете, кого я увидел в этой башне!

— Вероятно, твоего осла.

— Вы всегда насмехаетесь надо мною. Но я видел… видел… то, что я там видел, переходит границу возможного.

— Кого же ты там увидел, в конце концов?

— Мою жену!

— Инезиллу?

— Ее самую. Кровь ударила мне в голову, я свалился с лестницы и прибежал к вам.

Это странное открытие, после того, что уже знал кавалер, удивило его только наполовину. Но он чувствовал, что надо как-то успокоить Бигона.

— Ты пьян, — сказал он испуганному лакею. — Ты просто увидел в зеркале собственную физиономию и вообразил, что видишь жену. Дай мне уснуть, и тебе я посоветовал бы идти проспаться.

Услышав эти слова, Бигон опешил и потихоньку выбрался из красной комнаты.

IX

Если в течение описанной только что ночи кавалер Телемак де Сент-Беат спал мало, то его слуга Бигон, говоря честно, вовсе не спал. Не только увидеть, но даже предполагать, что ему померещилась его жена, убежавшая с сержантом, было для него обстоятельством далеко не успокоительным.

— Per le cabeza de Diou! — воскликнул он на своем странном жаргоне, наполовину гасконском, наполовину испанском, — я не спорю, я точно пьян, но я ее видел, видел слишком даже хорошо; невозможно было мне не узнать ее лица и манер. Инезилла стояла против зеркала точно так же, как делала это, когда была женой купца, госпожой Бигон.

И бывший купец с досады вырвал из своей головы порядочный клок волос. Только в особенных случаях жизни он расходовал свои волосы подобным образом. Но для успокоения читателей, из которых, быть может, найдутся и такие, которые пожалеют даже волосы Бигона, мы обязаны сказать: больше или меньше одним клоком на голове почтенного экс-негоцианта, собственно, значило для него очень мало; у него были такие богатые волосы, что им мог позавидовать любой негр или баран-меринос. В молодости Бигона просто вешали за волосы, и, вероятно, поэтому он всего упорнее веровал в справедливость басни про Авессалома.

Соображая все случившееся с ним, Бигон был уверен, что видел именно свою жену, но небольшая доля сомнения еще оставалась в его душе.

— Случаются в жизни и такие удивительные вещи, — ворчал он. — Если бы только я мог удостовериться… Но, впрочем, черт бы побрал мою бабу, она это или не она сидит в башне Монтейль.

После такого истинно философского решения Бигон попробовал было уснуть, но и на этот раз без успеха. Услышав, как пробило четыре часа, он вскочил и снова побежал в комнату к своему господину.

В коридоре он натолкнулся на какого-то человека, который нес платье.

— Неуклюжее животное! — крикнул на него Бигон. — Куда это ты спешишь?

— К господину кавалеру Телемаку де Сент-Беату.

— К нему! И это старое платье несешь к нему?

— Метр Бигон! Это не старое платье, а самое новомодное и богатое одеяние.

— Карамба! Кому принадлежит весь этот гардероб?

— Господину кавалеру Телемаку де Сент-Беату.

— Быть не может!

— А между тем, это воистину так.

— Гм! Очевидно, он рискнул моими шестьюдесятью пистолями и приобрел эти тряпки, — заворчал достойный слуга, бывший пономарь и купец из города Аргеля. — Я намылю ему за это шею! Я не промолчу…

И Бигон вошел в красную комнату вслед за служителем, принесшим платье. Кавалер сидел в кресле и посматривал с меланхолической грустью на свою истасканную несчастную одежду, грязные лоскутья которой заставляли его плакать.

При виде двух человек, вошедших в комнату, не испросив предварительно дозволения, он едва не рассердился. Но хотя Телемак де Сент-Беат и был гасконец, он отлично умел владеть своим характером.

— Что вам здесь нужно, друзья мои? — спросил он совершенно спокойно.

— И вы не догадываетесь, зачем я явился! — возразил Бигон. — Это уже непозволительное фанфаронство. Признаюсь, я не совсем хорошо знаю ваш характер…

— Что ты плетешь, глупец?

— Вот еще что? Посмотрите, я же и глупец! В моих жилах кровь леденеет от одной мысли. Великодушно я одолжил вам шестьдесят пистолей, и вы их все потратили на тряпки. Это очень наивный поступок, господин кавалер!

Телемак де Сент-Беат взял свой палаш, обнажил его и положил на стол, а ножны сжал в руке и самым ласковым голосом ответил Бигону:

— Совсем не могу понять, о чем ты говоришь, друг мой. Твой язык какой-то нынче особенный, неприличный. Полагаю, это оттого, что я поступаю с тобой чересчур мягко. Больше этого не случится. На будущее я это учту. Буду поступать иначе.

И ловко схватив оторопевшего метра Бигона за воротник, кавалер принялся проворно отсчитывать ему удары ножнами палаша по спине. Напрасно несчастный пытался вырваться; жилистый и ловкий гасконец имел железные руки.

— Помилуйте! Помилуйте! — кричал Бигон.

— Ты очень уж фамильярен со мной, — продолжая бить, приговаривал кавалер. — Вот же тебе еще, шельма! Вот тебе еще, дурак!

— Господин Телемак де Сент-Беат! — кричал Бигон. — Пустите меня, я вам уступаю десять пистолей.

— Вот тебе за десять пистолей! Вот тебе!

— Уступаю двадцать пистолей.

— Получи же за двадцать! Получай за двадцать.

На минуту Телемак де Сент-Беат приостановил экзекуцию, но не выпустил из рук воротник своего слуги.

— О, выпустите меня, умоляю вас, мосье Телемак!

— Не будешь болтать лишнего?

— Буду совершенно немым.

— Очень хорошо. Оправься и одевай меня.

— А эти новые одежды?

— Они мне не принадлежат.

— Может ли это быть?!

— Не забывай, что ножны от палаша под рукой.

Бигон умолк.

— Позвольте доложить вам, — почтительно произнес лакей, принесший платье, — мой господин, граф Каспар д’Эспиншаль, прислал эти одежды в ваше распоряжение и надеется, что вы не обидите его отказом воспользоваться ими.

— Скажи графу, — ответил он, — что хотя я беден, во всяком случае, ни от кого милостыни не принимаю.

— Милостыня, вот скверное слово! — произнес чей-то свежий и приятный голос. И вслед за этим в комнату явился богато одетый и вполне вооруженный граф Каспар д’Эспиншаль.

Величественный вид его почти ослепил Телемака де Сент-Беата. Неверный свет лампы, смешиваясь с наступающим дневным светом, придавал его высокой фигуре почти исполинские размеры, а воинские украшения чрезвычайно шли ему. Он очень напоминал страшных рыцарей времен Людовика Святого.

Сравнивая себя с графом, гасконец невольно вспомнил басню о лягушке и воле. Но он скоро преодолел смущение и спросил:

— Как же я могу назвать иначе то, что вы, граф, хотите сделать для меня?

— Дружеской услугой, мой любезный кавалер!

— Которую я не могу принять, зная, что ничем не смогу отблагодарить за нее.

Бигон, услышав эти слова, сделал ужасную гримасу и, хотя ножны лежали очень близко, не утерпел и шепнул кавалеру на ухо:

— Берите это платье! Оно, во всяком случае, ничего не будет вам стоить.

И, торопливо опустив глаза после этих слов, прибитый экс-купец выбрался из комнаты. Граф Каспар д’Эспиншаль улыбнулся и заметил:

— Вы очень уж деликатны, друг мой Телемак де Сент-Беат. Все эти мелочи не стоят и шестидесяти пистолей.

— Понимаю намек, — серьезно ответил гасконец, — однако же отказываюсь принять вашу дружескую услугу.

Граф Каспар д’Эспиншаль прикусил губу и проговорил:

— Прошу вас, мой юный друг, только сообразите одно: ваша сестра, баронесса Эрминия, справедливо обиделась бы на меня и никогда не простила бы мне, если бы я допустил, чтобы ее брат явился к ней в положении, недостойном его. Вам надо на минуту забыть вашу гордость, и вы избавите меня от ее неудовольствия и упреков. Надевая на себя это платье, вы только оказываете мне услугу.

Такие аргументы повлияли на упорство кавалера Телемака де Сент-Беата. Он сейчас же понял, что его сестре, баронессе Эрминии, очень было бы неприятно встретить своего брата, среди блестящего клермонского дворянства, оборванным и нищим. И он решился, с обычной для себя ловкостью, выпутаться из затруднительного положения.

— Я надеваю это платье, — произнес он, — но так как вы, граф, сами оценили стоимость его в шестьдесят пистолей, то и позвольте мне быть должным вам эту сумму и уплатить при первой возможности.

— Шестьдесят и шестьдесят составляют сто двадцать, — произнес неисправимый Бигон.

Кавалер начал одеваться в новое платье. Очевидно, оно было сшито не на фигуру Каспара д’Эспиншаля и поэтому подошло Телемаку де Сент-Беату. Бигон не вытерпел, чтобы и тут не сделать замечания.

— Клянусь честью! Платье это было сшито на женщину.

Гасконца новое платье очень украсило; в нем он имел вид очень приличного и красивого юноши. Только одна мелочь помешала костюму его быть полным: перчатки никак не могли войти на его руку. По мнению Бигона, это было новое доказательство, что платье первоначально изготовлялось для женщины.

Тем не менее почтенный экс-негоциант Аргеля или потому, что удары ножнами благодетельно повлияли на него, или потому, что, видя своего господина очень приличным на вид и достойного иметь такого лакея, каким он себя считал, Бигон высказал кавалеру несколько комплиментов и похвал, когда тот был совершенно одет. Затем он рискнул спросить:

— А что, кавалер, вы еще думаете о факте появления в Монтеле моей жены?

— А ты сам продолжаешь ли думать, что это была она?

— Я постоянно думаю об этом. И теперь касательно этого факта сильнее убежден, чем когда-либо. Знаете ли даже что? Мне кажется, будто этот несчастный, принесший сюда платье, очень похож на Иеронима Паскаля, племянника сержанта Фабия Шиго, с которым бежала моя жена!

Гасконец многозначительно улыбнулся и произнес:

— Ты, мой любезный Бигон, до сих пор еще, должно быть, не проспался.

X

В пять часов все приготовления были окончены, и кортеж отправился в путь надлежащим порядком.

Кавалер Телемак де Сент-Беат вынужден был заменить своего несчастного старого Пегаса лучшей лошадью. Гордость его страдала, но он утешал себя мыслью, что явится в лучшем виде и тем доставит удовольствие сестре своей Эрминии. Бигон, которому вместо осла дали савойскую лошадку, кругленькую и хорошенькую, был наверху блаженства. Не только о собственном осле, он забыл даже о собственной жене и, восседая с горделивой физиономией в седле, производил чрезвычайно комическое впечатление на окружающих. Он ехал между капелланом, сидевшим на муле, и Мальсеном, вооруженным с головы до ног.

Расположение духа его совершенно изменилось, и по очень рациональной причине: от Аргеля до замка Мессиак Бигон ежеминутно, как лист, трепетал от страха. В обществе так скромно одетого кавалера он справедливо полагал, что на случай нападения им невозможно было ожидать никаких хороших результатов. В теперешней компании он всякую опасность считал почти невозможной.

Кругом ехал конвой из двенадцати вооруженных. Они были взяты, он понимал это, не ради одной пышности, но, во всяком случае: кто же без немедленной кары рискнул бы напасть на поезд графа Каспара д’Эспиншаля? Если бы он, подобно кавалеру, подслушал ночной разговор двух человек у стены башни Монтейль, он, конечно, потерял бы значительную долю своей самоуверенности. Но Бигон ничего не слыхал и даже не подозревал о существовании засады.

Увлеченный болтливостью, свойственной всем южным жителям, он принялся рассказывать Мальсену и капеллану о мнимых засадах и нападениях, предметом которых будто бы они были на пути из Аргеля, и о том, какие чудеса храбрости при этом оказали. Он договорился до того, что уверял, будто, защищая себя и своего господина, убил не менее ста человек; выходило, что перед храбростью Бигона казались ничтожеством самые пэры Карла Великого. С другой стороны, желая как можно более уменьшить значение великодушных подарков графа Каспара д’Эспиншаля, Бигон повторял:

— Мой осел, правда, только осел, но другого подобного ему отыскать трудно. Первое, он сын благородной ослицы, принадлежащей графу Монтелеону де Борусс, и по храбрости это — совершенный Баярд между ослами. Ах, когда мы ночевали в лесу Камари, он защищался против трех волков, из которых один был величиною с медведя. Коник, на котором я сижу — хорош; но признаюсь вам, я сильно опасаюсь, обладает ли он теми воинскими и гражданскими доблестями, которыми был преисполнен мой осел.

Кавалер Телемак де Сент-Беат ехал рядом с графом Каспаром д’Эспиншалем.

— Вы знаете мост Алагон? — внезапно спросил он у графа.

— Очень хорошо знаю.

— Не будете ли вы добры сказать мне: в котором часу мы приедем к Алагону?

— В половине восьмого часа, никак не позже.

Кавалер осмотрелся вокруг. Полчаса уже, как они выехали из окрестностей селения Мессиака, скрывшегося между скалами и холмами, точно стакан, спущенный в колодец. Местность превратилась в пустыню; повсюду были только камни и камни. Кованые копыта лошадей, ударяясь об эти обломки гранита, рассыпали искры. Эта нагроможденная скалами околица, соединяющаяся с отрогами Пюи-де-Домского хребта и до сего дня еще, по причине своей каменистости, представляет очень затруднительное сообщение.

Чтобы сколько-нибудь иметь сносную дорогу, приходилось ехать по берегу Алагоны, переезжая несколько раз самую реку. Гасконец одним взглядом оценил все эти обстоятельства.

— Нет ли иной дороги в Клермон? — спросил он графа.

— Нет, другой дороги не существует, — ответил Каспар д’Эспиншаль, удивляясь замечаниям Телемака де Сент-Беата.

— Извините за все эти вопросы, но они имеют большое значение, как для вас, так и для меня.

— Объяснитесь в таком случае, любезный кавалер!

— С удовольствием! Дорога, по которой мы едем, кажется мне неподходящей.

— Как это, неподходящею?

— Местность, окружающая нас, очень удобна для засад, в особенности я опасаюсь засады возле Алагонского моста.

Каспар д’Эспиншаль внимательно и зорко поглядел на кавалера и спросил:

— Вы ожидаете засады и нападения у Алагоны?

— Не ожидаю, а я уверен, что оно будет.

— Значит, вы меня предостерегаете по сведениям.

— Подслушанным.

— Где вы подслушали? У меня в замке?

— У вас в замке сегодня ночью, благодаря тому, что вашему интенданту пришла мысль поместить меня в красную комнату, а не в зеленую.

Граф нахмурился. Гасконец, между тем, и сам не знал, как лучше сообщить о подслушанных им тайнах.

Гордый магнат сообщением об угрожающей ему опасности, разумеется, будет ему обязан, но невозможно угадать, как он примет назойливое вмешательство постороннего, гостеприимно принятого в его замке, случайно или с умыслом узнавшего тайны, так близко касающиеся владельца.

Подобное вмешательство в чужие дела очень походило на шпионство. Гасконец же наш лучше бы согласился пройти под огнем всех сорока сбиров барона Селанса и под выстрелами Шандора и Лангена, чем попасть под подозрение не только по обвинению в шпионстве, но даже по обвинению в недостатке воспитания и деликатности.

Но удержаться с дальнейшими сообщениями тоже было невозможно. Он сказал уже слишком много, и поэтому должен был решиться высказать и остальное, но при этом постановил обезопасить себя хитростью, на которую так способны все уроженцы южной Франции. Обдумав свое положение, Телемак де Сент-Беат обратился к графу Каспару д’Эспиншалю со следующими словами:

— Вчера я выпил очень много и никак не мог уснуть. Чтобы освежить себя и успокоить расстроенные нервы, я отворил окно. Когда я любовался месяцем, вдруг под моим окном промелькнула какая-то тень. Откуда она взялась — не могу объяснить. Может, во дворе есть какой-нибудь тайник…

Каспар д’Эспиншаль улыбнулся.

— Вы, кавалер, ошибаетесь. На дворе нет никакого тайника. Но если вы смотрели из окна, то могли видеть в углу дверь, ведущую в подвалы замка. Ваша тень непременно вышла оттуда.

— Очень может быть.

— Появление оттуда ночной тени меня вовсе не удивляет. Мальсен и мой капеллан — лунатики, бродят по ночам, но я им это дозволяю.

— Как бы там ни было, но появление тени возбудило мое любопытство. Не вор ли это, пришло мне на мысль. Тем правдоподобнее казалось такое предположение, что тень приставила лестницу к последнему окну, выходящему на дворик.

— За исключением окон из красной комнаты на дворик выходит только одно окно. Неужели же этот негодяй таскался…

— Ничего не знаю. Гонимый желанием наказать вора, не будя вас и не делая в доме шуму, я схватил рапиру и соскочил из окошка на землю. В это время было около часа пополуночи. Но я не успел догнать человека, за которым гнался, он внезапно исчез. Как? Этого не могу объяснить. Довольно того, что он исчез. Лестница лежала на земле, я даже споткнулся об нее в своей торопливости. Обескураженный, возвращаясь назад, я вдруг возле бойницы услышал два голоса. Один из говоривших хотел ожидать вас против ворот замка и застрелить, как только вы покажетесь; другой, напротив, советовал лучше сделать засаду под мостом Алагоны и тут отомстить, расправившись на свободе. Первый послушал второго и обещал, не опаздывая, явиться на место засады, где сорок вооруженных людей помогут осуществить задуманное двумя заговорщиками.

Кавалер умолк. Каспар д’Эспиншаль задумался на мгновение, затем пожал руку Телемаку де Сент-Беату и произнес:

— Благодарю!

— Но что же вы думаете теперь предпринять? — спросил гасконец.

— Мой дорогой гость! Я сегодня вечером должен быть в Клермоне во всяком случае и не имею времени искать объездной дороги между скалами и ущельями этих гор.

— Вы думаете пробиться через банду этих разбойников? Слово разбойников кавалер выговорил с большим трудом.

— Пробьюсь даже через весь ад, охраняемый всеми чертями.

«Клянусь Вельзевулом! — подумал удивленный кавалер. — Это совершенно бешеный безумец или, еще вернее, самый отчаянный гасконец. Подобного мне еще не случалось видеть».

— Вас удивляет мое намерение? — спросил Каспар д’Эспиншаль.

— Да, и даже очень удивляет.

Граф меланхолически улыбнулся.

— Мы, по всей вероятности, одного возраста, — продолжал он, — но прошу вас, кавалер, считать меня старшим. Что я говорю, старшим! Я старина, отживший старик, всем пресытившийся и все испытавший. Родителей моих я едва помню. Богач и господин, не ведающий ни в чем запрета в те годы, когда ровесники мои едва попадали в пажи, я, разумеется, жил… злоупотреблял жизнью! И вот ныне, чтобы поддержать интерес в моем ничтожном существовании, чтобы расшевелить сердце, почти погасшее, мне необходимы постоянно новые впечатления, сильные волнения, особые наслаждения и приключения, исполненные смертельных опасностей. Сознаюсь, что поступаю дурно. Но несчастная фатальность, кажется, в крови моего рода. Я чересчур слаб для того, чтобы быть добрым. Внутри меня идет постоянная борьба с чем-то, что вечно меня увлекает, поглощает и волнует. О, если бы меня иначе воспитали, я, не сомневаюсь, был бы добродетельным и даже великим человеком.

— Но, граф, в ваши годы, неужели вы думаете, поздно начинать новый путь?

Улыбка Каспара д’Эспиншаля вдруг сделалась зловещей и мрачной.

— Алагона вытекает из той горки, которую видите перед собой, — сказал он, указывая рукой вперед. — При истоке один пастух может переменить ее направление. Проследите речку дальше. Не дальше полумили от истока, когда зимние бури поломают деревья и дожди прольются на землю, она уже делается бешеным потоком; все бастионы и стены Ретеля не удержат тогда Алагоны. Мне всего двадцать лет. Я тот же поток, падающий с гор, и жизнь моя идет стремительнее наводнений.

Высказав эти слова, Каспар д’Эспиншаль вдруг дал шпоры своему черному скакуну и как бешеный поскакал вперед.

За ним понесся весь отряд.

XI

Солнце выглянуло из-за гор. Бледно-огненная полоса охватывала небо. Отряд всадников, понесшийся во весь опор, похож был на мрачные привидения, улетающие под напором таинственных сил ада.

Алагона вилась между скалами и пенилась, бросаясь по камням и обрывам, подобно разъяренному чудовищу. Местами, вырвавшись из равнины желтых песков и мелкого гравия, река утихала и катилась с тихим рокотом. Едущие не держались постоянно ее берегов. Каменистая дорога имела тоже свои извивы; иногда река уклонялась от дороги, иногда дорога оставляла в стороне реку.

Удивленный гасконец сам не знал, что ему думать о намерениях Каспара д’Эспиншаля. Он уже начал обвинять графа в бесчеловечном эгоизме, так как тот, очевидно, с усмешкой на губах вел на верную смерть не только своих людей, но даже и гостей, не удостаивая одним словом предупредить их об опасности.

Но тут же не могло не поразить его это презрительное отношение к опасности.

«Я покажу ему, однако же, — решил он про себя, — что не один он может презирать смерть».

И дав шпоры своему коню, Телемак де Сент-Беат пустил его во весь опор. Он старался не дозволять графу опередить себя. Благородный конь под ним несся как ветер, и оба всадника несколько времени скакали почти рядом.

— Гоп! Гоп! Вперед, мой Мрак! — подгонял Каспар д’Эспиншаль своего вороного. И тот и другой, благородные скакуны, усиливали бег и неслись, как бешеные; искры сыпались от копыт, ударявших в придорожные камни; ноздри были раздуты, а хриплое дыхание вырывалось из сжатого горла.

Всадники доскакали до вершины холма, с которого открывался вид на всю окрестность, и остановились. Каспар д’Эспиншаль оглянулся назад.

Вооруженные люди, Мальсен, дон Клавдий-Гобелет, Бигон только еще показывались в глубине долины и казались черными предметами, которых едва можно было разглядеть.

— Будем их ожидать? — спросил кавалер.

— А зачем? — ответил граф. — Поедете за мной?

— В самый ад, если угодно. Я полагаю, что мы именно находимся на дороге туда.

Улыбка снова появилась на губах Каспара д’Эспиншаля.

— Вы храбрый юноша, — сказал он, — но вам не к чему увлекаться гордостью храбрых. Я знаю брод… А вот и мост через Алагону.

У подошвы холма начинались заросли, между которыми вилась река, блестевшая серебряной полосой. На последнем плане виднелись груды скал и камней, беспорядочно нагроможденных, поломанных, едва держащихся и образующих природный свод.

— Я теперь все понимаю, — сказал кавалер.

— Если так, — обратился к нему граф, — вы можете избежать засады. Переезжайте реку по мосту, круто поверните направо и, оставив в стороне этот каменный свод, попадете на дорогу по ту сторону. Таким образом, опасность будет устранена. Поняли вы меня?

— Как нельзя лучше. Переезжаю мост…

Выражение печального разочарования промелькнуло на лице графа.

— Только я переезжаю мост с одним условием.

— С каким же?

— Чтобы вы переехали его прежде.

— Кажется, я уже объяснил вам вполне, почему не могу тратить время на объезды.

— Черт возьми! Вы объяснили ваши причины, но я не объяснял еще моих. Вы сеньор, молодой, богатый, с прекрасным будущем и, однако же, рискуете идти прямо под дуло мушкетов. Я, который беднее Иова, лежавшего на куче мусора у чужого порога, ничтожнее червяка, уносимого волной на обрывке листа; у меня нет даже обеспеченного завтра. И я стану колебаться? Стану отступать? Не рискну немного подшутить над грозной богиней, называемой смертью? Ого! Сеньор граф! За кого же вы меня принимаете! Если вы не желаете ехать первым по мосту, я перееду его первым.

Вооруженные люди спешили догнать своего графа; Мальсен несся в галоп. Только капеллан и Бигон оставались позади, невзирая на все усилия этого последнего, не желавшего быть одиноким на этой уединенной дороге.

Едва успели подъехать первые всадники, как граф приказал им переправляться через реку вброд. Все въехали в воду и спустя несколько минут скрылись из глаз кавалера и Каспара д’Эспиншаля.

— А теперь нам пора! — воскликнул гордый сеньор. Оба обнажили палаши, взяли пистолеты и поводья лошадей в левую руку и ураганом понеслись по крутому спуску, ведущему к мосту через Алагону. На одну минуту сделали роздых лошадям и снова поскакали вперед; достигли моста и стрелой понеслись через него.

В ту же минуту ужасный гром выстрелов раздался между Скалами; целые тучи дыма и пыли закрыли реку. Когда ветер разогнал это колеблющееся воздушное покрывало, оба всадника виднелись у самого спуска с моста, тщетно силясь снова поднять в галоп своих раненых лошадей.

Победные крики врагов раздавались вокруг них. И сорок две головы поднялись над зарослями, окружающими приречные камни, служившие местом засады. Не имея времени зарядить оружие, нападающие взмахнули прикладами ружей и с обнаженными палашами бросились бежать к мосту, испуская пронзительные крики.

Впереди шел Шандор и дико смеялся. Кавалер узнал его по этому смеху.

— Я буду стрелять, кавалер, зачем вы заупрямились и непременно захотели мне сопутствовать, — сказал Каспар д’Эспиншаль.

— Это почему? Мост так узок, а ни один из нас не ранен.

— Справедливо. Остается в таком случае вам защищать вашу сторону, а я буду защищать мою.

И оба дворянина приготовились к защите, оперлись друг о друга, закрытые с одной стороны перилами моста, а с другой трупами убитых лошадей. Но их все же можно было атаковать с двух сторон: с фронта и с тыла. Шандор продолжал смеяться своим зловещим голосом.

Телемак де Сент-Беат чувствовал, с каждой убегающей минутой, больше и больше презрения к опасности. Невыразимое бешенство овладело им; глаза его налились кровью. Он заскрежетал зубами и едва не бросился прямо на шайку приближающихся разбойников.

Но они подвигались, страшные, грозные и насмешливые, совершенно уверенные в торжестве.

В сбирах не заметно было ни боязни, ни колебания. Четверо ближайших бросились на графа.

— Один! — воскликнул Каспар д’Эспиншаль и выстрелил из пистолета. Сбир, шедший впереди, упал.

— Второй! — воскликнул кавалер и тоже выстрелом повалил второго сбира.

Но в эту минуту вся банда ринулась на графа и его товарища с поднятыми палашами и они вынуждены были рубить, без выбора и остановки, по этой массе человеческих тел, чтобы принудить нападающих отступить на мгновение.

Битва прервалась на краткий срок. Каспар д’Эспиншаль, покрытый панцирем, в шлеме с опущенным забралом, остался невредим, но кавалер почувствовал какую-то влажность на своем левом плече.

— Простите меня! — шепнул граф.

— В чем? — с неподражаемо разыгранным удивлением воскликнул гасконец.

Они спешили зарядить пистолеты и выхватили из седел свежую пару, там оставленную. Издали слышался топот скачущих лошадей.

— О, если бы это были мои люди, вернувшиеся помочь нам, — заметил граф.

В эту минуту сбиры сеньора де Селанса возобновили нападение. Атакованные выстрелили из четырех пистолетов и бросились на землю. Благодаря этому маневру залп пролетел над их головами, не причинив вреда. Они поднялись и приготовились встретить нападение палашами.

Вдруг в толпе врагов раздались крики ужаса.

— Дьявол! Дьявол! — вопили со всех сторон.

— Эвлогий, на помощь! — загремел дикий голос, и дикий человек прямо бросился на обнаженные сабли.

— В атаку, кавалер! В атаку! — воскликнул Каспар д’Эспиншаль, ободряя Телемака де Сент-Беата.

И открылось поражающее, достойное удивления зрелище: трое людей бросились на сорок человек. Крик: «Эвлогий!» — казалось, наэлектризовал графа и кавалера. Они как тигры ворвались в толпу сбиров, более похожую теперь на перепуганное стадо, чем на вооруженную шайку. Палаши мелькали и звенели; отовсюду доносились крики бешенства и стоны умирающих. Но все это было начато с дикой яростью страшным Эвлогием. Можно было положительно утверждать, что этот дикий человек был неуязвим, а его босые ноги были одарены крыльями. Тяжелая булава постоянно взвивалась над толпой и раздробляла головы окружающих: одежда из звериных кож то виднелась над сражающимися, то исчезала в людской массе, в которую Эвлогий углублялся, нанося свои удары и прыгая по трупам убитых. Это был дикий кабан, окруженный сворой.

Перепуганные, разбитые, озадаченные сбиры кинулись бежать, чтобы спастись в зарослях у реки. Несколько человек с воплями ужаса убежали в горы.

Только граф, кавалер и Эвлогий остались на месте боя.

XII

— Благодарю! — сказал Каспар д’Эспиншаль, подавая окровавленную руку Эвлогию.

Дикий человек с восторгом поцеловал эту руку и приложил ее к своему сердцу.

— Зачем ты меня благодаришь! — протестовал он. — Ведь ты знаешь, что я твой навсегда. Но теперь прощай. Мне надо уходить…

И с этими словами Эвлогий бросился в волны реки и исчез без следа.

Издали снова послышался топот приближающихся всадников.

— Не ранены ли вы, кавалер? — заботливо осведомился граф у своего товарища.

— Почти не ранен, — ответил гасконец, — ничтожная царапина. Но так как мы теперь в безопасности и вы, граф, удостоверились в моей преданности, позвольте сделать вам одно замечание: черт возьми! Какой вы бешеный и неосмотрительный в опасностях!

Каспар д’Эспиншаль поспешил ответить с легкой улыбкой:

— Сознаюсь, я виноват. Но разве не следовало освятить и испробовать нашу начинающуюся дружбу кровавым крещением?

— И без пробы и крещения могли бы на нее положиться! Теперь надо решить вопрос, как нам ехать дальше.

— Я уже нашел для этого средство, — воскликнул чей-то голос. Кавалер и граф с удивлением оглянулись. Два человека, покрытые грязью, вымокшие до нитки, в одежде, изорванной до смешного, приблизились к ним. Это, как скоро оказалось, были: дон Клавдий-Гобелет и Бигон.

— Это мы сами, светлейшие господа! — рекомендовался Бигон. — Мы, которых едва не убили, искалечили, придушили, изломали, смяли, ограбили, расстроили…

— Молчи, шут! — прервал его кавалер. — Говори серьезно, или я тебя…

— Ну вот, многоуважаемый кавалер, не хватает только ударов вашими ножнами, чтобы снова открыть все мои тридцать восемь ран, полученных при осаде…

— Если не начнешь говорить о деле, то я тебе сейчас же отсчитаю тридцать восемь новых ударов на твои прежние.

— Благодарю за щедрость. Но вы должны извинить мое смущение. С тех пор, как я увидел мою жену, я чувствую, что совершенно изменился.

— Начнешь ли ты?

— Уже начинаю. Этот святой человек, капеллан, засвидетельствует справедливость моих слов. Попав на вершину горки, мы обозрели окрестность. Осел, его святость и моя лошадь удержали своим упрямством наше желание немедленно устремиться вперед. Вооруженные люди нашего конвоя исчезли. Только вас двоих на мосту узрели наши очи. И я сейчас же сообщил дону Клавдию-Гобелету о необходимости поспешить к мосту, чтобы вы, на случай надобности, могли воспользоваться нашей помощью. Мы съехали с холма и очутились в толпе истых чертей, бросавшихся на наших господ и на нас. Послушный только врожденной моей храбрости, я сейчас же соскочил с коня, помог капеллану слезть с осла, и оба поспешили укрыться за этим вот пригорком, занимая тыл неприятеля и устраивая для него губительную засаду, из которой атаковав, мы легко могли бы его уничтожить. К несчастью, нам недоставало одной вещи: оружия. Но дон Клавдий-Гобелет справедливо заметил, что отчаиваться по этому поводу вовсе не следует. Бог знает лучше нас, что делает. Он сделал, что Самсон побил тысячу филистимлян ослиной челюстью. Он дал победу израильтянам, позволил Моисею, молившемуся на горе, призывать ее поднятием руки и руки пророка были поддерживаемы нужное время усилиями нескольких жидов. Но у нас не оказалось под рукой жидов. Согласившись с мнением дона Клавдия-Гобелета, я предложил ему стать на колени, молиться и воздеть руки к небу, что он и выполнил с истинно христианским жаром и набожностью. А я поддерживал под мышки воздетые руки святого человека и таким образом обеспечил победу за вами.

— Точно! Таким именно образом победа была обеспечена за вами, — с важностью и серьезностью подтвердил капеллан, поддерживая своего камрата.

— Позвольте, святой отец, я кончу свой рассказ! — заторопился Бигон. — Погруженные в молитвы, мы видели, как со стыдом бежал неприятель. Уже я хотел выскочить из засады и преследовать ретирующихся с обнаженным палашом… но у меня не оказалось палаша. Оставалось только поспешить на поле битвы и поискать там брошенного оружия, что я и сделал. И вообразите, что же я увидел? Под первой аркой моста трех прекрасных коней, мирно щиплющих траву. Господа! вы найдете еще их там, идите взглянуть.

— Почему же ты сам не сходишь?

— Их кто-то стережет, и я опасаюсь…

— Чего, собственно?

— Моей храбрости. Если бешенство, наполнявшее мое сердце, снова овладеет мною, я могу убить этого бедняка.

Не отвечая ни слова Бигону, граф сошел под мостовую арку, чтобы удостовериться в справедливости сообщения Бигона. В ту же минуту раздался ружейный выстрел. Каспар д’Эспиншаль зашатался, но минуту спустя уже выпрямился во весь рост и со смехом крикнул:

— Благодарение дьяволу, что на мне сегодня был панцирь.

Телемак де Сент-Беат, капеллан и Бигон, перегнувшись через перила моста, глядели, пораженные.

Под аркой стоял человек, опершись на мушкет и хладнокровно, не трогаясь с места, ждал смерти Каспар д’Эспиншаль держал в руке заряженный пистолет и готовился выстрелить, но раздумал, дал выстрел в воздух и заткнул оружие за пояс.

— Шандор! — воскликнул он. — Это ты хотел меня убить?

— Да! — ответил кратко угрюмый крестьянин.

— В чем ты меня можешь упрекнуть?

Шандор поглядел на графа взглядом совы, ослепленной солнечными лучами.

— В чем я тебя обвиняю, сеньор де Мессиак? — медленно произнес Шандор. — Ты знаешь об этом очень хорошо. Что ты сделал с моей сестрой? Где спрятана моя бедная Бланка?

— Ну, молодец, твоя речь чересчур смела! Во всяком случае — убирайся. Я тебя прощаю, потому что ты поступаешь дурно, не понимая этого!

— Но я тебя не прощаю. Если ты меня не убьешь, я непременно убью тебя.

Граф пожал плечами.

— Это сумасшествие! Я даже не знаю, имел ли ты когда-нибудь сестру.

— Я отыскал бы ее сейчас же, если бы имел ключ от башни Монтейль.

Каспар д’Эспиншаль осмотрелся вокруг и увидел черневшую между зарослями реки человеческую голову. Незаметным движением таинственный наблюдатель доказал, что он понял, что хотел ему передать граф. Голова исчезла, а Каспар д’Эспиншаль громким голосом произнес:

— Вот тебе, Шандор, ключ от башни и мой перстень. Покажи перстень моим людям, они тебе дозволят осмотреть, но… берегись, если не найдешь…

Шандор осмотрел ключ и перстень, который надел на палец и, не колеблясь ни минуты, направился по дороге к замку Мессиак.

Под аркой моста действительно паслись три лошади. На чепраках был вышит герб Селансов: две разверстые пасти, утвержденные на двух башнях.

— Я об этом догадывался! — воскликнул владетель Мессиака. — О, барон де Селанс, ты дорого заплатишь мне за эту проделку.

Призванный Бигон очень скоро снял с убитых лошадей своего господина и Каспара д’Эспиншаля седла и оседлал лошадей де Селанса, причем не преминул потихоньку оборвать серебряные галуны с баронских чепраков и спрятать их в свои глубокие карманы.

Гасконец сел на одного, граф на другого, а на третьего взгромоздился Бигон, гостеприимно приглашая капеллана занять место позади седла.

Оба достойных друга, обхватив один другого руками, чтобы не полететь с лошади, в своих шутовских изорванных одеждах представляли комическую группу.

— Не потерял ли ты, богобоязненный отец, запасной дорожной фляги? — спросил Бигон шепотом на ухо у своего спутника.

— О, ни в каком случае! — ответил дон Клавдий-Гобелет. — Но я полагаю, не мешало бы, не теряя времени, нам несколько отстать: это канарийское вино очень скоро киснет. Притом фляга, подвешенная под мою рясу, совершенно парализует все мои движения.

— Сама мудрость говорит устами вашими. Мы отстанем в первой же деревне.

— Далеко ли до ближайшей деревни?

— Мили две от этого места.

— Хорошо. Там мы снова наполним флягу на счет светлейших господ наших.

Путешественники отправились дальше. Но Каспара д’Эспиншаля, очевидно, что-то беспокоило. Он осматривался на все стороны и под различными предлогами останавливался каждую минуту. Кавалер, успокоившись, не замечал волнения своего спутника. Меланхолический характером, он снова погрузился в глубокие думы.

В первом придорожном селении встретился Мальсен и вооруженные люди конвоя. Интендант разыграл роль удивленного, слушая рассказ Бигона. Он клялся, будто бы не слышал ни одного выстрела, что, разумеется, было совершенно неправдоподобным.

— Гром и молния! — воскликнул Каспар д’Эспиншаль, выслушав объяснения и сожаления своего интенданта. — Следует, значит, признать, что топот лошадей, слышанный нами во время битвы, был произведен разве этими благородными конями, которых захватил храбрый Бигон!

Бигон поклонился и при этом шепнул капеллану:

— Фляга полна!

И, достав из кармана горсть мелкой серебряной монеты, показал монаху, говоря:

— Это сдача.

— С чего сдача?

— С серебряных галунов господина де Селанса.

Капеллан сердечно обнял Бигона. Дружба этих достойных людей пустила уже глубокие корни.

Граф на несколько минут отдалился от своих спутников; прошел двором трактира, в котором они остановились, и очутился на дороге, ведущей к Алагоне. Здесь он затрубил в маленький рог из слоновой кости, прицепленный к его поясу, и Эвлогий немедленно явился.

— Ну, что? — спросил его Каспар д’Эспиншаль.

— Кончено! — ответил дикарь и подал ключ и перстень, врученные полчаса тому назад Шандору.

— А человек?

— Он тебя оскорбил, хотел убить, и я убил его.

Граф опустил голову и закрыл лицо руками. Когда он снова поднял глаза, Эвлогий, подобный злому духу, являющемуся только в черные мгновения, уже исчез. Каспар д’Эспиншаль глубоко вздохнул, вымыл лицо и руки в волнах Алагоны, и воротился к своим людям.

XIII

На восемь часов пути от Клермона, на вершине отлогого холма, стоял замок времен Людовика IX, поднимавший к небу разнообразные, стройные, легкой архитектуры башни и примыкавший к обширному парку.

Кругом этого великолепного жилища разливалась атмосфера мира и благосостояния. Работающие в поле поселяне пели веселые песни; замковые ворота стояли всегда отворенными, обещая прохожим приют и гостеприимство. Самые деревья и ручьи, казалось, шумели в этой местности сладкозвучнее и приветливее.

Замок назывался Роквер и принадлежал графу Франциску де Шато-Морану, жившему в нем вместе со своей дочерью Одилией.

Об отце и дочери мы можем сказать пока что одно: граф был благороднейшего сердца вельможа, а дочь его — красавица; он напоминал своей белой бородой патриарха, а его дочь — мадонну Рафаэля. Простые и добрые обитатели Роквера, подобно могиканам из романа Купера, называли молодую графиню «солнечным лучом».

Она сияла над всем, что окружало ее; была весела, добра, очаровывала улыбкой, красотой и молодостью; сердце ее привязывалось к детям, старикам, птичкам и цветам; для бедных Одилия была настоящим солнечным лучом, освещавшим их жилище радостью, входя в него.

Вассалы уважали старого владельца, как апостола, а его молодую дочь, как святую.

Шато-Моран, вместе с прочими дворянами, был приглашен в Клермон к принцу де Булльону и хотя очень неохотно, но не мог отказаться и постановил ехать на праздник. Это был удобный случай показать Одилии хотя часть того великолепия и пышности, которые окружали в это время двор, если не самого короля Людовика XIV, тогда еще ограничиваемого скупым кардиналом, то, по крайней мере, вельмож, окружавших этого монарха и всевластного министра. Принц де Булльон являлся представителем в Савойе и величия, и роскоши великого парижского двора. В ряду вельмож Франции род его стоял в числе первых; он был во всеобщем уважении, не только потому одному, что держал сторону могущественного Мазарини, но и потому еще, что во время войн фронды имя его отца всегда стояло рядом с именами Бофора и Гонди.

Гордые дворяне французские презирали Мазарини; эту куклу, этого итальянского полишинеля, добившегося власти в спальной шестидесятилетней королевы. Новая поэтому являлась причина уважать принца де Булльона, отец которого употребил немало старания, чтобы изгнать итальянца.

Шато-Моран, решившись ехать, делал большие приготовления. Двадцать человек, обязанных сопровождать его в Клермон, получили новые богатые одежды. Конюхи с обнаженными руками твердыми щетками чистили лошадей графа; во всем замке все заняты были приготовлениями.

Только одна особа не казалась довольной предстоящей поездкой в Клермон. Это был Рауль де Легард, паж Одилии, четырнадцатилетний юноша. Он только что воротился в замок с пучком диких трав, которые приводил в порядок с терпением и аккуратностью опытного ботаника.

Рауль не имел претензий на совершенное знание излюбленной своей науки, не умел классифицировать растения, даже не знал греческих и латинских названий трав и цветов, но зато знал очень хорошо, какие и на какой земле растут, знал время их цветения и свойства.

Он с уверенностью говорил, что агавы цветут один раз в четыреста лет; доказывал, что пепел выжженных растений удобряет землю. Указывал на корень одного цветка, который, истертый в порошок, составлял лекарство от водобоязни; из белого щавеля он добыл щавельную кислоту и иерихонскую розу считал растением, не имеющим корней.

Вообще, это был серьезный юноша, талантливый, могущий при трудолюбии, ему свойственном, со временем дойти до настоящего знания.

Одилия, такой же ребенок, как и Рауль, не раз подсмеивалась над излюбленными занятиями своего пажа. Но шутки были дружеские, Одилия любила товарища своих игр; он был одинакового с нею происхождения и если носил титул пажа, то совершенно добровольно и вовсе не считался в числе службы.

Рауль был сын савойского дворянина, который помогал д’Аркуру при взятии Турина. Он обеднел благодаря Ришелье и умер, отчасти, от старости. Мать Рауля не долго пережила мужа, и сирота попал в руки Шато-Морана, своего родственника по матери.

В замке все считали Рауля принадлежащим к семейству графа, и ему была предоставлена полная свобода заниматься чем он хотел. Но несмотря на свою страсть к ботанике, тянувшую его в горы за травами, юноша всегда исполнял самым аккуратным образом свои обязанности как паж Одилии.

В день отъезда в Клермон он был задумчив и опечален. Одилия заметила это.

— Поездка моя, кажется, тебя печалит, — сказала она ему.

— Нет, кузина! Но мы так редко выезжаем из замка, что всякая поездка меня озадачивает.

— Но и для тебя, мой милый родственник, она будет не без приятностей: отец назначил тебя ехать на прекрасной белой лошади и велел приготовить богато вышитое платье, которое, конечно, больше будет к лицу, чем эта курточка пажа.

— Я поеду всюду, куда поедешь ты, Одилия! Но буду ли доволен поездкой — это вопрос! Меня мало интересует и белая лошадь, и вышитое платье! Я буду возле тебя, и этого мне достаточно, а занят я буду и там, как здесь, не своей личностью, а тобой.

Одилия посмотрела на Рауля удивленным взглядом. В шестнадцать лет она была уже совершенно взрослой девушкой, красавицей и привлекательной в высшей степени. Он почувствовал инстинктивно, что для них обоих приближается пора весны, радостей и любви; благодаря врожденной своей деликатности она тоже поняла, что не должна дозволять короткости больше чем братской этому ребенку, глаза которого начинают уже бросать такие пристальные и многозначительные взгляды.

С ловкой находчивостью, свойственной вообще женщинам, Одилия переменила предмет разговора.

— Вы, кузен, — сказала она, — имеете только четырнадцать лет, но постоянные экспедиции в горы придали вам развитие и силы почти взрослого мужчины. Скажите же мне теперь, думаете ли сделаться ученым или, что почти одно и то же, духовным. Говоря о лошади и блестящем платье я полагала, что сделаю вам удовольствие.

— Благодарю вас за это, Одилия. Поверьте мне, я пойду только дорогой моих предков. Но я люблю вас, и всякая разлука с вами меня огорчит.

Одилия рассмеялась.

— Очевидно, — шутила она, — для того, чтобы вы сделались великим воином, необходимо мне постоянно находиться возле вас. Это очень мудреная задача!

Паж побледнел.

— Нет. Одилия, о нет! Среди опасностей я больше всего дрожал бы за тебя. И случись с тобой какое-нибудь несчастье, я даже не знаю, что бы я сделал…

Слова эти были произнесены с силой и энергией взрослого человека, а не четырнадцатилетнего юноши, каким был Рауль.

Яркий румянец зажег щеки Одилии. Желая сохранить кажущееся равнодушие девушка поспешила взять книгу и притворилась, будто углублена в чтение.

Рауль, немного смущенный, занялся своими травами. Он только пришпилил стебель дикой лаванды к листу бумаги с надписью: «возбуждает чихание», когда вошел Шато-Моран.

— Что это я вижу! — воскликнул он. — Рауль пишет, Одилия читает. Вы, мои дети, вероятно, забыли, что через два часа мы уезжаем. Помните мое желание, чтобы вы оба сияли красотой. Посмотрите на меня и возьмите пример со старика.

Граф одет был с чрезвычайной пышностью. Его величавую фигуру украшал полный военный наряд. На шее были надеты знаки его высокого сана, а длинные белые волосы волнами падали на плечи.

Одилия и Рауль подбежали к графу и поцеловали его.

— О вы, мои дорогие! — шептал старик со слезами на глазах. И глядел на них взором, полным меланхолической радости, свойственной старым людям, вспоминающим свою прекрасную молодость.

Все трое они составляли прекрасную группу: прекрасный старик и двое детей, сближенных искренней привязанностью.

Одилия первая вырвалась из объятий отца и убежала одеваться. Шато-Моран обнял еще раз Рауля и сказал:

— Не надо быть таким ребенком, мой юноша! Твой отец был храбрым дворянином. И ты должен быть таким же. Советую тебе бросить эти растения, травы и насекомых. Я желаю превратить тебя в великого воина. Иди и оденься, как приличествует дворянину.

В своей комнате Рауль нашел полную одежду, носимую в те времена дворянами: он надел ее с радостным чувством и через полчаса уже объезжал на замковом дворе свою белую лошадку с ловкостью и энергией опытного наездника.

Он был безукоризненно красивый и ловкий юноша. Все обитатели замка Роквера любили молодого пажа.

Вскоре вышла из комнат Одилия, казавшаяся в своем наряде красивее самих ангелов, и села в седло на свою породистую и горячую кобылицу.

Шато-Моран, осмотрев, все ли в порядке, подал знак для отъезда.

XIV

Принцу де Булльону в описываемое время было двадцать шесть лет, через год кардинальская шляпа должна была украсить его голову, а благочестивый Фенелон считал его в числе своих друзей. Тем не менее принц очень ценил светские развлечения и удовольствия молодости.

Праздник, им приготовленный, сиял великолепием. Около двух тысяч дворян савойских из всех окрестных провинций, не исключая и Парижа, наполнили Клермон. Хроникеры того времени повествуют, что многие дамы города Клермона, даже через девять месяцев после этого, кормя своих новорожденных детей, все еще с восторгом рассказывали о чрезвычайной любезности гостей, явившихся на праздник де Булльона.

Но что бы там ни было и какие бы последствия ни вытекли от чрезмерной любезности гостей к дамам, во всяком случае невозможно отвергнуть, что все сословия веселились от всего сердца, и горожане наравне с дворянами. От заставы Иссуар, которой въехал в город Каспар д’Эспиншаль, до противоположной заставы Риом, в которую въехал Шато-Моран, все дома были украшены цветами и флагами. Из всех окон выглядывали широкие лица буржуа, улыбающиеся, с раскрытыми ртами, напоминая собой разрезанные дыни.

Праздник длился на три отдела или, вернее, было три праздничных дня.

В первый день происходил большой турнир и увеселения для народа: столбы для лазания, карусели, качели и тому подобное.

На второй день были назначены маскарад, публичный бал, стрельба в цель и вечером представление на сцене, устроенной под открытым небом, для большего удовольствия и восхищения клермонцев.

Третий день завершал празднество большой охотой в лесах Комброни и Сент-Валентена.

А так как из наших читателей вряд ли кто интересуется знать имена влезших на столб или отчетом о степени впечатления, произведенного на почтенных буржуа представлением бродячей труппы артистов, изображавших дона Яфета в Армении, то мы и перейдем прямо к третьему дню, в леса Комброни, где происходила охота и где мы снова встретим всех лиц нашего рассказа.

Наступил полдень. Прекрасная погода благоприятствовала охоте. В часе пополудни среди леса должен быть устроен завтрак для гостей.

Кругом, меж деревьев, раздавались звуки выстрелов, лай собак и рога охотников. Трех вепрей и трех козлов убили приближенные принца де Булльона. Устроили наскоро носилки и на них положили убитую дичь, прикрыв ее листьями; вокруг носилок образовалась скоро толпа из слуг и лакеев, в которой достопочтенный капеллан Мессиака и друг его Бигон, казалось, занимали первые места.

— Черт возьми! — говорил один из лакеев. — Он при ней выглядит, как ворон при голубке. Господин Бигон! Твой кавалер, с его кожей, пожженной солнцем, настолько же безобразен, насколько хороша madame де Сент-Жермен.

— Гм! Господа! — сентиментально ответил Бигон, — ручаюсь вам, что мой господин и друг кавалер Телемак де Сент-Беат очень легко может сделаться красавцем, стоит ему только на некоторое время изменить свою жизнь и заняться постарательнее своей особой. И он это, вне всякого сомнения, скоро сделает, держу пари на шестьдесят пистолей против шестисот ливров.

— Шестьдесят пистолей у тебя! О, метр Бигон, пусть чума проберет тебя за твое хвастовство.

— О, о! Шестьдесят пистолей у тебя! В таком случае, этот твой господин Телемак де Сент-Беат — крез по богатству!

— Мы поверим этому, — воскликнул третий лакей, — когда Бигон покажет нам шестьдесят пистолей.

Бигон немедленно вытащил из кармана горсть золота и воскликнул:

— Не угодно ли взглянуть?

— Что за диво! Этот остов дворянина такой щедрый для своего слуги!

— Мой барин есть самый щедрый господин во всем свете, — подтвердил Бигон. — К несчастью, его рудники не всегда дают одинаковый доход.

— У него есть рудники?

— Без сомнения. Телемак де Сент-Беат владеет тремя рудниками золота и четырьмя серебра. Они приносят ему огромные доходы, но требуют и соразмерных расходов. В настоящую минуту у Телемака де Сент-Беата на содержании одна тысяча пятьсот чернорабочих в округе Банниср.

— И он их всех содержит?

— А что же вы думаете? Не милостыни же они просят.

Кругом поднялся крик удивления.

— Расскажите нам что-нибудь об этих рудниках, метр Бигон, — просили одни.

— Вы были в них? — допытывались другие.

— Из добываемого золота льют ли червонцы? Какие это червонцы, французские или испанские?

— Тише! Тише! — крикнул Бигон. — Вы кричите все вместе, как жабы в болоте! Разумеется, я видел эти рудники. Там работают железными лопатами, а скалы рвут порохом. На червонцах, вычеканенных из добытого в них золота, на одной стороне ставится изображение короля Франции, а на другой — короля Испании, так как Пиренейские горы наполовину принадлежат французам, а наполовину испанцам. Претензию епископа из Ургель оставляют без внимания; он утверждает, будто эти горы его собственность на том основании, что в них находится его домик, покрытый алмазной крышей.

— Алмазной крышей?

— А вы думаете разве, что я лгу?

— Метр Бигон говорит истинную правду, — поддержал рассказчика капеллан. — Я читал об этой достопримечательности… читал в святой книге, кажется, в Новом Завете.

И Бог знает, до чего бы доврался Бигон, и дон Клавдий-Гобелет подтвердил бы все своим авторитетом, если бы приближающийся шум не прервал разговора.

Ветки ломались с треском, слышался приближающийся топот лошадей. И вдруг дон Клавдий-Гобелет, Бигон и их собеседники увидели кобылицу, несущуюся во весь опор и дико ржущую от страха. На ней, держась руками за седло, сидела молодая девушка с распущенными на ветру волосами, взывающая на помощь. Взбесившаяся лошадь, скакавшая по дороге, круто переменила направление и начала углубляться в чащу леса. Она наверное убила бы свою всадницу о стволы деревьев, но в ту же минуту раздался чей-то выстрел. Кобыла сделала еще два-три скачка и упала мертвая.

Прежде чем девица, сидевшая в седле, успела коснуться земли, из-за деревьев выбежал высокий молодой человек, подхватил ее на руки и положил, невредимую, на мягкий мох. Одилия, это была она, прекрасная в своем страхе, дрожащая и смущенная, вырвалась из объятий человека, спасшего ей жизнь и, награждая незнакомца ангельской улыбкой, произнесла:

— Благодарю!

Силы ее оставили. От волнения она упала в обморок.

Юноша на белой лошадке приблизился в это время и, соскакивая с седла, закричал:

— Одилия! Одилия! Неужели ты умерла. О, бедный Рауль, бедный старый Шато-Моран.

Услышав это имя, Каспар д’Эспиншаль, явившийся так кстати, чтобы спасти Одилию, надвинул на лоб шляпу и постарался как можно лучше закрыть свое лицо.

— Она жива, и ей не причинено никакого вреда, — успокоил он пажа. — Помочи свой платок в холодную воду, освежи ей лоб, и она придет в себя.

Говоря эти слова, граф с особенным чувством жадно глядел на красоту бесчувственной девушки.

— Ах, монсеньор, как мы вам благодарны! Какую услугу вы оказали всем нам… Одилия! Одилия! Но вы нам должны сказать свое имя.

На это воззвание не последовало ответа. Рауль поднял глаза — он был один. Спаситель Одилии исчез.

Тогда юноша бросился к ручью, намочил платок, освежил лоб и виски девушки и привел ее в чувство.

— Это ты, Рауль? — с каким-то удивлением спросила Одилия, приходя в себя и озираясь.

— Да, это я, — ответил паж, почти плача.

— А этот сеньор, спасший мне жизнь?

— Он исчез.

— И не сказал своего имени?

Одилия встала и поглядела на мертвую лошадь. Пуля пробила ей глаз, и животное умерло, как пораженное громом.

— О Господи! Если бы не он, что бы было со мной! — воскликнула девица Шато-Моран.

Рауль опустил голову. Ему казалось, что похвалы незнакомцу были равносильны упрекам против него.

— Вот моя маленькая белая лошадка, садись на нее, Одилия, а я пойду пешком, — уныло произнес он.

Одилия не имела времени раздумывать, потому что в эту секунду явился граф Шато-Моран с двумя людьми, бегущими во весь дух. Дочь рассказала отцу о своем спасении и просила поскорее вернуться домой.

— Как? Уехать, даже не поблагодарив великодушного дворянина, спасшего жизнь моей дочери!

— Он избегает благодарности, — объявил Рауль. — Не сказав даже своей фамилии, незнакомец исчез.

— Но в лицо ты его разве не узнаешь?

— Нет, не узнаю!

— А Одилия тоже не помнит его лица?

Румянец яркий и мгновенный облил щеки девушки.

— Я его видела, но… но не в силах вспомнить его черты.

Это была первая ложь, произнесенная девушкой.

XV

В семь часов вечера все гости возвратились в Клермон. Лучшие дома города иллюминовали. Большие и тяжелые возы, на которых сложена была убитая дичь, с грохотом и шумом катились по улицам к дому губернатора, в котором приготовлялся обед.

Каспар д’Эспиншаль был в числе приглашенных. Своей представительностью и талантом он до такой степени привлек сердце принца де Булльона, что тот почти не дозволял ему отлучаться и говорил с ним самым дружеским образом, точно со старым знакомцем.

Этому отличию очень завидовали все соседи графа. От приглашения на обед Каспар д’Эспиншаль, однако же, усиленно отказывался.

— У вашего сиятельства и без меня будет достаточно голодных, — говорил он. — Позвольте мне не присутствовать. Завтра, перед отъездом в Мессиак, я буду иметь честь явиться еще раз в ваш дворец.

— Я завидую тому, что вы свободны, но не помешаю вам сегодня уйти, — ответил де Булльон. — Но завтра, граф, вы должны быть у меня на завтраке и тогда мы вознаградим, правильнее: я вознагражу себя за ожидающую меня сегодня скуку.

Пожав друг другу руки, новые друзья разошлись. Принц ушел в залы своего дворца, чтобы присутствовать на своем обеде, а Каспар д’Эспиншаль направился к стороне Иссоар. А так как на улице было темно и никто его не сопровождал, то граф мог с полной свободой предаться размышлениям о происшествии, случившемся с ним в лесу на охоте.

Вокруг идущего поднимались высокие темные дома, из которых только в одном сиял огонек. Проходя, Каспар д’Эспиншаль бросил взгляд на этот огонек и вздрогнул:

— И она тоже восхитительна, — шепнул он и, остановившись, машинально уселся на каменной скамье в тени, против окон освещенного дома.

Перед его глазами несколько десятков лакеев вошло и вышло из дома. Что бы это значило? — удивился он. Откуда в этом небольшом и не роскошном жилище явилось такое большое число лакеев.

— Уж не получила ли наследство госпожа Сент-Жсрмен? Или не нашла ли она философского камня… Полагаю, что брат ее Телемак де Сент-Беат не из числа тех, которые могут доставить ей средства содержать всех этих дармоедов.

Происходившее перед его глазами движение очень его заинтересовало. Он уже хотел встать и войти в дом, когда в дверях появился профиль очень знакомого ему человека: малого роста, крепкого, упирающего руки в бока и громко смеющегося.

— Бигон?

— Что такое? — ответил экс-купец и учитель.

— Подойди сюда, — крикнул граф.

Бигон узнал голос и поторопился подойти.

— Кажется, имею честь говорить с графом Каспаром д’Эспиншалем?

— Ты угадал.

— Припадаю к стопам вашего сиятельства.

— Можешь не припадать, а сесть рядом.

— Смею ли я садиться рядом с вами, сеньор!

— Садись поскорее, плут.

Бигон уселся.

— Объясни теперь мне, что означает это лакейское шествие, которого я был свидетелем?

— Светлейший граф! Это вследствие одной шуточки, мной придуманной.

— Ну, какой же?

— Я заметил, что все эти савояры, в сущности, гораздо глупее даже наших гасконских гусей.

— Ах ты дрянь этакая!

— Прошу не думать, что мое мнение касается дворянства. Сохрани Боже! Принц де Булльон знаток в людях, как вам известно, он отличил вас между всеми. Не очевидно ли, что в Савойе глуп только один простой народ.

Каспар д’Эспиншаль улыбнулся ловкости языка Бигона. Тот продолжал:

— Я подшутил, рассказав этим савойским ослам, что мой господин кавалер Телемак де Сент-Беат владеет золотыми и серебряными рудниками в Пиренейских горах. Вот они все слетелись просить у него должностей. Между ними найдутся слуги и вашего сиятельства.

— Гм! Очевидно, они не считают меня ни достаточно богатым, ни достаточно щедрым, если меняют на Телемака де Сент-Беата, властителя пиренейских рудников.

— Богатство и щедрость не играют тут главной роли.

— Что же в таком случае их побуждает?

— Смею ли быть откровенным?

— Говори, как будто перед тобою твой духовник.

— Ну, они, бедняги, боятся вашего сиятельства.

— Черт возьми! Выходит, я очень страшный человек.

— По крайней мере, для них.

— А для тебя?

— Я совсем особая статья. Мое уважение к особе вашей, граф, бесконечно. И я настолько знаю ваше благородство, что совершенно не опасаюсь.

— Не спорю, очевидно, ты меня хорошо знаешь.

— Я всегда отличался проницательностью и только один раз в жизни сделал глупость.

— Это когда ты женился.

— Да! Несчастье мое известно графу!

— Я тебе сочувствую.

— Много милости. Быть можем, вам знакома моя жена?

— Инезилла?

— Инезилла, вы угадали имя. Мне показалось даже, будто бы я заметил в замке вашего сиятельства…

— Инезиллу? Это возможное дело. Ты знаешь, как я гостеприимен.

— Мне следует благодарить ваше сиятельство.

Каспар д’Эспиншаль снова улыбнулся.

— Эта Инезилла, о которой ты упоминаешь, явилась просить моего гостеприимства в сопровождении экс-сержанта из полка де Фоа, моего родственника.

— Сержанта зовут Паскаль?

— Не упомню его имени.

— Но я хорошо помню это имя, хотя и не часто видывал проклятого сержанта в Аргеле. Не могу ошибиться: в замке Мессиак он мне встретился нагруженный разным платьем для господина Телемака де Сент-Беата.

— Может быть. Инезилла и он явились ко мне умирающими с голоду. Дорогой на них напал де Канеллак и его двенадцать апостолов, ограбили их и обобрали до рубашки. В замке они были приняты, но узнав, что эта нежная парочка не муж и жена, я велел их разлучить, не желая дозволять подобный соблазн в своем доме.

— Ну, теперь я начинаю понимать причину печальной физиономии моей жены, когда я ее увидел в башне. Но предупреждаю ваше сиятельство! Этой женщины следует беречься… для нее не найдется окна достаточно высоко прорезанного и стены достаточно крепкой. Я знаю ее, очень хорошо знаю.

— Не полагаю, чтобы ей у меня было очень дурно, а посему она и не убежит.

— На этот счет вы ошибаетесь. Эта женщина способна на всевозможные извороты. Чтобы помешать ей сделать зло, необходимо употребить иной способ, дать ей особого сторожа.

— Она его обольстит.

— Пусть этот сторож будет весь вылит из бронзы, сделан из дуба, из мрамора; пусть он будет, например, такой, как я.

— Мысль недурная! — произнес Каспар д’Эспиншаль, кивнув головой. — Но неудобоисполнимая, тебе пришлось бы оставить службу у кавалера.

— В самом деле, затруднение немаловажное.

— Ты не желаешь оставлять своего господина?

— Я не могу этого сделать.

Граф нахмурился.

«Неужели этот ничтожный лакей действительно бескорыстно любит своего оборванного гасконца», — подумал он. И затем громко произнес:

— Люблю и уважаю честный характер. Мне бы хотелось даже иметь такого слугу, как ты.

— Выслушайте меня, граф! — заговорил Бигон. — Я одолжил кавалеру шестьдесят пистолей, и он уплатил их самым аккуратнейшим образом. Уйди я сейчас от него, он не задержит меня. Но я знаю наверное, он точно так же привязан ко мне, как я к нему. Мои предки из века в век служили его предкам. Он мог мне не отдать моих денег, мог разорить меня, даже отнять жену, и все же я не сделал бы ему зла. Я его не оставлю, мы неразлучны, пока один из нас не умрет; он нуждается во мне, а я в нем. С недавних пор он вздумал колотить меня… Но это пустяки. Бигон всегда остается Бигоном, и все Бигоны принадлежали Сент-Беатам в течение тысячи веков. Несколько лишних палок меня не обесчестят. Мои уважаемые предки, чистившие здесь на земле сапоги Сент-Беатам и там, на небесах, занимающиеся, вероятно, этим же самым делом, восстали бы из гробов в негодовании, если бы я покинул кавалера.

— Он может впасть в нищету.

— Я буду гордиться его нищетой.

— Ну, я ошибся, считая тебя человеком без предрассудков.

— Вы и не ошиблись, я не имею предрассудков. Будь мой господин богат, я бы его обворовывал не хуже, чем это делает ваш интендант Мальсен; выпивал бы его вино и соблазнял бы его вассалок. Вещи такого рода допускаются во всех порядочных домах. Но Телемак де Сент-Беат беден, и я буду стараться всеми силами помочь ему подняться из несчастья. И мы добьемся этого, не будь я Бигон. Говоря откровенно, его сестра, эта… эта особенного свойства госпожа.

— Объясняйся понятнее, метр Бигон!

— Но видите ли, сиятельнейший граф… Госпожа Сент-Жермен желала бы, чтобы кавалер служил ей… как бы лучше выразиться? Служил ей плащом, закрывающим, что не надо замечать людям.

Не будь на улице так темно, Бигон мог бы заметить при этих словах внезапную бледность Каспара д’Эспиншаля.

— Ты в самом деле жемчужина между лакеями, — произнес, помолчав, граф. — Но от моих намерений, касающихся тебя, я еще не отказываюсь. Им придет черед. Веди меня теперь к кавалеру.

XVI

Госпожа Эрминия де Сент-Жермен, развалившись небрежно на софе, разговаривала со своим братом. Совершенная брюнетка, как брат, она, одетая в белое платье, напоминала героиню Данте.

Длинные черные локоны падали на белые плечи, точно бархат на сияющий белизною мрамор. Накидка, покрывавшая прекрасную вдову, дозволяла заметить всю ее свежесть и деликатность тонкой кожи; в этом отношении худоба и пергаментность Телемака де Сент-Беата составляли совершенную противоположность между сестрой и братом.

Эрминия была настоящая красавица, превыше всякой критики. Правильные черты, великолепные глаза, свежие улыбающиеся губки, стройная талия — все это поражало в ней с первого взгляда и впечатление только увеличивалось, когда наблюдатель обращал внимание на отдельные части этой поразительной красоты.

Но было, впрочем, что-то, что портило общую прелесть и гармонию при слишком усердном наблюдении. Прекрасные глаза поглядывали искоса; улыбке недоставало искренности, а губки были зачастую слишком сжаты. Холод и жесткость проглядывали сквозь прельщающую поверхность в этой женщине.

Эрминия могла быть жемчужиной гарема, а в наших странах такие женщины делаются украшениями лучших гостиных. В Клермоне она была не на своем месте. Она это чувствовала и ждала… Чего? Про то мы узнаем вскоре.

Телемак глядел на сестру со страхом, а она говорила ему с оттенком сожаления и иронии.

— Ты имеешь очень старосветские понятия. Бигон в этом отношении на сто процентов выше тебя. Догадываюсь, что это долгое пребывание в тюрьме так фатально изменило твои идеи и понятия.

— Знаешь что, Эрминия! Ты не только удивляешь, ты просто меня пугаешь.

— Чем? Неужели моей откровенностью! Я говорю громко то же самое, что прочие женщины шепчут потихоньку. Ты ошибочно думаешь, что любишь свою сестру и заботишься о своей чести. Но, кавалер, клянусь тебе, ты, в сущности, настолько же походишь на Сент-Беатов, насколько я похожу на монашенку.

— Как? Ты отвергаешь мои воззрения?

— Отвергаю, потому что нахожу их смешными.

— Не понимаю тебя, Эрминия.

— Как ты странен, братец. Ты не хочешь понять, что мое кажущееся богатство — мираж; муж мой оставил в наследство один кажущийся достаток, а между тем условия жизни, к которым я уже привыкла, неизбежно приведут к разорению. И разве я не имею, в виду всего этого, права хвататься за всякую случайность, могущую спасти от пропасти? Такую случайность я нашла; воспользовалась удобным случаем для собственной пользы, а ты, брат, не хочешь помочь мне?

— Я заплачу тебе за откровенность откровенностью. Но ты должна сперва ответить на несколько вопросов.

— Спрашивай.

— Ты говорила, что не любишь графа Каспара д’Эспиншаля?

— Повторяю это еще раз и добавлю больше: я его терпеть не могу.

— И все-таки хочешь выйти за него замуж?

— Без сомнения, желаю.

— Этого именно я понять не могу. Пусть будет как угодно графу Каспару д’Эспиншалю, мы не имеем права его обманывать. Что ни говори, такое действие все же останется подлой изменой.

Глаза Эрминии бросили молнию.

— Я совсем иначе об этом сужу, — ответила она холодно. — Если я решусь выйти за него не любя, кто же ему об этом скажет. Я никого никогда не буду любить. И когда останусь ему верной, чего он еще может требовать? Граф меня обожает, объявляет это всем и везде. Когда брак совершится, кто из нас и кому принесет жертву?!

Последний аргумент имел серьезное значение.

Кавалер задумался на минуту. Но обладая здравым рассудком и благородным сердцем, честный гасконец скоро освободился из-под влияния ловкой софистки.

— Вот мое мнение, — ответил он решительно. — Замужество, устроенное при подобных условиях, не есть уже соединение двух сердец, а простая покупка и продажа. Ты так скоро привыкла к роскоши, что совершенно забыла недавнее прошлое. И ради пустого желания покрывать свое тело шелками; ради погони за мнимым счастьем и весьма подозрительным величием ты рискуешь не только выйти за нелюбимого, но даже сделаться женой ненавистного человека. А знаешь ли, как честные люди называют подобный поступок?

— Не знаю, и поэтому попрошу тебя пояснить мне подробнее, Телемак де Сент-Беат, честнейший из людей.

— Подобные поступки называются подлостью.

— Ого! Какое ужасное определение для незначительного проступка.

Телемак вспыхнул от негодования.

— Слушай, — сказал он. — Отец наш был виноват, но демон игры овладел им. Клянусь Христом, образ которого не знаю уж зачем тебе вздумалось повесить здесь, если бы отец наш услышал твои слова, он бы сгорел со стыда.

Эрминия пожала плечами.

— Позволь мне, сестра, окончить, — воскликнул Телемак серьезным голосом. — Ты не знаешь истории нашего рода, как я знаю ее. Наша мать была святой женщиной. Как ангел хранитель она оберегала дом; забота о детях была самой высшей и единственной ее роскошью. Правда, над ее кроватью не висели шелковые занавеси, но зато и в сердце у нее не было места для чувств, подобных твоим, Эрминия. В ту эпоху у женщин чаще бывали золотые сердца, чем золотая посуда. Можешь спросить даже Бигона — этого себялюбца и эгоиста, и тот расскажет тебе подробно, какова была твоя мать.

Эрминия прервала речь брата восклицанием:

— Несчастный проповедник! Ты, вероятно, желаешь, чтобы мы умерли голодной смертью!

— Смерть от голода стыда не приносит. Сколько раз уже глядела она мне в глаза, но не могла испугать меня, и врожденная гордость души моей не поддалась этой угрозе.

— Ты сумасшедший.

— Теперь я понимаю, дорогая сестрица, мы никогда не поймем друг друга, и я в этом доме делаюсь лишним. Ты жестоко обманула мои надежды. Я с радостью готов был разделить твое богатство; быть богатым великое счастье. Но я думал, что ты сумеешь помириться с недостатком. Увы, этой надежде не суждено осуществиться. Прощай! Бигон снова одолжит мне свои пистоли и снова наденет мою вытертую ливрею. От тебя я ничего не возьму. Но не думай, что я совершенно не буду заниматься тобой. Тайну, мне доверенную, о том, что ты не любишь Каспара д’Эспиншаля, я свято сохраню и не сделаю ему даже намека в этом отношении. Но зато употреблю всевозможные старания помешать этому браку. Я твой старший брат, я глава фамилии и должен оберегать наше честное доселе имя, которое ты теперь намереваешься покрыть стыдом и отдать на всеобщее презрение. Подобно древнему римлянину, употреблявшему всевозможные усилия для охранения домашних пенатов, я буду охранять тебя. Ты скажешь — вечная бедность будет моим уделом. Пусть и так, лучше быть похороненным в берлоге нищеты, чем утонуть в грязи твоих богатств.

И он величественно поклонился ей.

Эрминия, пораженная взрывом этого искреннего негодования и чувствуя даже минутные упреки совести, возбужденные словами брата, а главное, опасаясь разлуки с ближайшим родственником, вскочила и кинулась к нему с плачем, покрывая лицо его поцелуями.

— О, злой! — восклицала Эрминия. — О, жестокий! Зачем терзаешь мое сердце этими ужасными словами? В чем моя вина? Могу ли я сама отличать безошибочно хорошее от дурного? Я столько вытерпела от нищеты, что неудивительно, если она меня ужасает. Мой Боже! Мне не казалось большим преступлением выйти замуж за человека, которого не любишь. Это случается в жизни так часто и не возбуждает в людях негодование, а только смех. Прости мне, дорогой брат! Я хотела услышать советы, а ты осыпаешь меня упреками и грозишь разойтись со мной.

— Да, мы должны расстаться. Мне неприлично быть в тягость тебе, так как ты сама не можешь содержать себя. Но я буду наблюдать вблизи. Каспар д’Эспиншаль предлагает мне службу; надеюсь, он меня полюбил и оценил.

Эрминия задрожала.

— Ты будешь служить у Каспара д’Эспиншаля? — спросила она, скрывая свою радость.

— Буду служить, но тебе не следует этого опасаться. Забудь все, и я забуду.

Госпожа Эрминия де Сент-Жермен бросилась на шею брата со словами:

— Ты добрый и честный человек!

В эту минуту кто-то постучал в дверь. Красивая и стройная субретка показалась на пороге с докладом, что граф д’Эспиншаль желает поговорить с кавалером Телемаком де Сент-Беатом.

«Это очень счастливый случай», — подумал Телемак.

— Просить графа в зал, — сказала Эрминия. И, ласкаясь к брату, шепнула ему:

— Ты мне обещаешь сохранить тайну?

Кавалер дал без колебания утвердительный ответ и вышел в зал, где его уже ждал граф.

Оставшись одна, Эрминия приказала субретке, что ее для Каспара д’Эспиншаля нет дома, отворила шкаф и, войдя в него, прислонила ухо к стене. Таким образом ни одно слово из разговора кавалера с Каспаром д’Эспиншалем не минуло ее уха.

XVII

Прошло восемь дней. Гасконец наш стал неразлучным товарищем Каспара д’Эспиншаля. Граф сделал его начальником вооруженных людей и губернатором замка Мессиак; ключи от башни Монтейль тоже были ему переданы, и кавалер мог теперь самолично удостовериться, что весь сераль ославленного Каспара д’Эспиншаля составляла одна Инезилла, готовая клясться (если бы нашелся охотник слушать ее клятвы), что ни граф, ни новый губернатор не удостоились ее внимания и сочувствия. Между прочим она заявила, что бросила Бигона за его скупость и ревность и чувствует к нему непреодолимое отвращение.

Владелец Мессиака так переменился, что его трудно было узнать. Неизвестно отчего, потому ли, что совершенно доверился кавалеру, или чересчур поддавшись печали, только жил он запершись в своих комнатах, показывался очень редко, всегда с нахмуренным лицом и резкой речью.

Дон Клавдий-Гобелет, Мальсен и Бигон, пользуясь этим удалением графа, позволяли себе самые непозволительные вещи. Избегая надзора нового губернатора, достойная компания перенесла свои ночные заседания в домик, лежащий неподалеку от замка, приобретенный нарочно с этой целью Бигоном.

Мамртинка управляла этим домиком, а Бигон, глядя на нее, уже не жалел, что потерял Инезиллу.

Эвлогий совершенно не показывался. Казалось, текла мирная жизнь. Но в действительности этого не было. Вокруг Мессиака господствовало скрытое волнение. Давно уже прошло то время, когда вассалы в безмолвной покорности склоняли головы под ярмо своих сеньоров.

Ришелье недаром пятнадцать лет работал, уничтожая самовластие магнатов. Фронда покрыла позором и возбудила насмешки над страшной еще недавно силой дворянства; муниципалитеты городов, на развалинах феодализма, росли и расширялись, приобретая с каждым днем все большее и большее значение.

Убийство Шандора возбудило всеобщее негодование; все подозревали Каспара д’Эспиншаля. Ходили слухи, будто в Риом президентскому суду подана на него жалоба. Послана была депутация к де Селансу — популярнейшему из окрестных магнатов. Но де Селанс ответил, что совершенно ничего не знает об этом деле; он только слышал, что его люди напали на Каспара д’Эспиншаля; многие из них, и в том числе Шандор, были убиты, но такая участь вполне ими заслужена, так как они совершили нападение на большой дороге подобно разбойникам. Ему, де Селансу, следует самому просить извинения у Каспара д’Эспиншаля, а не обвинять благородного графа.

Де Селанс после этого написал длинное письмо Каспару д’Эспиншалю, исполненное ловких уверток и софизмов, в котором он категорически отказывался от всякого участия в деле на Алагонском мосту и приглашал благородного графа в замок Селанс на празднества по случаю замужества дочери с Гастоном де Камилак, известным сеньором, обладателем двенадцати апостолов.

Каспар д’Эспиншаль только улыбнулся, прочитав это свадебное приглашение, и ответил де Селансу, что, будучи нездоров, не может принять приглашение, но просит принять его поздравления и пожелание счастья всей фамилии в замке де Селанс.

Эта маленькая комедия не имела последствий. Каспар д’Эспиншаль искренне отказался от мести за дело при Алагоне. И удивительная вещь! Он ни разу в разговоре с Телемаком де Сент-Беатом не упомянул о госпоже Эрминии де Сент-Жермен, и гасконец думал, что это происходит от досады и печали, что Эрминия отказалась принять графа в бытность его в Клермонс.

Но Телемак де Сент-Беат ошибался. Каспар д’Эспиншаль не думал об Эрминии. Перед глазами его постоянно носился прекрасный образ упавшей в обморок на его руках Одилии.

Он думал об одном: как бы ему увидеть еще раз прекрасную и кроткую девушку. Новая любовь всецело овладела его сердцем. В нем постоянно господствовала борьба страстей и желаний; сердце его разрывалось от тяжелых и затаенных мук.

Владельцы Мессиака и Шато-Морана взаимно верно ценили друг друга, и Каспар д’Эспиншаль чувствовал, что его любовь к Одилии — его несчастье; граф Шато-Моран человек железного характера, а он, Каспар д’Эспиншаль, не способен согнуться перед чужой волей. Что же ему оставалось, пожираемому безнадежной страстью, чтобы выйти из своего отчаянного положения? Одно самоубийство, и он серьезно думал об этом отчаянном шаге.

Но прежде он пожелал увидеть девушку еще раз; увидеть, чего бы это ему ни стоило, даже если бы пришлось умереть от стыда под холодным презрением красавицы и ее отца. А так как любовь всегда нуждается в посреднике и друге, Каспар д’Эспиншаль доверил свою тайну Телемаку де Сент-Беату, высказав откровенно как свою безграничную любовь, так и причины ненависти, разделяющей их дома.

— Кавалер! Скажите мне, что делать? Посоветуйте! — закончил граф свою неожиданную исповедь. Для гасконца, серьезного и исполненного благородных чувств, подобное доверие пришлось совершенно по сердцу; он обрадовался, что новая любовь не давала ни малейшей надежды осуществиться планам его сестры.

— Вражда, наследованная от предков, — ответил он, — по моему мнению, есть варварство. Ваши отцы, правда, ненавидели друг друга, но это вовсе не причина, чтобы и вы, в свою очередь, пылали такою же ненавистью. Граф Шато-Моран не обидел вас ничем, вы его лично тоже не оскорбили. Следует вам поэтому смело отправиться в его замок и сказать прямо: предки наши враждовали, нам остается лучшее — примириться. Думаю, в ответ граф Шато-Моран протянет вам руку; он, насколько известно мне, господин благородный, умный, исполнен деликатности и совестливости.

Граф Каспар д’Эспиншаль печально потряс головой:

— Нет, вы ошибаетесь! Принять меня своим зятем Шато-Моран никогда не согласится.

— На чем основано ваше убеждение?

— Я уверен.

— Вы имеете какие-нибудь факты для подобной уверенности?

— Фактов не имею. Граф Шато-Моран — католик, даже искренний католик, но понятия его давнишние, старосветские. В своем роде он Титан со стороны физической и моральной. Башни его замка выстроены из гранитных кусков; невозможно вынуть часть их, не разрушив здания; в его сердце и жизни вражда к владельцам Мессиака — своего рода гранитный свод; уничтожить ее — значит лишить его жизни.

— Все же мне трудно верить, чтобы такой благородный человек как Шато-Моран остался непреклонным даже и тогда, когда вы сделаете первый шаг к примирению.

— Первый шаг я сделаю. Но не больше. Унизиться, умолять я не в состоянии. Лучше умереть.

— Но разве вы сочтете унижением, когда первый скажете человеку, вдвое вас старшему: граф! Помиритесь.

Каспар д’Эспиншаль закусил губу и склонил голову.

— Нет, это не будет унижением, — ответил он. — Быть может, после этого мы и помиримся; более даже, он не забудет меня в своих молитвах, но дочери все равно он мне не отдаст.

— Значит, существуют еще особые причины?

— Вам нужны особые причины? А разве их мало? Всякое преступление, случающееся в окрестности, приписывается мне. Все говорят о преступных д’Эспиншалях, как о Трималионах и Гелеогабалах, как о бешеных тиграх. Содержит целый сераль, утверждает один; насильственно похищает женщин, говорит другой. И, однако же, не странно ли: ни одна из моих любовниц никогда не жаловалась на меня. Что касается моих преступлений, то где же они? Сеньор де Бо убит мной, но я защищал собственную жизнь, он на меня напал втроем, по-разбойничьи; де Кандит ранен мной, но он убил моего человека. Смерть Шандора мне приписывают, но убил его не я; я даже хотел его спасти, но несчастье и судьба помешали. Конечно, у меня есть грехи. Я называюсь Каспаром д’Эспиншалем, и то, что для прочих составляет небольшое отступление от общепринятых правил, для меня является преступлением. Клевета так усердно занималась мной, и притом так долго, что теперь для большинства моя особа является гораздо более ненавистной, чем сам Вельзевул в человеческом теле. И у кого же, если не у сеньора Шато-Морана, моего земляка-врага, клевета против меня получает полный ход и самую удобную для себя почву. После всего, любезный кавалер, будешь ли еще сомневаться, что я самый несчастный из людей!

На этот раз искренняя слеза блеснула в голубых глазах красавца Каспара д’Эспиншаля.

Телемак де Сент-Беат был растроган.

— Верите ли вы в мою дружбу? — спросил он.

— Кавалер! Вы мой единственный друг.

— В таком случае, доверьте ваше дело мне.

— С радостью доверяю… Действуйте, как найдете лучше и если успеете…

— Вперед я ничего не стану обещать, но ручаюсь, что употреблю все возможные усилия.

И кавалер, отворив окно, крикнул:

— Эй, Бигон!…

— Что прикажете? — отозвался экс-торговец, являясь с набитым ртом и салфеткой в руке.

— Вели оседлать Гектора и Мернотку.

— Мою и вашу лошадь, то есть я хотел сказать, вашу и мою лошадь.

— Да, да!

Бигон от удивления едва не подавился.

— Разве мы едем в дорогу?

— Может быть.

— Далеко мы едем?

— Увидишь, как поедем.

— Ах, мой уважаемый кавалер, я умираю от отчаяния и любопытства. Могу ли я, по крайней мерс, взять с собой ключи от башни?

— Можешь даже взять с собой саму Инезиллу, — вмешался в разговор Каспар д’Эспиншаль.

— Но будь готов через час, — крикнул ему на прощанье Телемак де Сент-Беат.

XVIII

Бигон был очень взволнован.

Черт побери! Неужели графу Каспару д’Эспиншалю наскучили услуги моего оригинального господина и в особенности мои? Это было бы худо! Я здесь только что начал недурно устраиваться. Дон Клавдий-Гобелет очень веселый собеседник; Мальсена я начинаю приручать, а Мамртинка сама приручилась. Мало этого, я собственник очень недурного домика, который получил романтическое имя «Роскошь дружбы». Жена моя сохнет от тоски; Паскаль позеленел от досады; словом, я теперь самый счастливейший человек в мире. И все это оставить. О, сумасшедший! Но подумав немного, Бигон сообразил!

«Быть может, это простая прогулка. У кавалера физиономия что-то чересчур весела. Ну, я понимаю! Мы едем с поручением в Клермон».

Увидев в окошке Телемака де Сент-Бсата, он рискнул спросить:

— Положить в чемодан парадное платье?

Телемак де Сент-Беат ответил, наклонив голову.

— Позволю себе заметить: полдень уже наступил.

— Так что же.

— Мы не успеем сегодня быть на месте.

— В таком случае переночуем в Пессоаре, а завтра будем ночевать в Сент-Аве.

— Как, ночевать в Сент-Аве!

— А тебе не нравится ночлег в этом месте?

— Я там никогда не был. Но странно! Что мы будем делать в Сент-Аве? — И Бигон качал головой, сильно усомнившись в географических познаниях своего барина.

Помолчав, он решился предложить еще один вопрос.

— Долго ли мы пробудем в дороге?

— Пять дней, — ответил кавалер.

Бигон даже подскочил от радости.

— Слава тебе, Господи! Очевидно, нас отсюда еще не выгоняют.

И бросившись в конюшню, приказал поскорее седлать Гектора и Мернотку. Оттуда пробрался к башне Монтейль и вошел в комнату Инезиллы.

— Какой нынче прекрасный день! Здоровы ли вы, милая madame Бигон.

Инезилла сидела на краю постели и плакала.

— Не ради ли грешков ваших, сударыня, вы сыпете этот жемчуг из ваших глаз? Если я угадал, то желаю, чтобы количество слез по крайней мере сравнялось с числом омерзительных грешков.

— Разве графа нет в замке? — вместо ответа спросила у мужа Инезилла.

— На что тебе знать?

— На то, что я очень скучаю, особливо с тех пор, как вижу тебя в замке, а граф обещал мне дать возможность оставить Мессиак, как только я изъявлю желание.

— Сомневаюсь в справедливости такого заявления; разве вы оказывали графу особенное внимание?

— Никто и не говорит, что он не пользовался этим особым вниманием.

Бигон иронически засмеялся.

— Ну, не полагаю, чтобы Каспар д’Эспиншаль был нежным голубком и ворковал с такой голубкой, как вы.

Инезилла бросила бешеный взгляд на насмешника и крикнула:

— Чудовище! Злодей!

— Ангел доброты и невинности! — кривляясь, ответил Бигон. — Да, вы называете себя ангелом в письме, писанном ко мне на прощание. Вероятно, еще не забыли содержания этого письмеца? В письме есть фраза: я чудовище и варвар, связанный смешным браком с ангелом невинности и кротости. Ах, кстати, мне не мешает сообщить вам, что Ироним Паскаль немедленно возвращается обратно к графу де Фоа.

— Вовсе это меня не интересует.

— Гм! Очевидно, наравне сохраняете верность как мужу, так и любовникам.

— Любовникам! Паскаль мой любовник?! Он только помог мне вырваться из твоих когтей. Я согласна лучше идти с чертом в ад, чем с тобою в рай, даже имей ты ключи от рая в своем кармане.

— От рая у меня нет ключей, но от этой башни ключ у меня. Мне и этого достаточно. Что касается черта, думаю, не вы, сударыня, следуете за ним, а он всюду путешествует за вами, или даже вернее: черт от вас не отступает ни на минуту.

— Вижу, метр Бигон, вы только затем и явились ко мне, чтобы осыпать меня оскорблениями.

— Что же делать! Ничего лучшего у меня для вас в сердце не имеется.

Инезилла бросилась в отчаянии на постель.

— Говори, что хочешь, а я буду спать.

— Спи, дорогой ангел! Если когда и случалось мне прерывать твой сон, то не беспокойся, теперь этого не случится.

— Вы меня никогда не любили! — сказала Инезилла тоном таким печальным и вместе страстным, что Бигон невольно вздрогнул.

— Вы, вы меня упрекаете! О, сударыня, я удивляюсь вашему благородству. Недостает только одного, чтобы вы сказали, что я с вами нечестно поступил.

— Я это именно и утверждаю.

— Верх бесстыдства! Не желаете ли объясниться, или проще: дай мне ответ сейчас же, как и пристойно арестованной.

— Я арестованная?

— Да, ты в заключении. Изволь-ка объясниться.

— А, в таком случае ничего не скажу. Вы человек без сердца!

— И не оспариваю. Но не вы ли мне в течение трех месяцев вырывали его по кусочку?

— Нельзя было вырвать, чего вы никогда не имели.

— Мое сердце было чересчур большое.

— О, если бы это было справедливо, дорогой мой Бигон, вы бы меня давно уже простили. Я более вытерпела, чем провинилась. Моя невинность…

— Твоя невинность! Господи! Да я тебя нашел чересчур даже сведущую.

Инезилла рыдала.

— И что ты можешь от меня требовать, дорогой муж мой? Я сирота, лишенная советов отца и матери. Могла ли я отличать добро от зла… Видишь: я рыдаю. Неужели и это не убеждает тебя, как я сожалею о своих заблуждениях.

— Черт побери! Сожаление ваше, сударыня, очень скоро родилось и потому, вероятно, не имеет глубоких корней.

— Ах, в тебе нет ни малейшего сожаления.

И ставши на колени на краю постели Инезилла протянула белые и роскошные руки к Бигону. Муж был взволнован и тронут.

— В тебе нет сожаления и доброты! Чего я от тебя требую? Единственно, прощения заблуждений моей молодости, ничего больше. Не требую, чтобы ты вернулся в мои объятия. О, нет! Помоги мне только выбраться отсюда, пойду в монастырь и заключу там мою жизнь, которую твоя жестокость сделала для меня ненавистной.

Честный Бигон, слыша эти жалобы, окончательно растрогался и засунул уже руку в карман, как будто хотел доставать пистоли.

Инезилла одержала победу. При виде волнения своего мужа она громко расхохоталась и лицо ее сделалось до того полно иронии, что Бигон наконец заметил, как над ним насмехаются.

— Хочешь получить пистоль? — спросил он Инезиллу.

В ответ она оскалила на него зубы.

— А, вижу, давнишние капризы возвращаются! Какой же я, однако, чурбан! Едва не расчувствовался самым искренним образом. Только нет, подождите, сударыня! Бигон останется всегда Бигоном, и вам на этот раз не удалась шутка.

И в свою очередь расхохотался от души.

Инезилла соскочила с кровати и с яростью кинулась на мужа, точно желая его удавить. Но Бигон поймал ее беленькие ручки, придержал и с нежностью поцеловал в лоб, вышел из комнаты, запирая за собой двери на два оборота огромным ключом.

— Прощай, мой дорогой ангел! — крикнул он через двери рассерженной женщине. — Я пришлю тебе бутылку померанцевой воды; это очень хорошее средство от расстройства нервов.

Очутившись на замковом дворе, Бигон нашел там дона Клавдия-Гобелета, прогуливавшегося и притворявшегося, будто бы читает молитвенник и крестится ежеминутно. Из окна смотрел граф Каспар д’Эспиншаль, и патер притворился самым усердным образом.

— Одно слово, — шепнул ему Бигон.

— Десять, если хочешь, — ответил ему монах.

— Вот ключ от башни Монтейль. Обещай мне, что не выпустишь его из рук до моего возвращения.

— Давай ключ, обещаю.

— Ты знаешь, что Инезилла находится под замком.

— Знаю, очень хорошо.

— Она желает вырваться на свободу.

— И это знаю.

— Ну, а я не желаю ее выпустить.

— На что она тебе?

— Пусть поплатится за старые грехи, а главное: не наделает новых.

— Инезилла бессовестная грешница.

— И очень ловкая, прибавь, достойный капеллан.

— Я бы хотел, чтобы в мое отсутствие никто ее не посещал.

— А я могу ее видеть?

— Ты совсем другое дело. Будешь ей относить пищу раз в день, поутру.

— Очень хорошо.

— Обещай, что исполнишь, о чем тебя прошу.

— С удовольствием, обещаю. Если пожелаешь, могу ей читать нотации, и это мое ремесло. Утром в особенности мне дается красноречие.

— Делай, как найдешь лучше, но не доверяй никому, даже Мальсену. Помни: моя жена очень опасная сирена.

— Будь покоен, я очень прозорлив.

— Затем, будь здоров, святой отец, заключил разговор Бигон, уходя для окончания приготовлений к путешествию.

Ровно в два часа он уже оставил замок Мессиак в обществе своего господина кавалера Телемака де Сент-Беата.

XIX

Путешествие совершалось без приключений. Напрасно Бигон предсказывал всевозможные ужасы: ожидал засады на всяком повороте дороги и принимал деревья за вооруженных людей. Ничего дурного не встретило кавалера и его слугу; Бигон не переставал, однако, повторять на ночлеге каждый вечер:

— Утверждаю наверное, в лесу, который мы сегодня проехали, скрывалась шайка разбойников. Но так как я ехал за вами, кавалер, то, разумеется, вы и не могли видеть, что только благодаря моей грозной наружности эти негодяи держались на приличном расстоянии. Я размахивал палашом с ловкостью истинного фехтмейстера и не переставал многозначительно поправлять мои пистолеты.

Эти смешные россказни были бесконечны. Пока светило солнце и дорога лежала через город и села, истории Бигона имели веселую окраску; но едва наступал мрак или приходилось ехать через пустынные и дикие местности, пересекать леса или углубляться в ущелья, окраска рассказов менялась и делалась трагически-ужасающей. Перепуганный Бигон рассказывал только о разбойниках и бродягах, шляющихся повсюду, чтобы грабить проезжих.

Телемак де Сент-Беат снисходительно улыбался. Болтливость слуги его развлекала, а трусость забавляла. Иногда он притворялся, будто разделяет его опасения.

— Да, мне кажется, — говорил он серьезно, — там,.в лесу действительно видны мушкеты. Это, вероятно, седая борода де Канеллака.

— Человека, обладающего двенадцатью апостолами. О, кавалер, будьте осторожны. Жаль, у меня нет сена, надо было бы обернуть копыта Гектора и Мернотки, но я, несчастный, забыл взять сено.

И как можно поспешнее Бигон опустил свой кошелек в сапог, а плащ спрятал под седло, притворяясь бедным путешественником.

В первый день ночевали в Иссоаре в трактире. Физиономия трактирщика чрезвычайно не понравилась Бигону.

По этому поводу он рассказал своему господину несколько страшных историй, героями которых были трактирщики. В виде эпилога он добавил:

— С мошенниками трактирщиками мы никогда не бывали достаточно осторожны. Это мошенники, для которых ничто не свято. Возблагодарим Бога, если удовлетворим их жадность несколькими пистолями. А между тем край до чрезвычайности плодороден: за фунт говядины платят два су, за баранину и телятину — три су, два каплуна стоят тридцать су, поросенок двадцать пять и две утки шестнадцать су; фунт белого хлеба десять динариев. Но не это самое важное. Заметили вы подозрительную физиономию нашего здешнего хозяина и то, как отлично у него заострены кухонные ножи! Я, право, начинаю бояться за вас, кавалер. Вы очень доверчивы! Мне необходимо охранять вас, и я сегодня буду ночевать в вашей комнате.

— Пусть так и будет! — согласился Телемак де Сент-Беат. Бигон осмотрел все углы комнаты, заглянул под кровать, старательно запер окна и двери и лег спать с обнаженным палашом в правой руке и заряженными пистолетами в левой. Телемак де Сент-Беат проспал всю ночь самым лучшим образом, а наутро услышал от Бигона, со страха не смыкавшего глаз, что спать ему мешал громкий храп его господина.

— В таком случае завтра ложись спать в особой комнате. А теперь поскорее седлай лошадей и рассчитывайся с хозяином.

Смущенный Бигон отправился к хозяину и получил в ответ, сколько с него следует, следующую фразу:

— Вы ничего не должны. Вы принадлежите к свите графа Каспара д’Эспиншаля, и он велел бы меня забить палками, если бы я взял с вас за ночлег и пищу деньги.

Подозрительный трус совсем растерялся и вручил трактирщику двадцать су для его прислуги, за что тот осыпал его благословениями и наполнил его карманы разными лакомствами.

— Гм! — заговорил Бигон, уезжая. — Иногда случается и мне ошибаться. Подозрительная наружность не всегда говорит, что человек опасен.

В этот же день минули Клермон. Телемак де Сент-Беат останавливался в городе только на полчаса и даже не заходил к сестре. В пять часов пополудни остановились в Сент-Аве, откуда только две мили оставалось до замка Роквера. Решили ехать в замок.

Впрочем, Бигон хотел было протестовать, но кавалер так многозначительно посмотрел на ножны своего палаша, что трусливый экс-купец перестал возмущаться и, ограничиваясь тяжелыми вздохами, галопировал за своим господином. Сделалось совершенно темно, когда они въехали в рокверские леса.

Бигон поспешил принять обычные свои предосторожности: спрятал кошелек в сапог, а ноги вынул из стремян, чтобы в случае тревоги легче было соскользнуть с седла и нырнуть в заросли. Тишина, господствовавшая в лесу, вовсе его не ободрила.

— Вот совершенно в подобной же местности был убит граф Понастрак. Он спрятался за сосну, с левой стороны его прикрывал ствол березы. На него напали сорок пять разбойников, он убил сорок четыре, но от этого ему не стало легче; сорок пятый убил его. Граф имел восемь футов росту и кулаком убивал вола.

— Возможно ли?

— Это мне рассказывала моя бабка, и поэтому в справедливости факта невозможно сомневаться. Граф Понастрак, рассказывали, после смерти являлся в образе медведя и гнался за сорок пятым разбойником.

— Как же его узнавали в образе медведя?

— Так и узнавали, оборотня разве трудно узнавать… О, господи! Господин кавалер, что это? Что это такое? Разве вы не видите блестящие глаза в чаще?

— Должно быть, это глядит покойный граф Понастрак.

— Нет, это не он. Но поглядите, какие ужасные глаза. Сохрани меня Христос…

И Бигон с этими словами соскользнул с седла.

— Что ты делаешь? — спросил кавалер.

— Поправляю подпругу у седла.

Из чащи леса вышел в это время юноша, сильный и здоровый, с огромной вязкой лесных цветов и растений.

— Мы погибли! — застонал Бигон и с быстротой молнии забился в кусты. Но увидя, как вышедший из леса юноша начал раскланиваться и приветствовать, подражая взрослому мужчине, трус ударил себя кулаком по носу и воскликнул:

— Это, однако, досадно! Меня могут принять за труса. Впрочем, юноша-полуребенок — обстоятельство подозрительное. Разбойники обыкновенно посылают вперед детей, чтобы не догадывались об их намерениях, собирают нужные сведения и вдруг бросаются в атаку со всех сторон. Осторожность поэтому не повредит.

И с этими словами забился в кусты еще дальше.

— Эй, Бигон! Что ты там делаешь? — крикнул кавалер.

Но Бигон молчал и зорко подсматривал, что произойдет дальше.

Юноша поднес к губам серебряный свисток.

— Ого! — воскликнул экс-купец. — Разве я не прав? Это сигнал разбойникам. Мой господин идиот, не подозревает, что сейчас будет изрублен на куски.

В чаще раздался резкий свист. И из-за деревьев выскочила белая лошадка и подбежала к своему господину с ласковым ржанием.

— Этого только недоставало! — перепугался Бигон. — У разбойников имеется даже артиллерия…

Юноша, поласкав свою лошадку, вскочил в седло.

— Бигон! Где ты? — второй раз позвал кавалер.

— Иду, иду, — ответил трус, прижимая кулак к носу.

— Что ты там делал?

— Собирал незабудки. Вы, кавалер, знаете, какой я охотник до цветов. Посмотрите, разве букет не хорош?

Бигон поднялся из-за кустов и на ходу сорвал горсть первых попавшихся трав и цветов.

— Покажите мне ваш букет, — обратился к нему юноша. — Ну, это вовсе не незабудки. Это — яскерки, и растут они на болоте и в тенистых местах.

Бигон не возражал, торопливо взлез на свою Мернотку и с удивлением присматривался к незнакомцу.

— Вы, господа, вероятно, заблудились. Эта дорога ведет только в замок Роквер.

— Как? Неужели мы не едем по дороге Обюссон? — с притворным удивлением спросил Телемак де Сент-Беат.

— Вы заблудились. Но прошу вас, не сворачивайте с этой дороги, по крайней мере, сегодня. Вы находитесь в нескольких шагах от замка Шато-Моран, и мой благородный родственник не простил бы мне, если бы я не привез вас с собой.

— Обюссон! — заворчал Бигон. — Обюссон, да ведь это место на конце света. Предчувствую, нас выгнали из Мессиака. О, Телемак! Ты даже и не подозреваешь, сколько горя причинил мне, ты жестокий и неблагоразумный господин.

Но вдруг в голове у него родилась идея, и он начал искать удобного случая передать ее Телемаку де Сент-Беату.

— Посетить барона Шато-Морана, — обратился кавалер к юноше, — я готов, но боюсь, не будет ли такой поступок нарушением приличий и деликатности?

— Нарушить приличие и деликатность, требуя гостеприимства! Но вы не знаете благородного Шато-Морана. Если бы он был извещен о вашем приезде, ручаюсь, вы бы встретили его здесь, приглашающего вас посетить его замок.

Телемак де Сент-Беат низко поклонился.

— Гость! Гость! — заворчал Бигон. — Он говорит в единственном числе, очевидно, этот юноша не считает меня за гостя.

— Граф Шато-Моран ваш родственник! — воскликнул Телемак де Сент-Беат. — А в таком случае я с удовольствием принимаю ваше приглашение.

— Очень вам благодарен за вашу любезность. Родственник мой, не говоря уже о его гостеприимстве, всегда рад гостям; этот старик искренний и любящий общество. Его дом, как и его душа, открыты всегда и для всех.

Гасконец наклонил голову и произнес в ответ:

— Я уже слыхал о графе то, что вы рассказываете. Теперь еще более мне желательно иметь честь познакомиться с ним.

Юноша, в свою очередь, поклонился и поспешил вперед на своей беленькой лошадке, показывая гостям дорогу.

Телемак де Сент-Беат и Бигон послсдовали за ним.

XX

Менее чем за полчаса путешественники достигли замка. Ворота, как всегда, стояли настежь. Запах трав и цветов переполнял воздух.

— О, как хорошо пахнет, — заметил Бигон.

И оскалил все свои тридцать два зуба нескольким молодым поселянкам, возвращавшимся с поля. Те ответили ему смехом, достойный экс-купец развеселился и остался доволен собой. Соскользнув с седла Мернотки, он поспешил придержать стремя своему господину.

— Позвольте мне, мой сеньор, — шепнул он ему, — дать вам благоразумный совет.

— Говори, только скорее.

— Я предчувствую, что мы поехали в изгнание. Мне необходимо написать поскорее в Мессиак к дону Клавдию-Гобелету: пусть он продаст мой маленький домик при замке за шестьдесят пистолей и деньги пришлет мне. Но господин мой пусть не думает, будто я упоминаю сумму шестидесяти пистолей, чтобы припомнить те, которые мною были даны взаймы. О, сохрани меня Бог!

— Бигон! Ты глуп. Я тебе говорю, мы вернемся в Мессиак через пять дней. Или ты не веришь моему слову?

Бигон удалился, ворча.

— Этот человек хочет моей смерти. И какое познание географии: ехать в Мессиак через Обюссон! Гм! Зачем он так разъезжает, не понимаю!

Граф Шато-Моран принял кавалера Телемака де Сент-Беата со свойственной ему любезностью. Но назвав себя, прозорливый гасконец не решился с первого же раза объявлять о цели своего приезда.

— Мой дорогой гость, — отнесся к нему Шато-Моран. — Ужин будет готов через час. Не угодно ли вам будет тем временем прогуляться по парку или, еще лучше отдохнуть, вы, вероятно, утомились в дороге. Вам укажут вашу комнату.

Телемак де Сент-Беат выбрал последнее и нашел в комнате, ему отведенной, стол, уставленный фруктами и лакомствами. Он начал медленно переодеваться, раздумывая о своем положении и ожидая звонка, призывающего к ужину.

«О, здесь, очевидно, совсем не то, что в Мессиаке, — думал кавалер. — Все тут дышит весельем и зажиточностью. Дом старинный, настоящий патриархальный».

Из окна видно было, как на замковом дворе расхаживал старый граф Шато-Моран, ласково браня слуг за неисполнительность и осматривая хозяйство. Все относились к его словам с уважением, а нищие, увидя старика, без страха приблизились к нему с просьбами.

— Нет! Нет! Вы ко мне не относитесь, — крикнул он без гнева. — Вы находитесь под ведением моей дочери. Я ничего не подам, но вышлю ее к вам.

И веселым голосом Шато-Моран позвал свою дочь. Молодая девушка прибежала, держа в руках мелкие монеты, и раздала их нуждающимся с такой истинной ангельской добротой, что Телемак де Сент-Беат почувствовал слезы в глазах. Он вспомнил свою молодость, исполненную нищеты и несчастий.

С Одилией была другая девушка, но, увлеченный отцом и дочерью, гасконец почти не обратил на нее внимания.

Вскоре наступила ночь. Кто-то постучал в дверь комнаты кавалера, и молодой паж показался на пороге, объявляя ему, что его приглашают ужинать.

В зале его поразило неожиданное зрелище: огромный дубовый стол занимал всю длинную комнату и на нем стояло более ста приборов. Граф взял под руку озадаченного кавалера и провел его к верхнему концу стола, где, указав на единственное кресло, объявил: вот ваше место! Сам хозяин поместился с правой стороны, а Одилия и ее подруга сели напротив кавалера; рядом с девицами сидел серьезный и пожилой замковый капеллан. Затем из главных дверей начали входить все домашние и заняли все места вокруг стола. Прочитали молитву, и ужин начался. Рыбы и говядины было в изобилии, и все кушанья отличались хорошим приготовлением. Иначе и быть не могло в замке Шато-Моранов.

— Я поступаю, как делали мои предки, — объявил старый граф и гордо прибавил: — Ничего здесь нет покупного, говядина из моих волов, дичь из моих лесов, рыба из замковых прудов, а овощи собраны с моих огородов и полей.

Когда подали десерт, за столом остались только господа и капеллан.

Разговор скоро завязался о текущих новостях.

— Вы были на празднествах в Клермоне? — спросил граф Телемака де Сент-Беата.

— Да, я там был и даже слышал о происшествии, случившемся с графиней Одилией.

— Это приключение хотя и не имело дурных последствий, все же сделалось для меня причиной беспокойства, я никак не могу узнать, кому обязана жизнью моя дочь. Заключаю, что ее спаситель человек не только ловкий, но и чрезвычайно любезный. Что касается меня, у меня не хватило бы духу стрелять в эту проклятую лошадь, которая несла мою Одилию.

— И я бы не рискнул выстрелить, — прибавил паж со своей стороны.

— Мне известно только одно: этот человек моего роста. Не знаете ли вы его случайно, кавалер?

Телемак де Сент-Беат в смущении едва слышно произнес, что не знает имени спасшего Одилию.

— Кто бы он ни был, — продолжал старый граф, — будь он даже мой смертельный враг, я не забуду его в своих молитвах.

— Да разве у вас есть враги? Я думал, что у Шато-Моранов нет недоброжелателей? — заметил Телемак де Сент-Беат.

— Враги у меня найдутся, и даже немало.

— Личные враги?

— Личные или нет, разницы в этом нет никакой.

Телемак де Сент-Беат, пользуясь случаем, начал теоретически приводить различие между личными и родовыми врагами, причем последних характеризовал людьми, которые никакого зла нам не сделали, но мы их преследуем и ненавидим единственно потому, что так поступали с их предками наши предки.

Лицо графа омрачилось, и он на минуту задумался.

— Мои враги принадлежат к категории родовых.

— Я это уже знал, — ответил кавалер. — И я знаю людей, находящихся, подобно вам, в таком же точно фальшивом положении. На другой день после празднеств, данных графом де Булльоном, мне говорил один дворянин приблизительно следующее: до сих пор никто еще не оценил меня по справедливости. Никто из моих неприятелей не в силах доказать мне какое-либо преступление, мною совершенное. Мечут на меня каменья, переиначивают мои поступки и делают из проступков — преступления. Мои предки враждовали с их предками, но это еще не причина мне враждовать с ними. Я намерен пойти к ним и сказать: помиримся! Вот моя рука, подайте вашу, пусть восстановится мир.

— Это совершенно христианские слова и намерения, — заметил капеллан.

Лицо графа Шато-Морана сделалось еще мрачнее.

— Я желал бы, достойный гость мой, узнать имя дворянина, сказавшего эти прекрасные слова, — произнес он, медленно поднимая глаза на Телемака де Сент-Беата.

— Вы, граф, его знаете, это говорил Каспар д’Эспиншаль, сеньор на Мессиаке и других землях.

XXI

Если бы на голову Шато-Морана упал потолок замка, он, наверное, был бы менее оглушен, чем услышав слова своего гостя.

— Каспар д’Эспиншаль! — только мог он воскликнуть и упал без движения на свое кресло.

Кавалер онемел: он тоже не ожидал подобного эффекта.

— Каспар д’Эспиншаль! — вторично воскликнул старый граф и, обратив взгляд в сторону Телемака де Сент-Беата, спросил:

— Вы хорошо его знаете?

— Я его знаю всего только несколько недель. Но думаю, что знаю его хорошо.

Старый граф Шато-Моран поднялся со своего места и, простирая торжественно руку, произнес:

— Господин кавалер Телемак де Сент-Беат! Вы мне понравились с первой минуты нашего знакомства; на вашем лице выражается честность и искренность. Я шестьдесят лет живу среди людей и научился узнавать их по первому взгляду, а потому убежден, что говорю с благородным человеком. Итак, одно из двух: или вы ошиблись в характере Каспара д’Эспиншаля, или этот последний вас обманул.

— Граф, я уверен…

— Прежде выслушайте. Мы здесь все свои, и это вот моя племянница, наследовавшая замок Красный Камень. Она очень хорошо знает, что за люди господа д’Эспиншали, убийцы ее дяди, графа Иоанна. Указав рукой на подругу Одилии, Шато-Моран продолжал:

— Вы, кавалер, гасконец и не знаете нашей страны и нашей жизни. Я не буду ее описывать по недостатку времени, но прямо скажу: из всех негодяев и обманщиков, наполняющих нашу страну, Каспар д’Эспиншаль самый опасный. Его отцу я простил убийство моего брата, но ему не прощу ничего; он даже не христианин, он воплощенный дьявол. И не думайте, что я говорю это, не убедившись основательно, разумеется, улики против него — улики не юридические. Он чересчур ловок, чтобы не найти лазейку в законе. Если бы не эта ловкость, голова его давно бы уже скатилась со ступеней эшафота. Не стоит рассказывать отдельные случаи, рассказы выйдут через меру ужасающими. Но поверьте, соберись вместе все слезы и вся кровь, которая пролилась по вине этого чудовища, они бы наполнили до краев рвы его замка в самую жестокую засуху. Но он может быть уверен, что наказание за грехи чем позже его постигнет, тем будет жестче. Каспар д’Эспиншаль, говоря вам, кавалер, слова примирения, коварно лгал. Подай я ему руку, клянусь, если только не будет для него выгоды сохранять мир, он не затруднится и не посовестится, войдя сам, внести в мой дом стыд и позор.

Когда слова грозного обвинения сошли с уст старого графа, дверь залы слегка отворилась и монах, высокого роста, с белой седой бородой вошел в комнату. Хозяин сейчас же обратился к нему:

— Простите, святой отец! Я вас не видел, вы без сомнения требуете гостеприимства?

— Я прошу гостеприимства, — ответил монах тихим голосом.

Кавалер задрожал, услышав этот голос.

— Вы еще не ужинали? Как смел лентяй Донат не предложить закуску?

— Через три дня начинается рождественский пост, я не ужинаю в это время и благодарю за предложение.

— Да будет так, — согласился капеллан.

— Воистину, — скромно ответил монах.

— Мне кажется, я вас, почтенный брат, уже где-то видел, — продолжал замковый капеллан.

— Да, вероятно, видели. Я квестор капуцинского монастыря в Иссоаре.

— Как там поживает отец Амвросий?

— Наш уважаемый настоятель отец Амвросий три дня назад почил в бозе.

Капеллан и монах молча перекрестились.

Одилия всматривалась в монаха испуганным взглядом.

Несмотря на свою седую бороду и сгорбленность, капуцин не казался старым; на лбу не было морщин, а глаза сияли всем блеском молодости.

Дрожащая, как птичка под взором змеи, Одилия встала и, взяв под руку свою подругу, шепнула ей: пойдем со мной в парк.

Шато-Моран взял под руку Телемака де Сент-Беата и тоже вышел из залы. Монах-капуцин, отказавшийся от прогулки, остался один в зале. Едва он остался один, как выпрямился во весь рост и, сжимая кулаки, воскликнул:

— Она должна быть моею.

И дьявольская, зловещая улыбка искривила его красивые губы.

Одилия и ее двоюродная сестра Иоанна исчезли между деревьями парка. Одилия бежала впереди, а Иоанна старалась ее догнать.

Зачем ты так бежишь?

— Спеши за мною, — ответила девица Шато-Моран, прибавляя шагу.

Парк был обширен и от замка тянулся более чем на два лье. Молодые девушки углублялись в чащу, держась узкой дорожки. Полная луна сияла на небе; сквозь ветви деревьев блеск се волшебным светом освещал молодых девушек, молодых и прекрасных, из коих одна была спокойна и улыбалась, другая, напротив, была встревожена. Кролики, испуганные шумом шагов, убегали в кусты, и соловей прерывал свою восхитительную песню. Дорожка кончилась у беседки, окруженной высокими деревьями. Тут стояла каменная скамья, и Одилия предложила подруге сесть.

Сердце ее билось, она опустила голову и задумалась.

— Что с тобой случилось, сестра? — спросила Иоанна.

— Ничего. Мне пришла в голову сумасшедшая мысль. Я испугалась.

— Чего ты испугалась?

— Ты присматривалась к физиономии капуцина? Не заметила ли какого-нибудь сходства?

— Не заметила.

— А я тебе скажу, что этот человек не монах вовсе, не старик, ему самое большее тридцать лет, и я уже где-то встречалась с его огненными проницающими глазами.

— Но он говорит в нос и притом по-латыни.

— Донат говорит в нос, а Рауль знает латинский язык.

— Если так, то нам следует сообщить наши подозрения твоему отцу. Очевидно, переодевшись, этот человек должен иметь дурные намерения. Я сейчас же побегу сообщить.

— Остановись! Отец только посмеется над нашими подозрениями. Притом очень может быть, что этот человек настоящий монах.

— Значит, ты не уверена? Тем лучше! Какое нам, в сущности, дело: ряса ли не пристала этому человеку или человек этот не стоит рясы?

XXII

Бигон, согласно всегдашней своей привычке, принялся болтать с дворней. По его выражению это значило разведать почву под ногами. При этом он врал и хвастался с такой дипломатической ловкостью, какой ему, вероятно, позавидовали бы многие государственные люди. Но на этот раз выпытывания не привели ни к чему. Никто, правда, ничего не скрывал, но все повторяли одно и то же, и это-то единогласие суждений и приводило в отчаяние Бигона.

В этом замке не было тайн, не было интриг, обманов, никаких неудовольствий, согласие царствовало повсюду. Можно было пожалеть Мессиака.

В особенности не понравилась Бигону неизменная система, точность жизни всех этих людей, трудолюбивых, как пчелы, и воздержанных, как немногие монахи. Он скучал. Не имея лучшего развлечения, экс-купец отправился за ворота и, усевшись на каменную скамью, принялся отыскивать на небе между звездами «колесницу Давида» — созвездие, состоящее из двух звезд. Меньшая звездочка этого созвездия, по уверению кумушек тогдашнего времени, при конце мира должна была упасть на большую и тем сотворить катастрофу.

Спустя полчаса Бигон крепко спал, позабыв о своих созвездиях, сиявших над его головой. Тяжелая рука, внезапно упавшая на его плечо, заставила его проснуться. Он увидел перед собой монаха:

— Что вам от меня угодно, святой отец?

— Тише! И ступай за мной.

— Но, но! Что за фамильярность, господин монах! Или ты думаешь, что мы с тобой вместе отправляли обедню! Ошибаешься, и голова твоя, очевидно, не умнее кочана капусты.

— Молчи, негодяй, и следуй за мной.

Голос, отдавший это приказание, показался Бигону знакомым. Он соскочил и вытянулся.

— Вы, должно быть, меня хорошо знаете, если так фамильярны.

— Ступай за мной без рассуждений.

Подстрекаемый любопытством, Бигон пошел за монахом в глубину двора, там в тени стен этот последний остановился и произнес своим натуральным голосом:

— Желаешь, негодяй, заработать десять пистолей?

— Ах, это вы, светлейший граф! Теперь я узнаю вас по вашей щедрости.

Каспар д’Эспиншаль (а это был он) вынул из-под рясы небольшую книжечку — молитвенник в богатом переплете и, показывая, спросил:

— Видишь эту книжку?

— Самым доскональным образом.

— Получишь десять пистолей, если успеешь передать эту вещь девице Одилии Шато-Моран или положить ее в комнате этой особы.

Бигон почесал нос.

— Гм! — произнес он. — Будь эта книжечка только простым молитвенником, передача не затруднила бы меня. Но я подозреваю: в ней заключаются, кроме святых молитв, другие вещи, не столь благочестивые.

Каспар д’Эспиншаль улыбнулся.

— За передачу одного молитвенника ты бы и не получил десяти пистолей; молитвенник я бы мог сам передать.

— Ваши речи, светлейший граф, я давно заметил, отличаются всегдашней ясностью. Делать нечего, доверьте мне это дело, я попытаюсь.

Получив книжечку и оставшись один, Бигон принялся философствовать.

— Клянусь брюхом папы! Это неожиданная история. Но прежде всего посмотрим, где скрыта конфета? А, вот и конфета! Между листами книги… Гм! Граф мот и транжира первого сорта. Выдумал же пересылать письмо в такой дорогой книжке. Да за нее книгопродавцы в Перниньяне дадут двадцать пистолей. Двадцать и двадцать — составят сорок пистолей. Решено, я доставлю по адресу конфету-письмо, а книгу спрячу у себя.

Осторожный философ отправился разузнавать, где его господин? Прислуги ответили, что кавалер находится в парке с графом Шато-Моран. Из этого Бигон вывел заключение, что и ему следует идти в парк; по его убеждению, девицы не пойдут спать, не простясь с отцом и дядей. Едва он сделал десять шагов по аллее, как вдали показались белые платьица обеих девиц.

Бигон торопливо открыл Библию и важно принялся се читать, держа в левой руке письмо Каспара д’Эспиншаля. Он притворился глубоко погруженным в задумчивость. Молодые девушки прошли мимо. Одилия была на проходе рядом с Бигоном и держала в руке платок. Обе девушки расхохотались, заметив набожному человеку, что он читает впотьмах.

— Ах, извините, барышни, — кланяясь, произнес Бигон. — Я вас не приметил. — Ловким поворотом он принудил Одилию уронить платок и, поднимая его, докончил фразу: — Я молился. Но вот платок. Кому он принадлежит?

— Мне, мне! — ответила Одилия и спрятала платок в карман вместе с письмом Каспара д’Эспиншаля, которое было ловко завернуто в него. Похвалив себя за ловкость, слуга Телемака де Сент-Беата опасался теперь одного, как бы не пришлось Одилии развернуть платок ранее, чем она останется одна в своей комнате.

— Я объясню вам, уважаемые девицы, — забалагурил Бигон, — как люди читают впотьмах. На это необходима привычка. Я привык. Недаром же столько лет провел в рудниках в Пиренеях, принадлежащих моему господину Телемаку де Сент-Беату.

— Ах! Как я вам сочувствую! — воскликнула Одилия. — Ужасное, должно быть, положение человека, обязанного жить всегда под землей…

— Не так ужасно, как вы думаете. Когда мне необходим был свет, я брал в руки бриллиант, и он светил мне, как солнце.

— Там находились и бриллианты! Эти рудники просто волшебные…

— Почти волшебные. Но все надоедает, даже богатство. Вот если бы мне пришлось всю жизнь смотреть на такие прелестные лица, как ваши, это мне наверное бы не надоело.

Обе девицы, устрашенные таким веским комплиментом, убежали от Бигона, и скоро смех их раздался уже вдали в чаще деревьев. Бигон возвратился на двор замка.

— Ну, что же? — спросил его монах, внезапно остановившись около него.

— Ничего особенного! Вы должны мне десять пистолей — и только.

— Отчего же книжка еще в твоих руках?

— Это только клетка, птичка из нее улетела.

— Объяснись.

— С охотой. Надеюсь, вы вовсе не желали, чтобы девушка портила себе глаза, читая эти старосветские истории. — И Бигон рассказал, как он удачно исполнил возложенное на него поручение. Граф дал ему пятнадцать пистолей вместо обещанных десяти. Всю ночь, переодетый монахом, он прохаживался под окнами прекрасной Одилии. Только когда на рассвете люди, населяющие замок, начали пробуждаться, он тяжело вздохнул и удалился, прошептав: ухожу, но вернусь опять во что бы то ни стало.

В конюшне он оседлал своего мула и приблизился к Телемаку де Сент-Беату, когда тот прощался с Шато-Мораном. Обе молодые девушки глядели через окно.

— Да хранит вас Провидение! — произнес капуцин и не благословил старого графа.

Проехав мимо и потеряв из виду стены и башни рокверского замка Каспар д’Эспиншаль скинул рясу и, обращаясь к кавалеру, произнес:

— Ну, что? Разве я не предсказывал вам, чем кончится ваше путешествие?

Телемак де Сент-Беат опустил голову и не нашел ни слова для ответа.

XXIII

Мы не будем шаг за шагом следить за развитием любви, так внезапно вспыхнувшей в сердце Одилии. Одиночество, система воспитания, чтение романов Скюдери — все это было причиной того, что чрезмерно развитое воображение способствовало развитию страсти в сердце девушки. Теперь она уже знала, кто он, которого она полюбила всем сердцем. Письмо Каспара д’Эспиншаля заключало следующие строки:

«Имя мое Каспар д’Эспиншаль, граф де Мессиак.

Вы меня знаете, как знаете и то, что уже несколько веков ненависть делит наши фамилии. Но я лично чем виноват? Жизнь Башу мне удалось спасти. Никакой обиды Вашему отцу я никогда не наносил. Напротив, уважаю его от всего моего сердца и буду его любить как родного отца, если он отдаст мне Вашу руку. Неужели же старая ненависть будет жить вечно? Но я не прошу, чтобы Вы склонили благосклонность графа Шато-Морана в мою пользу. Думаю, просьбы останутся бесплодными. Но помните: с этого мгновения Ваша жизнь будет моей жизнью; где Вы будете, там буду я. Против воли Вашего отца, против целого света пойду, но ты будешь моей, я буду у ног твоих даже и в том случае, когда бы пришлось умереть под кинжалами вооруженных стражей вашего замка».

Смелое, исполненное страсти письмо Каспара д’Эспиншаля произвело впечатление на Одилию; она заметно изменилась. Исчез румянец со свеженького личика, пропал аппетит. Она избегала общества отца и сестры и целыми днями блуждала по парку.

Однажды Одилия не явилась вовсе в залу. Встревоженный отец отправился к ней в комнату и нашел бедную девушку погруженной в глубокую меланхолию, до того слабой и бледной, точно ее завтра должны были класть в гроб.

— Что с тобой, дитя мое? — спросил граф.

— Ничего, — ответила она слабым голосом. — Но мне кажется, я умираю.

И колеблющимися шагами подошла к окну и грустно поглядела. Она надеялась увидеть еще раз того, которого любила. Но Каспар д’Эспиншаль целую неделю уже не показывался.

Шато-Моран попытался расспросить дочь о болезни, но Одилия отвечала уклончиво. Она решила лучше умереть, но не выдать свою тайну. Ненависть отца ко всем д’Эспиншалям была ей хорошо известна.

Призванный домашний доктор объявил болезнь опасной, но был не в состоянии оказать помощь. Бесполезные рецепты, им прописанные, только еще более увеличили огорчение Шато-Морана. Донат — интендант графа — явился с советом.

— Наш домашний доктор, — сказал он, — очевидно, не очень искусный человек. Осмелюсь предложить вашему сиятельству пригласить знаменитого Лагульфа.

— Кто он такой?

— Известный доктор в Клермоне, вылечивший от подагры отца князя де Булльона.

— Поезжай в таком случае за ним.

Донат велел оседлать лошадь и отправился немедля в Клермон. На второй версте от замка интенданта догнал какой-то горбатый крестьянин, едущий на лошади чистейшей арабской крови. Вол и карета больше подходили один к другому, чем крестьянин к своему жеребчику. Он едва не падал с седла при всяком резвом повороте скакуна. Донат начал смеяться, глядя на горбатого, со страхом хватающегося за гриву.

— Этот конь создан не для тебя, — заметил он.

— Что же делать. Господин мой послал меня в Клермон, — был ответ крестьянина.

— А кто твой господин?

— Граф д’Обюссон. Я угольщик из Серве.

— Почему ты знаешь графа Шато-Морана?

— Еще бы не знать! Я и вас знаю, метр Донат.

— Но я тебя не знаю и никогда не видел. Дело, однако, не в этом: не хочешь ли поменяться? Дай мне свою лошадь, а я тебе дам мою.

— А мое поручение?

— Мое гораздо важнее твоего. Знаешь ли ты графиню Одилию?

— Случалось слышать о ее доброте.

— Она очень опасно больна.

Крестьянин задрожал.

— Вы говорите, болезнь ее опасна?

— Меня послали за доктором Лагульфом.

Услышав эти слова горбатый схватился за гриву жеребчика; конь взвился на дыбы и пустился вперед как стрела.

— Ну, я не поручусь за его кости, — заметил Донат и продолжал свой путь легким галопом.

Опередив интенданта рокверского замка на несколько лье и не будучи видим им, горбатый крестьянин очень ловко остановил свою лошадь. Не сходя с коня, он сбросил черный парик, вытащил из-под кафтана плащ, заменявший ему горб, выпрямился, накрылся плащом и, преображенный, подобный демону, летящему на гипогрифе, поскакал с одуряющей быстротой по дороге к Клермону.

В городе он надвинул шляпу на лоб и еще плотнее закутался в складки плаща. На площади перед дворцом губернатора дежурный офицер ответил на его вопрос, где живет доктор Лагульф.

— Его нет в городе. Он уехал в Орадокс.

Это была дача Лагульфа и лежала между Клермоном и Менжераном. Через четверть часа неутомимый скакун принес его в Орадокс, и он явился к доктору, высокому угрюмому мужчине, одетому во все черное, согласно докторской моде той эпохи.

— Что вам от меня угодно? — спросил Лагульф.

— Я должен доверить вам тайну. Могу я это сделать?

— Мы, доктора, то же, что исповедники. Говорите, ничего не опасаясь.

— Очень рад, я рассчитываю на это. Но прежде чем выскажу вам мою тайну, получите от меня сто пистолей.

Лагульф отодвинул руку искусителя.

— Я живу с доходов моего ремесла, но прежде чем решусь взять плату за мою работу, мне нужно знать, какая это будет работа?

— Ничего не имею против такого правила. Знаете ли вы графа Каспара д’Эспиншаля и сеньора де Селанса?

— Один раз видел их у князя де Булльона.

— В таком случае скажу вам, эти господа должны сегодня встретиться у моста через Алагону.

— Начинаю понимать, в чем дело. Дуэли строго воспрещены, и мне придется секретно выполнить мою обязанность.

— Мое поручение, — прибавил искуситель доктора Лагульфа, — состоит в том, чтобы пригласить вас сегодня же в замок Мессиак. Там вы спросите Мальсена, интенданта, и покажете ему этот перстень.

Перстень в руках мнимого крестьянина был тот самый, который Эвлогий отнял у убитого им Шандора. Оставив на минуту доктора под предлогом идти за каретой, Каспар д’Эспиншаль (а это был он), выйдя из дома, открыл перстень, положил в его впадину записку:

«Одари подателя этого перстня».

Достав карету, через четверть часа посадил и отправил уже доктора по дороге в Мессиак. Затем он написал второе письмо и, наняв за полпистоля крестьянина, велел ему идти в иссоарский лес и положить конверт в дупло одного дерева. У продавца старого платья была куплена одежда, приличная доктору, и вторично переодетый, снова в черном парике, энергичный владелец Мессиака вернулся к жилищу Лагульфа и ждал приезда Доната из Роквера.

XXIV

Едва через два часа после этого явился Донат в Клермон. Пока он собрал сведения о местожительстве знаменитого доктора и достиг его виллы, прошел еще час. На пороге докторской виллы он увидел человека, одетого как доктор.

«Это, наверное, Лагульф, — подумал интендант. — Что за рост, какая фигура и какая великолепная борода! Несомненно, он очень искусный врач». Сойдя с лошади, Донат обратился к мнимому доктору:

— Я, вероятно, имею честь говорить с господином Лагульфом?

— Что вам от меня надо?

Узнав, что от него требуют, Каспар д’Эспиншаль ответил, что он, как придворный доктор принца де Булльона, не может выезжать из города без позволения губернатора. Но если бы рокеверский интендант согласился, ничего и никому не говоря, сейчас же уехать, тогда под видом прогулки за город он мог бы догнать его и вместе тайно съездить к Шато-Морану.

Донат ничего не имел против этого плана и только просил дать слово не медлить и догнать его непременно.

Слово это было ему дано без колебания.

Взяв другую лошадь, Каспар д’Эспиншаль в несколько минут догнал медленно подвигавшегося Доната. Дорогой они не разговаривали; граф раздумывал, закутавшись в плащ, интендант мучился, стараясь припомнить, где и когда он слышал голос, совершенно похожий на голос мнимого доктора.

Проехав несколько миль за Клермон Доната поразил какой-то странный предмет, мелькавший между деревьями, то исчезавший, то снова появлявшийся.

— Что это такое? — спросил он у своего спутника. Каспар д’Эспиншаль узнал Эвлогия и улыбнулся.

— Должно быть, обезьяна.

— Обезьяна в нашей стороне! Как это может быть?

— Случай, не оспариваю, редкий.

— И даже опасный случай.

— Почему вы так думаете?

— Я очень боюсь обезьян.

— Вы ее больше не увидите. Посмотрите только, что случится.

И Каспар д’Эспиншаль выстрелил из пистолета. В ту же минуту Эвлогий бросился в лес и больше не показывался.

— Удивительная вещь! — озадачился простодушный Донат.

— Обезьяны очень боятся выстрелов.

В пять часов вечера спутники достигли Роквера, и интендант ввел доктора в ту самую залу, в которой мы уже видели графа Шато-Морана с гостями. На этот раз хозяин беседовал с Раулем и был бледен и расстроен. У Рауля глаза оказались в слезах.

Поздоровавшись, Каспар д’Эспиншаль сейчас же спросил о симптомах болезни Одилии.

— Увы, я очень мало могу вам дать сведений, — отвечал отец.

— Больная не жалуется на боль?

— Нет.

— Не заметили ли вы, что она растревожена, беспокойна, чувствует временами сильное биение сердца? У нее нет аппетита, взгляд блуждающий и остолбенелый, а тело вздрагивает?

— Вы верно описываете болезнь, как будто сами наблюдали.

— По временам она вдруг вскакивает? Испуганная, под влиянием галлюцинации, ей кажется, что она умирает…

Рауль и Шато-Моран в удивлении глядели друг на друга.

— Все случается, как вы говорите. Иоанна передала мне об этих симптомах. Но как вы называете эту странную болезнь?

— Ипохондрией.

— Опасна она? Грозит смертью?

— Опасна и неопасна. Ипохондрию легко вылечить при условии — когда мы узнаем причину, породившую страдания, и уничтожим эту причину. В противном случае доктору остается одно: следить за больной и отыскивать источник болезни.

— Теперь я вас понимаю, но для меня, как и для вас, темна причина страданий бедной Одилии.

— Не можете ли вы мне, по крайней мере, сказать: не случилось ли чего-нибудь особенного с вашей дочерью за последнее время?

— Особенного… ничего особенного с нею не случилось, разве только то, что во время празднеств в Клермоне жизнь ее была спасена неизвестным кавалером.

Рауль вышел из комнаты. Оставшись один с графом Шато-Мораном, мнимый доктор объявил ему серьезным тоном:

— Ваша дочь находится под влиянием романтических идей. Этот неизвестный, спасший жизнь графине Одилии, очень может быть, и составляет настоящую причину болезни.

Старик задрожал, услышав это.

— Я уже подозревал нечто подобное, — прошептал он. — Найдите средство вылечить ее. Вы найдете, я вас прошу!

— По крайней мере, постараюсь. Но мне необходимо прежде осмотреть больную.

— Идите за мной, я провожу вас.

— Осмотр с вами не поможет, а повредит.

— Что вы говорите?

— Я должен экзаменовать больную без свидетелей.

Шато-Моран рассердился и воскликнул:

— Как? Она моя дочь, и я, отец, не могу присутствовать!

— При вас она будет молчать.

— А вам, доктору, вы полагаете, она выскажется откровенно?

— В этом я почти уверен.

— Это самомнение. Кто вы такой, что рассчитываете так смело на се доверие?

— Я не человек, а наука, не имеющая пола. Наука проницательна и умеет хранить тайны. Она прямо не выскажется, но я угадаю.

После минутного размышления Шато-Моран произнес:

— Видишь, доктор, я одинок и стою у гроба. Жена, которую я любил более всего на свете, умерла рано; сын убит на войне. Братья умерли: один зарезанный врагом, другого унесла эпидемия. Осталась у меня одна дочь, я люблю ее больше жизни; сами ангелы могут позавидовать ее добродетели и чистоте. Сжалься над нею! Сжалься надо мной! Спаси ее, если возможно. Ах, если Бог ее возьмет у меня, я перестану верить Богу. Не удивляйся, доктор, слыша от меня богохульные речи. Ужасные несчастья тяготят мою душу. Мысль потерять ее, единственное утешение моего изболевшего сердца, туманит рассудок и путает мою мысль.

Старик зарыдал, говоря эти слова.

Самые дурные люди иногда имеют минуты духовного просветления; слушая жалобы и видя слезы отца Одилии, Каспар д’Эспиншаль почувствовал возрождение в своем сердце чувств, давно умерших; на его глазах навернулись слезы, он уже готов был все открыть огорченному отцу, но вдруг на ум ему пришли слова, сказанные про него старым графом кавалеру Телемаку де Сент-Беату.

— Я употреблю все старания вылечить вашу дочь! — холодно произнес он. — Велите меня проводить в ее комнату.

Шато-Моран колебался еще несколько секунд, наконец решился.

— Может быть, будет и лучше, если я не буду с тобой, доктор, — сказал он. — Остаюсь здесь. Возвращайся скорее и успокой меня.

— Через полчаса я буду обратно.

Бедный отец вздохнул, отворил двери и позвал интенданта, приказывая ему отвести доктора в комнату Одилии. Затем он упал в кресло и в жестокой тревоге ждал возвращения доктора Лагульфа.

XXV

Приблизившись к дверям комнаты Одилии, Каспар д’Эспиншаль почувствовал, как кровь прилила к его сердцу. Он оперся о ручку дверей. Из дверей вышла горничная и, узнав по платью доктора, хотела идти и предупредить свою госпожу, но мнимый доктор остановил ее, заявив, что желает войти один.

Одилия бледная, с распущенными волосами сидела в большом кресле, обложенная подушками. В руках у нее была книга; голова девушки бессильно упала на грудь.

Услышав звуки этого голоса, знакомого ее сердцу, она быстро подняла голову, с живостью взглянула на входящего, но не издала ни единого звука, не сделала ни одного движения. Она точно окаменела.

Граф запер двери и бросился перед ней на колени.

— Одилия! — воскликнул он страстно. — Видишь, я у ног твоих. Без тебя я жить не могу и пришел сказать это. Я на все рискну, моя любовь все сможет сделать. Скажи слово, твои люди явятся. Я жажду смерти и лучше мне умереть у твоих ног, по крайней мере, ты меня пожалеешь.

Одилия не ответила. Глаза ее на мгновение закрылись, она вздохнула глубоко и в ужасе поглядела в сторону окна.

— Я жду твоего приговора, Одилия.

И голова Каспара д’Эспиншаля еще ниже опустилась к ногам девушки.

— Граф Каспар д’Эспиншаль, я вас люблю и потому умираю, — был ответ несчастной. Голова ее поникла на подушку кресла; она упала в обморок. Эфир, поднесенный к носу, привел ее в себя. Открыв глаза, Одилия ласково поглядела на Каспара д’Эспиншаля и произнесла:

— Уйдите, оставьте меня одну. Я вас люблю, но потоки крови разделяют нас. Не желаю, чтобы малейшая обида была причинена вам в этом доме. Но прошу вас, уйдите. Видите ли, у окна стоит высокая бледная женщина и зовет меня? Это моя мать! Это смерть моя!

Граф задрожал.

— Видение это три дня уже как преследует меня, — продолжала Одилия голосом все более и более слабеющим.

— Я не верю в эти ужасные видения, — прервал ее Каспар д’Эспиншаль, беря за руку. — Моя дорогая! Я уверен в одном: ты завтра будешь здорова.

В глазах Одилии еще виделось недоверие.

— Да, ты будешь здорова. Но умоляю тебя, отвечай мне! Ради Бога, скажи хоть слово.

— Говори. Каспар, говори. Мне слышать твой голос — счастье.

— Ангел! — воскликнул пылкий влюбленный и поцеловал руки дрожащей девушки.

Напрасно она пыталась вырвать свои пальцы из мощных рук графа. Но по мере, как он сильнее сжимал ее нежную руку, ей казалось, будто новая жизнь вступает и разливается по ее организму. Блуждающие взоры сделались покойны, бледные губы и щеки окрасились розовым цветом, а прерывистое дыхание стало нормальным.

Ласки возлюбленного возвращали ей жизнь.

В упоении, дрожащая, пылающая любовью, под влиянием чувств, которых не понимала, не старалась даже понять, тем более сопротивляться, Одилия склонила голову на плечо Каспара д’Эспиншаля.

— Я люблю тебя, — шептали ее губы. — О, зачем же горе разделяет нас.

— Оно не должно нас разделять. Наши отцы ненавидели друг друга, вели вековую войну. Зачем нам им подражать? Я люблю и уважаю твоих родных, обожаю тебя. И неужели отец твой потребует от меня ответа за грехи моих предков? Меня не было на свете, когда началась злосчастная вражда. И только ради того, что я ношу имя д’Эспиншалей, меня надо проклинать! Одилия! Скажи, достаточно ли любишь меня, чтобы мне довериться?

— Чего ты хочешь от меня?

— Обещания.

— Какого?

— Прежде всего, ты должна быть здорова.

— Ты уже меня вылечил.

— Будешь весела, как прежде.

— Буду, если ты желаешь. Но ты, мой друг, мой Каспар, что будет с тобой?!

Не отвечая на это восклицание, Каспар д’Эспиншаль достал из кармана флакон и, подавая его, прибавил:

— Друг мой! Ты требуешь отдохновения, выпей это лекарство.

Беспрекословно Одилия протянула прекрасную руку и выпила поданную жидкость. Через минуту голова ее бессильно опустилась на подушки и она уснула, прошептав:

— Ах, как моя голова тяжела!

Каспар д’Эспиншаль, посмотрев несколько мгновений на спящую, подошел и отворил окно. Небо было покрыто тучами, и ночь темна. Достав из-под кафтана шелковую лестницу, он привязал ее к оконному переплету и три раза легонько ударил в ладони.

Лестница выпрямилась в ту же минуту, и в окне появился Эвлогий. Граф показал ему рукой на спящую девушку, дикий человек схватил ее, как ребенка, на руки и исчез во мраке ночи.

Мнимый доктор Лагульф вошел в залу, где его ожидал Шато-Моран в смертельном беспокойстве. Подавая ему ключ от комнаты Одилии, он сказал с совершенной серьезностью ученого доктора:

— Она спит. Не надо се будить, и я вам отвечаю за полное выздоровление.

Простившись с хозяином, Лагульф обещал быть завтра.

Только через час после его отъезда заметили исчезновение Одилии. На полу нашли письмо Каспара д’Эспиншаля, то самое, которое Бигон передал девушке и которое выпало из ее носового платка, когда Эвлогий уносил ее.

XXVI

Наутро после описанного нами дерзкого похищения в замке Мессиак господствовало необыкновенное волнение. Делались приготовления для празднования свадьбы графа Каспара д’Эспиншаля с девицей Одилией Шато-Моран.

Одилия плакала, но страстные просьбы возлюбленного преодолели ее сопротивление.

Похищения были в моде в эту эпоху; они даже заслуживали похвал, если только брак покрывал проступок.

Наскоро приглашены были соседние дворяне, поспешившие приехать, и между ними виконт де Селанс отличался пышностью и любезностью. Он обнял с самым искренним видом Каспара д’Эспиншаля, поздравляя его и прося предоставить ему честь вести молодую к алтарю.

Каспар д’Эспиншаль ответил равной любезностью, поведал историю похищения и свои похождения под именем доктора Лагульфа.

— Что же сделалось с настоящим Лагульфом? — спросил де Селанс, смеясь и восхищаясь происшедшим. Мальсен поспешил донести, что настоящий доктор убежал в ту же ночь и увел с собой жену Бигона, вероятно, как путеводительницу.

В десять часов Одилия, одетая в белое платье, как ангел прекрасная, предстала взорам восхищенного жениха и его гостей.

— Я готова! — произнесла она слегка дрожащим голосом и, подав руку де Селансу, направилась с ним в часовню замка. Все жители Мессиака ожидали молодых с букетами цветов в руках; отсутствовали только Бигон и Телемак де Сент-Беат. Гасконец сказался больным, но в сущности он не одобрял поступка Каспара д’Эспиншаля. Что касается Бигона, не имевшего такой деликатной совести, то причину его отсутствия мы сейчас передадим читателям.

Бигон обладал великолепным басом. Дон Клавдий-Гобелет упросил его принять участие в брачной церемонии. В огромной книге богослужебных молитв Бигон назначил для себя те гимны и молитвы, которые исполняли при брачных церемониях, и теперь в нетерпении ожидал появления в часовне молодых, гостей и жителей замка, чтобы блеснуть перед ними своим басом. Он был чисто выбрит, причесан и наряжен в белое платье клирика.

Когда все вошли в церковь, Бигон заревел так громко, что стекла зазвенели. Вероятно, он бы не ограничился этим, если бы дон Клавдий-Гобелет не поспешил начать обряд венчания.

По прочтении Евангелия Бигон запел венчальную молитву.

Одилия спокойно произнесла присягу, и обедня была отслужена без малейшего замешательства и остановки. Затем новобрачные вышли из часовни, сопровождаемые своей свитой и приветствуемые криками радости.

Но в это мгновение на дворе замка послышался топот быстро несущихся лошадей. Два всадника соскочили с покрытых пылью и пеной усталых коней и приближались к выходящим из церкви. Это были Шато-Моран и Рауль. Старый граф был бледен, но сохранял присутствие духа; глаза молодого пажа налились кровью.

— Где граф Каспар д’Эспиншаль? — громко спросил Шато-Моран.

Каспар д’Эспиншаль взял под руку свою жену и с улыбкой подвел се к отцу, произнося:

— Благословите ваших детей!

— Еще одна обида! Еще новое поругание! — воскликнул старый граф, отступая.

Обратясь к окружающим свидетелям он продолжал:

— Я знаю многих из вас, господа! Знаю виконта де Селанс, вас, граф Пиерфон, и вас, бароны де Вале. Как дворяне, вы поймете то, что я вам скажу. Перед вами стоит не дворянин, даже не человек, хотя он носит одно из славнейших имен нашей провинции. Он — разбойник и вор; подлый соблазнитель, убийца и не стоит виселицы, которой, во всяком случае, не избегнет. Полюбуйтесь на него, господа! О, если бы вы его знали, как знаю его я, клянусь вам, никто из вас не замарал бы своей чести посещением его замка.

Все молчали. Каспар д’Эспиншаль продолжал держать Одилию под руку.

— Мошенник! Не думаешь ли ты, что твой поступок останется безнаказанным и тебе дозволят красть наших дочерей, срамить наши дома и покрывать стыдом и трауром фамилии, в которые проникнет твоя ничтожная особа!

И, выхватив шпагу, старик крикнул грозно:

— Что же стоите, милостивый государь! Обнажайте оружие и защищайтесь, если, потеряв честь, вы еще сохранили храбрость. Я последний Шато-Моран, ты последний д’Эспиншаль, и один из нас умрет сегодня. Начинай, негодяй! Тебе выпала великая честь! Я скрещиваю честную шпагу с твоим разбойничьим клинком.

Посиневший от бешенства Каспар д’Эспиншаль задрожал, услышав обидные для него слова. Обнажив свое оружие и посмотрев на Одилию, он ответил:

— Начинать с вами дуэль я не могу: вы мой отец, я ваш сын!

— Нет, негодяй, тысячу раз нет!

— Полчаса уже минуло, как Одилия сделалась графиней д’Эспиншаль.

Сказавши эти слова, Каспар д’Эспиншаль бросил к ногам Шато-Морана свой плащ.

— Может ли это быть? Правда ли это?

— Святая правда, — ответил де Селанс. — Я сам имел честь быть свидетелем бракосочетания.

— Это богохульство! — воскликнул Шато-Моран. — А вы называете честью быть свидетелем при богохульстве. Господи! Где же я нахожусь? Одилия, дитя мое, иди за мной! Брак твой будет уничтожен, если даже это будет стоить целого моего состояния и надо будет ехать в самый Рим.

Достопочтенный дон Клавдий-Гобелет приблизился, в свою очередь и, положа руку на плечо взволнованного отца, произнес:

— Никто на свете не поможет вам, граф! Дочь ваша бракосочеталась добровольно и непринужденно, согласно законам церкви, а эти законы не могут быть нарушены.

— Ты лжешь!

— Я лгу, я — священник?

— Одилия, правду ли он сказал?

— Правду! — ответила Одилия дрожащим голосом.

— Никто тебя не принуждал?

— Никто.

Шато-Моран схватился рукой за сердце, точно кинжал поразил его.

— Я был богат, гордился славным именем и имел дочь, которая привязывала меня к жизни и ради которой я верил правде Божьей. И в одну минуту у меня все отнято. Господи! Твоя карающая рука жестока, — оборотясь к Раулю он докончил:

— Пойдем! Для нас здесь нет места.

— Отец, позволь мне остаться при ней?

— В таком случае я удаляюсь один.

Одилия упала на колени и схватила отца за ноги.

— Отец, пощади! Не покидай меня в гневе. Одно слово милосердия…

Граф Шато-Моран посмотрел на дочь равнодушным взглядом и произнес:

— Сударыня, я вас не знаю.

Тогда Одилия бросилась в объятия своего мужа, восклицая:

— Я была неблагодарной дочерью, судьба мне назначает быть несчастной женой.

Часть вторая
ЗАМОК

I

Прошло три года после происшествий, описанных в первой части. Графиня Одилия д’Эспиншаль сидела в большой зале старого замка Мессиак и работала на пяльцах, с ней находились ее паж и горничная, девушка, взятая из ее прислуги рокверского замка. Лампа освещала прекрасные черты лица графини. Было уже поздно, и десять часов пробило на старых часах на башне замка. Но Одилия, будучи все еще красавицей, не была уже прежней свежей улыбающейся девушкой, отпечаток грусти и страданий резко запечатлелись, омрачая дивную красоту молодой графини.

Флюгера на крыше Мессиака угрюмо и зловеще скрипели; снег валил хлопьями и ледяной ветер дул с яростью, врываясь сквозь щели в окна и двери. Рауль, занятый чтением, теперь уже семнадцатилетний юноша, сидел неподвижно, только изредка поднимая глаза и всматриваясь в прекрасное личико своей кузины.

Молодая женщина очень часто оставляла работу и, подымая глаза вверх, вздыхала.

— И сегодня опять не возвратится! — произнесла она со слезами на глазах.

— Проклятая тяжба! Когда же она, наконец, окончится, — заметила горничная. Слова эти, очевидно, навели на грустные мысли графиню Одилию д’Эспиншаль; она снова вздохнула и спросила у горничной:

— А ты не думаешь, что процесс служит только предлогом?

— Ох, многоуважаемая графиня! — заговорила девушка. — Судьи эти — ужасные люди! Вы ведь знаете: метр Бигон два года хлопочет получить развод и развязаться со своей виновной женой, и однако же, ничего не добился; она продолжает издеваться над ним. Уже целых шестьдесят пистолей израсходовано им на процесс, а процессу не видать конца.

— Что касается меня, я не очень боюсь процесса, — прошептала Одилия. И вдруг задрожала; громкий удар в колокол раздался у входных ворот замка.

— Спеши, Рауль! — воскликнула она. — Я узнаю по звонку, это должен быть граф Каспар д’Эспиншаль.

Рауль исполнил приказание, и вскоре явился хозяин замка в сопровождении неотступного Мальсена. Он стряхнул снег с плаща, отдал его прислужнику и скорыми шагами вошел в залу, где сидела Одилия. Бедная женщина с улыбкой встала, чтобы приветствовать мужа, но он вовсе не обратил на нее внимания.

— Дайте мне пить! — приказал он сурово.

— Сейчас распоряжусь, — громко ответила Одилия.

— Только прошу, поскорее. Я не могу долго оставаться в замке.

Одилия снова вздохнула, но ничего не сказала, считая неприличным заводить разговор при слугах. Мальсен и Рауль находились в зале. Когда они вышли, она приблизилась к мужу и, положа руку на его плечо, ласково спросила:

— Позволишь ли ты мне поговорить с тобой несколько минут?

— Вопрос твой сделан таким серьезным тоном, Одилия?

— Это потому, что и сам разговор будет иметь серьезное значение.

— Я готов слушать. Но заранее буду просить вас, графиня, избавьте меня от неосновательных упреков, обвинений и сцен ревности, составляющей содержание всегдашних ваших разговоров.

— Ты называешь мои упреки и обвинения неосновательными?

— Без сомнения, они неосновательны!

— Ты меня не любишь.

— Вот и договорились. Я этого и ожидал. Я люблю тебя, Одилия, точно так же, как в первые дни, даже более. Но ради Господа! Всякая вещь имеет свой конец; нет огня, который бы в конце концов не погас.

— Огонь гаснет, когда нечему гореть.

— Ты меня не понимаешь. Огонь превратился в свет; он, который прежде сжигал, теперь только светит. Проще говоря: сумасшедшая любовь наша заменилась искренней и теплой дружбой между нами. — Услышав эти слова, Одилии показалось, что сердце ее перестает биться. Превозмогая себя, с отуманенной головой, она подала мужу руку и удалилась в свою комнату.

Рауль ждал ее в коридоре и пожелал спокойной ночи. Но, погруженная в свои думы, она даже не заметила его.

— Ого, — прошептал паж, — не пора ли мне узнать, какие это дела постоянно удерживают графа в Клермоне! — И, выйдя потихоньку из комнат, Рауль сам оседлал своего коня и выехал из замка. Оставив Мессиак позади себя, он во весь опор помчался к Алагонскому мосту. Куда он ехал?

Кавалер Телемак де Сент-Беат был ему хорошо знаком; он с ним сблизился, когда тот жил еще у Каспара д’Эспиншаля. Теперь гасконец состоял при принце де Булльоне и пользовался доверием губернатора. Рауль решил обратиться к нему за советом и собрать необходимые сведения.

Между тем граф Каспар д’Эспиншаль после ужина, растянувшись в кресле в зале, проспал несколько часов; вставши и переодевшись, он взял мешок пистолей, разбудил Мальсена и уехал из замка, не заботясь вовсе о покинутой и огорченной своей жене. В десять часов утра он уже въезжал в Клермон через Иссоарские ворота; Рауль был в городе часа за три до приезда графа.

Мальсен с лошадьми и людьми отправился в трактир, а сам граф пошел в нанятый им небольшой домик, лежавший неподалеку от Яндской площади, в переулке, идущем на холм, господствующий над Клермоном. Здесь он ждал более трех часов, пока не услышал три легких удара в наружную дверь. Каспар д’Эспиншаль отпер вход и мадам Бигон предстала перед ним.

— Вы одни?

Инезилла сделала кислую гримасу и ответила.

— Как видите, одна.

— А Эрминия?

— С чего это вы выдумали называть ее по имени? Для вас она остается до сих пор госпожой де Сент-Жермен.

— Для меня только. А для иных?

— Это не мое дело.

Каспар д’Эспиншаль закусил губы.

— Видите ли, достойный граф! Моя госпожа давно любит вас. Но вы ее бросили ради иной. Что же было ей делать? Идти в монастырь… Явились другие искатели ее руки, и она…

— И она… Договаривайте яснее!

— Нечего договаривать: она, моя госпожа, женщина неглупая и осмотрительная. Но мне кажется, из всех своих поклонников она все же предпочитает вас. Только ведь это ни к чему хорошему не приведет — вы, граф, женаты.

Каспар д’Эспиншаль задрожал от досады и нетерпения. Холодный пот покрывал его лоб. Вдруг он обратился к Инезилле.

— Мне приходится сознаться, я сделал большое дурачество этой женитьбой. Но как поправить ошибку?

— Это уж ваша забота.

Подумав немного, граф снова обратился к Инезилле.

— Отвечайте мне: согласны вы передать мое поручение вашей госпоже?

— Гм! Опасная вещь!

— Почему опасная?

— Потому, что ее очень энергически и зорко берегут; во-первых, ее родной глупо-честный брат, а потом, мой глупо-бесчестный и недостойный муж Бигон.

— Изменники! — воскликнул Каспар д’Эспиншаль гневно и добавил: — А впрочем, черт с ними! Я ведь требую от вас, Инезилла, только чтобы вы передали Эрминии несколько слов.

Несколько золотых монет очутились в руках доверенной камеристки.

— Я желаю, чтобы госпожа де Сент-Жермен приняла меня и позволила переговорить с нею.

— В своем доме?

— Разве это так трудно?

— Сегодня в полночь перелезьте через садовую ограду, войдите в мою комнату, а оттуда я проведу вас в комнаты Эрминии.

— Хорошо! Ровно в полночь я буду в назначенном месте.

Он схватил и поцеловал вырывавшуюся у него из рук камеристку, которая после этого выбежала на улицу и исчезла в мраке ночи.

II

Госпожа Эрминия де Сент-Жермен занимала тот самый дом, в котором мы ее нашли, описывая в первой части романа. Достаток и богатство окружали ее по-прежнему.

Какое же чудо помогало ей не терять своего положения?

Ни о каких любовных интригах баронессы не было слышно; не будучи образцом добродетели, Эрминия, однако же, считалась в Клермоне весьма порядочной дамой. Праздники, балы, общественные собрания дворянства никогда не обходились без ее присутствия. И везде красотой и богатством туалета она ежели не затмевала, то, по крайней мере, и не уступала самым знатным дамам Савойи.

За исключением нескольких старых вельмож, называвшихся ее друзьями и знавших тайну ее богатств, Эрминия никого не принимала. Де Канеллак — человек с двенадцатью сподвижниками — был у нее самым частым гостем, но и о нем говорили, что прекрасной Эрминии не очень-то нравились его визиты.

Когда Инезилла возвратилась в дом баронессы Сент-Жермен, госпожа спросила ее нетерпеливо:

— Ну, и что же?

— Влюблен до безумия.

И рассказала сцену с Каспаром д’Эспиншалем, позабыв, разумеется, эпизод получения пистолей и поцелуев.

Эрминия опиралась на подушку и вслух думала:

— Этот Каспар д’Эспиншаль ужасный человек, и когда он чего-нибудь пожелает, он всегда добьется этого.

— А разве меня не будет вблизи вас?

— Это так! Помни же, и будь в соседней комнате, и как только услышишь стук в стену…

— Я, разумеется, сейчас же войду.

— Да, войдешь, А теперь одень меня.

Инезилла одела свою госпожу в лучшее из ее платьев и проводила на прогулку в Ордокс, где даже в зимнее время всегда гуляли знатнейшие жители Клермона.

Но как она ни присматривалась, сколько ни ожидала, ей не удалось между гуляющими увидать своего брата Телемака де Сент-Беата. И барыня, и субретка остались очень недовольны по этому поводу. Они знали, что Телемак де Сент-Беат ежедневно в сопровождении Бигона являлся на это гулянье, купленное принцем Булльоном у маркиза д’Эфия. Недолго оставаясь в толпе гуляющих, Эрминия решилась возвратиться домой. Она уже готовилась отворить дверь своей комнаты, когда внезапно Телемак де Сент-Беат подошел к ней.

— Мне надо с тобой переговорить, — обратился он к сестре.

— Войди, пожалуйста, в комнаты, — был любезный ответ баронессы.

Кавалер вошел в ту самую залу, где он уже раз вел переговоры с сестрой, уселся в кресло и дал знак Инезилле выйти. Он очень редко посещал сестру, и каждый его визит имел какую-нибудь серьезную на то причину.

— Что на этот раз ты мне скажешь, милый Телемак? — был не совсем равнодушный вопрос Эрминии.

— Ничего, собственно! Я только хотел узнать, как ты поживаешь?

— По-прежнему: верчусь в зачарованном кругу, ограничиваю мои расходы, чтобы приравнять их к моим бедным доходам и чтобы хватило на будущее.

— Очень рад. Вижу из этого, что мои планы еще рано приводить в исполнение.

— А у тебя были планы, касающиеся меня?

— Я хотел тебе помочь на случай нужды.

Эрминия улыбнулась.

— Друг мой, — сказала она. — Чем же ты помог бы мне, уж, разумеется, не деньгами: Сснт-Беаты бедны, как евангельский Лазарь.

Телемак сохранил хладнокровие при этой насмешке.

— Я редко шучу, но если уж случится, придет охота пошутить — выбираю всегда для шуток предмет менее достойный уважения, чем честь нашей фамилии. От моего жалованья, получаемого от принца де Булльона, я скопил пятьсот пистолей и думал отдать их тебе, если нуждаешься.

— Меня трогает твой поступок, братец, — ответила Эрминия, — но денег я от тебя не приму. Существую, и этого довольно; существую без посторонней помощи. От тебя менее, чем от других желала бы принять помощь, помня, что три года назад ты мне отказал в содействии.

— Не стоит и говорить о моих планах. Остается употребить старания и дознаться, откуда у тебя берутся деньги.

Поклонившись, кавалер ушел. Но едва стихли его шаги, как Эрминия вскочила и подбежала к окну. Кавалер Телемак де Сент-Беат, погруженный в глубокую задумчивость, шел по направлению к своему дому.

— Инезилла! — крикнула баронесса. — Непременно надо узнать, кто посетил сегодня моего брата. Он решился следить за мной и на решение это, без сомнения, повлиял чей-нибудь наговор.

— Что я должна предпринять?

— Делай, как знаешь, но разузнай.

Инезилла сделала гримасу.

— Я не ошибусь, если предположу, что наговор идет из замка Мессиак.

— Граф мог бы это сделать.

— Граф мог этого и не делать, но графиня наверное сделала.

— Она, эта скромница, эта неженка?

— Чему вы удивляетесь? Влюблена в мужа и потому ревнива.

— Опять преграда, — прошептала Эрминия. — Неужели они вечно будут меня преследовать? — Подумав с минуту, она спросила, не имеет ли графиня д’Эспиншаль какого-нибудь доверенного?

— У нее есть паж.

— Паж! Какой это паж?

— Красивый восемнадцатилетний юноша, ее родственник.

Эрминия зловеще улыбнулась. И, обращаясь к субретке, сказала.

— Во всяком случае, необходимо узнать основательно, чтобы избежать ошибки.

Инезилла ушла. Она заметила зловещую улыбку своей госпожи и думала дорогой:

«Ого! Моя баронесса задумывает что-то скверное. Она не высказывает своих планов, но я, благодаря Богу, могу кое о чем догадаться».

Завернувшись в испанскую мантилью, скорее для прогулки, чем исполняя приказ барыни, madame Бигон принялась расхаживать по улицам Клермона. Была почти зима, холодный ветер дул с яростью. Несколько человек вошли в церковь, и Инезилла пошла за ними.

Странное зрелище увидела она там.

Двенадцать сбиров окружали гроб, перед которым монах служил панихиду. Между наполняющим церковь народом стоял высокий старик со зверским лицом и белой бородой, покрывающей всю грудь. Это был граф де Канеллак — человек с двенадцатью сподвижниками.

Приблизившись к одной из колонн, Инезилла подслушала нижеследующий разговор между двумя из молящихся:

— Никто не знает наверное, как это случилось, — произнес один. — Убитого Без-Веры даже узнать было трудно. Удар палицей был так ужасен, что лицо убитого представляло сплошную массу крови и раздробленных костей.

— Ужасная вещь! — ответил слушающий рассказ.

— Ну, разумеется, де Канеллак рассержен до предела. Он думает, что это сделали крестьяне, и клянется отомстить им жестоко. Без-Веры был его любимым спутником.

Инезиллу не очень интересовала эта история. Она уже хотела уходить, но вдруг рассказывающий заметил ее и торопливо потащил своего товарища в самый темный угол церкви, говоря:

— Моя жена нас подслушивает. Не думаю, чтобы она могла узнать вас, господин Рауль, но лучше избежать встречи.

— Инезилла меня не знает.

— Моя жена знает целый свет.

Инезилла действительно узнала Бигона, но не могла разглядеть лица его товарища благодаря темноте церковного угла, в который оба укрылись. От ее зоркого глаза не ускользнуло, впрочем, старание Бигона незаметно вывести своего товарища из церкви. Она поспешила выскользнуть через ризницу, чтобы, обежав вокруг, попасть навстречу вышедшим из главных дверей церкви. Случилось так, как она и хотела. В эти часы улицы города были почти пусты.

Около Инезиллы скоро прошел Рауль, и хитрая субретка успела внимательно его разглядеть; она нашла его красивым, ловким и сильным юношей.

«Гм! — подумала она. — Этот молодой, красивый паж, кажется, мог бы заставить задуматься графа Каспара д’Эспиншаля. Но мужья, кто бы они ни были, равно слепы».

Затем Инезилла, довольная вполне своими наблюдениями, поспешила домой.

III

И в ту отдаленную эпоху, так же как и теперь, Клермон имел тесные, кривые и гористые улицы. На перекрестках торчали углы домов, выходящих за линию, стояли развалины, повсюду пересекались темные переулки, что очень затрудняло сообщение. Только очень хорошо знающий местность мог рисковать ночью оказаться в этих лабиринтах, точно нарочно устроенные для удобства внезапных нападений и засад.

Граф Каспар д’Эспиншаль знал Клермон и его улицы отлично. Получив от Инезиллы записку: «Будьте осторожны, за вами следят», он около полуночи закутался в плащ, опоясался шпагой и вышел из дома знакомой ему узкой улочкой.

Кто-то следил за ним, это он сейчас же заметил. Следы на снегу не позволяли сомневаться, и дикий гнев обуял графа.

— Горе тому, кто осмелится помешать моим замыслам, — сказал он, стиснув зубы.

Перед ним лежала совершенно пустая площадь; только листья трепетали на деревьях под ветром и густой снег падал густой завесой. Осмотревшись вторично со вниманием, Каспар д’Эспиншаль смело пошел по гористой улочке. Но едва он скрылся, как тень на углу приняла форму человеческого образа и отделилась от стены. Это был Телемак де Сент-Беат. Вскоре к нему подошли еще две человеческие фигуры.

— Это он! — шепнул кавалер.

— Если так, то идите за мной. Ручаюсь вам, что мы его сейчас встретим.

Бигон повел Рауля и кавалера узеньким переулком, параллельным тому, которым пошел Каспар д’Эспиншаль. Не успели они пройти и десяти шагов, как граф явился перед ними. Бигон и Телемак де Сент-Беат минули его, а Рауль остался неподвижен. Каспар д’Эспиншаль подошел ближе и начал всматриваться. У пажа была широкая шляпа, надвинутая на глаза, и плащ, закутывавший фигуру.

— Кто ты такой? — послышался грозный вопрос.

— А вам что до этого за дело?! — ответил Рауль, изменяя голос.

В обыкновенное время подобный ответ, конечно, не удовлетворил бы владельца Мессиака. Но он не узнал Рауля, и ему необходимо было явиться поскорее на свидание. Подумав немного, он ответил:

— Вы совершенно правы. Извините, — и пошел своей дорогой.

— Куда это ты идешь? — спросил паж, соединившись с Бигоном.

— Надо полагать, не для консультации по своему процессу. Два года уже минуло, как и у меня на руках процесс: добившись немногого, воспретить моей дорогой жене унижать уважаемое имя моих предков, которым она распоряжается самым непохвальным образом и в передней одной дамы, весьма подозрительной репутации, и в лаборатории еще более подозрительного доктора. Но, однако же, все эти два года я никогда не был принужден в полночь идти советоваться к господину Мишино, моему адвокату.

— Надо торопиться. Каспар д’Эспиншаль исчезнет, — прервал словоохотливого Бигона Рауль.

— Не беспокойтесь. Мы сейчас его догоним.

Взяв пажа за руку, Бигон повел его прямо к дому, занимаемому госпожой Эрминией де Сент-Жермен. Против этого дома была каменная скамья. Поручив Раулю прогуливаться вдоль улицы, Бигон залез под скамью.

Кавалер Телемак де Сент-Беат, точно так же как и Бигон, подозревал, куда направился Каспар д’Эспиншаль; он знал, что графу нравилась его сестра, и догадывался, кого тот в полночь хочет навестить. Кровь в нем закипела при этой мысли: он думал, какую выберет ужасную месть за подобное оскорбление. Но прежде всего следовало действовать осторожно и удостовериться. Но вместо того, чтобы, подобно Раулю и Бигону, оставаться на улице и следить, кто войдет в жилище Эрминии, кавалер перешел в последний переулок и, перескочив через забор, очутился в саду дома своей сестры.

В нижнем этаже сквозь ставни пробивался свет. Поглядев в. щель, он вскоре увидел Инезиллу, тащившую что-то тяжелое к окну.

«Что же это она думает делать, черт возьми?» — подумал он, ничего не понимая.

Тут он увидел, как Инезилла протянула руку и отперла окно, затем отворила ставню. Кавалер едва успел спрятаться за угол. Отступая, он не забыл затереть ножнами шпаги свои следы на снегу.

Инезилла выглянула из окошка, зорко осмотрелась вокруг и, не видя никого, выскочила в сад, куда перетянула и лестницу. Лестница висела вдоль стены.

Любопытство Телемака де Сент-Беата увеличивалось. Он подумал:

«Неужели эта бесстыжая женщина способствует Каспару д’Эспиншалю добраться до моей сестры?»

Ему показалось, что он отгадал причину таинственных приготовлений Инезиллы; вероятно, граф, не в силах преодолеть сопротивление Эрминии, подкупил камеристку, чтобы она ввела его в комнату баронессы. Поступки графа ночью на улицах Клермона говорили в пользу этой догадки.

«Терпение! Я увижу сейчас, что это значит, — решил кавалер и добавил. — Но горе тебе, Каспар д’Эспиншаль, если это правда».

Инезилла возвратилась в свою комнату, но не заперла окна, не обращая внимания на холод. Она кого-то, очевидно, ждала, облокотясь на подоконник.

Пробила полночь. Не замолк еще последний отголосок колокола, как Каспар д’Эспиншаль, уверенный, что его преследователи потеряли след или даже вовсе прекратили свой надзор, подошел к стене сада Эрминии. Кинжал, воткнутый в трещину между камней, послужил ему ступенькой; схватившись за вершину ограды, он без труда перескочил внутрь. Телемак де Сент-Беат только увидел черную тень на темном фоне ночного мрака. Он едва сдержал крик ярости, который мог вырваться из его уст.

В саду граф считал себя вполне в безопасности и уверенными шагами направился к окну Инезиллы.

— Это вы, граф? — спросила субретка.

— А кто иной мог бы очутиться здесь в эту пору! — был суровый ответ пришедшего.

Телемак де Сент-Беат незаметно подкрался к самому окну, чтобы лучше слышать разговор. Руки его судорожно хватались за шпагу. Он услышал слова:

— Вы получили мою записку?

— Получил.

— Никто за вами не следил?

— Попался какой-то незнакомец, но он даже не заговорил со мной.

— Тем лучше. Я боялась, как бы не стали следить за вами.

Услышав эту фразу, Телемак де Сент-Беат закусил губы и, как тигр, приготовился броситься на свою добычу.

Тем временем граф вскочил в комнату Инезиллы и тем привел гасконца в недоумение. Он не знал, что и подумать. В комнате Инезиллы огонь погас. Ироническая улыбка искривила губы кавалера; он уже хотел уходить, вовсе не думая сражаться за честь жены метра Бигона, когда окно снова отворилось. Инезилла, легкая и проворная, как кошка, выскочила в сад, подняла заранее ею приготовленную лестницу и, приставив ее к окну второго этажа, взобралась на самую верхнюю ступень. Телемак де Сент-Беат видел, как она приложила лицо к стеклу и наблюдала за тем, что происходило в комнате второго этажа. Он осторожно снял шпагу и подкрался к самой лестнице.

«Только бы не увидела меня и не вскрикнула. Тогда все погибло, — с тревогой подумал он. — Надо устроить ловушку похитрее…»

IV

Инезилла ввела Каспара д’Эспиншаля в комнату баронессы. Но она не надеялась все видеть и слышать, как ей хотелось, через дверь в соседней комнате и решила наблюдать через окно при помощи лестницы. Каждое движение Эрминии и графа, каждое их слово не могло, таким образом, избежать острого слуха и внимательного взора госпожи Бигон.

Эрминия приняла Каспара д’Эспиншаля очень холодно.

— Садитесь, граф, прошу вас, — сказала она, не протягивая ему руки.

Каспар д’Эспиншаль сел.

— Меня очень удивляет, граф, упорство ваших преследований. Чтобы избавиться от них, решилась дать вам это свидание, надеюсь, оно последнее между нами.

Граф смотрел на Эрминию глазами, полными смущения и страха.

Эрминия продолжала:

— Выслушайте меня. Три года тому назад вы мне признались в любви, и я ответила вам. Я тогда имела право любить вас, вы были свободны, как свободна я до сих пор. Сделайся я вашей женою, вы имели бы нежную, привязанную и верную подругу. Но вы захотели искать счастья в другом месте. Тем лучше, если только вы нашли счастье!

Каспар д’Эспиншаль хотел возразить, но Эрминия не дала ему заговорить.

— Я знаю, что вы хотите сказать. Найденным вами счастьем вы пресытились. Это было не счастье, а ошибка.

— Да, баронесса. Я теперь чувствую, что только тебя одну любил искренно и с тобой одной буду счастлив.

— И я готова разделять это чувство. Но кто же виноват в том, что нет теперь счастья для нас? Я не упрекаю. Графиня, ваша жена, хороша как ангел, добра и чиста. Мне было бы очень досадно, если бы из-за меня у нее появились неприятности.

— Баронесса! Я знаю, вы настолько же добры, насколько прекрасны.

— Не льстите, прошу вас. Сегодня мы должны говорить искренно. Я должна покончить объяснения, чтобы никогда уже не возвращаться к этому разговору.

Каспар д’Эспиншаль глубоко вздохнул. Это не был уже человек, перед которым трепетали все. Эрминия имела над ним огромную власть, что не мешало ему заметить, как, готовясь его принять, женщина эта, однако же, оделась с изысканной роскошью и вкусом. Она продолжала:

— Я не буду скрывать, ваше удаление разбило мое сердце, я страдала много; даже и теперь, даже в эту минуту, грудь моя полна волнения. Но к чему жалобы, когда нет лекарства? Рана моего сердца теперь уже почти закрылась, зачем же вы явились, чтобы растравить ее?

— Эрминия! Дорогая Эрминия! Рана моего сердца больше причиняет мне страданий, чем ты можешь думать!

— Возможно ли это?

— О, если бы ты меня еще любила, не говорю настолько, насколько я тебя люблю, — это невозможно, но хотя бы немного, тогда, наверное, твое сердце не позволило бы тебе покориться пустому предрассудку, что я женат.

— Не богохульствуйте, граф! Брак — святое таинство, а не предрассудок. Наконец, за кого же вы меня принимаете? Даже если бы я забыла стыд, то вы сами как бы на меня смотрели?

— Как на ангела, спасающего страдальца из темной пропасти, в которую меня толкает теперешняя жестокость.

— Прошу вас, кончим этот диспут. Мы с вами, граф, имеем об этом предмете совершенно несхожие понятия. Я происхожу из рода Сент-Беатов, способна любить до могилы, но быть наложницей — неспособна.

Инезилла, подслушивающая и наблюдающая за этим свиданием в окно, сама не знала, что подумать, внимая речам своей госпожи.

— Какая цель у нее может быть? — невольно прошептала она.

Но кроме Инезиллы еще одна особа слушала объяснения баронессы с Каспаром д’Эспиншалем. Телемак де Сент-Беат, отлично знавший расположение комнат в квартире сестры, через комнату Инезиллы легко пробрался в коридор, соседний с залой, где сидели беседующие; приложив ухо к стене, он все мог слышать, но видеть не мог. Разумеется, он отлично понимал, что не забота о сохранении фамильной чести побуждала Эрминию говорить так сурово со своим поклонником; здесь был тайный умысел, но какой — этого он еще не разгадал. Видя, что переговоры заканчиваются, Телемак де Сент-Беат ушел потихоньку и возвратился в комнату Инезиллы. Здесь он прождал около четверти часа, но субретки все еще не было. Из окна видно было, как госпожа Бигон продолжала стоять у окна и наблюдать за происходившим в комнате. Кавалер начал жалеть, зачем удалился так скоро; в разговоре беседующих, очевидно, что-то произошло.

Вдруг окно с шумом распахнулось, и Инезилла так стремительно вскочила в комнату, что кавалер едва успел спрятаться. Субретка торопливо зажгла лампу и начала прислушиваться к тяжелым шагам на лестнице Каспара д’Эспиншаля. Эрминия сама провожала его со свечой в руке.

Зловещая улыбка играла на устах баронессы; граф был бледен, а Инезилла многозначительно поглядела на свою госпожу.

Поцеловав руку баронессы Эрминии Каспар д’Эспиншаль улизнул из дома той же дорогой, которой пришел. После его ухода Инезилла спросила:

— Вы меня, кажется, не звали?

— Не было необходимости. Тигр превратился в барана.

— Когда он возвратится?

— Ты очень любопытна. Узнаешь об этом завтра. Уверена ли ты, что паж Рауль находится в городе?

— Я сама его видела.

— Это хорошо… Я ничего не сказала графу, но завтра утром…

Баронесса сделала многозначительный жест головой и вышла.

— Я должна идти вас раздевать? — спросила Инезилла.

— Нет, я разденусь сама.

Закрыв дверь, жена Бигона приблизилась к окну, собираясь его запереть. Она думала вслух:

— А, милая моя госпожа, я начинаю понимать ваш план. Вы от меня таите. Но я, благодарение Богу, все слышала и знаю то, о чем никто не подозревает.

— На этот раз вы ошибаетесь, — послышался сзади мужской голос.

Перепуганная женщина хотела закричать, но Телемак де Сент-Беат, приставив острие кинжала к горлу, прибавил:

— Ни слова, или — смерть.

Инезилла упала на кресло.

— Теперь поговорим, — сказал кавалер. — Ты меня знаешь; знаешь также, что я не сделаю тебе вреда и что есть кое-что, говорящее в моем сердце в твою пользу, несмотря даже на твое скверное поведение. Это кое-что — воспоминание об общей нашей родине.

— Скажите, однако, мой милостивый господин Телемак де Сент-Беат, как вы сюда попали?

— Ненужный вопрос. Существуют лестницы, и если женщины могут по ним лазить, отчего же этого не могут делать мужчины?

Инезилла из бледной сделалась пунцовой.

— Но не в этом дело, — продолжал кавалер. — Ты должна меня выслушать! Несколько минут ты подслушивала.

Присутствие духа было прирожденным качеством жены Бигона. Она успела уже прийти в себя и держалась осторожно.

— Я подслушивала, это правда. Но окно было плотно заперто и можно было расслышать только отрывочные фразы.

— Чтобы натолкнуться на подобную неудачу, для этого ты слишком хитра. Я, напротив, уверен, что ни одно слово из беседы Эрминии с графом не минуло твоего уха.

— На каком основании вы это предполагаете?

— Потому что, подслушивая, в свою очередь, разговор с места далеко меньше удобного для подобной процедуры, я, однако же, слышал все от слова до слова, начиная от патетических фраз баронессы относительно фамильной чести, добродетели и тому подобного.

Инезилла опустила голову. Телемак де Сент-Беат сел рядом, и на столе возле себя положил стилет.

— Я все слышал. Но кое-что мог забыть. Не угодно ли повторить все вами слышанное от слова до слова. При малейшей лжи кинжал этот перережет горло солгавшей.

Надо было говорить правду; это Инезилла поняла и начала свой рассказ.

V

Чтобы не затруднять читателя повторением, мы начнем передавать устами Инезиллы беседу между баронессой и Каспаром д’Эспиншалем с того места, когда Телемак де Сент-Беат оставил свой пост в коридоре.

Каспар д’Эспиншаль обратился к Эрминии с вопросом: — Если бы я сделался вдовцом, вышли бы вы за меня замуж?

Ужасный вопрос и ответ на него были предвестниками возмутительного злодеяния. Эрминия знала, что граф не остановится ни перед чем, даже перед убийством, и сама ловко навела его на мысль об убийстве жены, уже надоевшей ему и препятствующей его намерениям.

Услышав эти подробности, бедный кавалер почувствовал, как волосы дыбом встали на его голове. Ужасный план сестры показался ему таким кровавым и низким, что он почти не хотел верить Инезилле. Он, правда, знал уже деморализацию своей сестры, готовой для получения состояния на всякие грязные поступки, но ему и в голову не приходило подозревать ее в злодейском умысле, целью которого служит убийство беззащитной женщины.

Горе кавалера растрогало даже Инезиллу. Она начала успокаивать его:

— Это все ничего не значит. Граф Каспар д’Эспиншаль, правда, влюблен в вашу сестру, но для этой любви он не пожертвует женой. Женщин из рода Шато-Моранов убивать не так удобно. Наконец, граф, очень может быть, намеревается просить развода у святейшего отца.

— Для развода необходимы поводы.

— Они найдутся. У них нет детей.

Телемак де Сент-Беат сжал голову руками.

— Что делать? Как не допустить убийства?

— Послушайте меня, господин Телемак! — начала субретка. — Я дурная женщина, это истина; во многом виновата пред моим бедным мужем, которому наделала бездну зол и который между тем все еще меня любит; у меня бездна пороков и слабостей. Но я боюсь и презираю злодейство. Даю вам слово следить за переговорами между Каспаром д’Эспиншалем и вашей сестрой и уведомить вас, если что случится важное.

— Ты это сделаешь?

— Сделаю.

— Ну, если тебе удастся помешать заговору, обещаю дать тебе богатое вознаграждение.

— Вы, кавалер, всегда были честным человеком, и на ваше обещание я вполне положусь.

— А теперь, — продолжал кавалер, — начнем с самой важной вещи.

И, выскочив в окно, он перебрался через садовую стену, где с улицы, свистком, призвал к себе Бигона и Рауля.

— Вы, Рауль, — обратился он к пажу, — заботитесь о безопасности графини д’Эспиншаль?

— Без сомнения. Разве она не кузина мне!

— В таком случае, не теряя времени, садитесь на лошадь и скачите в Мессиак. Там берегите графиню и следите за всем.

— Но… если ее муж?

— Именно тогда, когда ее муж будет в замке.

Паж задрожал.

— О, мое предчувствие! — воскликнул он. — Очевидно, надо остерегаться этого человека.

— Каждую минуту надо быть настороже. Вы еще продолжаете заниматься ботаникой и токсикологией?

— Более, чем прежде.

— Приготовьте, в таком случае, противоядия.

— Что вы говорите?

— Разве вы меня не понимаете?

— Боюсь понять ужасный смысл вашего предостережения.

— Поймите и запомните. Пока что до свидания.

Оба горячо пожали друг другу руку.

— Ничего не говорить Одилии? — спросил Рауль.

— Лучше пусть бедная женщина не знает, что муж ее любит другую и готов пожертвовать жизнью собственной жены ради своей преступной страсти, — ответил Телемак де Сент-Беат.

У Рауля глаза были полны слез. Он как сумасшедший бросился прочь по улице, и вдруг на углу переулка и площади натолкнулся на высокого человека, закутанного в широкий плащ.

— Будь осторожен, пьяница!

Рауль узнал голос Каспара д’Эспиншаля. Он хотел остановиться.

«Трудно встретить случай более удобный, — подумал он. — А если он меня убьет, кто же будет охранять Одилию?»

И продолжал бежать, не отвечая на грубое предостережение графа.

Тем временем Эрминия, опершись лбом на белую руку, предавалась размышлениям. Каждую минуту она закусывала губы, чем-то обеспокоенная, недовольная своими думами. Вдруг баронесса решилась: взяла перо, широко обрезала конец его, чтобы изменить почерк, и начертила несколько строк на листке бумаги.

— Дурно, не так надо! — сорвалось у нее с уст, и бумага, смятая, полетела в огонь.

«Красавец граф Каспар д’Эспиншаль!

Когда ты отправляешься на охоту в Клермон, кое-кто охотится в твоих собственных владениях. Злые люди улыбаются и шепчут, утверждая, что граф разыгрывает роль пажа у ног прекрасной Эрминии, а паж графини д’Эспиншаль играет роль своего господина у его жены».

Этой запиской она осталась вполне довольна.

«Не допускаю, — подумала она, — чтобы он догадался, кто ее автор. Шутка великолепная! Даже де Канеллак не выдумал бы лучшего. Все мужчины от природы ревнивы, тем скорее они будут ревнивы, когда им выгодно ревновать…» Не окончив грязной мысли, Эрминия задалась вопросом: через кого послать записку? И решила, что в подобном случае безопаснее всего рассчитывать на одну себя.

Одевшись потеплее, баронесса Эрминия де Сент-Жермен решилась идти. Она знала дом Каспара д’Эспиншаля, знала от Инезиллы, что со стороны переулка в нем имеется секретная калитка. Бросить записку через эту дверь легко, но тогда Каспар д’Эспиншаль легко может заподозрить Инезиллу в этом деле.

Это не годилось для Эрминии. Послать по почте в Мессиак тоже опасно, Одилия первая могла прочесть письмо. Довольно умная интриганка напрягала свои мозги, выдумывая разные планы, совсем неудобоисполнимые.

— Ах, какая я недогадливая! — воскликнула она наконец.

Затем из шкафа был добыт полный мужской костюм и накладные усы. Эрминия быстро переоделась и превратилась в красивого юношу небольшого роста. Осмотрев с самодовольством себя в зеркало, она на цыпочках, потихоньку, боясь разбудить слуг, вышла из дому.

Случилось это именно в ту минуту, когда Телемак де Сент-Беат, сопровождаемый Бигоном, возвращался домой, отправив Рауля в Мессиак. Эрминия подошла к ним и только с расстояния в несколько шагов узнала, к кому привел ее случай.

«Вот бы попалась!» — подумала она и поскорее свернула в соседний переулок, из которого послышались тяжелые шаги приближающегося патруля, составленного из земской стражи, вооруженной луками.

Она смело подошла к отряду, твердым шагом и спросила: не найдется ли между стражниками такого, который бы согласился, за хорошее вознаграждение, исполнить небольшое поручение?

Вид гордого богатого дворянина произвел впечатление на людей, составлявших патруль.

— Что вы прикажете? — спросил один из стражи.

— Надо немедленно доставить это письмо по адресу.

— Догадываюсь, должно быть, дело чести.

— Может быть.

— Меня это не касается. Поединки запрещены, но письма с вызовом доставлять не запрещено.

— Вы говорите логично, приятель! Знаете вы последний дом на углу площади и малого переулка?

— Отлично знаю.

— Получите два пистоля за труд. Постучитесь в дверь этого дома и отдайте хозяину письмо.

— В десять минут поручение будет выполнено.

Эрминия ушла, очень довольная, что ей так легко все удалось, без помощи субретки, которой она инстинктивно боялась слишком доверяться.

VI

Стрелок хотел исполнить поручение как можно аккуратнее. Он знал, куда следует нести письмо, но не знал фамилии, к кому адресовано письмо.

— Черт возьми! — проворчал он. — Делу можно бы сейчас помочь, если бы не было так темно и если бы еще к тому же я умел читать!

По улице навстречу ему шли двое мужчин. Он обратился к одному из них, который ему показался более похожим на господина, с просьбой:

— Будьте добры! Мой господин, прочтите мне адрес этого письма.

Это был Телемак де Сент-Беат, сопровождаемый Бигоном. Едва стрелок протянул руку с письмом, как Бигон уже вырвал его с восклицанием:

— Мой господин не имеет обыкновения читать письма, прежде чем они не побывают в моих руках. Мы имеем неприятелей, и забвение подобной осторожности легко может привести к великому несчастью, они отравят моего господина каким-нибудь ничтожным свертком бумаги, как это зачастую случалось в римской истории во времена Юлия Цезаря и Катерины де Медичи.

Бигон добыл огонь, зажег фитиль и начал освещать по порядку каждую литеру адреса на письме:

— Господину графу Каспару д’Эспиншалю, — прочел он адрес.

— Графу д’Эспиншалю! — с ужасом воскликнул Телемак де Сент-Беат и, в свою очередь, вырвал письмо из рук Бигона. Затем, отбросив в сторону плащ, он дал возможность стрелку узнать себя.

— Узнаешь меня? Я капитан стрелков. Твое поручение исполнено.

Стрелок поклонился и исчез.

— Постой! — крикнул ему Телемак де Сент-Беат. — Возьми полпистоля и скажи, кто тебе отдал письмо?

— Молодой красивый юноша за несколько минут до этого.

— Не сказал он тебе своей фамилии?

— Нет.

— А какая была у него наружность?

— Мне трудно было его разглядеть. Но если бы он имел такие усы, как у вас, то он бы очень на вас походил.

Телемак де Сент-Беат нахмурил брови и отпустил стрелка. Страшное волнение овладело благородным гасконцем. Но прочитать письмо он не решался; это, по его убеждению, было бы нечестно. В этом клочке бумаги, без сомнения, заключалась страшная тайна.

— Вы не прочтете записку? — спросил Бигон.

— А ты разве решился бы его распечатать?

— Разумеется. Отдайте мне его, кажется, я узнаю руку Инезиллы.

— Ошибаешься.

— Покажите, однако.

Взявши записку, Бигон, вдруг бросился бежать и прежде, чем Телемак де Сент-Беат успел опомниться, исчез у него из виду.

— Негодяй! — крикнул кавалер в гневе.

Но он скоро сообразил невозможность гнаться за Бигоном по лабиринту гористых улочек, а главное, незачем было этого делать. Бигон не мог изменить. Он, Телемак де Сент-Беат, никогда бы не нарушил печати чужого письма, его лакей не был настолько деликатен и обязательно прочитает записку. Значит, все, что случилось, случилось к лучшему.

Возвратясь домой, Телемак де Сент-Беат ждал Бигона и ждал всю ночь напрасно. Утром, обеспокоенный, он вышел на Яндскую площадь и снова не встретил своего слуги. Только в первом часу пополудни, когда он снова собирался идти на розыски, какое-то страшилище, избитое, окровавленное, с опухшим лицом явилось перед ним.

— Ах, господин кавалер! — застонало страшилище.

— Бигон! Это ты?

— Я сам, уважаемый господин.

— Ты, и в таком положении?

— Да! Да! Меня безжалостно избили палками.

— Вижу, что на тебе побывали палки.

— Вы видите, а я их чувствую до сих пор.

— Кто тебя избил?

— Старый де Канеллак и его одиннадцать разбойников. Но прежде, чем начну рассказывать, дайте мне стакан вина.

Телемак де Сент-Беат удовлетворил просьбу Бигона.

— Вот вся история! — начал Бигон. — Я хотел непременно прочесть несчастную записку. Не желая, чтобы вы мне помешали, необходимо было уйти от вас.

— И ты прочел записку.

— Да, ужасные вещи!

— Но читать чужие письма тоже скверная вещь.

— Вы думаете? А я называю этот мой поступок спасением другого от убийства.

— Не понимаю тебя! Что общего между чтением чужих писем и злодейством.

— Что мне за дело до вашей деликатности. Вот что было написано в записке…

И Бигон передал Телемаку де Сент-Беату содержание анонимного послания Эрминии.

Телемак де Сент-Беат сейчас решил, что автором записки должна быть его сестра.

«Это надо расследовать», — подумал он и прибавил громко: — Записка у тебя?

— У меня, без сомнения.

— За что же тебя избили?

— В то время, как я читал проклятое письмо, чьи-то руки вдруг схватили меня. Я едва успел спрятать письмо в правый карман, как почувствовал себя унесенным и очутился в темной комнате. Вскоре принесли огонь, и передо мной было страшное лицо старого де Канеллака.

— Тебя зовут Бигон? — спросил он меня. — Ты служишь у графа Каспара д’Эспиншаля?

— Нет, — ответил я, — уже несколько веков, как Бигоны служат у Сент-Беатов.

— Но ты жил в замке Мессиак и знаешь Эвлогия.

— Очень мало.

— Лжешь.

— Это со мной случается очень редко.

— Слушай! Если ты не приведешь меня в самом скором времени в его трущобу, считай себя человеком погибшим.

— Напрасны были все мои хитрости, отговорки и обманы; надо было исполнить желание Канеллака. Меня посадили верхом и на основании того, что Эвлогия видели поутру у подножья клермонского холма, в лесу около Иссоар, мы все направились в Иссоарский бор.

Здесь, надеясь избавиться от моих проводников, я им указал на пустую хижину. Разумеется, в ней никого не нашли и меня принялись бить. Но это пустяки. Я утешаюсь тем, что, Бог даст, вскоре буду в состоянии отплатить одному из разбойников — именно Вешателю — этому перворазрядному пьянице, бившему меня палкой самым немилосердным образом.

Бигон разъяснил кавалеру, что Канеллак приписывал убийство Без-Веры, лучшего из своих разбойников, Эвлогию, и пылал свирепой жаждой мести.

Телемака де Сент-Беата это не интересовало.

Голову его наполняли иные планы. Он помнил обещание Инезиллы помогать ему, и она должна была теперь сказать ему, был ли повод подозревать Эрминию в сочинительстве анонимного письма. Бигона следовало удалить под каким-нибудь предлогом, так как он не особенно охотно встретился бы со своей капризной женой, которую кавалер решил пригласить к себе.

— Отдай мне анонимное письмо! — сказал он Бигону.

Но Бигон напрасно обшарил все карманы; письмо пропало.

— Неужели я его потерял?

И снова он принялся обыскивать свое платье. Но результат был тот же самый: письмо пропало.

— Горе теперь нам! — воскликнул Телемак де Сент-Беат. — Горе невинной женщине и несчастному Раулю.

VII

Убийство Без-Веры заставляет нас говорить об Эвлогии. Пока сообщим читателям некоторые подробности, касающиеся этого странного существа, которому предназначено играть довольно значительную роль в нашем рассказе.

При жизни графа Бернарда д’Эспиншаля, трагическую гибель которого мы выше описали, за несколько дней до смерти несчастной его пленницы графини Шато-Моран один молодой человек, в одежде замкового служителя, однажды в холодное и туманное утро постучал в двери одной избушки, выстроенной в лесах Мессиака. В избушке жил угольщик Семон с женой Анной, недавно родившей ему ребенка.

Постучавший человек, по имени Мальсен, принес в избушку новорожденного ребенка, кричавшего и вертевшегося в корзине.

Ребенка он отдал угольщице, крикнувшей:

— Боже мой! Неужели это ребенок графини д’Эспиншаль?

— Нет! — ответил Мальсен, — но очень похож на д’Эспиншаля, и граф желает, чтобы вы его воспитали, как собственное дитя.

Анна принялась кормить грудью ребенка, а Мальсен удалился, оставив угольщикам значительную сумму денег на нужды воспитателей. Этот изгнанный из замка ребенок был сын Бернарда д’Эспиншаля и графини Шато-Моран — несчастный плод насильственного похищения и варварства, жертвой которого сделалась графиня Шато-Моран.

Мальсен приказал угольщикам соблюдать строжайшую тайну. Ребенку, согласно календарю, дано имя Эвлогий, и он сделался молочным братом маленькой дочери угольщика.

Эвлогий вырос в пуще и, кроме деревьев, потоков и диких зверей почти никого не знал. Характер его с самого детства был угрюмый и запальчивый. Маленькая сестра его одна имела некоторую власть над ним и усмиряла его гнев; с ней он бывал ласковее даже, чем с матерью. Но девочка умерла в десятилетнем возрасте. Семон угольщик поранил себе ногу, получил гангрену и тоже умер, за ним последовала Анна, не выдержав свалившихся на ее голову несчастий.

Эвлогий оплакивал смерть своей молочной сестры, но воспитателей вовсе не жалел. Оставшись сиротой на десятом году жизни, он не потерял присутствия духа, взял ружье Семона и принялся ходить по лесам, бить зверей, ночуя летом под деревьями, а зимой под крышей валившейся уже от старости избушки покойного угольщика. Дикая жизнь развила в нем необыкновенные силу и ловкость. Пятнадцати лет он догонял на бегу оленей, а шестнадцати — давил волков голыми руками. Лесники и контрабандисты прозвали его «Быстрота-Ветра».

Своего происхождения он не знал. Анна перед смертью открыла ему, что он сын д’Эспиншаля и Шато-Моран.

— Что же из этого? — спросил ее Эвлогий, выслушав признание.

— Ты должен обратиться к твоему брату, Каспару д’Эспиншалю.

— Зачем?

— Чтобы помочь нам в нашем несчастье.

— Ты, значит, желаешь, чтобы я просил милостыню?

И, разгневанный, он удалился из хижины, убил серну, принес ее на плечах и положил у постели Анны.

— Вот вам помощь, — сказал он и прибавил сурово, — но прошу, не говорите больше о том, что мне надо идти просить милостыню в замок.

Эвлогию было всего семнадцать лет, когда он в первый раз встретился с младшим д’Эспиншалем, своим братом по отцу.

Случилось это таким образом.

Старый Канеллак, владевший большими лесами по соседству с Мессиаком, пригласил однажды своих друзей на охоту. Каспар д’Эспиншаль — молодой, смелый, отличный стрелок, был в числе приглашенных.

Охотились на оленя. В лесу раздавались звуки рогов, крики охотников и лай собак. Вдруг заметили в густоте леса нечто похожее на дикое животное. Один из стрелков выстрелил. Раненое существо вскрикнуло, упало на землю, но в ту же минуту поднялось на ноги и бросилось бежать.

Сбежавшиеся охотники скоро догнали беглеца. Это оказался юноша, вооруженный старым мушкетом; пуля разбила ему лопатку, кровь лилась ручьем, но раненый был на ногах.

— Черт возьми! Что это за чудовище? — воскликнул старый Канеллак.

Один из стрельцов ответил ему:

— Это шельма и браконьер. Советую графу быть осторожным; мы все о нем много слышали.

Каспар д’Эспиншаль рассматривал Эвлогия. Его поразило сходство между чертами этого дикаря и своими. Но у дикаря еще не было бороды, покрывавшей уже щеки Каспара д’Эспиншаля; дикарь был в лохмотьях и загоревший от солнца, поэтому прочие, наблюдавшие за этой сценой, не заметили сходства между графом и лесным бродягой.

Канеллак, доставая табакерку, с важностью спросил:

— Правда ли, что ты браконьер?

Ответа никакого не последовало.

— Повесить его! — решил сеньор.

Прислуга, стрельцы и собачники при этом издали радостный крик:

— Повесим его, повесим!

Их было около пятнадцати человек. Все бросились на Эвлогия. Но он вдруг поднялся и кинулся в сторону. Одно время казалось, что дикий избежит виселицы. Сцена делалась любопытной. Господа, сбившись в кружок, присматривались к ловле.

Убедившись, что Эвлогия не догнать, стрелок бросил ему под ноги лассо — веревку с оловянной тяжестью на конце. Несчастный упал, но, подобно Антею, силы которого возобновлялись всякий раз, как только он касался земли, Эвлогий вскочил, разорвал лассо на мелкие части и обратился лицом к нападающим, держа мушкет в руке.

Двоих, бросившихся на него первыми, он повалил замертво ударами приклада. Тут вся банда обрушилась на него. Окруженный со всех сторон, он защищался, как лев.

Но слабость от потери крови из раненой лопатки и многочисленность врагов скоро убедили его, что всякое сопротивление напрасно. Тогда он лег на землю возле своего мушкета и решил умереть.

Тридцать пар рук держали его; на шею уже накинули веревку, но в эту минуту раздался звонкий голос Каспара д’Эспиншаля:

— Довольно травли! Этот юноша принадлежит мне, я его знаю. Пустите его сейчас же!

Служители остановились и посмотрели на Канеллака, пожимавшего плечами.

— Это что! — воскликнул Каспар д’Эспиншаль. — Вы, кажется, надумали не слушаться меня. Мальсен! Мои люди! Сейчас же разгоните эту банду.

Присутствующие дворяне-охотники были не очень довольны таким оборотом дела и тем, как молодой граф обзывал их прислугу. Но, не желая кровавой битвы, приказали своим людям освободить дикого.

Эвлогий только смог бросить на своего спасителя взгляд, полный удивления и благодарности, и упал в обморок. Придя в себя, он очутился на постели из сухих листьев; при нем сидели граф Каспар д’Эспиншаль и Мальсен. Он схватил руку графа и поцеловал, спрашивая:

— Кто ты?

— Я Каспар, граф д’Эспиншаль.

— Брат! Мой брат! — прошептал дикий и упал в обморок вторично.

VIII

После этого случая Эвлогий слепо привязался к д’Эспиншалю. Он готов был рискнуть всем, совершить всякое злодеяние, только бы понравиться своему брату. И Каспар д’Эспиншаль много раз уже злоупотреблял этой слепой привязанностью.

Относительно Канеллака Эвлогий помнил, что тот его хотел повесить. Но двенадцать разбойников и он некоторое время жили в мире. Минуя их, дикарь проходил молча; они его не трогали, презирая жалкое существо, борьба с которым не обещала никакой пользы.

Жан-Тимелеон де Канеллак и его сподвижники имели довольно дела с разными арендаторами, отказывающимися платить налог, с приставами, дерзнувшими явиться к их господину с исполнительными листами или приглашением пожаловать на суд.

Эти-то причины, а не какое-либо чувство снисхождения, были основанием непрочного мира между Эвлогием и бандой Канеллака. Но с течением времени сам Канеллак все реже и реже стал выезжать из Клермона; его бандиты чаще вели разбои на собственный страх и, разумеется, не замедлили поссориться с дикарем. Увидав раз Эвлогия, несущего на плечах убитую серну, насмехаясь, приказали ему более не рисковать и не охотиться в лесах их сеньора.

— Вы ослы! — ответил им Эвлогий. Затеялась драка, и Без-Веры был убит палицей; остальных двух бандитов, бросившихся бежать, страшный дикарь даже не потрудился преследовать.

Канеллак пришел в ярость, узнав о случившемся. Это был протест против его власти, и честь старого разбойника требовала немедленной мести.

Против Эвлогия устроили облаву. Но измучив противников, он хохотал над их усилиями выследить его. Два раза он поднимал мушкет и мог безнаказанно убить самого Канеллака, и оба раза опускал дуло, даруя жизнь своему преследователю. Но Эвлогий делал это, не желая вызвать на открытую борьбу громаду своих противников. Щадить Канеллака ему и в голову не приходило. Он издали видел, как били палками Бигона. Когда побитый и бившие его удалились, ему вздумалось приблизиться к месту экзекуции. На земле лежала какая-то бумага.

«Что это такое?» — подумал он. Едва различая литеры, Эвлогий, однако же, скоро сложил адрес и прочел: «Господину графу Каспару д’Эспиншалю».

Спрятав письмо, дикий пошел вслед за Канеллаком и его сподвижниками, следя, что они предпримут.

Обескураженные неудачей и утомленные, они вышли из леса и направились в Клермон.

В пустом пне дуба Эвлогий нашел предназначенную ему записку, в которой Каспар д’Эспиншаль уведомлял брата, что в третьем часу пополудни будет возвращаться из Клермона в Мессиак. Эвлогий вышел навстречу и ждал.

Вскоре показался граф и, увидев, кто его ждет, сошел с лошади.

Дикий молча подал ему найденное письмо.

Едва успел тот пробежать написанное, как побледнел и вскрикнул:

— Это ужасно! Это — самая подлая измена… Откуда ты взял это письмо?

— Я его нашел в лесу.

— Кого ты видел, кто мог бы его потерять?

— Канеллака и его людей.

Каспар д’Эспиншаль задумался. Он никак не мог понять, какое отношение могло иметь анонимное письмо к Канеллаку или его бандитам.

«Неужели Канеллак что-то подсмотрел, — подумал он. — Или, быть может, это шутка. Надо разузнать!»

И Телемак де Сент-Беат, и Бигон, и Эрминия, все было забыто в одну минуту. Госпожа Эрминия де Сент-Жермен и не предполагала, что заденет самую слабую струну Каспара д’Эспиншаля. Ревность забушевала в его сердце с такой силой, что благоразумие совершенно оставило его. Теперь он уже не помнил, что несколько часов тому назад сам искал средств, как бы избавиться от Одилии. Теперь ум и сердце его наполняло одно чувство: чудовищная ненависть к тем, кто посягнул на его честь.

— Моя жена имеет любовника!

Каспар д’Эспиншаль раздирал грудь и прядями вырывал свои волосы; он изжевал проклятое письмо, точно это было сердце неверной Одилии.

— Рауль! Одилия! Горе вам, горе! — вопил он яростно.

На лице графа выразились такие страдания, что Эвлогий спросил:

— Ты, брат, страдаешь?

— Да, я страдаю, ужасно страдаю.

— Что за причина?

— Говорят… будто моя жена мне изменяет.

Дикарь вздрогнул от удивления и гнева.

— Твоя жена тебе изменяет?!

— Да.

— Надо ее убить.

— Я убью ее.

— Хочешь, чтобы я шел с тобой?

— Хорошо, иди. Разузнаю, может быть, это только обман. Но если откроется искра одна, тень измены — горе вам, горе! Проклятый паж! Женщина из ада. Эвлогий, садись со мной на лошадь, садись, чтобы не терять времени. Мы еще к полуночи успеем добраться до замка.

— Мне конь не нужен. Поезжай, я не отстану пеший. Ноги мои с крыльями!

Граф дал шпоры скакуну и помчался галопом. Но напрасно лошадь усиливала бег, покрывалась потом и ржала, полная огня и энергии, Эвлогий бежал, не отставая. И человек, и лошадь спорили о первенстве в быстроте, представляя зрелище дикое и величественное. Каспар д’Эспиншаль часто поглядывал на своего брата и дивился ужасной силе и ловкости его, если бы потребовалось, он очень легко перегнал бы его лучшего скакуна.

IX

Мальсен запирал замковые ворота, когда граф и Эвлогий прибыли к замку.

«У меня ключ от малой двери», — подумал граф и решился ждать, пока все уснут в доме. Он слез с лошади, привязал ее к дереву и приблизился к Эвлогию.

Дикий за пять часов пробежал двадцать миль.

— Ты устал? — спросил его Каспар д’Эспиншаль.

— Я никогда не устаю. Но мне надо подумать.

— О чем?

— О негодяе, который написал письмо.

— А если это неправда?

— Тогда негодяй вдвое подлее.

— Разве ты меня не предупредил бы?

— Никогда не предупредил бы.

— Почему?

— Потому, что это причиняет тебе мучение.

— Ты никогда не любил?

— Никогда, и это потому, что не желал любить. Если бы женщина, мною любимая, изменила, я не нашел бы мук, на которые стоило бы ее осудить.

Эти слова произнесены были Эвлогием с такой энергией, что брат его был поражен. Дикий воспитанник лесов обнаруживал кровь настоящих д’Эспиншалей.

— Я еще не знаю, что сделаю; мне надо разведать, — ответил граф, погружаясь в свои думы.

Эвлогий положил руку на его плечо и заговорил.

— Однако же, если она невинна! Я ее прежде видывал… Глаза ее чистые и честные. Я желал бы иметь такую подругу жизни, как она.

— Тебя обманывает наружность. Чистый взор зачастую скрывает душевную порочность.

— Скорее, автор анонимного письма пытается оклеветать твою жену, а тебя подтолкнуть на нехорошее дело. Хочешь ли подождать несколько дней, пока я начну действовать?

— Я буду ждать, пока не уверюсь.

— Так я пойду увидеться с Канеллаком.

— Ты пойдешь? Ты к Канеллаку?! Но это все равно, что броситься тигру в лапы.

— Я никого не боюсь. Впрочем, он легко меня примет за тебя.

— Это правда. Тебе только следует сбрить бороду и волосы, переменить платье, и сходство станет разительным.

— Если надо будет, то сделаю. Но думаю, переодевание излишне.

— Делай, как знаешь!

— Отдай мне письмо.

Каспар д’Эспиншаль отдал ему анонимную записку.

В замке все давно уже спали. В эту ночь — вещь удивительная — не было видно огня даже в отдельном домике возле замка, домике, в котором, как мы уже описывали, трое достойных друзей, Мальсен, дон Клавдий-Гобелет и Бигон совершали свои обычные ночные вакханалии. Помещение это, после отъезда Бигона, сделалось собственностью капеллана и интенданта, уплативших Бигону отступного сорок пистолей; им теперь заведовала прежняя Мамртинка.

Каспар д’Эспиншаль обошел вокруг весь замок и приблизился к месту, возле которого некогда Ланген и Шандор условливались о месте засады, имевшей такой печальный исход для одного из заговорщиков.

В этом месте братья через калитку проникли на двор замка. Везде была полнейшая тишина. Только на первом этаже, сквозь дверные щели одной комнаты пробивался свет. Граф приложил глаз к замочной скважине и понял, что это была комната пажа. Рауль сидел в дубовом кресле, наклонившись над столом, и писал. Вокруг стояли разные баночки и склянки. Виден был только профиль работающего юноши. Теперь, в первый раз, Каспар д’Эспиншаль нашел, что серьезные черты лица Рауля прекрасны и благородны. Высокий и хорошо развитый лоб, нежные и выразительные голубые глаза. А красные, как кармин, губы, казалось, сотворены для страстных поцелуев.

Граф Каспар д’Эспиншаль задрожал от ревности и негодования.

— Посмотри! — сказал он своему брату.

Эвлогий заглянул в скважину и ответил:

— Красивый юноша!

— Ты находишь? — Граф заскрипел зубами.

Вдруг он с силой толкнул дверь и явился перед Раулем. Тот вскрикнул от удивления.

— Вы еще не спите так поздно! — сурово произнес граф.

Паж в смущении прошептал какое-то извинение и хотел спрятать листок бумаги, на котором писал.

— Это, вероятно, стишки для вашей богини! — иронически произнес Каспар д’Эспиншаль.

— Граф! — придя в себя, серьезно ответил Рауль. — Что я делаю, касается только меня одного, и я никому не давал права следить за собой.

— Ого! Вы, вероятно, забыли, что находитесь в числе моих слуг.

Презрительный тон возмутил юношу. Глаза его заискрились гневом.

— Я?! Ваш слуга?!

— Да, вы служите мне или, вернее, состоите пажом моей жены.

Очи Рауля, казалось, искали оружия. Но он скоро овладел собой и произнес спокойно:

— Вы правы. Я паж вашей жены.

Каспар д’Эспиншаль был поражен. Неужели Рауль трус, трус более подлый, чем те, которые, еще не видя опасности, убегают с поля битвы.

— Извольте отдать мне ваши стишки! — произнес он. — Они написаны, вероятно, так вдохновенно, что я сделаю угодное вам: я сам вручу их графине.

— Моя родственница графиня не получает от меня стихов, — хладнокровно ответил Рауль, — написанные теперь не относятся ни к кому, и я их сохраню для себя.

Граф в слепом бешенстве обнажил кинжал и крикнул:

— Отдадите вы стихи мне?

— Можете их отнять, но добровольно не отдам, — был ответ Рауля, и он скрестил на груди руки.

Как дворянин, Каспар д’Эспиншаль понял, что зашел слишком далеко и потому, сдерживая гнев, произнес, собираясь уйти:

— Вы правы, Рауль де Легард! Извините меня.

— Постойте! — остановил его Рауль. — Вот мои стихи, получите их.

Улыбка появилась на губах Каспара д’Эспиншаля, и он почти равнодушно прочел поданные ему стихи. Это были безыскусственные, из сердца выливающиеся звуки, которые если и говорили о любви, то о любви мистической, идеальной, чуждой всякой действительности.

— Клянусь честью! — воскликнул граф, возвращая листок. — Надо отдать справедливость: это истинная поэзия в силу того, что в стихах нет ни смысла, ни склада.

Оставив комнату Рауля, он обратился к Эвлогию с вопросом:

— Что ты об этом думаешь?

Дикий только пожал плечами и ничего не ответил.

X

В Клермоне вечером после описанной нами ночной сцены в мессиакском замке, в собственном доме, барон де Кансллак сидел в удобном кресле и в раздумье перебирал собственные пальцы. Он был не в духе. Происходило это оттого, что скверная погода с самого утра не позволяла даже приставам суда выглянуть на улицу, не только дворянину, как выражался барон. Буря усиливалась. Дождь, вихрь, снег и град обещали не переставать ни на минуту во всю ночь.

Ставни стучали под ветром, стекла дрожали в рамах, все говорило о приближении зимы, и все было печально и стонало, точно живое.

Перебирая пальцы, Канеллак проклинал погоду, из-за которой он вынужден сидеть дома. Вдруг ему показалось, что кто-то тихонько отворил входную дверь. Подняв глаза, он увидел перед собой высокого человека в плаще, с которого лилась потоками дождевая вода. Сбросив плащ на близ стоявшее кресло, незнакомец оказался в одежде из звериных кож, совершенно изношенных от долгого употребления.

Де Канеллак онемел от удивления: перед ним стоял Эвлогий. За поясом дикого торчали пистолеты и охотничий нож, а в руках была палица внушительных размеров.

— Мир этому дому! — произнес он, обращаясь к старому барону.

Пораженный и даже испуганный, Канеллак продолжал молча глядеть на своего врага.

— Что это! — воскликнул он наконец, задыхаясь от гнева. — Неужели в мой дом может входить всякий, кто захочет?

— Я вхожу туда, куда захочу, — ответил Эвлогий.

— Войдешь и в собственный гроб, подожди только минут пять.

И барон хотел броситься к двери, но дикий положил руку на его плечо, и Канеллак не мог двинуться, точно его кто приковал к месту.

— Выслушай меня, — начал Эвлогий, — тебе не следует сердиться: твои волосы уже поседели и смерть заглядывает в твои глаза. Я убил одного из твоих людей. Но он напал первый, и счет окончен. Пожелай я только вспомнить кое-что из давно прошедшего, пришлось бы и с тобой сводить страшные счеты. Но я лучше о прошлом забуду. Убийство мне противно. Ты меня хотел повесить, я тебя прощаю.

Де Канеллак схватился за палаш и кинулся на Эвлогия.

Дикий только улыбнулся.

— Я такой же дворянин, как и ты, но силой равен десяти таких, как ты.

И, взмахнув своей дубинкой, он выбил палаш из рук Канеллака.

— Спрашиваю в последний раз, желаешь ли ты меня выслушать, бешеный старик?

— Говори! — ответил барон, скрипя зубами и сжимая кулаки. — Говори поскорее.

— Прежде всего, прикажи твоим разбойникам, пусть они меня не беспокоят. От рождения я привык летом и зимой жить в лесу и не хочу лишиться этого удовольствия теперь.

— Неужели не хочешь? — насмешливо произнес старик, дрожа от бешенства.

— Напрасно сердишься. Я тебе не уступлю. Как мне нравится, так и будет. Перед тобой, толкуют люди, все привыкли дрожать, но я не задрожу. Ты и твои разбойники для меня смешны. Ты и теперь в моих руках, у моих ног. Но я уже сказал, что прощаю тебя! Даже более: ты не должен посылать, когда я выйду отсюда, своих сбиров беспокоить меня, в противном случае они умрут, и моя месть настигнет тебя. Через пятнадцать дней я снова буду в этом доме, подам тебе руку, если ты исполнишь, что я требую, или убью тебя, если ты начнешь войну.

Старый де Канеллак разрывал себе грудь ногтями, чтобы скрыть бешенство.

— Прекрасно, — произнес он, — через пятнадцать дней мы увидим, что случится. Но теперь чего ты еще желаешь?

Эвлогий сделал вид, будто не замечает бешенства своего врага, и произнес:

— Через пятнадцать дней, клянусь, я снова приду сюда!

— Если проживешь эти пятнадцать дней.

— Проживу и приду.

— О! Этот оборванец просто с ума сошел! — воскликнул барон.

Эвлогий вынул из кармана анонимное письмо и, показывая его, спросил:

— Умеешь ты читать?

— Немного, — ответил старый барон и прочел адрес письма: «Господину графу Каспару д’Эспиншалю».

— Кто писал это письмо?

— Какой черт может помочь мне узнать это?

— Ты называешься дворянином?

— Да! Я дворянин, и лучшей крови, чем ты.

— В таком случае присягни мне словом дворянина, что письмо это и его содержание тебе неизвестно.

Бешенство Канеллака сменилось искренним любопытством. У него такой уж был склад характера.

— Пусть меня гром убьет, если я тут что-нибудь понимаю! — воскликнул он.

— Письмо это я нашел вчера в том самом лесу, в котором ты и твои люди искали меня.

— Гм! Очень может быть, — прошептал барон, — что письмо это выпало из кармана плута, которого мы били палками.

— Какого плута?

— Бигона. Лакея этого оборванного кавалера Телемака де Сент-Беата, которого, разве один черт знает, за что принц де Булльон сделал капитаном.

Эвлогий спрятал письмо, закутался снова в плащ, запер дверь комнаты Канеллака на замок и сошел с крыльца, презрительно поглядывая на бандитов, стоявших на дворе.

Буря ревела, усиливаясь каждую минуту, на улицах не было живой души. Только снег падал хлопьями. Эвлогий шел торопливо ко двору принца де Булльона тесными и мрачными переулками.

— Куда вы идете, друг мой? — спросил его часовой, перекрещивая алебардой вход.

— Мне надо видеть Телемака де Сент-Беата.

Часовой показал ему отдельный павильон, занимаемый кавалером. При виде Эвлогия лица Телемака де Сент-Беата и Бигона оживились. Дикий и им также показал анонимное письмо, говоря:

— Знаете вы эту записку?

— Это мое письмо! — воскликнул Бигон. — Благодарю, честный лесной человек.

Опираясь на свою палицу, Эвлогий мрачно посмотрел на Телемака де Сент-Беата и его слугу.

— Ты писал это письмо?

— Я?! — ответил Бигон. — Кем же вы меня считаете? Написавший это — подлец и лгун. Я очень охотно пробил бы его грудь моей толедской шпагой, если бы она у меня была и если бы я знал, кто такой писавший.

Лицо дикаря сделалось светлее.

— А ты не читал письма? — спросил Эвлогия кавалер.

— Я не читал. Но прочел тот, кому оно адресовано — граф Каспар д’Эспиншаль.

Известие это ужаснуло Телемака де Сент-Беата.

— Ужасное несчастье! — воскликнул он. — Я хорошо знаю Каспара д’Эспиншаля; малейшего подозрения достаточно, чтобы он поверил клевете и — горе, горе тогда обоим несчастливцам. Необходимо сейчас же что-нибудь предпринять, если только теперь уже не поздно.

— Еще не поздно! — был серьезный ответ Эвлогия.

— Вы говорите, не поздно! Очевидно, вам известны все тайны деятельности графа Каспара д’Эспиншаля. Видя записку в ваших руках, думаю, что граф совершенно вам доверяет.

Дикий кивнул головой в знак подтверждения.

— Я вас не знаю, — продолжал Телемак де Сент-Беат, — и меньше всего имею желания допытываться, кто вы такой. Но если вы признаете что-либо святым, если память о вашем отце и матери еще живут в вашем сердце, заклинаю: употребите всевозможные средства и не допустите графа Каспара д’Эспиншаля, опутанного подлой интригой, сделаться убийцей невинных. Скажите ему, что я ищу гнусного автора пасквиля и, когда найду, накажу его достаточно.

Эвлогий, опустив голову, выслушал все это, потом проницательно поглядел в глаза кавалеру и произнес, пожав ему Руку:

— Верю. Оставляю вам роковую записку и возвращаюсь в Мессиак. Прощайте пока что.

Дикий человек исчез. Телемак де Сент-Беат, не обращая внимания на позднюю пору, завернулся в плащ и пошел к сестре.

Эрминия приняла его, по обыкновению, немного смущенная. Но вообще, в этот вечер у нее было превосходное расположение духа. Она только что, шутя, строила со своей горничной разные карточные замки.

Телемак повелительным жестом удалил Инезиллу из комнаты.

— Зачем ты меня пугаешь своим серьезным видом? — поспешила спросить Эрминия.

— Тебе нечего бояться! Но прежде всего, одолжи мне какой-нибудь плащ. Видишь, я промок до костей.

— К твоим услугам весь гардероб моего покойного мужа.

В отворенном шкафу был полный мужской костюм. Кавалер внимательно осмотрел плащ, но не надел его на себя, а бросил на спинку кресла.

— Нет, благодарю! Я предпочитаю обогреться у огня.

Усевшись возле камина, кавалер продолжал:

— Третьего дня, во втором часу утра, я прогуливался по улицам и мечтал о звездах. Ты знаешь, как я склонен к мечтательности!

Чувствуя приближающуюся опасность, Эрминия затаила дыхание и ждала взрыва. В горле у нее пересохло, как это обыкновенно бывает в минуты больших душевных волнений.

Телемак де Сент-Беат рассказывал далее:

— Попавшийся навстречу стрелок подал мне письмо, адресованное на имя графа Каспара д’Эспиншаля. Плут Бигон (ты знаешь его неделикатность!) выхватил письмо и прочел его не колеблясь. Оно со мной. Не желаешь ли пробежаться по этим строкам?

— Покажи, — ответила Эрминия. И, чувствуя на себе устремленные проницательные взоры брата, она превратилась в мраморную статую и не выдала ни малейшего смущения. Посмотрев на поданную записку, тихо возвратила ее брату со словами:

— Черная и гнусная клевета.

— Меня очень радуют эти слова. И знаешь ли, сестра, почему радуют: я не считал автором подлой записки никого другого, кроме тебя.

Глаза Эрминии бросили ужасный взгляд. Если бы могли они действовать, как пистолетный выстрел, то убили бы кавалера.

— Ты очень дурно думаешь о своей сестре.

И слезы увлажнили прекрасный взор хитрой женщины.

— Эрминия! — грозно произнес Телемак. — Я не обвиняю тебя, хотя у меня есть основание к обвинению. Прежде всего, твое состояние подозрительно: оставленного тебе мужем не может хватать на твою роскошную жизнь. У тебя существуют какие-то тайные источники доходов. Потом, в тот самый вечер, когда стрелок отдал мне письмо, Каспар д’Эспиншаль посетил тебя. Осмелишься ли отрицать? Я подслушал твои низкие речи с ним. Ты сказала: «Выйду за вас, когда вы сделаетесь вдовцом»…

Говоря это, Телемак вдруг увидел на бюро несколько перьев и, взяв их в руки, нашел, что кончик одного обрезан очень тупо. В уме его это ничтожное, по-видимому, обстоятельство превратило сомнение в твердую уверенность.

— Вот и доказательства! — воскликнул он громовым голосом. — Ну, рискнешь ли еще отказываться?

— О, Боже мой! — могла только воскликнуть баронесса и упала в кресло.

— Без этих комедий! — до боли сжимая ей руку, продолжал кавалер. — Надо положить этому конец, отвечай теперь уже не брату, но судье. Понимаешь меня?

Эрминия упала на колени.

— Встаньте, сударыня! Встаньте! Надо прежде всего исправить сделанное вами зло, а потом уже поговорим об огорчениях…

Эрминия поднялась на ноги, только затем, чтобы упасть на диван в обморок.

XI

Инезилла, подслушивавшая, по своему обыкновению, под дверями, в эту минуту появилась на пороге.

— Мне показалось, что меня звали! — произнесла она, встретив суровый взгляд Телемака. Видя свою госпожу в обмороке, она было кинулась к ней с притворным криком ужаса.

— Прочь! Не подходи… — произнес грозный кавалер и выслал служанку вон. Глубокое презрение отпечатлелось на его лице, когда он снова взглянул на свою сестру.

Баронесса должна была волей-неволей открыть глаза, чувствуя, что рука брата тащит се к столу. Вытащив пистолет и приставив дуло к виску молодой женщины, брат произнес только одно слово:

— Пиши!

— Я буду писать, — ответила Эрминия. По голосу и лицу Телемака она видела, что всякое дальнейшее сопротивление бесполезно и опасно. Дрожащей рукой она писала под диктовку:

«Господин граф! Я — подлая женщина. Никогда не любя вас, жаждала только богатства. Сердца у меня нет. Анонимное письмо написано мной, с целью поссорить вас с женой, которая чище и добродетельнее ангелов Божьих. Сознаюсь в своей вине и, чтобы вынести достаточное наказание за свой поступок, поступаю в монастырь, где и останусь до смерти…»

Несколько раз Эрминия пробовала бросить перо и отказаться от такого ужасного самообвинения, но всякий раз холодное железо пистолетного дула касалось ее лба, и она была вынуждена снова браться за перо. Наконец письмо было окончено и подписано. Телемак спрятал его в карман и ушел.

Во дворце принца де Булльона он отдал приказ отряду солдат окружить жилище Эрминии и не дозволять никому выходить из него. Сам тем временем, не обращая внимания на зимний холод и бурю, пошел в конюшню, оседлал лошадь и пустился галопом в сторону замка Мессиак.

Едва брат вышел, Эрминия, прислушиваясь еще к его удаляющимся шагам, кликнула Инезиллу и спросила торопливо:

— Предана ли ты мне?

— Вы сами знаете, сударыня, как я вам предана, — ответила удивленная камеристка.

Удивление ее еще больше увеличилось, когда она увидела, что ее госпожа переоделась в мужское платье и произнесла, обращаясь к ней:

— Если это так, то сейчас же отправляйся со мной.

— Куда идти?

— Об этом узнаешь в свое время.

— Мне удобнее было бы узнать это теперь, особенно, видя такое переодевание…

— Ну, полно! Ты ведь, кажется, никогда не боялась мужчин.

— Так… но все же не мешает знать…

— Любопытство оставь на потом. Собери мои драгоценности и иди за мной. Через десять минут уже будет поздно.

Когда сборы кончились, золото и бриллианты взяты, обе женщины сошли по лестнице и госпожа велела служанке выглянуть на улицу: нет ли там кого-нибудь?

Вдали послышался какой-то шум. Беглянки торопливо перебежали в соседний переулок и оттуда увидели, при мигающем плохом освещении нескольких фонарей, двенадцать человек солдат, окружавших дом, из которого они только что бежали.

— Я этого ожидала! — прошептала Эрминия.

Инезилла колебалась.

— Я не скрою перед вами, — сказала она, — что слышала наш разговор с братом.

— Ну и что же? — взяв ее за руку, произнесла Эрминия.

— То, что не желаю участвовать в таком деле и возвращаюсь домой.

Зубы Эрминии, сжатые от гнева, скрипнули.

— Как хочешь, моя милая! Прошу одного: не удаляйся сейчас. Я знаю дом, где меня примут гостеприимно. Доведи меня туда и затем возвращайся, куда пожелаешь.

Инезилла согласилась. Ее особенно подстрекало любопытство узнать, что это был за дом, в котором госпожа ее могла гостить во всякое время дня и ночи. Женщины, договорившись, смело скрылись в лабиринте темных улиц и закоулков. Наконец госпожа Эрминия де Сент-Жермен остановилась около старого здания, на углу узенькой улицы. Это был дом де Канеллака.

Большое движение господствовало за стенами; слышен был звон железа о камни мостовой, ржание лошадей и голоса слуг, бросавшихся в разные стороны исполнять приказания.

«Что бы это значило?!» — подумала жена Бигона. Какое-то неприятное предчувствие и даже страх на минуту встревожили ее; она была не прочь бежать отсюда. Но Эрминия стояла тут же рядом, вооруженная и страшная, как амазонка Ариоста. Пришлось волей-неволей ожидать. Эрминия рукояткой шпаги постучала в дверь, и когда голова одного из бандитов выглянула, произнесла:

— Это ты, Проломи-Бок? Где находится ваш господин?

Узнав говорившую по голосу, Проломи-Бок приветливо отворил настежь обе половинки ворот. Находившаяся на дворе прислуга с удивлением поглядывала на новоприбывшего юношу, шпоры которого звенели по камням двора. Узнав, что Канеллак находится на втором этаже, Эрминия шепнула что-то на ухо Проломи-Боку и пошла к старому барону.

Дверь во двор вдруг заперлась, и бедная жена Бигона, горько сожалея о своем любопытстве, очутилась среди одиннадцати негодяев, обычаи которых были ей уже немного знакомы, так как они-то ее и арестовали некогда в лесах Мессиака, когда она путешествовала с Иеронимом Паскалем. Их глаза блестели так выразительно, что не оставалось сомнения в их намерениях. Но прикрывая смущение наружным спокойствием, Инезилла уселась возле камина, где горел яркий огонь.

Проломи-Бок, игравший роль начальника этой банды, подошел к молодой женщине. Жена Бигона была молода и хороша, стройная, плечистая, как испанка, и огненная брюнетка, как истая гасконка. Покручивая усы, Проломи-Бок положив руку на огромный палаш, обратился к своим достойным сотоварищам со словами:

— Это моя горлица!

— Ну, в таком случае пусть она выпьет из твоего стакана, — хором ответила банда.

Инезилла поспешила налить вина в стакан Проломи-Бока и выпила, чокнувшись со всеми бандитами.

Все были в восторге от такой любезности.

XII

Эрминия вошла к Канеллаку таким же уверенным и смелым шагом, каким в древности входил Александр Македонский в покоренный Вавилон. Молодая и прекрасная женщина, она знала, какое имеет влияние на старого любезника.

Де Канеллак только что расстался с Эвлогием, и поэтому расположение его духа было самое плохое. Но едва он увидел баронессу, которую сейчас же узнал по се густым локонам, как гнев его исчез быстрее летней мглы.

— Это вы! — воскликнул он. — Вы, в этот час, у барона де Канеллака?!

— Я погибла, барон! — ответила Эрминия с отчаянием.

— Вы погибаете, вы, которая, кажется, именно для того и создана, чтобы губить других.

— А между тем я сама погибаю. Но, ради Бога, поговорим серьезно: надо мной нависла большая опасность.

— Как это понимать?

— Выслушайте меня. Но прежде подумайте: меня делают преступницей из-за пустой шутки, которую я себе позволила.

— Я вас слушаю с глубочайшим вниманием.

— Вы знаете, что меня преследует ухаживанием граф Каспар д’Эспиншаль?

— Этот вертопрах, влюбленный во всех женщин Савойи.

— Не зная, как от него отвязаться, я пошла на хитрость: перенести войну на земли моего противника. Этот маневр в большом ходу у военных. Короче, я написала анонимное письмо к владельцу Мессиака, советуя ему более смотреть за своей женой, которую утешает молодой паж, пользуясь его отсутствием по случаю ухаживания за мной.

— О, этот молодой де Легард! Я догадывался… Красивый юноша, и Каспар д’Эспиншаль заслужил свою участь.

— Но я не могла даже думать, чтобы моя невинная, в сущности, шутка могла повлечь за собой такие ужасные последствия.

— Разве Каспар д’Эспиншаль уже убил свою жену и пажа?

— Этого не знаю. Но письмо мое как-то попало в руки моего брата, и этот безумец готов разбить мне голову, если случится беда с прекрасной мадам д’Эспиншаль.

Барон де Канеллак почесал нос.

— Гм! Теперь я все понял. Это то самое письмо, которое мне приносили часа два назад. Так! Тысяча чертей! Некто иной, как Эвлогий отдал его вашему брату.

— Эвлогий? Кто это?!

— Дикий человек, зверь дикий, ужасно много провинившийся против меня.

— Но более всего меня беспокоит, — продолжала Эрминия, — что я, по принуждению, уступая силе, написала второе письмо, в котором обрисовываю себя с самой дурной стороны и даю обещание уйти в монастырь.

Де Канеллак улыбнулся.

— Что же мне следует делать? — спросил он Эрминию.

— Я рассчитываю на вашу защиту. Дело очень серьезно. В эту минуту солдаты окружили мой дом и ищут меня. Телемак де Сент-Беат рискнет пойти на все! Спасите меня, барон.

— Ну, здесь у меня-то вы уже в безопасности!

— Да, но только в том случае, если вы заставите моего брата не вредить мне.

— Что же для этого надо сделать?

— Вы искренно желаете услужить мне?

— Эрминия! Вы знаете, как я вас люблю… Неужели вы сомневаетесь во мне?!

— Докажите мне вашу любовь, любезный барон, и я буду вам благодарна.

— Какого ждете доказательства?

— В эту минуту брат мой скачет в Мессиак. Садитесь сейчас на лошадь, возьмите своих людей, догоните его, отнимите письмо, которое он вынудил меня написать, и заключите его куда-нибудь в надежное место…

И слезы обильно полились из глаз кокетки.

Старый граф осыпал пламенными поцелуями ее ручки.

— Это очень кстати! — воскликнул он. — Мои люди совершенно готовы для похода, и притом мы собирались ехать именно в сторону замка Мессиак.

— А для меня найдется лошадь?

— Что?! Вы, в такую погоду, рискуете поехать с нами?!

— Отчего же не рискнуть, притом с вами я буду в безопасности. Но не будем тратить времени. Я Телемака знаю! Сент-Беаты родятся всадниками, как иные родятся поэтами. Я тоже из рода Сент-Беатов, и вы, барон, увидите, буду ли я последняя среди всадников.

Канеллак выбежал за дверь и крикнул:

— На лошадей!

Эрминия наклонилась к его уху и шепнула:

— Моя горничная, кажется, изменяет мне. Пусть она остается здесь под присмотром.

Проломи-Бок появился в дверях.

— Оставайся дома, — приказал ему граф. — И береги эту сударыню горничную.

Почтенный Проломи-Бок был чрезвычайно доволен данным ему поручением.

Инезилле ничего более не оставалось, как покориться своей участи и, скромно опустив глаза, идти за своим сторожем.

Спустя несколько минут вооруженный отряд выехал по тесной улице, направляясь из города по дороге в Мессиак.

Все всадники имели фонари. Проезжая мимо дома Эрминии, патруль остановил их вопросом: «Кто идет?»

Канеллак подъехал посмотреть, кто спрашивает, и узнал среди солдат Бигона.

— Как? Ты еще жив? — спросил он экс-купца.

— Живу и надеюсь, вы почувствуете, что еще живу, — ответил Бигон, тоже узнавая старого барона по его длинной белой бороде.

— Ну, тот долго не проживет, кто постоянно попадается на моей дороге.

— Любезный граф! Здесь ведь не лес и мне бояться нечего. Прошу вас, передайте вашему бандиту, Проломи-Боку, такому щедрому на раздачу палок, что если у меня хорошие плечи, то не менее хороша и память, и не менее искренне желание расплатиться с ним.

— Друг мой! Проломи-Бок даже в настоящую минуту занимается именно твоими интересами… Поклонись, пожалуйста, от меня своей жене!

Громкий хохот всей банды приветствовал эти заключительные слова. Все знали хорошо о скандальном процессе Бигона с женой и радовались, вспоминая, что жена этого бедняка, побитого палками, теперь находится именно в руках Проломи-Бока.

Когда вооруженная кавалькада исчезла во мраке, Бигон задумался, приговаривая:

— Что бы могла означать эта неуместная шутка? Клянусь английским перцем и мускатным орехом, как я некогда говаривал, когда еще был купцом, за этими фразами что-то скрывается!… Они меня избили и насмехаются!… Гм!… Необходимо разузнать основательно…

Войдя в дом Эрминии, он заметил, что все двери раскрыты настежь, и, оглядев все уголки с ловкостью опытного мародера, воскликнул:

— Ни одной живой души! Пусто! Теперь догадываюсь: обе сильфиды улетели.

Возвращаясь к солдатам, он объявил:

— Ну, мои рыцари! Напрасно мы тут дежурим. Пойдем домой.

И увел в казармы команду.

XIII

Эрминия верно охарактеризовала своего брата, сказав, что он родился всадником. Телемак де Сент-Беат верхом был точно приросший к седлу. Он летел во весь опор и до того гнал лошадь, что бедное животное тяжело дышало, напоминая кузнечные мехи.

В Иссоаре, когда он въехал в селение, все огни были уже погашены. Пробежав без отдыха семь миль, конь его шатался и был покрыт пеной. Напрасно кавалер наш пробовал стучать в дома, никто не хотел впустить его, и ему пришлось следовать дальше на измученной лошади.

У него была надежда догнать Эвлогия. Он уже знал, каким образом подать ему сигнал, и запасся охотничьей трубой. Но на этот раз все его сигналы оставались без ответа. Эвлогий не показывался. Телемак де Сент-Беат терялся в догадках: неужели дикий успел его обогнать на такое большое расстояние. Или, может быть, по своему обычаю, это странное существо возвращалось в Мессиак, не держась дороги, а напрямик через поля, леса и болота.

Начинало светать и первые бледные полосы света показывались на востоке, когда несчастная лошадь Телемака де Сент-Беата пала и издохла посреди дороги. Это случилось недалеко от деревни Лампеде. Здесь, за двадцать пистолей, он с трудом добыл у крестьянина несчастную клячу, отдав в придачу к пистолям еще и свое седло. С пистолетами за поясом, без стремян и седла, гасконец снова пустился вскачь. Через десять минут он уже был на берегах Алагоны.

Вода шумела и пенилась. Это его несколько удивило. Но другой шум, скоро присоединившийся к ропоту волн, еще более обеспокоил его: приближался отряд всадников. Видны были даже флюгера их копий.

Кавалер Телемак де Сент-Беат был храбр, но не безрассуден. Зная, где находится брод, он, оставя в стороне мост, направился в ту сторону. Но тут возникло новое затруднение: кляча ни за что не пожелала идти в воду. Удары хлыстом и шпорами не действовали. Телемак де Сент-Беат злился, теряя время, а всадники приближались.

«Неужели они гонятся за мной?!» — невольно подумал он.

Обнажив палаш и изготовив пистолеты, он приготовился отражать нападение. Через несколько минут не оставалось сомнения, с кем придется иметь дело. Всадники свернули с дороги и приблизились к броду.

— Сдавайся! — крикнул старый барон, несясь во главе своих бандитов с палашом в одной руке и пистолетом в другой. Всадники сделали полукруг около кавалера. Только один остался немного позади; это была Эрминия, нахлобучившая шляпу с широкими полями на самые глаза.

— Что вам от меня надо?

— Мы не желаем тебя убивать! — ответил старый Канеллак. — Требую только, чтобы ты отдал письмо, написанное твоей сестрой.

Теперь Телемак де Сент-Беат понял цель нападения.

— Вы посланы госпожой де Сент-Жермсн?

— Какая тебе разница?

— Очень большая. Знай я, что этой милой даме так желательно получить обратно свое письмо, я постарался бы его сохранить.

— Значит, у тебя его нет?

— Часа два уже, как нет.

— Лжет! — послышался женский голос, дрожью ужаса сжавший сердце Телемака де Сент-Беата.

— Я не лгу, — возразил он, — и никто не докажет, что я его не отдал Эвлогию.

Наступило минутное молчание. Затем снова раздался голос Эрминии.

— Он лжет! Осмотрите его карманы и платье.

— Благодарю за внимание, милая сестрица! — насмешливо ответил Телемак, готовясь к обороне; в каждой руке у него было по пистолету, а в зубах палаш.

Пятеро кинулись на него. Раздались два выстрела. Затем, отбросив пистолеты, он схватился за палаш и ужасным ударом отрубил руку одному из бандитов, а другого проколол насквозь.

— Переломайте ему ноги! — скомандовал Канеллак.

Но кавалер подскочил вверх с такой легкостью, которой позавидовал бы сам Эвлогий, и увернулся от удара по ногам. Через минуту он уже исчез в волнах реки.

— Он от нас уйдет! — закричал старый барон, обращаясь к Эрминии.

— Слушайте! Слушайте! — ответила Эрминия в гневе.

Вода была глубже, чем рассчитывал Телемак де Сент-Беат. Но река, не широкая в этом месте, позволяла наблюдать противоположный берег. Нырнув, гасконец сообразил, что будет безопаснее проплыть подольше под водой, чем сейчас же выйти на левый берег Алагоны. Маневр удался ему превосходно. Но за ним следили. И едва голова показалась над водой, как десять выстрелов разом загремели. Он издал пронзительный крик, погрузился в воду и уже более не показывался.

— Убит! — порешили бандиты.

— Очень может быть, — сказала Эрминия, — но мы будем спокойнее, когда удостоверимся в этом.

Немного дальше места, где утонул Телемак де Сент-Беат, река суживалась; по обоим ее берегам росли густые вербы, хотя и лишенные листьев суровой зимой, тем не менее еще представлявшие густую чащу. Бандиты тщательно обыскали вербы и береговой тростник. Только шляпа Телемака де Сент-Беата плавала между водяными лилиями и пожелтевшими лопухами посреди реки.

— Умер, теперь уж несомненно умер, — решил Канеллак.

— Если только не скрывается в том лесу, еще более густом, чем осмотренный нами, — перебила его Эрминия.

— Двадцать пистолей тому, кто осмотрит эти кусты! — сказала Эрминия бандитам.

Бандиты помнили, что Телемак де Сент-Беат, если и спасся, то был безоружен; пистолеты и кинжал валялись на месте боя, а палаш ему сохранить было трудно. Поэтому один негодяй очень охотно переплыл реку и обыскал кусты. Через десять минут, дрожа от холода, он вернулся назад.

— Ну, что? — спросили его.

— Бр-р! Я замерз! Если наши пули его не убили, вода прикончит, чистый лед.

Эрминия отсчитала бандиту двадцать пистолей, и улыбка удовольствия скривила уста этой ужасной женщины. Зачерствелый в убийствах Канеллак, и тот почувствовал отвращение при виде этой дикой улыбки.

— Он был только моим сводным братом! — поспешила заявить Эрминия, заметив дурное впечатление, произведенное ее поведением. — Мы друг друга всегда ненавидели.

— Ну, теперь вы совершенно покойны?

— Совершенно, но надо вам сознаться, все совершившееся до того расстроило мои нервы, что я не в силах теперь возвратиться в Клермон.

— Не к чему и возвращаться. Недалеко замок Мессиак, и мы всегда можем найти там гостеприимство.

— И вы хотите ехать к Каспару д’Эспиншалю?! А я полагала, что ваши отношения с ним самые дурные.

— Мы ненавидим один другого, но разве это помешает гостеприимству?

— В таком случае, едем в Мессиак. Но не советую брать с собой бандитов. Каспар д’Эспиншаль может подумать, при виде такой свиты, что мы собираемся осаждать его.

Барон де Канеллак, казалось, остался очень довольным и совершившейся экспедицией, и предстоящим посещением Мессиака, хотя экспедиция стоила ему двух людей убитых и двух тяжело раненых, а в замке жил его враг.

XIV

Два дня уже граф Каспар д’Эспиншаль не выезжал из дома, но с Одилией не виделся.

Какой-то панический страх объял жителей замка. Предчувствовалось что-то ужасное. Юлия, горничная графини, встретила Каспара д’Эспиншаля в коридоре, укрывавшегося, точно вор, и была поражена его лицом и ужасным взором. Дон Клавдий-Гобелет слышал, как граф всю ночь ходил по своей комнате, в которую никто не имел права зайти. Капеллану показалось даже, будто граф, уподобляясь адскому духу, гремел цепями и волочил их по полу. Попробовал было он наутро спросить: что это значило? Но граф взглянул на него таким взором, что достойный капеллан онемел.

Одилия тоже не выходила из своих комнат. Не понимая ничего из происходящего, она, однако же, не была спокойна. Одилия еще любила своего мужа. Но уже сожаление о прежней счастливой и покойной жизни грызло ее сердце; ей было грустно, что искренний ее друг Иоанна не виделась с ней со дня свадьбы; в особенности душа ее болела при воспоминании о своем старом, покинутом отце. Она уже поняла необдуманность своего поступка и, что еще хуже, поняла, почему граф Шато-Моран так ненавидел и презирал весь род д’Эспиншалей. Теперь она уже настолько же боялась своего мужа, насколько прежде любила его.

Жизнь в замке Мессиак с каждым днем становилась печальнее. Муж совершенно ее бросил. Если когда и начинал разговор, то непременно иронический и полный оскорбительных намеков.

Рауль не передал ей сцены, которую устроил Каспар д’Эспиншаль; по-прежнему он выполнял свои обязанности пажа. Но Одилия не видала в нем прежнего товарища своей юности. Рауль сделался таким же угрюмым, как и сам граф. На него Одилия едва рисковала посмотреть; ей казалось, что юноша, опечаленный и упавший духом, имеет против нее что-то в своем сердце.

В минуту, когда рассказ наш касается описания жизни Одилии, брошенной своим мужем, бедная графиня находилась в своей молельне. Вдруг дверь с шумом растворилась, и муж явился пред нею.

Граф был бледен. Войдя в молельню, он сел напротив жены и долго сурово глядел на нее.

— Я у тебя пришел просить одной милости! — произнес он наконец.

— Какой милости, Каспар? — удивилась Одилия. — Ты знаешь, что я никогда и ни в чем не отказываю тебе.

— Благодарю. Но опасаюсь, чтобы требуемая от тебя жертва не причинила слишком большого огорчения.

— И к жертвам, и к огорчениям я уже давно привыкла.

Каспар д’Эспиншаль, казалось, не обратил внимания на этот косвенный упрек и продолжал:

— В моем замке живет одна особа, для меня чрезвычайно антипатичная.

— Кто это такой?

— Твой паж.

— Рауль?!

— Рауль! Что же?! Видно, этот юноша вам дорог?

— Без всякого сомнения.

— Вы его любите?

— Да, я его очень люблю.

Каспар д’Эспиншаль заскрежетал зубами. Невинная Одилия все еще не могла понять истинного характера вопросов своего мужа и значения, которое он придавал ее ответам.

Помолчав, граф заявил:

— Я пришел сюда именно затем, чтобы заявить вам, что паж Рауль положительно мне антипатичен, и я требую удаления его немедленно.

— В уме ли вы, граф?

— До сей минуты еще в полном рассудке.

— И вы продолжаете требовать от меня удаления Рауля, моего единственного друга и родственника?

— Требую этого.

— Можно подумать, что вы ревнуете к этому ребенку?

— Он не ребенок, и вам, сударыня, не приходится уже корчить из себя девочку. Впрочем, ревную я или нет, это мое дело. Довольно, впрочем, того, что я требую, и вы должны повиноваться.

Одилия покраснела. Теперь она нашла ключ для объяснения многого, прежде ей непонятного. «Рауль меня любит!» — подумала она. И, обращаясь к мужу, произнесла как можно более спокойным тоном:

— Если так, то пусть будет исполнена ваша воля. Я готова остаться одинокой в этом замке.

— А меня вы уже не считаете за человека? — спросил муж со зловещей улыбкой, глядя на Одилию. — Впрочем, нечему тут удивляться: забвение — общая участь всех мужей.

Бросив этот последний сарказм, Каспар д’Эспиншаль вышел, еще более полный гнева и желания мести.

XV

Несколько часов спустя после разговора Каспара д’Эспиншаля с Одилисй Рауль переходил спускной мост замка, покидая Мессиак навсегда. Он шел пешком, не желая воспользоваться лошадьми владельца.

Граф, глядя из окна на его удаление, уже начинал жалеть, зачем так легко и без наказания отпустил свою жертву.

«Что, если он был любовником моей жены, — подумал он, — как ничтожна и глупа моя настоящая месть».

И, обращаясь к жене, он воскликнул:

— Ну, наконец-то я от него избавился!

В эту минуту кто-то сильно свистнул, граф выбежал на двор замка и увидел Эвлогия на стене. Он поспешил подойти к нему и услышал следующие слова:

— Женщина с голубыми глазами невинна. Ее хотят погубить. Анонимное письмо написано с этой целью. Я убью автора письма.

Сказав это, дикий соскочил со стены и убежал в поле.

Успокоенный этим сообщением, граф Каспар д’Эспиншаль долго еще глядел ему вслед, потом скрестил руки на груди и задумался.

Топот лошадей привлек его внимание и рассеял задумчивость. Он поднял голову, взглянул и затрепетал от волнения. Оба всадника были ему хорошо знакомы.

— Барон де Канеллак! Вы, сударыня… — едва мог он выговорить, подбегая к едущим.

— Тише! — шепнула ему Эрминия. — Я мужчина теперь, а не женщина.

— Как же ваше имя?

— Виконт де Ноэль.

Канеллак и Каспар д’Эспиншаль обнялись очень дружелюбно. Виконт де Ноэль тоже дозволил поцеловать себя и в это время шепнул Каспару д’Эспиншалю.

— Освободите меня, Бога ради, от этого старого нахала, он чересчур уж любезен ко мне.

Владетель замка Мессиак только улыбнулся на эту просьбу и повел своих гостей в знакомую уже нам столовую мессиакского замка.

— Какая счастливая случайность привела вас сюда? — спросил он прекрасную баронессу.

— Единственно желание видеть вас, любезный граф. Канеллак утверждал, что какое-то дурное известие призвало вас внезапно в замок, и мне хотелось вас увидеть и от вас лично узнать: имеет ли эта смешная история известную долю вероятности?

Граф Каспар д’Эспиншаль нервно провел рукой по лбу, точно пытаясь отогнать черные, угнетающие его мысли. Старый Канеллак с удивлением посмотрел на свою спутницу, удивляясь ее присутствию духа и находчивости.

«Черт меня возьми! — подумал он. — Вот так кокетка! Кто бы мог подумать, что на ее совесть только что лег грех братоубийства!»

Вид прекрасной Эрминии, ослепительной, как всегда, но теперь на удивление ласковой и снисходительной к нему, взволновал всю кровь Каспара д’Эспиншаля. Он глядел на нее такими страстными взорами, что она невольно смутилась, думая:

«Этот человек хочет заглянуть в глубину моей души».

Начали ужин, и Каспар д’Эспиншаль сделался для своего гостя самым внимательным хозяином, заранее решив напоить его до беспамятства.

Старик Канеллак был влюблен и голоден. Он с такой охотой приступал к блюдам и бутылкам, что у Каспара д’Эспиншаля родилась надежда напоить его в самом скором времени.

Эта мысль окончательно разогнала его черные думы.

XVI

Ужинающих было всего трос. Графиня и капеллан не явились. Каспар д’Эспиншаль развеселился, Эрминия блистала остроумием и окончательно поразила Канеллака своим умением владеть собой.

Но он уже начинал подозревать хозяина замка за чрезмерную любезность. Ужиная и попивая самым усердным образом, он не мог отвязаться от какого-то мрачного предчувствия. Ему казалось, что Каспар д’Эспиншаль слишком уж уговаривает его пить, а Эрминия украдкой делает какие-то знаки своему соседу. «Надо узнать правду!» — решил он и принялся опорожнять стакан с таким усердием, что скоро ужинающие заметили в нем резкую перемену: язык старика начал путаться, и он понес дикую тарабарщину, едва понятную.

Эрминия и Каспар д’Эспиншаль многозначительно переглянулись.

Старая лисица Канеллак заметил этот обмен взглядов и уверенный более чем когда, что против него заговор, вдруг поднял рюмку, восклицая:

— Прекрасное вино! Надо пить и пить! Это совет мудрого Соломона и мой также.

Рюмка выпала из его ослабевшей руки. Хозяин тут же подал ему другую. Старик ухватился за рюмку, попытался выпить, но не донес до губ, зашатался, разлил вино и упал. Голова его качалась во все стороны. Он снова встал, сделал несколько неверных шагов и окончательно свалился на пол.

Эрминия и Каспар д’Эспиншаль скоро услышали храп пьяного, похожий на грохотание отдаленных громов.

— Гм! Мое канарийское скоро подействовало, — шепнул своей собеседнице Каспар д’Эспиншаль.

— Вы думаете оставить здесь этого пьяницу? — спросила его Эрминия.

— Пусть валяется! Ему здесь самое удобное место, дорогая Эрминия. Теперь пора мне выслушать, если желаешь мне что-нибудь передать, или идти за тобой, когда это необходимо.

— Я вас не понимаю. Мою просьбу — избавить меня от любезности этого смешного старика вы выполнили. На этом дело и кончается.

— Невозможная вещь! Что же означает ваш приезд сюда?

— Я вам уже сказала.

— Но это была только шутка с вашей стороны.

— Вовсе нет! В Клермоне только об этом одном и говорят. Граф Каспар д’Эспиншаль сделался белее своего носового платка.

— Вы меня любите, дорогая Эрминия? Вы это сказали!

— Да, я вас люблю, но вы забыли главное условие нашего договора.

— Действительно, забыл.

— А я помню. Это условие привело меня сюда. Я буду с вами откровенна. В Клермоне все говорят о… Но, разумеется, я убеждена, что все это одна черная клевета. Тем не менее графиня д’Эспиншаль должна, как жена Цезаря, быть без малейшей тени пятна на своей репутации. К счастью, мы живем в эпоху, когда ничего нет святого для людей. Об этих слухах в Клермоне барон Канеллак мог бы еще подробнее передать вам, чем я, которая ведет жизнь уединенную.

Вдруг Канеллак перестал храпеть.

— Проклятье! — шептал Каспар д’Эспиншаль в ярости.

— Но довольно этих бесед! — продолжала Эрминия. — Я чувствую себя усталой и желаю успокоиться. Проводите меня.

Каспар д’Эспиншаль подал руку баронессе и оба вышли из залы. Едва дверь за ними закрылась, как старый Канеллак поднялся с пола совершенно трезвый.

— Какой я старый дурак! — произнес он. — Эта змея, очевидно, разыграла со мной шутку. Но подожди! Я растопчу тебя, гадина.

Осматриваясь, он увидел открытое окно, а за окном, через двор, незапертые ворота замка. Не теряя времени, Канеллак решился: выскочил в окно, побежал вдоль стены, вышел через ворота и исчез из замка.

Тем временем граф проводил Эрминию в зеленую комнату.

— Желаю вам покойной ночи! — произнесла дама, прощаясь с гостеприимным хозяином.

Но хозяина замка ожидала совсем не спокойная ночь. Как Орест во власти фурии, Каспар д’Эспиншаль, снедаемый страстью, принялся бродить по всем закоулкам своего замка. В полночь он очутился против окна комнаты своей жены.

Он не решался, что же ему предпринять.

Эрминия спала под кровлей его замка и была в его власти. Но куда делась его решительность. Отважность, решительность, энергия — все это исчезло. Теперь он колебался. Казалось, какое-то проклятие тяготело над ним, какая-то буря уносит его дальше и дальше.

Перед ним был коридор, ведущий в комнату Эрминии, но он не смел сделать ни одного шага. Служба и стража замка давно уже спали, кроме часового, расхаживавшего по валам.

— Счастливцы! — произнес Каспар д’Эспиншаль, думая о них, и снова отправился блуждать вокруг дома. Вдруг ему показалось, что он видит какую-то тень, отделившуюся от стены и пропавшую в отдалении.

— Что бы это такое значило? — обеспокоился он. Притворясь ничего не замечающим, он осторожно повернул в комнату замковой стражи, разбудил людей и шепотом отдал приказание. Через минуту пятнадцать человек, с Мальсеном во главе, выскочили через окно на двор, а остальные бросились к стороне башни Монтейль. Граф сам, с несколькими вооруженными, был на главном дворе. Все укромные местечки подверглись немедленному осмотру. Вдруг раздался крик стражника; все кинулись в его сторону и нашли солдата, распростертым на земле, а незнакомого человека увидели бегущим к валу.

Все бросились за ним. С ловкостью кота убегающий полез на стену, но сорвался и свалился на землю. Не обескураженный неудачей, он пустился бежать вдоль стены к воротам.

— Береги ворота! — крикнул Каспар д’Эспиншаль.

Но беглец, очевидно, прекрасно знал расположение замка. Видя ворота под охраной, он свернул в коридор, ведущий во внутренний двор. Вооруженная свита графа побежала за ним.

Все видели, как беглец вскарабкался на дерево, росшее у окна зеленой комнаты, по которому некогда Телемак де Сент-Беат ночью спустился на двор, и с этого дерева проскользнул через окно в спальню Эрминии.

Баронесса проснулась. Маленькая лампа, горевшая на се столе, позволила ей увидеть незнакомого юношу, упавшего к ее ногам.

— Умоляю вас, будьте милосердны! — молил он. — Не отворяйте дверей вашей комнаты, спасите жизнь мне и графине д’Эспиншаль.

Не отвечая ничего, Эрминия бросилась к двери и, быстро отодвинув задвижку, распахнула обе половинки настежь; затем снова прыгнула на кровать и принялась пронзительно кричать.

На крик явился Каспар д’Эспиншаль и вооруженные люди. Перед ними стоял Рауль.

— Ах, ничтожный изменник! — крикнул он. — Берите этого разбойника.

Рауль, не сопротивляясь, отдался в руки стражи.

XVII

Дон Клавдий-Гобелет жил в комнате, смежной с часовней. Вверху было отдельное помещение, именно в нем-то и слышал иногда достойный капеллан стук цепей и лязг железа.

Слух его не обманывал. Над его комнатой была старая тюрьма — место пыток. Подобные же места пыток находились в ту эпоху почти в каждом замке.

Тюрьму эту никогда не отворяли. Давно уже ни один из сеньоров мессиакских не пользовался своим правом терзать в этой комнате своих ближних.

На этот раз Рауля отвели в залу пыток.

При виде страшных орудий, расставленных здесь, освещенных лампой, которую держал один из вооруженных стражей, бедный паж почел себя погибшим. Блуждающими глазами он смотрел за страшными орудиями мук и смерти. С правой стороны была вбита в стену металлическая цепь, оканчивавшаяся железным ошейником. На полу прикованы были огромные клещи, жаровня; лежали остроконечные молотки, согнутые железные полосы, маленькие пилы, на зубцах которых еще висели, завязшие недавно, какие-то сухие полоски, похожие на лоскутки человеческой кожи.

Дрожь ужаса сжала сердце Рауля.

Его принудили сесть на кожаное кресло посреди залы. И в ту же минуту четыре широких стальных обруча обхватили его руки и ноги. Локти и коленки при этом согнулись внутрь, а ребра, напротив, выдвинулись вперед, голова бедняка упала на ручку ужасного кресла. Он не вскрикнул, только глаза его устремились к потолку.

Там блестело отверстие, как звездочка. Он подумал:

«Если бы это был глаз Господа, смог бы он равнодушно глядеть на мучения невинной жертвы людского варварства».

Рауль угадал подозрения Каспара д’Эспиншаля; знал, за что его выслали. Уехать из замка, не передав своих открытий Одилии, он не хотел. Он возвратился с этой целью; его поймали — и он не ждал ни малейшего снисхождения. Но ни страх потерять жизнь в таких молодых летах, ни ужасные, ожидавшие, очевидно, его мучения не могли в нем поколебать решимости не произносить ни одного слова, могущего скомпрометировать его родственницу. Мало того, он решил высказать в глаза Каспару д’Эспиншалю истину, о которой никто доселе не рисковал даже намекнуть грозному феодалу.

По знаку графа стража и Мальсен оставили залу пыток.

Мучитель остался наедине со своей жертвой. Скрестив руки на груди Каспар д’Эспиншаль спросил:

— Давно ли ты любовник моей жены?

— Граф Каспар д’Эспиншаль! — ответил юноша. — Я буду искренним не для того, чтобы смягчить тебя. О, нет! Я смеюсь над всеми этими цепями и клещами, я буду искренен для того, чтобы объяснить тебе истину, если только это возможно. Да, я люблю графиню д’Эспиншаль уже четыре года и напрасно стараюсь победить свое чувство. Но, клянусь честью дворянина и христианина, никто не знает о моей любви. Одилия даже не подозревает о ней. И я лучше сто раз готов умереть, чем намекнуть графине одним словом о своем чувстве.

В ответ на эту речь Каспар д’Эспиншаль позвал Мальсена и приказал крепче завернуть винты железных скоб.

Взяв орудие, похожее на ключ, Мальсен повернул им под креслом гайку, и несчастный Рауль застонал. Ему показалось, что его руки и ноги переломлены.

Мальсен дал ему понюхать губку, пропитанную уксусом.

— Скажешь правду? — спросил Каспар д’Эспиншаль.

С трудом выговаривая слова, Рауль произнес:

— Я сказал правду. Мучь меня теперь, презренный палач, больше ты ничего от меня не услышишь.

— Жбан воды! — приказал Мальсену Каспар д’Эспиншаль, зловеще улыбаясь.

С потолка спускалась веревка, к нижнему концу которой была прикреплена стальная пружина, похожая на ошейник. В этот ошейник Мальсен и Каспар д’Эспиншаль всунули голову Рауля, чтобы она оставалась неподвижной. Затем Мальсен взял лейку с двумя рыльцами и всадил ее в рот страдальца.

— Наливай! — крикнул граф.

Целый жбан воды прошел через лейку в горло посиневшего от страдания юноши.

— Ну, теперь скажешь правду, с какого времени состоишь любовником графини?

— Нет! Нет! — шептал пытаемый.

Каспар д’Эспиншаль был бледен, как мертвец. В ярости он положил руки на плечи Рауля и потряс его. Это уже был не человек, а тигр. Пытки пажа, по его мнению, тянулись очень долго и без пользы.

Схватив железную полосу, он начал колотить ею по голове Рауля. Веревка со стальной пружиной разорвалась: потрясение было таким сильным, что несчастный закрыл в беспамятстве глаза.

— Открой ему глаза! — заревел граф.

Мальсен раздул уголья, раскалил железный прут и прижег лопатку Рауля. Несчастный привскочил; благодаря своей необычайной силе ему удалось сломать один из обручей.

Мальсен в первую минуту думал, что он бросится на них. Но три стальных обруча держали крепко. Обессиленный, он упал с пеной бешенства на губах и закричал:

— Да, разбойник! Да, подлец! Я люблю Одилию! А тебя она ненавидит, презирает тебя…

Сцена была поистине ужасная.

Каспар д’Эспиншаль, рыча, как дикий зверь, ринулся на свою жертву, чтобы собственноручно удавить ее. Но с отчаянным усилием Раулю удалось опрокинуться на своего врага вместе с креслом.

Оттолкнутый Каспаром д’Эспиншалем, он покатился к стене. Несколько людей вбежало в комнату. Они снова поставили кресло на место, прикрепили его железными цепями так, что никакое отчаянное усилие не могло уже его сдвинуть. По знаку господина, несчастному снова вставили в рот лейку, и второй жбан воды был влит в горло страдальца. Рауль упал в обморок.

— Сколько надо времени, чтобы он пришел в себя? — спросил граф.

В эту минуту послышался крик. Но это не был крик Рауля.

— Кто там? — крикнул громовым голосом Каспар д’Эспиншаль, невольно вздрогнув.

Дверь отворилась, и на пороге появилась Одилия.

— Я! — ответила она. — Пришла сказать вам, что поступки ваши недостойны ни имени человека, ни звания дворянина. Несчастный юноша этот, жертва ваша, невиновен. Вы бы должны были пожалеть его и не доводить меня до необходимости сказать, что я, ваша жена, презираю вас. Но довольно этих мерзостей. А вы, негодные слуги! Если в груди кого-нибудь из вас еще таится искра человеческого чувства — сейчас же освободите этого юношу и следуйте за мной. Под кровлей моего отца для него найдется приют и защита. Кто желает мне повиноваться? Ну же, я жду!

Все опустили головы.

Возмущенная этим низким равнодушием, Одилия схватила за руку Ветре, предводителя гарнизона в замке, бретанца родом, и спросила:

— Вы родом из страны, где люди могучи и благородны, неужели и вы откажете мне?

Ветре ничего не ответил. Одилия обратилась к Мальсену:

— Ты стар. Последний час твой недалеко. Пожалей свою душу и спаси от мук этого юношу.

Угрюмый и полудикий Мальсен в ответ протянул руку и, указывая на графа Каспара д’Эспиншаля, произнес:

— Вот мой господин!

Приведенная в ярость и отчаяние, Одилия, с раздувшимися от гнева ноздрями, схватила кинжал и перерезала веревки, связывавшие руки Рауля.

Каспар д’Эспиншаль заревел, как тигр.

— Вы умрете оба! — завопил он. И, бросившись к Одилии, вырвал у нее кинжал и отбросил ее прочь.

— Унесите эту женщину в комнату, находящуюся под залой пыток, — приказал он.

Рауль был снова привязан к креслу, и зала пыток заперта на ключ, а Каспар д’Эспиншаль отправился в комнату своей жены.

Бледная и серьезная, Одилия ожидала своего мужа.

— Я вам сказал, что вы умрете! Готовы вы к смерти?

— Я на все готова, — ответила она решительно.

— Помолитесь за свои грехи в последний раз! — крикнул ей граф, выбегая из комнаты. Мальсену и вооруженным людям велено было стеречь двери. Через несколько минут он возвратился, держа в одной руке испанский кинжал, а в другой маленькую бутылочку с зеленоватой жидкостью.

— Можете выбирать: яд или кинжал? — обратился он к Одилии.

Бедная женщина грустно поглядела на него.

— Благодарю! Это первое дело, за которое я вам искренне благодарна за эти последние два года.

— Выбирай! — яростно повторил Каспар д’Эспиншаль, топая ногами.

— Я беру яд. Смерть придет спокойнее, я могу думать, умирая, о моей любви, которой ты пренебрег; о моей чести, которую ты попрал, и о твоем диком и невероятном ослеплении. И если Бог даст мне силы, я даже прощу тебя. Будучи невинной, предаюсь милосердию Божию. Я верю. Бог слышит молитвы невинно страдающих.

Слезы потекли из ее глаз.

— Настанет день, — продолжала Одилия, — и ты пожалеешь о своих поступках. Но я не жалею и не виню тебя. Отца я покинула ради тебя, и не ты, а Бог меня за это наказывает…

И выхватив яд из рук мужа, она в одно мгновение выпила всю бутылочку.

Это мужество и присутствие духа тронули Каспара д’Эспиншаля. Потрясенный и смягченный, он хотел броситься к ногам Одилии, прося прощения и стараясь вырвать у нее яд. Но она остановила его словами:

— Скажи Раулю: если бы я осталась жива, я полюбила бы его.

Вырывая волосы и ломая в отчаянии руки, граф выбежал из комнаты и наткнулся в коридоре на Мальсена.

— Что делать с Раулем? — спросил интендант.

— Похоронить его в погребе замка, когда умрет, — ответил варвар и побежал прямо в комнату Эрминии.

— Я уже вдовец! — с дьявольской улыбкой объявил он прекрасной госпоже Эрминии де Сент-Жермен.

Баронесса испугалась.

— Вы ее убили?

— Я ее наказал.

— И требуешь, чтобы я исполнила мое обещание.

— Да.

— В эту ужасную минуту?

— Не хочу больше ждать.

В глазах Каспара д’Эспиншаля блеснул грозный огонь, и Эрминия едва смела вымолвить:

— По крайней мере, вы дозволите мне утром вернуться в Клермон?

— А зачем?

— Приготовиться.

— К чему приготовиться?

— Но… ведь обычай требует…

— Я презираю обычаи.

— Но это ужасно. Вы меня пугаете. Это тиранство!

— Ошибаетесь! Это — любовь.

— Сумасшествие, а не любовь.

— Пусть и сумасшествие! Эрминия, три года я схожу с ума по тебе. Не хочу ждать больше. Ты должна быть моей.

Эрминия попробовала отдалить опасность.

— Вели позвать духовника.

— Здесь нет духовника.

— Ну, какого-нибудь священника. А тем временем поди вымой руки, на них видна кровь.

— А разве на твоих руках нет крови? — раздался чей-то грозный и суровый голос.

Каспар д’Эспиншаль и Эрминия быстро обернулись.

Эвлогий стоял в дверях, облокотясь на ручку огромного топора. Попеременно смотря на двух братьев, из которых один умолял, а другой угрожал, баронесса Эрминия де Сент-Жермен не заметила третьего свидетеля, стоявшего позади. Канеллак издали наблюдал за ними.

— Что это значит? Зачем ты явился сюда? — грозно спросил граф, удивленный появлением дикаря.

Эвлогий показал ему на Канеллака и произнес.

— Женщина, стоящая здесь, — чудовище. Анонимное письмо написано ею с целью оклеветать невинных Рауля и Одилию. Своего брата, спешившего открыть тебе глаза, она велела убить.

— Какое мне до этого дело! — ответил Каспар д’Эспиншаль, почти обезумевший от страсти, подходя к Эрминии. — Я для нее оставил все: жену и честь, она для меня пожертвовала братом. Я люблю ее, она будет моей.

Но Эвлогий удержал безумца.

— Бедный! Эта женщина жаждет не тебя, а твоего богатства.

— Ложь! Клевета! — воскликнула Эрминия.

— Молчи, чудовище! — крикнул Эвлогий. — А ты, брат, выслушай меня.

Обессиленный волнением Каспар д’Эспиншаль упал в кресло.

XVIII

Эвлогий продолжал:

— У меня все доказательства. Уже четыре года, как эта ужасная женщина употребляет все усилия к достижению одной цели: сделаться графиней д’Эспиншаль. Маску добродетели, которой она прикрывала свой разврат, пора сорвать. Брат! Эта гнусная женщина — любовница де Селанса, де Канеллака и многих других. Они-то доставляли средства, необходимые для поддержания роскоши, так как муж не оставил ей ничего.

Эрминия побледнела и не знала, что ответить.

Граф Каспар д’Эспиншаль вскочил с кресла, взглянул ей в лицо и, пораженный ужасом, выбежал из комнаты, крича:

— Расступитесь! Расступитесь!

Но Эвлогий вторично удержал его словами:

— Не приходи в отчаяние! Ты виноват, но тебя подтолкнули на злодеяние. Я не допущу, чтобы ты отвечал за него. Оставайся здесь. Изменить и выдать тебя может только одно существо — эта женщина. Но она, с этой минуты, принадлежит мне…

Каспар д’Эспиншаль даже в эту ужасную минуту не потерял врожденной хитрости и воскликнул:

— О каком злодеянии ты говоришь? Я не сделал никакого… Сказавши, что пожертвовал женой, я просто ошибся. Жена моя сама себя отравила. Даже допустив мое участие в этом деле, кто осмелится утверждать, что я не имел права наказать ее: она призналась, что любит этого презренного пажа…

— Она призналась?

— Да, сама призналась.

— Очень хорошо!

Эвлогий обратился к де Канеллаку.

— Выслушай меня, старик! Ты был свидетелем ужасных вещей в этом замке. Я желаю, чтобы ты никогда не мог назвать моего брата убийцей.

Старый барон закусил губы от скрытой злобы. Собственно, против Каспара д’Эспиншаля он ничего не имел; одна Эрминия возбуждала его мстительность.

— Чего ты, собственно, от меня требуешь? — спросил он дикого.

— Необходимо, чтобы мы ни в чем не могли упрекнуть один другого. Иди за мной и захвати с собой этот топор.

Затем Эвлогий одной рукой подхватил Эрминию, другой потащил за собой старого де Канеллака.

Когда они вышли, на дворе начинало светать, но густой туман еще скрывал небо. Даже в нескольких шагах ничего нельзя было разобрать.

Голова несчастной Эрминии повисла на плече дикого человека, когда он очутился на берегу реки. Она пыталась заговорить и не находила слов. Попытка вырваться привела только к тому, что железные руки, державшие ее, сжались еще крепче. В отчаянии она вскрикнула:

— Куда вы меня тащите?

— Узнаешь скоро, — ответил Эвлогий.

Канеллак шел в молчании. Он предвидел что-то ужасное и, поглядывая сбоку на Эрминию, содрогался. Но любопытство заставляло его идти далее. Перейдя реку вброд они очутились на землях графов Шато-Моран, вблизи замка Рош-Нуар.

— Это именно и было мне необходимо! — произнес Эвлогий, складывая на землю свой живой груз. Затем, взяв из рук Канеллака топор, он обратился к Эрминии.

— Женщина! Бледное зимнее солнце через минуту блеснет над горизонтом. Я поклялся убить тебя. С первым солнечным лучом ты обратишься в труп. Молись же за свою душу, если можешь…

Актеры ужасной драмы, готовой совершиться, стояли на узкой и скользкой возвышенности. Внизу шумела Алагона, прыгая по камням. Глубокая тишина царила в окрестностях. Ветер утих. Неподвижные деревья, точно каменные свидетели предстоящей драмы, стояли неподвижно.

Шагах в сорока от этого места стояла избушка, брошенная и полуразрушенная, которую дикий виноград и плющ опутали своей сетью. Только хорошенько присмотревшись, можно было заметить дымок, поднимавшийся с кровли этой избушки, не имевшей даже трубы. Но серый утренний свет, туман и отдаленность совершенно скрывали эти признаки обитаемости от Эвлогия и его спутников.

Эрминия с отчаянием оглядывалась кругом, отыскивая помощи в этой пустыне. Но никто не являлся. Только вороны носились над ее головой и тучи катились по небу. Угрюмая и пустынная местность напоминали дикую долину, в которой Каин, по библейским преданиям, убил своего брата.

Эрминию проняла холодная дрожь ужаса. Перед ней, вдали, было место боя, в котором погиб ее брат Телемак де Сент-Беат, тянулись заросли, за обозревание которых она заплатила двадцать пистолей. Ей вдруг вообразилось, что блеск этих золотых монет походит на цвет ее крови.

Она упала лицом к земле.

Канеллак, первый раз в жизни, затрепетал, как лист. Он охотно убежал бы за много миль от этого уединенного места. Только одно любопытство приковывало его к скользкому камню, на котором он стоял.

Небо на востоке начинало светлеть.

Опершись на топор, Эвлогий не обращал внимания ни на Эрминию, ни на старого барона. Подняв глаза вверх, он терпеливо ждал. Вдруг золотой луч прорезал тучи… Дикий взялся за топор.

Скорее почувствовав, чем увидев это движение, Эрминия подняла голову и заломила руки. Потом бросилась бежать. Но нескольких прыжков было достаточно Эвлогию, чтобы быть рядом с нею.

— Вы закончили ваши молитвы?

— Помилуйте! — кричала несчастная.

— А вы разве имели милосердие к моему и вашему братьям?

— Помилуйте! О, Боже…

Дикарь схватил прекрасные волосы баронессы и завернул их на свою руку.

— Простите меня! Помилуйте, умоляю! — вопила баронесса. — Оставьте мне жизнь. Постригусь в монахини, отмолю грехи, все зло, мной сделанное. Сжальтесь над моей молодостью… Ах, Боже мой! Я виновата! Сердца у меня не было, я запуталась, но все будет исправлено, только помилуйте, умоляю…

И она тащилась за дикарем, лобызая его колени.

— Одилия была лучше тебя, Телемак тоже, но ты ведь над ними не сжалилась?

Эрминия обратилась к де Канеллаку.

— Барон! Спасите меня. Эвлогий безжалостен, как самая смерть. Но вы, вы, если когда-нибудь любили меня, спасите несчастную, сжальтесь. О, мой Боже! Помоги мне… Это ужасно! Но нет, быть не может: вы, господа, желаете только напугать меня? Не правда ли? В таком случае, довольно этих ужасов! Разве не видите, как я расстроена и поражена… Дайте мне время, сами назначьте покаяние…

Канеллак не мог вынести ее просьб и отвернулся. Бронзовый человек по твердости характера, он почувствовал сожаление. Глаза его упали на дверь избушки, и он увидал, что из отворившихся дверей вышел кто-то, похожий на старика; по крайней мере, можно было счесть его стариком, судя по его медленному ходу вдоль берега Алагоны.

Положив руку на плечо Эвлогия, де Канеллак произнес, указывая на приближавшегося человека:

— Не лучше ли будет подождать?

Дикий посмотрел по указанному направлению.

Эрминия продолжала тем временем умолять:

— Сжальтесь!

Приближавшийся человек, услышав ее голос, содрогнулся и ускорил шаги.

Барон Канеллак увидел, что это вовсе не старик и что у него голова перевязана платком. Незнакомца от группы отделяло только несколько шагов.

Эвлогий, бросив на подходившего пристальный взгляд, быстро прижал одной рукой голову осужденной к камню, а другой, описав топором блестящий круг, нанес удар — и голова прекрасной баронессы Эрминии де Сент-Жермен была отрублена и покатилась между камнями.

Двойной крик раздался в утренней тишине; вскрикнули Канеллак и подбежавший незнакомец.

Помолчав, Эвлогий обратился к старому барону со словами:

— Труп этот следует отнести в замок.

На это Канеллак ничего не ответил. Но незнакомец, взяв за руку дикого человека, вымолвил:

— Тело этой женщины вы можете взять, но голова ее принадлежит мне. Правосудие свершилось.

Эвлогий с удивлением спросил:

— Кто вы? И какое имеете отношение к этой женщине?

— Я ее брат! — с этими словами говоривший сорвал платок, закрывавший ему часть лица. Эвлогий и Канеллак увидели ужасные раны и узнали — Телемака де Сент-Беата.

XIX

Рауль, одуревший, окровавленный и посиневший, остался прикованным к креслу пыток. Волосы его, намокшие от обильного пота, прилипли ко лбу; он поднял голову и увидел над собой толстые балки потолка, покрытые паутиной, с притаившимися громадными пауками.

Ужасные орудия пыток, освещенные тусклым светом лампы, казались живыми существами и шевелились. Рауль видел удвоенные профили разнокалиберных щипцов, пил, жаровен, клещей и абцугов; ржавчина на железе напоминала кровавые пятна. В зале царила тяжелая атмосфера, стоял запах сожженного человеческого тела.

Что делалось в сердце несчастного?!

Он просто удивлялся тому, что еще существовал. Несколько мгновений перед этим Раулем владели галлюцинации: ему казалось, будто он умер и зарыт в могилу. Но теперь это прошло. Он слышал, как с грохотом заперлись двери и шаги ушедших замерли в отдалении. Над его головой шумел ветер, очевидно, споря со скрипом и жалостным стоном флюгера, установленного на крыше.

Когда он угадал, отчего происходит этот шум и скрип, он уверился, что не грезит; мысли его понемногу пришли в порядок. И только тогда его положение представилось ему во всей ужасающей действительности. Он вспомнил последние слова Каспара д’Эспиншаля, появление графини, угрозы ее мужа, безжалостное равнодушие вооруженных людей и Мальсена, который унес тело бедной Одилии.

Рауль заревел от бессильной ярости и попытался сорвать свои узы. Цепи натянулись, кресло затрещало, но осталось целым.

Вторая и третья попытка были равно безуспешными. Эхо залы пыток одно повторяло дикие звуки и грохот — результат этих нечеловеческих усилий. Живое тело спорило с мертвой матерней; человек ломал железо…

За четвертым усилием обруч, сковывавший правую руку, лопнул. Посмотрев на обломки, паж увидел, что лопнула только верхняя часть. Рука его бессильно упала. Дальнейшие усилия, очевидно, были бесполезны.,

— Я погиб! — шепнул он. И вдруг вспомнил, какая участь ждет Одилию.

При этой мысли силы его снова воскресли. Как бешеный кинулся он с кресла, но сталь не подалась. От усилия жилы на его теле вздулись, и кровь брызнула из-под ногтей.

Обессиленный, он на минуту притих. Только глаза его искали вокруг себя какой-нибудь предмет, при помощи которого можно было бы освободиться от железа. В двух шагах лежал большой стальной молоток. Опрокинувшись вместе с креслом, Рауль схватил молоток.

Двух-трех ударов оказалось достаточно, чтобы сломать обруч на левой руке.

Руки были освобождены. С минуту он отдыхал. Затем таким же образом расковал свои ноги. По его мнению, половина дела была совершена. Оставалось совершить вторую половину: выйти на свободу.

Он попробовал было высадить дверь железным ломом, но скоро оставил это намерение: дверь была из железа. Тогда взоры его направились вверх, к отверстию в потолке, узенькому окошку, через которое невозможно было пройти.

С пилой в руке Рауль по цепям, спускавшимся с потолка, добрался до самого окна и распилил потолочную доску. Окно сделалось шире, и оттуда проник дневной свет. Приблизительно было шесть часов утра.

Три часа уже он работал, чтобы выбраться из темницы и почти достиг цели. Оставшееся уже не пугало его; выбравшись на крышу замка, он надеялся по водосточным трубам спуститься вниз.

Он решился на это и выглянул из башенки, в которую попал через потолочное отверстие. Утренний прохладный ветерок освежил его.

Попробовав рукой крышу, Рауль задрожал: покатая и гладкая кровля обледенела и была скользка, как стекло.

Однако он не колебался. Сбросив с себя верхнее платье, привязал его к раме окна и, держась за эту слабую поддержку, начал скользить по льду кровли, направляясь к углу здания, где, по его расчету, должна была находиться водосточная труба.

В темноте он не мог точно определить, где именно была труба. Он рисковал, потому что ждать рассвета было еще рискованнее.

Тем не менее положение беглеца было ужасное.

Он чувствовал, как трещало и рвалось его платье, а ноги его продолжали скользить по гладкому железу кровли. Когда он смотрел вниз — перед ним открывалась темная бездна; сто сорок футов отделяло его от земли, то есть было сто сорок вероятностей убиться, слетев с этакой выси.

Рауль прилег на живот, решившись лучше соскользнуть в пропасть, чем снова возвратиться в тюрьму. В таком положении он, держась одной рукой за край своего платья, медленно подвигался к краю крыши; только слабая шерстяная ткань удерживала его от падения. Вот он выпустил из одной руки свою подпору. На этот раз, если его ноги не встретят опоры, он погибнет.

Нигде и ничего похожего на поддержку не отыскивалось.

Ужас охватил его сердце. Рауль слышал, как рвалось его платье под тяжестью тела. Треск ниток казался ему столь же громким, как труба архангела, вызывающая мертвых из их гробов.

Прошло несколько секунд. Он продолжал скользить, и вдруг ноги его уперлись во что-то.

Теперь он спасен. Бросив полу разорвавшегося плаща, Рауль ухватился за водосточную трубу.

Передохнув, юноша обхватил руками спасительный водосток и начал отважное нисхождение с высоты ста сорока футов.

Он уже считал себя спасенным, как вдруг водосточная труба исчезла. Она была отломана, и Рауль висел над пропастью, а под ним была смерть.

Он невольно вскрикнул, но не выпустил из судорожно сжатых рук последнего обломка трубы.

Рядом с ним было чье-то окно. Его крик был услышан. Окно отворилось и чье-то страданием искаженное лицо выглянуло оттуда.

— Рауль! — произнес голос. — Рауль!

— Это я, Одилия! Это я, — ответил несчастный, узнав милый голос.

— Что ты здесь делаешь! Ради Бога, разве ты не знаешь, что труба дальше обломана?

— Знаю! И жду, пока ослабеют руки и я упаду.

— Несчастный друг мой! У меня еще хватит сил: протяни мне руку и упрись в окно ногой.

Паж протянул руку и уперся одной ногой в раму. Затем выпустил обломок водосточной трубы, ловко рассчитал расстояние и прыгнул…

Тело его сперва ударилось в подоконник, затем скатилось на пол комнаты Одилии, и он лишился чувств.

Одилия сочла его мертвым и, плача, наклонилась над ним. Но скоро он очнулся, открыл глаза и при свете горящей на столе лампы увидал смертельную бледность, разлитую по ее все еще прекрасному лицу.

— Что с вами? — тревожно спросил Рауль.

— Я отравлена.

— Проклятие! Как давно вы приняли яд?

— Уже минуло три часа.

— Вы еще ничего не почувствовали?

— У меня в груди огонь.

— О, низкий человек! Одилия! Дайте мне простыню. Ведь вы заперты?

— Да, я отравлена и заперта.

Рауль привязал к окну разорванную на полосы простыню и спустя минуту стоял уже на дворе замка.

Коридоры замка были пусты. Без труда ему удалось пробраться в свою комнату, там он схватил кинжал и две склянки с противоядием.

При помощи лестницы, которой пользовался Бигон, Рауль снова вошел в окно «тюрьмы» Одилии и с тревогой сказал, подавая склянки:

— Пейте! Пейте! Скорее!

Одилия выпила.

— Теперь надо бежать! Уходите из этого проклятого замка. Поспешим в Роквер. Еще несколько часов промедления, и будет уже поздно. Он убьет тебя.

Одилия опустила голову.

— Я графиня д’Эспиншаль, — ответила она, — и должна оставаться здесь.

— Зачем вам оставаться?

— Только мой отец может взять меня из этого замка.

Рауль все понял и стал на колени перед молодой женщиной.

— Я люблю тебя, Одилия! — воскликнул он. — Я жажду умереть за тебя. Но ты остаешься для меня божеством, на которое не подниму глаз. Молю тебя, убежим!

— Мое решение остается неизменным. Обязанности привязывают меня к этому роковому месту. Но твоего спасения, Рауль, я желаю и требую от тебя.

Рауль встал.

— Через два дня я буду здесь с твоим отцом, — произнес он, — и мы тебя освободим.

Затем он бросился к окну, спустился по лестнице и исчез.

XX

С наступлением дня Эвлогий один явился в замок. Канеллак вернулся в Клермон. У дикого человека на плечах был мешок.

Войдя в зеленую комнату, он застал в ней своего брата. Граф сидел погруженный в глубокую задумчивость.

Указывая рукой на мешок, Эвлогий произнес:

— Вот все, что от нее осталось.

Каспар д’Эспиншаль поднялся и быстро раскрыл мешок: перед ним лежал безглавый труп страстно им любимой женщины. Вскрикнув от ужаса, он протянул Эвлогию руку со словами:

— Ты ужасный, но верный друг. Однако же я любил несчастную. Надо похоронить ее останки.

Был призван Мальсен, который и получил соответственные приказания.

— А с пажом что сделать? — спросил он.

— Замучить его.

— Смею предупредить ваше сиятельство, я видел, что из окна графини висит простыня, разорванная на части, связанные между собою.

Каспар д’Эспиншаль испугался. Он бросился в залу пыток и не нашел там Рауля. В комнате своей жены он увидел Одилию, еще живую. На столе стояли две склянки; в одной была беловатая жидкость, а другая была пустая. Теперь он все угадал.

— Паж был здесь?

Опущенная на грудь голова Одилии подтвердила его догадку.

— Хорошо же! — прошептал тогда суровый граф. — Она не умрет, но для всех будет мертва. Мой замок не выдаст тайн. Эвлогий! Возьми ее на руки и иди за мной.

Дикий поднял на руки женщину как ребенка и пошел по длинным пустым коридорам, с крутыми поворотами, в самую отдаленную часть Мессиака, до этого неизвестную еще ему.

Впереди шел Каспар д’Эспиншаль. Наконец они оба вошли в маленькую комнату.

Здесь поднята была дверь в полу, и по лестнице в сорок ступеней братья спустились в подземелье. Лампа, освещавшая этот каменный колодец, показывала только сырые и скользкие стены. Вокруг них стояли бочонки.

— Это порох! — произнес старший из братьев, носивший титул графа.

За пороховым погребом шли своды под всем левым павильоном замка; внизу, с обеих сторон, виднелись железные двери с замками и завалами. Это были средневековые казематы.

Последняя дверь была вся из железа.

Каспар д’Эспиншаль отворил эту дверь.

Они очутились в темном каменном гробу без потолка. Сверху спускался шнурок с крючком.

По знаку брата Эвлогий положил на камни Одилию.

— Теперь ты будешь жить здесь! — сказал жене граф. — Ты носила мое имя, и тебе ни в чем не будет недостатка. Вот этот шнурок, привязанный к колодцу, находящемуся в углу парадного двора, будет доставлять тебе пищу. Живи и молись за свои грехи. Никогда уже глаза твои не увидят солнца. Я запру эту дверь, разрушу своды в ближайшем коридоре; они упадут, и развалины обрушившейся галереи отделят тебя навсегда от света и людей.

— Пусть исполняется Божья воля! — ответила Одилия.

Когда Каспар д’Эспиншаль и Эвлогий ушли, страдалица осталась одна в гробовой темноте своего ужасного жилища. Выйдя из коридоров, Каспар д’Эспиншаль разрушил своды, и обвал, рухнув, засыпал ход и отделил навеки заключенную от мира и живых существ.

— Знаешь, брат! — обратился Эвлогий к брату. — Рауль, де Канеллак, Шато-Моран и Телемак де Сент-Беат скоро явятся осаждать замок, и они возьмут его. Советую тебе заранее уходить. В лесу, со мной, ты будешь свободен и в безопасности, а когда все успокоится, ты снова вернешься.

Каспар д’Эспиншаль потряс отрицательно головой.

— Я уже обдумал и решился, — произнес он. — Надо ожидать.

Наутро следующего дня, когда старый граф Шато-Моран, в сопровождении Рауля, Бигона и сильного отряда вооруженных людей явился в Мессиак, все ворота в замке были открыты настежь.

Колокола часовни жалобно звучали. В парадном замке толпились дворяне в трауре. Сердце бедного отца сжалось от тяжелого предчувствия.

— О Боже! — воскликнул он. — Неужели умерла моя дочь?

Бледный Рауль дрожал как лист.

— Если Одилия мертва, то несомненно, этот злодей убил ее.

Никто не помешал им въехать во двор замка. Напротив, Мальсен явился их встретить.

— Грустная новость для вас! — обратился он к старику.

— Что такое случилось?

— Сегодня в ночь умерла наша госпожа, графиня д’Эспиншаль.

— Умерла! — воскликнули вместе Шато-Моран и Рауль.

— Точно так, — подтвердил Мальсен. — Говорят, она была влюблена в одного юношу, но дорожила честью имени, которое носила, и потому приняла яд.

— Ты лжешь! — перебил Рауль.

— Два раза она принимала яд. Первый раз, выпив яд, графиня выпила потом противоядие и осталась жива, но вчера в ночь, вероятно, ей надоело жить и она выпила стакан воды с арникой.

Рауль и Шато-Моран в ужасе переглянулись.

— Где граф Каспар д’Эспиншаль? — спросил несчастный отец.

— Увы, господин мой, приведенный в отчаяние случившимся, не желал быть свидетелем печальных похорон и ушел с Эвлогием в леса.

Ничего не отвечая интенданту, Шато-Моран схватил за руку Рауля и произнес:

— Я должен быть свидетелем ее похорон.

Домовая церковь замка Мессиак оглашалась жалобным пением, но Бигон не пожелал присоединить к хору свой голос. Честный гасконец был растревожен. Правда, он получил из рук Проломи-Бока свою Инезиллу, но вот уже несколько дней он не знал, где находится его господин, кавалер Телемак де Сент-Беат. И это лишало честного слугу покоя и присутствия духа.

Дон Клавдий-Гобелет служил обедню. На этот раз он был трезв и даже плакал.

Когда обедня кончилась, четверо сильных людей подняли гроб.

Пятый поднял плиту и покойницу поставили в фамильную катакомбу графов д’Эспиншалей.

Но в ту минуту, когда камень снова готов был закрыть вход в катакомбу, старый Шато-Моран воскликнул:

— Подождите!

Все окружавшие гробницу обернулись и увидели старого графа, приближающегося с топором в руке.

Все расступились, кроме Мальсена, догадавшегося, что нужно старику. Он попробовал помешать, но упал под ударом могучего еще графа.

— Не допускайте этого сумасшедшего старца! Он святотатствует! — кричал поваленный интендант. — Старик с ума сошел, он готов совершить святотатство.

— Умершая — дочь графа, и он имеет право! — произнес Рауль.

Видя, что Мальсен приказывает вооруженным людям из гарнизона замка не допустить Шато-Морана открыть гроб, паж подал условленный сигнал, и отряд рокверских и клермонских воинов окружил гробницу.

Запустив руку в гроб, Шато-Моран нащупал в нем мешок и вытащил его. Все вздрогнули от ужаса.

И в самом деле: страшно было глядеть на бледного старика, с волосами, вставшими дыбом, при блеске восковых свечей рассматривающего останки своей дочери.

Под тканью мешка легко было различить формы рук, ног и прочих частей тела усопшей. Но труп казался короче, чем следовало.

Старик развязал мешок и обнажил тело умершей.

О ужас! Не было головы… только около шеи зияла красная ужасная рана.

— Обезглавлена! — воскликнул старик таким ужасным голосом, точно гром загремел под катакомбами д’Эспиншалей.

Затем, преодолев свое горе и ужас, голосом спокойным и твердым, взяв Рауля за руку, старый граф произнес:

— Час наступил! Надо за нее отомстить!

Твердыми шагами, произнеся эти слова, он удалился от гробницы и из замка Мессиака.

Часть третья
БОРЬБА НА СМЕРТЬ

I

В конце апреля месяца 1664 года, около десяти часов утра, вооруженный отряд всадников, сопровождавших судей из города Риома, остановился у ворот замка д’Эспиншалей.

Президент суда и секретарь его Трипас первыми остановились под валами Мессиака. Чья-то странная голова выглянула из окна стрельницы и хриплый голос спросил:

— Что вам угодно, господа?

Тогда Трипас, снимая треугольную шапочку, ответил:

— Именем короля и закона явился сюда заявить графу Каспару д’Эспиншалю, владельцу и барону на Мессиаке, требование, чтобы в силу постановления суда перед нами сейчас же были открыты все ворота и двери этого замка.

Новая голова появилась в стрельнице и голос ответствовал:

— Ворота сейчас отворят. Но мы считаем нужным заявить господам судьям из Риома, что графа Каспара д’Эспиншаля в замке нет, он в настоящее время проживает в Париже.

— Мы это знаем. Но нам достаточно будет, для выполнения формальностей, обнародовать судебный приговор, когда все находящиеся в замке объявят свои звания и имена. Кто вы?

— Я сводный брат графа Каспара д’Эспиншаля, — ответил Эвлогий.

— А я интендант замка, — назвал себя Мальсен.

Странная наружность Эвлогия очень удивила секретаря из Риома. Он спросил у судьи: неужели эта обросшая волосами, косматая, почти нагая фигура действительно брат графа? Но президент сделал знак подтверждающий и Трипас важно развернул пергамент и начал читать судебное постановление.

Каспар д’Эспиншаль обвинялся во множестве преступлений, большая часть которых была доказана. Он совершал насилия, похищения, жестоко обходился, пытал, убивал попадавших в его руки.

За все эти проступки, как не явившийся к суду, Каспар д’Эспиншаль осуждался со всей суровостью тогдашних законов — на смерть.

Решение это Мальсен и Эвлогий выслушали очень хладнокровно.

— Очень хорошо! Даже благодарю вас, господа, — произнес Мальсен. — Ваше решение я не замедлю передать моему господину в Париж и уверен, что он не останется неблагодарным к людям, позаботившимся о его смерти.

Эвлогий улыбнулся страшной улыбкой и исчез через окно стрельницы.

Судьи, не рассчитывая на гостеприимство в замке, поехали в городок Мессиак, прежде всего пообедать, а потом надо было им исполнить приговор над портретом осужденного графа Каспара д’Эспиншаля.

В городке судебный персонал встретился с де Канеллаком, рассказавшим судьям подробности истории Каспара д’Эспиншаля. Только эпизод с Эрминией достойный барон несколько изменил: он ограничился сообщением, что на кавалера Телемака де Сент-Беата напали разбойники, ранили его двумя пулями, но, несмотря на это, храбрый кавалер успел скрыться, бросившись в реку.

Судьи объявили барону, что Телемак де Сент-Беат, прогостив некоторое время в замке Роквер, благодаря протекции Шато-Морана, получил звание начальника отряда парламентских солдат, которых это судебное место обыкновенно высылало для выполнения своих декретов.

Что касается Инезиллы, то оказалось, что эта достойная особа заняла при особе старого де Канеллака место своей покойной госпожи.

Граф Шато-Моран и Рауль отправились в Париж искать правосудия, так как их враг, избегая воздаяния по законам, тоже уехал в столицу.

Шато-Моран и Рауль в Париже наняли отдельный домик и начали хлопотать аудиенцию у короля.

Это было время, получившее впоследствии название эпохи Людовика XIV; молодой король, окруженный блеском и пышностью, уже принял на эмблему солнце.

Старый дворянин, в первое свое посещение королевской резиденции Пале-Рояля, был положительно ослеплен. Залы и галереи были наполнены великолепными дамами и кавалерами, рядом с которыми провинциал Шато-Моран выглядел довольно печально.

Бриллианты, перья, дорогие материи, ленты ослепляли взоры. Только красивая и величавая фигура молодого Рауля, не оставлявшего Шато-Морана, хотя и одетого в провинциального покроя кафтан, несколько примиряла придворных дам со старым графом.

— Не можете ли вы, милостивый государь, указать мне, где я могу найти короля? — спросил у одного из придворных Шато-Моран.

Придворный расхохотался и нагло ответил:

— Откуда вы явились?

Рауль покраснел от гнева. Но старик был терпеливее и спокойно пояснил:

— Я приехал из Савойи. Четырнадцать лет минуло, как мне не случалось бывать при дворе, и поэтому нынешние придворные обычаи мне неизвестны.

— Это видно, что вы не знаете здешних обычаев. Не мешает поэтому вам узнать прежде всего, что иметь аудиенцию у короля очень трудно, если вас не представит Кольбер, кто-нибудь из принцев или какая-то влиятельная дама. Даже Гиз довольно намучился, пока ему удалось представить королю одного из ваших соотечественников. Фамилии его я не упомню! Приятный и великолепный дворянин. Он, если верить городским слухам, тем провинился, что отрубил голову своей жене.

— Это Каспар д’Эспиншаль! — крикнул Шато-Моран пронзительным от волнения голосом.

— Именно он. Каспар д’Эспиншаль! Кажется, так мне его и называли.

Старый граф и Рауль смертельно побледнели. Заметив это, придворный поспешил извиниться:

— Я, кажется, сообщил вам неприятное известие. Вы этого дворянина знаете лучше меня. На последнем балу у графини де Суассон он у меня выиграл пятьдесят пистолей и показался премилым человеком. Я слышал, что король, кажется, дал ему помилование.

— Помилование такому злодею!

— Я не защищаю его. Знаю только, что он почти не выезжает из дворца Гизов и графини де Суассон. Очень может быть, что он и большой злодей. Кто его знает! Но что я вижу! Де Кован говорит с девицей де Пюи — красивейшей девицей при дворе… Я должен вас, господа, оставить!

Когда придворный исчез, Шато-Моран глубоко задумался.

— Чтобы говорить с королем, очевидно, необходимо быть ему представленным, — несмело заметил Рауль.

— Очень может быть, — согласился старик. — Но приняв злодея, король обязан принять и обвинителя. И как он может меня не принять, меня, с такой преданностью служившего его отцу? Я буду с ним говорить. Откажет он мне в правосудии, тогда я соберу целую армию и даже из дворца Гизов достану злодея. Слава Богу! Мне всего шестьдесят восемь лет. Дед мой Гуго в свои восемьдесят три года убил медведя ударом топора. Я не слабее его. Пойдем, Рауль, и станем в проходе. Когда король пройдет мимо, я заговорю с ним.

В эту минуту в зале сделалось маленькое смятение. Оба савойских дворянина одновременно воскликнули:

— Я его вижу!

— Кого? Короля?

— Нет! Графа Каспара д’Эспиншаля…

В самом деле, в эту минуту Каспар д’Эспиншаль проходил вблизи под руку с принцем де Гиз. Заметив Шато-Морана, он поспешил исчезнуть в толпе, увлекая за собой своего благородного покровителя.

Телемак де Сент-Беат очутился около старика.

Бедный кавалер сильно изменился со дня смерти своей сестры; он разучился смеяться, характер его сделался меланхоличным. На лбу его остались только беловатые знаки от заживших ран.

Шато-Моран, после обычных приветствий, передал Телемаку де Сент-Беату новости, слышанные от придворного.

— Это совершенно верно, — подтвердил кавалер. — Из уст самого де Новиона я слышал, что король обещал Каспару д’Эспиншалю помилование.

— Разве де Новион бывает при дворе?

— Через день обязан бывать. Он влиятельнейший член парламента и один из президентов.

— Это мой близкий родственник.

— Знаю и про это. Ему будет досадно, почему вы остановились не у него. Еще досаднее, что вы, приехав в Париж, и меня забыли.

— Слава Богу! Теперь надеюсь на успех своего дела! — воскликнул, ободрившись, старик.

— В таком случае, не теряя времени, поспешим к де Новиону.

II

Президент де Новион жил в отдельном домике на углу улицы Гарле и набережной Орфевр. Шато-Морана он принял очень радушно, но подтвердил о деле Каспара д’Эспиншаля то же: последний получил помилование.

Король простил его, хотя в Париже только еще предполагали, что трибунал в Риоме осудил его на смерть. Кроме Гиза, курфюрст Баварский и князь Савойский ходатайствовали в его пользу, утверждая, что в последнюю войну Каспар д’Эспиншаль, в звании полковника кирасир, оказал Франции большие услуги.

Новион обещал барону Шато-Морану свою помощь и назначил ему явиться на следующий день в восемь часов утра в залах Пале-Рояля. Но тут же посоветовал быть осторожным. Каспар д’Эспиншаль знает уже о приезде своих врагов и не преминет устроить засаду.

— Самое лучшее сделаете, — говорил он, — если останетесь ночевать у меня, а Рауль один вернется домой.

— За кого ты меня принимаешь, Новион? — воскликнул гордый Шато-Моран. — Я стар, это правда, но саблю ношу не ради туалета и не посоветую никому заступить мне дорогу.

Телемак де Сент-Беат слишком хорошо знал храбрость старого графа, а потому даже не пытался уговаривать его провести ночь у Новиона. Он только велел Бигону и двум вооруженным тайно идти за Шато-Мораном и Раулем, отправившимися пешком в свою квартиру. Сам старался также не терять их из вида.

На небе светил месяц, но черные тучи, гонимые ветром, ежеминутно помрачали его. Прошли мост через Сену. Трусливый Бигон трусил еще более с тех пор, как, не спрашивая его согласия, его сделали капралом. Идя вперед он трепетал, как осиновый лист.

— Пойдем по середине улицы, — шепнул он кавалеру, — эти углубления ворот, узкие, как коридор, улицы и крутые повороты — самые удобные места для засад. Именно они напоминают мне те дни, когда вы имели в своих карманах мои шестьдесят пистолей и когда я столько раз доказывал мою храбрость.

Телемак де Сент-Беат в ответ только улыбнулся и старательнее, чем прежде, пытался разглядеть окрестность, покрытую мраком.

На торговой площади он увидел, как Шато-Моран и Рауль повернули на улицу Латанери.

— Надо изменить тактику, — распорядился быстрый на решения гасконец. — Те, которые следят за нами, очевидно, остерегаются. Обманем их!

И вместо улицы Латанери повернул со своим отрядом в переулок, чтобы потом догнать Шато-Морана на Гревской площади.

Но уже на Гревской площади никого не догнали. Не теряя времени, все скорым шагом побежали улицами Тессеран, Сент-Антуан и притаились у ворот отеля Ормессон.

Скоро Телемак де Сент-Беат и его воины заметили двух человек, входящих в улицу, и третьего, идущего им навстречу. Последний казался пьяным. Он то шатался, теряя равновесие, то вдруг устремлялся вперед с удивительной для пьяного быстротой.

Идущий пьяница во все горло распевал антимазаринскую песенку.

Бигон сейчас же заподозрил неизвестного в притворстве. По его соображениям, для пьяного его ход был чересчур поспешен.

— Я думаю, — заключил экс-купец колониальных товаров, — как будто голос пьяного походит на голос отца дона Клавдия-Гобелета.

Шато-Моран и Рауль, не обращая внимания на пьяного, остановились возле дверей своего дома.

Бродяга поспешил к ним, восклицая:

— Вы имеете свой дом, господа аристократы! Собственную постель… Какое излишество! Вы, значит, не ночуете под мостом. Там мое жилище! Оно лучше закрыто, чем ваше, настоящий погреб; одна беда, воды в нем чересчур много. Я живу под второй аркой Нового моста со стороны статуи Генриха V. Не будучи вором, прошу милостыни. Такая жизнь положительно благородна и даже назидательна. Но что делать! Дайте мне милостыни, выпью за ваше здоровье на восемь су, такая умеренность не испортит моего желудка.

Шато-Моран бросил нищему монету и открыл дверь своего дома.

Пьяница поднял монету и, вдруг перестав петь и говорить, осторожно приложил ухо к запертой двери. Затем быстрыми шагами пошел по набережной.

Телемак де Сент-Беат приказал вооруженным людям идти вслед за ним, а сам с Бигоном бросился наперерез уходившему нищему. Догадавшись, что за ним гонятся, мнимый нищий пустился бежать. Чтобы выиграть время, Телемак де Сент-Беат приказал Бигону идти и предупредить Шато-Морана, сам же поспешил на площадь отеля Турнель и там остановился в ожидании того, кого преследовал. Вскоре послышались поспешные шаги, и, думая, что это подходит мнимый нищий, кавалер выскочил из своей засады и очутился против господина, одетого в черное платье и сопровождаемого четырьмя вооруженными слугами. Он было хотел скрыться, но вооруженные сейчас же окружили его.

— Вы, вероятно, офицер князя? — спросил незнакомец в черном платье.

Телемак де Сент-Беат ничего не ответил. Он видел, что попал в засаду, и хотел благоразумно избегнуть опасности.

— Вы молчите? Я понимаю ваше положение, милостивый государь, — продолжал незнакомец. — Такой ужасный случай. Но, может быть, мы найдем средство помочь. Его сиятельству, принцу, всего пятьдесят лет; первый апоплексический удар обыкновенно не бывает смертельным. Я знаю, он жил день и ночь, но… но средство спасения еще может найтись.

Ворота Турнельского отеля отворились. Телемак де Сент-- Беат теперь понял, что с принцем де Гизом случился апоплексический удар; что доктор в черном принял его за офицера дома Гизов, а вооруженные лакеи — за одного из ночных рыцарей, одолживающих у прохожих деньги без процентов и отдачи. Он хотел уже уйти, но в эту минуту к воротам подбежал тот самый шпион-нищий, которого он преследовал и, посмотрев ему в лицо, крикнул:

— Держите его, держите!

— Иди же и задержи меня, негодяй! — ответил ему кавалер. И тут же рукояткой палаша так ловко ударил шпиона, что тот повалился на мостовую, а сам пустился бежать от ворот жилища Гизов, опасаясь нападения сбиров принца.

III

Наутро следующего дня его величество король Людовик XIV, окончив краткую аудиенцию с канцлером Сегиэ и президентом Новион, был в довольно угрюмом расположении духа. Отовсюду он получал только дурные вести: доезжачие выследили только одного оленя в Сент-Жерменских лесах; принц де Гиз, которого король, называя дорогим кузеном, терпеть не мог, чувствовал себя гораздо лучше после вчерашней апоплексии, а мадемуазель Лавальер снова изъявила желание идти в монастырь.

Серьезные лица канцлера и президента не могли рассеять туч с королевского чела; они были настолько недогадливы, что и не подумали восторгаться фейерверками последних праздников.

Но так или иначе, все же монарх согласился на просьбу Новиона выслушать графа Шато-Морана. Развернув книгу с гравюрами «Жизнеописания великих людей» Плутарха, Людовик XIV ждал, пока введут старого графа.

Шато-Моран явился, сохраняя свободное положение, приличное знатному вельможе. Короля поразила его величавая фигура и смелое лицо. Он обратился к нему довольно сурово:

— Что вы хотите просить? Новион не сказал мне, в чем состоит ваша просьба: объясните ее мне.

— Ваше величество! — произнес Шато-Моран. — Я не был на королевских аудиенциях с того самого времени, когда король еще назывался Людовиком XIII; простите, когда в речи моей проскользнет что-либо, нарушающее современный этикет.

Король насупил брови.

— Говорите без боязни. Мне равно приятны как те, которые хорошо служили моему отцу, так и те, что хорошо служат мне.

Старый граф поклонился и продолжал:

— Вашего отца называли Людовик Справедливый. Я прошу справедливости у его сына. За время малолетства вашего величества мы, жители провинций, пережили тяжелые времена Фронды: видели губернаторов-разорителей, интендантов жадных и продажных судей. Но я желал бы, чтобы сын Людовика Справедливого увидал собственными глазами, что мы вынуждены выносить сегодня! У нас нет личной безопасности, нет узды от вельмож, и никто не уважает права обывателей. Насилие вошло в обычай. Вассалы гибнут от тирании господ. Их убивают, грабят, требуют с них выкупа; честнейшие владельцы — это те, которые действуют обманом. Один барон разбойник, другой виконт убийца, третий князь просто режет людей. Нет дня, чтобы не был кто-нибудь убит. Пришел высказать вашему величеству, что если вы держите в одной руке скипетр, то в другой у вас — меч правосудия; милосердие прекрасно, но справедливость выше. Как государь, вы ответственны за последнего из подданных. И если находится золото на вышивке мундиров ваших дворян, то оно должно найтись для уплаты за верную службу. Я знаю, зачем существует эта придворная пышность и зачем многие стараются ее поддержать. Для эгоистов, для богачей, окружающих ваш трон, говорящих с вами, мало интересно положение обывателей, даже в нескольких милях от столицы подвергаемых грабежу и убиваемых за то только, что они — бедные и смирные люди. Голод и отчаяние народа далеки от людей, сидящих за обильными ужинами и слушающих песни своих любовниц. Они-то желают, чтобы наш великий король, в фимиаме лести и блеске празднеств, не разглядел печальную правду. Вашему величеству стоит только взглянуть, чтобы удостовериться в правдивости моих слов.

Взволнованный и рассерженный король встал и сделал несколько шагов по зале.

— Благодарю вас, граф, за искренность, — произнес он, — если фимиамы ослепили меня, то все же уши мои свободны и я выслушал вас. Теперь скажите, чего вы просите?

— Вы будете величайшим из королей, если дозволите вашим подданным так же свободно, как дозволили мне, выяснять нужды страны. А моя покорнейшая просьба состоит в заявлении, что из всех магнатов, тиранствующих в Савойе, один, который злодействами всех затмил и превзошел, называется графом Каспаром д’Эспиншалем и сеньором на Мессиаке.

— Он, граф Каспар д’Эспиншаль — злодей! — воскликнул король, сильно удивленный. — Это тот самый, что еще вчера являлся здесь с принцем де Гиз?

— Он самый, ваше величество.

— Что вы противу него имеете?

— Мне шестьдесят восемь лет и я никогда в жизни не солгал. Слушайте же: Каспар д’Эспиншаль велел убить или сам убил мещанина из Мессиака Шандора, обесчестив прежде его сестру.

— Что еще он сделал?

— Лет пять назад застрелил дворянина де Санти, который выиграл у него в кости пятьсот пистолей.

— Далее!

— За несколько месяцев перед своей женитьбой велел убить в башне Монтейль, в своем замке, своих любовниц, девушек Флорентину Шандор и Женевьеву Лангон.

Король сделался очень бледен.

— Однако же, это ужасные вещи! — произнес он.

— Каспар д’Эспиншаль замешан в деле исчезновения баронессы де Сент-Жермен, сестры кавалера Телемака де Сент-Беата, которая пропала так, что никто не знал, что с ней сделалось. Он подверг пытке и едва не замучил Рауля де Легарда, дворянина, бывшего пажом у его жены, по одному пустому подозрению; де Легард избег смерти только потому, что успел бежать израненный и искалеченный.

— Это злодей!

— Да! Он отравил свою жену и после смерти велел отрубить ей голову. Эта несчастная женщина называлась Одилия де Шато-Моран и была моей единственной дочерью.

Старик зарыдал. Король был встревожен и, заикаясь, произнес:

— Каспар д’Эспиншаль присягнул мне в том, что жена его жива.

— Увы, ваше величество, я сам открыл гроб, но узнать дочь не смог: труп был без головы. Но если бы Одилия жила, неужели же я не получил бы от нее весть? Я чувствую, что у меня нет дочери. И во сне она мне снится всегда без головы. Ее отравили и обезглавили; ее смерть лежит у меня на сердце. Государь! Прошу мести на злодея, выпившего столько крови. Он живет, и безнаказанно, а это позор для Франции и короля. Вы помиловали его, и вы можете взять обратно это помилование.

Людовик XIV сжал голову руками и воскликнул:

— Верно, я его помиловал, но меня обманули. Взять обратно помилование не могу, но справедливость должна восторжествовать. По преступлениям, за которые Каспар д’Эспиншаль осужден трибуналом в Риоме, его нельзя тронуть. Но я назначу чрезвычайную комиссию для расследования дел в Савойе и она явится туда поддержанной вооруженной силой. Ее миссия — расследовать и разоблачить преступления, совершенные сеньорами вашей провинции. Вам, Шато-Моран, я благодарен за высказанную правду. Я совершу правосудие, и велю рубить головы даже такие, которые гораздо выше стоят, чем голова графа Каспара д’Эспиншаля.

Шато-Моран поцеловал королевскую руку и хотел уходить. Король остановил его словами:

— Передайте президенту Новиону, что я благодарю его за предоставленную вам аудиенцию и назначаю его президентом чрезвычайной комиссии в Савойе, которую именую «Трибуналом Великих дней». Что касается вас, граф, то я имею планы относительно вашей личности. Вы в летах, но силы ваши еще достаточно сохранились?

— Соглашаюсь с мнением вашего величества, — почтительно ответил Шато-Моран. — Но горе и годы много отняли у меня сил и здоровья.

— Деятельная жизнь будет для вас полезна?

На этот вопрос Шато-Моран ничего не ответил.

— Не согласитесь ли вы принять титул наместника и великого маршала Савойской провинции?

— Ваше величество?

— Я вас спрашиваю: принимаете ли вы назначение?

— Принимаю на время, пока будет существовать «Комиссия Великих дней», принимаю с благодарностью и клянусь приложить все усилия, чтобы остаться достойным великих милостей моего монарха.

— Прощайте, граф! Сир де Новион получит соответствующие инструкции.

Обрадованный и счастливый, старый граф Шато-Моран поспешил выйти из дворца Пале-Рояля.

IV

Но он напрасно искал глазами Рауля; юноша, обещавший ожидать его, очевидно, куда-то ушел или был еще в галереях дворца. На крыльце графа догнал человек, очевидно, лакей, и почтительно спросил:

— Я имею честь говорить с графом Шато-Мораном?

— Да! А что тебе надо? — спросил доверчивый старик.

— Мой господин, сир Новион, прислал за вами карету. Она ожидает на углу улицы Бон-Анфан. Угодно вам будет ехать?

Старик согласился. Но едва он уселся, как дверцы кареты заперлись на ключ и с обеих сторон уселись люди с пистолетами.

— Что это значит? — воскликнул удивленный граф.

— Мы чиновники полиции!

— Что мне за дело до полиции!

— У нас приказ арестовать вас.

— Вы посходили с ума. Я выхожу от короля, осыпавшего меня милостями. Здесь недоразумение!

— Может быть, но нас это не касается.

— Куда вы меня везете?

— Это вы потом узнаете.

— Ах вы, плуты! Что же значат слова лакея, только что меня встретившего?

— Значат, что мы желали быть деликатными. Арестуй мы вас на дворе Пале-Рояля, вы бы наделали шуму. А теперь дело пошло глаже и вы, как воробей, сами влезли в клетку.

— Ну, что касается этого, могу вас уверить, вы ошибаетесь…

И разбив кулаком одно из окон кареты, старик высунул голову и крикнул: «На помощь!»

Но экипаж охраняли всадники. Старика схватили, оторвали от окошка и объявили: еще один крик, и мы вас застрелим.

Шато-Моран задрожал: он вдруг узнал в одном из мнимых полицейских, скакавших возле кареты, доверенного слугу Каспара д’Эспиншаля, знакомого и ему хорошо, Иеронима Паскаля.

— Это только засада! — подумал старый граф. И сейчас же в голове его сложился план действий. Опустив голову и закрыв глаза он притворился покорившимся. Но когда карета достигла многолюдной части города и поехала тише, он вдруг протянул руки и схватил оружие своих сторожей. Кричать было опасно. Сбиры попытались одолеть старика без шума. Но старик имел стальные мускулы и, выкрутив руки сбирам, отнял пистолеты, восклицая:

— Теперь, господа, моя очередь! Говорите правду, или я, клянусь честью дворянина, прострелю вам головы.

Сбиры переглянулись в ужасе.

— Кто вы такие? Не на службе ли вы у Каспара д’Эспиншаля?

— Мы на службе у де Гиза.

— Как зовут мошенника, который охраняет карету?

— Паскаль.

— Очень хорошо. Теперь отворяйте каретное окно или я застрелю вас.

Окно было отворено. Прицелившись в Паскаля, Шато-Моран велел ему остановить экипаж и выпустить его, так как он опознан. Но Паскаль скрылся за каретой и велел кучеру ехать скорее. Карета понеслась в галоп. Напрасно старый граф звал на помощь, дверцы экипажа были крепки, а кони неслись стрелой. Но на базаре толпа заинтересовалась странной сценой и остановила лошадей.

— Прочь! — крикнул Паскаль. — Мы отвозим до границы изгнанника.

— Это ложь! Ложь! — вопил Шато-Моран.

— Покажи нам приказ! Королевский приказ! — шумела толпа.

Паскаль достал пергамент с королевской печатью. Это был бланк, украденный у принца де Гиза, в который Каспар д’Эспиншаль вписал нужный ему приказ.

Проходящий мимо солдат обратился к толпе, приказывая разойтись и не мешать исполнению королевской воли.

— Это ложь! Ложь! — снова закричал взбешенный старый граф. Но его назвали просто сумасшедшим и готовы были предать воле сбиров. Вдруг подбежал Рауль.

— Посылай сейчас уведомить обо всем Телемака де Сент-Беата! — крикнул ему Шато-Моран.

— Телемак де Сент-Беат уже уведомлен и подъезжает сюда.

В эту минуту Паскаль скомандовал, и карета снова покатилась. Но ехать без остановки было невозможно. На крик арестанта сбежалась толпа, почти ежеминутно надо было показывать королевский приказ и просить расходиться. На углу улицы Мер и Мартина стояли полицейские. Паскаль обратился к ним, попросил помощи.

Началась свалка. Взбешенный Шато-Моран выстрелил раз и ранил полицейского.

На него кинулись с алебардами, но он закрыл себя двумя мошенниками, сидевшими в карете, и снова выстрелил. Один из всадников, ехавших с Паскалем, упал.

Карета остановилась. Полицейские угрожали арестанту. Чья-то рука уже схватила его за плечо. Но Рауль ударом шпаги отсек дерзкую руку. Тогда Шато-Моран, в свою очередь, обнажил палаш, который у него забыли отнять.

В это мгновение пятнадцать всадников, под командованием Телемака де Сент-Беата, догнали карету. Полицейские должны были уступить.

— Держите этого мошенника! — крикнул кавалер, показывая на Паскаля.

Но хитрый любовник Инезиллы не ждал конца проигранного дела и ускакал по направлению к отелю де Гиз; за ними бежали лакей и мнимые помощники полиции.

Захватив раненных графом и Раулем, Телемак де Сент-Беат велел ехать к жилищу де Новиона.

Вечером об этом происшествии доложили королю. Людовик XIV пришел в ужасный гнев и отдал приказание арестовать Каспара д’Эспиншаля, где бы он ни находился. Из города никого не велено было выпускать без приказа, подписанного канцлером Сегиэ или лейтенантом полиции.

V

Каспар д’Эспиншаль жил в левом павильоне отеля Турнель, который, как известно, в то время принадлежал Генриху де Гиз. Дворец этот, благодаря высокому званию своего господина, был совершенно надежным убежищем. Граф д’Эспиншаль знал это и просто подшучивал над строгими приказаниями короля.

Вокруг фамилии Гизов всегда группировалось негодование. Ришелье, правда, усмирял принцев лотарингских, но и во времена заговора де Суассона, и во времена Фронды, и даже в царствование Людовика XIV гордые принцы Гизы не очень-то покорствовали перед королями. За это король ненавидел Генриха Гиза, но не хотел нарушить неприкосновенности его дома.

Засада против графа Шато-Морана была, впрочем, большой ошибкой Каспара д’Эспиншаля, даже если бы и удалась. Решиться на такой шаг — означало вовсе не знать характер короля. Он готов был многое простить, но никогда не прощал неуважение к своей власти. А посягательство в столице на такую особу, как Шато-Моран, Людовик XIV счел прямой обидой своему величию. Приказ не выпускать никого из города был следствием такого взгляда его величества.

Каждый вечер эмиссары Каспара д’Эспиншаля доставляли ему все более и более неприятные рапорты. Все улицы вокруг дворца Турнель оказались занятыми полицией. Не дожидаясь вечера на площади Пале-Рояль выстроились конные полицейские.

Каспар д’Эспиншаль только презрительно пожал плечами.

Он уже освоился со своим опасным положением и был теперь в своей сфере. Опасности его не пугали. Ум, способный выстраивать хитрые планы, ожил в нем; скука и пресыщение жизнью исчезли. Дерзкий сеньор принял борьбу со своим королем.

Но в парижских кругах он не чувствовал себя в своей сфере. Улыбаясь, думал он только о том, как, попав в Савойю, он превратит борьбу с властями в героическую эпопею; как ужасно отомстит или покроет позором своих преследователей.

Страх и укоры совести равно были ему неизвестны. Прошлое он просто позабыл; оно ему казалось бледным прологом трагедии его жизни, которую он собирался разыграть достойным образом.

Он только боялся улиц Парижа; боялся неведомого ему города и засад в его лабиринтах домов и улиц. Презрительно пожимая плечами на донесения своих агентов, Каспар д’Эспиншаль решил сидеть в безопасном отеле Гиза пока не удастся бежать из Парижа. На всякий случай он решил сходить к принцу, узнать о его здоровье и поведать ему о преследованиях, которые на него обрушились.

В прихожей княжеских апартаментов Каспара д’Эспиншаля поразил вид общей печали на лицах всей службы двора Генриха Гиза.

— Разве герцогу хуже? — спросил он одного из слуг.

— Увы! — ответил слуга. — Апоплексия распространяется. Принц уже не владеет руками.

Граф Каспар д’Эспиншаль впервые побледнел, услышав эту весть.

Войдя в спальную Гиза, Каспар д’Эспиншаль был поражен: на богатейшей постели лежал принц, уже больше похожий на привидение, чем на живого человека. Красноватая пена показалась на губах, и глаза окружили синеватые свинцовые пятна.

Целая группа докторов в черных одеждах наблюдала за больным. Гено, доктор его королевского величества, был между ними.

— Что вы думаете? — спросил его граф.

Доктор, приготовлявший в эту минуту ледяную примочку для лба Гиза, дал ему знак отойти в сторону и шепнул:

— Послушайте мой совет, король рассержен на вас, а принц не проживет более четверти часа, и вам остается одно: бежать, не теряя ни одной минуты.

В это мгновение принц де Гиз, голова которого покоилась на пяти подушках, вдруг приподнялся, пронзительно вскрикнул и упал.

Гено и прочие доктора подбежали к постели.

— Теперь четверть девятого, — четко произнес королевский врач и добавил. — Принц де Гиз скончался, господа!

— Умер! Умер! — повторил Каспар д’Эспиншаль и бросился бегом в свой павильон.

Гено советовал бежать, но бегство было решительно невозможным. У него не было билета на свободный проезд через заставы; кроме того, дворец Гиза стерегли самым тщательным образом.

Пробиться силой или уйти переодевшись тоже вряд ли было возможно: стража алебардщиков была многочисленна и между сержантами, вероятно, были люди, обстоятельно ознакомленные с наружностью Каспара д’Эспиншаля.

В отчаянии граф рвал волосы. Он все рассчитал, кроме случая внезапной смерти Гиза, и теперь ждал с минуты на минуту вторжения во дворец покойного принца всей полицейской армии. На всякий случай Каспар д’Эспиншаль поспешил привязать к окну шелковую лестницу, чтобы при нападении на занимаемый им павильон иметь возможность бежать.

Один угол павильона выходил на площадь Бастилии, другой — на бульвар Бомарше. На углу крыши высилась полуразрушенная башенка. Добраться до нее было возможно только по карнизу здания.

«Здесь я могу укрыться», — подумал смущенный беглец и сейчас же привязал вторую лестницу к крыше башенки. Он еще не успел окончить своих приготовлений, как в ворота отеля постучал лейтенант полиции и потребовал именем короля выдачи графа Каспара д’Эспиншаля.

Служба отеля и не подумала о сопротивлении.

Предупрежденный Паскалем, граф выскочил в окно, добрался до башни, втащил за собою лестницы и скрылся в отверстие крыши. Паскаль запер окно и ждал.

— Где твой господин? — спросил его сержант.

— Ушел.

— Ты лжешь!

— В таком случае советую поискать.

— Мы поищем и наверное найдем.

Затем он скомандовал страже, и солдаты рассыпались по всему отелю. Но из уважения, что отель принадлежал принцу и что тело этого вельможи еще было в нем, осмотр ограничился только тщательным исследованием без всяких насилий. Все двери были открыты, все углы и закоулки освещены, и, разумеется, никого не нашли.

— Мы не здесь ищем! — заметил один из полицейских. — Он, наверное, прячется в собственных комнатах Гиза.

— У меня повеление короля взять его даже из-под постели умершего принца! — объявил сержант и навел ужас на свою команду, считавшую святотатством касаться умершего.

В эту минуту послышались чьи-то торопливые шаги по наружной лестнице. Дверь открылась, и на помощь озадаченным неудачей полицейским явился Телемак де Сент-Беат.

VI

Узнав прибывшего, Паскаль почувствовал неприятную дрожь во всем теле и поспешил спрятаться за спины полицейских. Но кавалер подошел и схватил его за ворот.

— Э! Мой милый! Ведь мы старые знакомые. Что же значит твое старание избежать встречи со мною? Неужели я так низко стою в твоих глазах, что не стою приветствия?

Паскаль забормотал что-то в оправдание.

— Ну, ну! — продолжал шутить кавалер. — Жизнь у Каспара д’Эспиншаля, очевидно, хороша. Ты пополнел и, вероятно, теперь не интересуешься более селедками твоего знакомого Бигона, которые так были тебе по вкусу в городе Аргель? — и, обращаясь к солдатам, добавил: — Схватить и арестовать сейчас же этого молодца!

Паскаль хотел сопротивляться, но должен был уступить, услышав грозный возглас кавалера:

— Ни слова больше, если дорожишь жизнью! Будь здесь только Бигон, ты так дешево не отделался бы…

— Я здесь! — крикнул кто-то, и глазам Телемака де Сент-Беата представился настоящий ходячий арсенал в виде Бигона, обвешанного пистолетами, палашами, ножами и прочим оружием.

— Ты как сюда попал?

— Как всегда, когда вы бросаетесь в опасность. Разве без Бигона вы могли бы себя хорошо чувствовать? Я вас никогда не покидал. Но что это за бандит? Сейчас он узнает мой гнев.

Экс-купец из города Аргель направил против Паскаля два огромных пистолета, а под мышками держал обнаженные палаши.

— Ну, теперь Иероним Паскаль сознается, где его господин. Ведь он философ, и заботится только о своей шкуре, — добавил, смеясь, кавалер.

— Мой господин ушел, — прошептал Паскаль.

— Ты лжешь! Бигон, взведи курки пистолетов…

— Они у меня взведены уже с раннего утра.

— Неужели же вы думаете убить меня? — встревожился Паскаль.

— А почему бы и не убить! — иронизировал, шевеля курками пистолетов, Бигон.

— Говори правду! — крикнул Телемак де Сент-Беат.

— Это не моя вина, — принялся плакать Паскаль. — Каспару д’Эспиншалю я советовал бежать, а он вместо этого спрятался вон в ту башенку.

Обезоруженного Паскаля оставили под стражей Бигона, а Телемак де Сент-Беат с полицейскими бросились осматривать башенку. Прежде всего он приказал зорко следить со стороны улицы, чтобы осажденный не сбежал. Кавалер теперь был уверен в успехе.

Если бы граф рискнул выйти из своего убежища, его можно было просто подстрелить, так как выйти невозможно было иначе из башни, как проходя по совершенно открытой стенке. Но Телемак де Сент-Беат также слишком хорошо знал Каспара д’Эспиншаля, чтобы ожидать, что тот сдастся без боя; он его видел в бою при Алагонском мосту. И теперь, готовясь на решительный бой, кавалер был спокоен только для виду; в душе он был встревожен и огорчен.

Полицейским, снабженным лестницами, велено было идти вдоль стены, а сам Телемак де Сент-Беат приблизился к башенке.

Каспар д’Эспиншаль видел своих врагов из узенького окошечка. Ему казалось, что невозможно открыть его убежище. «Самое страшное, — думал он, — если полицейские останутся стеречь отель до завтра». Уже улыбка презрения над неловкими врагами готова была искривить его уста, как вдруг какой-то шорох поразил его слух, тени двигались по двору…

«Неужели Паскаль измелил?» — подумал граф. Не рискуя выглянуть в окошко, чтобы не быть замеченным, Каспар д’Эспиншаль выглянул через отверстие в крыше, держась руками за балки, подпиравшие кровлю. Он все понял: двор был пуст, но у подножия башни копошились люди; кто-то лез вверх по стене башенки. Со стороны улицы стояла многочисленная стража. Волосы поднялись дыбом на его голове.

— Я погиб! — прошептал он в отчаянии.

Выпустив из рук балку, он тяжело свалился на пол, глухо застонавший под ним. Очевидно, под досками была пустота. Счастливая мысль, как молния, осветила его ум. Выломав одну доску, Каспар д’Эспиншаль пролез в дыру темного подвала и исчез, задвинув снова доску над своей головой.

В эту минуту один из полицейских заглянул через кровлю в башенку и крикнул:

— Пусто! Никого нет…

За ним появился другой и издал то же восклицание. Оба тщательно осмотрели башенку, затем один вылез, а второй — аккуратный немец, по имени Герман, еще остался.

— Что ты там делаешь? — крикнул ему Телемак де Сент-Беат.

— Продолжаю обыск, — ответил шваб.

Телемак де Сент-Беат сердился и, обвинив Паскаля в обмане, обещал рассчитаться с ним. Прошло четверть часа, и, не видя Германа, его снова окликнули.

— Я ищу! — ответил голос из башенки.

Полицейские расхохотались.

VII

Кавалеру надоело ждать, и он приказал немцу сойти вниз.

— Сейчас сойду! — ответил голос.

И на глаза всех он вылез из оконца, спустился по стене и стал на землю.

— Ого! Какой ты ловкий! — заметил ему один из полицейских.

Герман ничего не ответил и растворился в толпе.

Возвратясь в павильон, кавалер застал Паскаля и Бигона за бутылкой вина.

— Ты меня обманул! — обратился он грозно к экс-сержанту.

Паскаль, очевидно, ничего не понял и только удивленно посмотрел.

— Вы его не нашли?!

— Ах, разбойник! Как мы могли его найти там, где его нет.

— В таком случае, сам черт вмешался в это дело.

И на лице Паскаля выразилось при этих словах такое искреннее удивление, что Телемак де Сент-Беат снова начал сомневаться. Он велел итальянцу отдать королевский фальшивый приказ и решительно спросил:

— Если нет в башенке, говори искренне: где он может быть?

— Он там, если не сбежал.

— Никто не видел его выходящим из башенки.

— Ну, очевидно, или дурно смотрели, или дурно искали.

— Дурно искали! — засмеялись полицейские. — Но ведь Герман рылся там очень долго.

— Во всем этом есть что-то непонятное, — заметил кавалер и распорядился обыскать башенку второй раз, с огнем.

Телемак де Сент-Беат, Бигон, Паскаль и двое полицейских, с факелами, очутились в башне, но ничего не нашли. Ударяя палашами в стены, получали звук полный, доказывающий, что в стенах не было тайников.

Вдруг Телемак де Сент-Беат крикнул: «Тише!», стал на колени и начал прислушиваться. Из-под пола доносился какой-то шум. Не теряя ни минуты, полицейские подняли кинжалами доски, открыли тайник, заглянули в него и закричали:

— Он тут! Тут!

Схватив фонарь, Телемак де Сент-Беат осветил подвал и увидел чье-то странное лицо.

— Это не он! — воскликнул кавалер. Вместо ожидаемого лица Каспара д’Эспиншаля показались рыжие космы и покрытые веснушками щеки.

— Это Герман! — крикнули полицейские. — Но… отчего он молчит?

Увы, загадка скоро объяснилась: во рту бедного шваба торчал платок, а руки его были связаны на спине. Освобожденный, он прежде всего начал ругаться по-немецки, потом в ярости спросил:

— Где этот разбойник? Где он?

— Кто такой? Кого ты ругаешь?

— Каспара д’Эспиншаля! Кого же больше.

Теперь Телемаку де Сент-Беату все стало ясно. Бедный немец, производя свои поиски, наступил на подвижную доску и, подняв ее, заглянул в подвал. Тогда железная рука графа схватила его за шиворот, стащила вниз, заткнула ему рот платком и связала руки. Немец, кроме того, лишился верхнего платья и должен был облечься в брошенную графом одежду. На этом обмене он, конечно, ничего не потерял. Но в кармане панталон немца был его паспорт. Услышав об этом, кавалер вырвал себе клок волос с досады и крикнул:

— Ну, теперь, без сомнения, он убежит, и я остался в дураках.

Пока в павильоне разыгрывалась эта комедия, Каспар д’Эспиншаль, переодетый в платье Германа, свободно вышел из ворот отеля и на вопрос любопытных: взят ли уже преступник, небрежно ответил:

— Нет еще, не нашли. Да вряд ли и найдут.

Насвистывая песенку, не торопясь, он прошел площадь. На одной из побочных улиц встретил мещанина с фонарем и потребовал на минуту фонарь для себя. Между вынутыми из кармана панталон Германа бумагами он скоро нашел драгоценный для него паспорт. Оставалось только пройти заставу Св. Якова. И это удалось Каспару д’Эспиншалю без малейшего труда.

— Я послан экстренно кавалером Телемаком де Сент-Беатом, — сказал он начальнику стражи у ворот. — Мне необходима лошадь! Могу ли я получить у вас?

— Отчего же нет! — ответил сержант. — Вот лошадь моего зятя, начальника стражи у заставы Святого Якова; там вы и оставите коня, исполнив ваше поручение.

Вдали послышался топот лошадей скачущих всадников.

Каспар д’Эспиншаль передал сверток золота сержанту, промолвил:

— Это плата за лошадь!

Затем дал шпоры скакуну и скрылся во мраке, зная, что кавалер Телемак де Сент-Беат, очевидно, не любит терять зря время и постарается поскорее увидеться с ним, как с самым искренним другом.

VIII

Обещанный королем «Трибунал Великих дней» явился в Клермон только в сентябре 1665 года. История сохранила имена комиссаров: Новион, Корбевиль, Бульт и еще шестнадцать. Заседание продолжалось до февраля 1666 года. Шато-Моран, в звании маршала, с такой жестокостью преследовал обвиняемых, что навел ужас на целую провинцию. Мало выиграли и те, которые, боясь осуждения, бежали, и те, которые сами отдались в руки властям. Трибунал не щадил никого, желая дать хороший пример. Один из баронов, де Канеллак, может быть, самый невинный из всех, был взят и осужден лишиться головы.

Жалобы сыпались, как листья в осень; бароны бросали свои замки и скрывались. Телемак де Сент-Беат и Рауль находились постоянно в разъездах, следя и арестуя обвиненных и осужденных.

Каспар д’Эспиншаль напомнил о себе самым наглым фарсом. Возвратясь из Парижа, он прямо явился в Ренн, к президентам тамошнего суда, осудившим его на смерть. В руках у графа был богато отделанный ящик.

— Господа! — сказал он судьям. — В этом ящике указ короля о моем помиловании. Я вам завтра его передам.

Конечно, судьям оставалось только прославить королевское милосердие. Они, действительно, получили на другой день ящик, без королевского указа.

Трибунал в Ренне и «Комиссия Великих дней» сообща провозгласили его величайшим злодеем. Но изловить его все же не изловили. Он пробрался в Мессиак и сделал соответствующие распоряжения, очень хорошо понимая, что для него не будет пощады и что ему остается теперь одно: бежать как можно далее из Савойи.

Эвлогий тоже был осужден на смерть.

Оба брата решили начать борьбу. Дикий человек обстриг волосы и бороду и нарядился дворянином. В таком виде обоих братьев очень трудно было различить даже близким знакомым. Сходство это помогало им скрываться и вводить преследователей в заблуждение.

Согласно декрету «Трибунала Великих дней» Шато-Моран, Рауль и Телемак де Сент-Беат, с воинами, явились в январе 1666 года в Мессиак схватить и казнить обоих братьев д’Эспиншалей. Здесь им сказали, что граф, с вооруженными людьми, укрылся на востоке в горах верхней Луары.

Но Телемак де Сент-Беат не поверил этому. Ланген, один из жителей местечка, предостерег его, говоря:

— Вы знаете, как я ненавижу Каспара д’Эспиншаля! Ну, так верьте же мне: не ищите его в горах, а перешарьте замок.

— Почему же тебе кажется, что он в замке? — спросил Телемак де Сент-Беат.

— Я уже десять лет за ним слежу и дивлюсь сам, как еще до сих пор я не убил этого злодея. Но тем не менее, я его хорошо знаю. Знаки мне хорошо известны.

— Какие знаки?!

— Прежде всего, видите эту бойницу на стене? Когда она отворена — значит, Каспар д’Эспиншаль в замке. Это наблюдательный пост.

Кавалер недоверчиво пожал плечами.

— Вы не верите! Слушайте же дальше: окно в башне Монтейль тоже открыто, это опять доказательство, что он дома. Интендант Мальсен и капеллан не прихотливы и едят солонину и свиное мясо. Но сегодня взяли в замок рыбу. Говорю вам, граф Каспар д’Эспиншаль никуда не удалялся.

Не вполне еще доверяя Лангену, Телемак де Сент-Беат взял под вечер четырех воинов и, даже не предупредив Шато-Морана, отправился в Мессиак.

Замок он застал в самом жалком виде. Не для чего было поддерживать здания, когда декрет трибунала гласил: «после казни сеньора замок должен быть разрушен, леса вырублены и башня Монтейль уничтожена и стерта с лица земли». Мальсен из гордого управляющего теперь превратился в смиренного и покорного слугу.

Развалины и беспорядок повсюду заставили кавалера совершенно отвергнуть подозрения Лангена; если бы граф был в замке, думал он, тогда, наверное, все бы здесь шло лучше, а дон Клавдий-Гобелет с Мальсеном не были бы ежедневно пьяны.

Приказав накормить своих людей, Телемак де Сент-Беат отказался от угощения и, мигнув Бигону, велел ему идти за собой с лампой.

IX

Бигон вместо лампы взял фонарь. Думая о прошлом, кавалер шел по длинному раду знакомых ему комнат. Заглянув в зеленую комнату, он отворил окно. Холодный ветер гнул вершины деревьев. Башня Монтейль чернела вдали, а разные строения, среди беловатой мглы, казались гигантскими привидениями. Ветер загасил фонарь и перепугал Бигона. Кавалер отправил его зажигать светильник и, когда слуга вернулся, удивился его бледности:

— Тебе холодно?

— Напротив, очень даже жарко, — ответил Бигон, вытирая пот со лба.

— Однако с тобой что-то случилось.

— Случилось! Вы будете надо мной смеяться! А между тем, это верно: я действительно видел привидение.

— Кого ты видел?

— Духа! Но нельзя сказать, что это был только дух. Я его коснулся или, вернее, он коснулся меня… Я отправился зажигать фонарь и по пути почувствовал, как кто-то встретился со мной.

— Ты поглупел, друг мой Бигон! — ответил Телемак де Сент-Беат.

— Ну, вы не верите. Я этого от вас не ожидал.

Господин и слуга пошли дальше, осмотрели комнату дона Клавдия-Гобелета и залу пыток. Все оставалось на своих местах; даже отверстие, проломленное Раулем, оставалось незаделанным.

Стояла мертвая тишина. Бигон, не видя никого, понемногу начал приходить в себя.

— Сойдем в часовню! — сказал кавалер.

Бигон опять испугался и заворчал:

— В часовню, в эту пору?! Но ведь ночью в часовне все равно, что на кладбище… И чего мы пойдем туда?!

Но суровый взгляд господина принудил его повиноваться. Часовня имела угрюмый и печальный вид; от сводчатого потолка падала тень, точно мрачное покрывало, а колонны, казалось, уходили в бесконечную даль мрака. Но Телемак де Сент-Беат не обратил ни малейшего внимания на все эти предметы и велел Бигону найти железный рычаг. Тяжелая железка была сейчас же найдена в углу.

— Теперь помоги мне отвалить этот надгробный камень, — распорядился кавалер.

— Надгробный камень — и это ночью! — воскликнул Бигон, закатывая глаза от испуга.

— Ну, исполняй, что я приказываю. Не умрешь от страха. Ведь ты же видел голову этой покойницы, что же тебя так пугает?

— Но тогда был день, а теперь глубокая ночь… И вы осмеливаетесь!

— Да, осмеливаюсь. Хочу удостовериться, и твоя трусость мне не помеха.

В надгробный камень было вделано кольцо. С помощью железного рычага удалось отбросить камень в сторону. У входа в катакомбы стояла лестница. Кавалер взял фонарь и начал спускаться, предложив Бигону на выбор: оставаться в часовне или идти за ним. После небольшого колебания храбрый слуга не рискнул остаться один во мраке и пошел следом за Телемаком де Сент-Беатом.

В катакомбах стоял железный квадратный саркофаг с запертыми железными дверями. Но кинжал помог сломать замок, и дверь растворилась…

Ужасный запах гнили и трупного яда наполнил подземелье. Бигон упал с воплем ужаса.

Но кавалер не обратил на это никакого внимания и вошел в саркофаг. Более двадцати гробов стояли в ряд. Он склонился к тому, который стоял у входа, и прошептал:

— Это ее гроб!

Минуту спустя останки были вынуты из места последнего успокоения и, при ярком свете фонаря, поразили своим страшным видом даже сердце храброго кавалера. Труп был зеленоватый, распухший, но еще не до такой степени изменившийся, чтобы потерять все человеческие формы. Телемак де Сент-Беат знал, что у его сестры был родимый знак на груди. Откинув гнилую материю, он увидел этот знак… Нет сомнения: убитая — его сестра Эрминия. Но что же сделалось с Одилией?!

Положив усопшую снова в могилу, Телемак де Сент-Беат опустился на колени и произнес:

— Прости меня, сестра! Я виноват в несчастье, тебя постигшем; я, старший брат, не сумел заработать столько, чтобы дать тебе безбедную жизнь… Прости меня и дай Бог, чтобы вечный Судья простил тебя.

По лестнице он снова поднялся в часовню, но теперь мысль его всецело была занята другим; мучил вопрос: что сделалось с Одилией и где она могла быть?!

— Чтобы найти графиню д’Эспиншаль, — сказал он, опираясь на руку трепещущего Бигона, — нам надо оставить умерших и возвратиться к живым.

Бигон, разумеется, сейчас же с этим согласился.

Когда Телемак де Сент-Беат и его слуга были в саркофаге, случилось странное происшествие в пустой часовне. В одном углу ее стояла статуя Карла. Она вдруг отодвинулась и открыла отверстие, из которого вышел граф Каспар д’Эспиншаль.

Скорым шагом он подошел ко входу в катакомбы, схватил надгробный камень и, благодаря гигантской силе, поднял его.

— Ну, надо их здесь похоронить! — шепнул он с улыбкой. Камень был так тяжел, что, опущенный на свое место, он не мог бы уже быть поднят изнутри усилиями двух человек. Гибель грозила Телемаку де Сент-Беату, но суровый господин Мессиака задумался и снова положил камень около входа.

— Если я их погребу здесь, — подумал он, — узнают о моем пребывании в замке. Этому еще не время. Я еще должен отомстить моим презренным врагам.

Кавалер и Бигон не подозревали, что над ними витала смерть. Услышав шум запирающихся дверей саркофага, Каспар д’Эспиншаль удалился и задвинул за собой статую святого Карла.

Идущий впереди с фонарем Бигон услышал легкий скрип и заметил, как сдвинулась с места фигура святого Карла.

— Гм!… — произнес он нерешительно. — Выходящему из подземелья, вероятно, всегда кажется, что все предметы на поверхности танцуют. Очень странно!

X

В последние дни декабря небольшой отряд, состоящий из пяти вооруженных всадников, проезжал дикие и пустынные окрестности верхней Луары по направлению к замку Полиньяк. Был девятый час утра. Густой туман висел над землей; дикие заросли, засыпанные снегами, тянулись с обеих сторон дороги, покрытой льдом. Всадники были закутаны в широкие серые плащи и только промерзлые усы виднелись из-под железных шишаков.

Группа напоминала картину Гросса, изображающую кирасир Наполеона I, возвращающегося из России глубокой зимой.

Впереди ехал мужчина высокого роста, необыкновенной силы и ловкости. К нему обратился один из всадников с вопросом:

— Вот уже виден замок Полиньяков. Как вы думаете, граф, можем ли мы там отдохнуть?

— Думаю, что, по крайней мере, там нам дадут поесть, — ответил спрошенный. — Сеньор де Шаранс мой родственник и не откажет в кратковременном приюте.

— Но по этой гололедице мы не взберемся на платформу замка.

— Правда! Ничтожные клячи наши бессильны взнести нас туда.

— Я знаю объездную дорогу. Если граф Каспар д’Эспиншаль позволит, то мы вернемся немного назад и как раз попадем на нее.

— Нет! Нельзя возвращаться… Поищем прямой дороги, и ближайшей, — ответил суровый Каспар д’Эспиншаль.

Спустя несколько минут весь отряд уже стоял у подножья горы, на которой возвышался замок Полиньяк.

В эту эпоху местность для постройки замков выбиралась по преимуществу на самых недоступных горных позициях. Это были гнезда хищных птиц, откуда разбойники бросались на убогое человечество, грабили и угнетали его.

Замок Полиньяк составляли две башни, из которых только высшая была обитаема; между обеими лежала пропасть, и только при помощи спускного моста можно было из одной башни попадать в другую. У основания всего двадцать футов расстояния было между основаниями башен, но на высоте последнего яруса расстояние это увеличивалось до тридцати с лишним футов.

Граф Каспар д’Эспиншаль, или, вернее, Эвлогий, так как это он играл роль брата, остановился у подъемного моста и затрубил в рог.

Не спрашивая, кто и зачем приехал, прибежавший сторож опустил мост, и отряд через массивную арку въехал на внутренний двор, вокруг которого высились жилые помещения.

Де Шаранса не было дома. Мажордом в его отсутствие принял приехавших с внимательным гостеприимством, объясняя, что его господин, с несколькими вельможами, находится на охоте в Мезансе. Но будет очень недоволен, если они, не дождавшись его, уедут. В четыре часа он непременно возвратится.

Эвлогий сдвинул брови. Учтивость мажордома казалась подозрительной. Ему необходимо было поскорее очутиться в Мезансе; там никто уже не смог бы его коснуться. Но лошади и люди были очень измучены. Приходилось, волей-неволей, провести остаток дня и ночь в Полиньяке.

С того дня, как дикарь Эвлогий превратился в графа Каспара д’Эспиншаля, он сделался чрезвычайно осторожен. И сейчас он тщательно осмотрел каждый уголок обеих башен.

Взобравшись на верхнюю платформу башни, Эвлогий глянул вниз и был поражен — перед ним была пропасть.

«О, если бы я или брат мой владели подобным укрытием, мы легко одолели бы всю эту продажную толпу сбиров», — подумал он с грустью.

Полиньяк в самом деле был неприступной крепостью, овладеть которой можно было только голодом, так как приступ даже тысячной армии легко мог отбить гарнизон из двадцати-тридцати человек.

Осмотрев замок, Эвлогий спросил мажордома:

— Какую комнату вы предоставите мне?

— Какую вам будет угодно. Но думаю, вам подойдет на верхнем этаже, эта комната называется комнатой Людовика VIII, переночевавшего в ней на обратном пути с крестового похода против альбигойцев. Под ней находится большая зала. Все ваши люди могут в ней поместиться, и, топнув в пол ногой, вы всегда можете позвать их.

Это предложение пришлось Эвлогию по душе. Взяв с собой свой дорожный сак, которого он никогда не оставлял, мнимый граф Каспар д’Эспиншаль ушел в комнату Людовика VIII. Каменная лестница, ведшая до дверей покоя, продолжалась, крутыми ступенями, до самой платформы башни.

Заперев двери спальни, Эвлогий задумался: мимо его зорких глаз не прошло подозрительное волнение, господствовавшее в гарнизоне замка, и та слишком скоро возникшая дружба, которую он заметил между его свитой и населением Полиньяка. Его людям не жалели вина. Его самого тоже пробовали прельстить угощением, но Эвлогий взял только кусок хлеба с соленой говядиной и кружку чистой воды.

После такого скромного ужина он сошел на двор и ждал возвращения хозяина замка с охоты. Около десятого часа ночи послышался шум, лай собак и топот лошадей.

Де Шаранс возвратился домой и очень любезно принял Эвлогия. К своему удивлению, в свите де Шаранса он увидел старого знакомого, барона де Канеллака.

— Ведь вас «Комиссия Великих дней» посадила в тюрьму в Клермоне? — спросил Эвлогий барона. — Я думал, что вы еще там сидите.

— Ну, им не удалось удержать меня. Я бежал.

И, подобно всем, не узнав переодетого дикого человека, Канеллак принял его за Каспара д’Эспиншаля и сердечно пожал руку.

Подали ужин, и через несколько часов пир гостей де Шаранса превратился в оргию, в которой один Эвлогий не принимал участия. Он простился с хозяином и удалился в отведенный ему покой.

Когда гости были уже порядочно пьяны, вдруг де Шаранс встал и спросил мажордома:

— Он уже в своей комнате?

— Точно так, ваше сиятельство.

— И ни о чем не догадывается? Не подозревает?

— Могу поручиться за это.

— В таком случае, поспешим! — крикнул Канеллак. — Шато-Моран уже предупрежден, но выиграть приз ему не позволим. Знайте, тысячу пистолей получит от меня тот, кто принесет голову Каспара д’Эспиншаля.

Вооруженные сбиры улыбнулись на это обещание. Они знали, что самому барону комиссия «Великих Дней» обещала прощение за взятие живого или мертвого графа Каспара д’Эспиншаля.

Канеллак понял значение улыбки и нахмурил брови.

— Я о себе не думаю! — крикнул он. — Меня помиловали и потому выпустили на свободу.

— Да, — возразили ему дерзкие. — Но ваше имение под секвестром.

Канеллак еще более нахмурился, видя, что его щедрость разгадана, но воздержался от ответа.

XI

Кто был, в нравственном значении, Эвлогий? Вопрос этот трудно было разрешить, прибегая к обычным понятиям нашим о добродетели и пороке. Дикий человек не был порочным, то есть не пил, не грабил и не знал удовольствий оргий. Но он все же был не более, как суровый дикарь.

Однажды, достигнув возмужалости, он встретил молодую поселянку, схватил ее и унес в свою берлогу. Никто и никогда после уже не слышал, какая участь ее постигла. Спустя несколько недель пастухи нашли труп женщины в лесу… Это была пропавшая поселянка. Погибла ли она в объятиях чудовищного дикаря или как-то иначе — выяснить было невозможно.

Что бы ни совершал, Эвлогий не знал упреков совести.

В замке Полиньяк, удалившись в комнату Людовика VIII, когда внизу шел пир и гости де Шаранса пили и кричали, Эвлогий молчаливо сел к столу и закрыл лицо руками. Так прошел час. Сон уже начинал смыкать его утомленные глаза. Вдруг он вздрогнул.

Ему показалось, что слышатся чьи-то осторожные шаги. Он приоткрыл дверь и прислушался.

Внизу раздавались сдержанные голоса людей. Слух дикаря был очень тонок; он не обманулся и вскоре на верхней площадке лестницы увидел сбиров замка, своих четверых людей и де Канеллака, осторожно крадущихся по лестнице.

Они положили что-то тяжелое на землю, сломали последние ступени, ведущие вверх, приставили доски и начали заколачивать их.

— Что вы здесь делаете? — крикнул им Эвлогий.

— Устраиваем тебе гроб! — ответил угрюмый голос де Канеллака.

Сбиры расхохотались над остроумным ответом.

— Значит, это засада! — заревел дикий человек, скрипя зубами.

— Что делать, друг мой граф Каспар д’Эспиншаль, — продолжал шутить Канеллак, — ты сам всегда говорил: своя рубашка ближе к телу, а моя голова мне еще ближе, чем даже рубашка; избежать казни и конфискации имения я могу, только схватив тебя или доставив в комиссию «Великих Дней» твою голову. Потому что, видишь ли, мое честное слово дворянина в залоге у господ судей, и если я тебя не убью, должен буду добровольно идти в Клермон и позволить казнить себя. Но, слава Богу, ты теперь в моих руках и не улетишь. И зачем тебе так дорожить этой глупой, подлой головой, натворившей так много мерзостей. Сдавайся сам, это будет благоразумнее!

Эвлогий слышал хохот сбиров, и между ними громче всех смеялись его собственные люди.

Канеллак продолжал насмехаться.

— Я тебя хорошо знаю, любезный Каспар д’Эспиншаль, и не желаю напрасного сопротивления. Мы тебя здесь запрем этими досками, а остальное сделает голод. Гнев твой скоро погаснет, и силы тоже. До свидания, друг мой!

Дикий человек вышел из себя и с ревом ринулся опрокинуть деревянную преграду, отделявшую его от нижних этажей башни.

— Нет, ты еще не держишь в своих руках графа Каспара д’Эспиншаля! — крикнул он вдогонку уходящему барону. — Подлый предатель! Если мне удастся вырваться из этой западни, я припомню тебе угрозу некоего Эвлогия, которого ты должен хорошо помнить. Знай, что день нашей с тобой будущей встречи будет днем твоей смерти.

— Ни к чему так громко кричать и рвать себе грудь! — ответил ему Канеллак. — Ты отсюда не выйдешь живым! — И, обратившись к сбирам, прибавил: — А вы, трусы, даже и стрелять не умеете. Вы трусливее зайцев.

— Но, барон! — ответили ему отступившие сбиры. — Надо знать, какой человек этот Каспар д’Эспиншаль. Это черт, а не человек. Когда мы ехали с ним, на дороге встретился дуб, поваленный бурей. Он приказал откатить его; мы вчетвером даже не могли пошевелить громадное дерево. Тогда граф приблизился, схватил ствол, поднял и отбросил в сторону, точно это была простая палка.

— Ну и что же из этого, пуля убьет и Геркулеса.

— Да, убьет, если попадешь.

Все эти разговоры Эвлогий слышал отчетливо. Затем он, чтобы успокоиться и отдохнуть, вернулся в верхнюю комнату, где были его вещи. Там, не раздеваясь, он улегся на полу. Думал уснуть, но не смог. Внизу раздавался какой-то странный шум; слышались удары железом по железу. Потом раздался в комнате треск.

В одну минуту Эвлогий был уже на ногах и, выскочив на каменную лестницу, слушал… Треск продолжался: пол в комнате Людовика VIII разрушился, в бездну провалилась кровать, стол и погасшая лампа.

— Гм!… Засада, недурно придуманная! — шепнул он. — Но такими хитростями им не поймать меня.

Выйдя на верхнюю платформу, Эвлогий очутился во мраке морозной зимней ночи. Внизу чернела другая башня. Но даже на глаз невозможно было определить расстояние до нее. Тогда он схватил свой дорожный мешок и перебросил его на низшую платформу.

Отзвук твердого тела, упавшего на камень, долетел до его слуха. В душе дикого человека родилась надежда на спасение.

Недолго думая он разбежался и, точно бомба, перелетел гигантским прыжком расстояние между платформами двух башен. На низшую платформу он упал, не удержавшись на ногах, и перевернулся. Но все же не убился.

В темноте, на ощупь, отыскал он свой мешок и спустился вниз по гнилым ступеням необитаемого здания. Дикие травы и паутины закрывали запертые с давних времен нижние двери. Отворить или выломать их он не пытался и вылез через окно на скалу, составлявшую подножие башни.

— Теперь моя очередь рассчитаться с вами! — крикнул он, показывая кулак и обращаясь еще раз к другой башне, в которой засели его враги и которую думали сделать его могилой.

XII

Телемак де Сент-Беат, поверив словам Лангена, оставался в Мессиаке. Спустя некоторое время он получил от Рауля следующее письмо:

«Нам не удалось захватить Каспара д’Эспиншаля. Окруженный и запертый в одной из башен замка Полиньяк он бежал оттуда, сделав нечеловеческий прыжок. Мы теперь бросились в погоню за ним; по слухам, он укрылся в горах Гадрак и Гамбон. Если желаешь помочь нам, выезжай в городок Вери, что над рекой Арзон».

Сейчас же был вызван Ланген. Показав ему письмо Рауля, кавалер упрекнул его в обмане.

— А я вам клянусь, — ответил упрямый Ланген, возвращая письмо, — что граф Каспар д’Эспиншаль в замке. Уверены ли вы, что это письмо действительно написано Раулем? Письмо могли подделать!

Брови Телемака де Сент-Беата сдвинулись. Он действительно не знал почерк бывшего пажа Одилии.

— Видите ли, — продолжал Ланген. — Сам сатана меня не переубедит, потому, что я вчера сам видел Каспара д’Эспиншаля. Его замок совершенно походит на него: точно так же полон тайн и хитростей. Меня все считают рассудительным… И что же? Я готов верить в чародейство.

— Чародейство? Но в чем ты его здесь видишь?

— В том, например, что вы занимаете замок, живете в нем, но не знаете его, и хозяин не расскажет вам своих тайн. В них его сила и спасение. Вы знаете башню Монтейль?

— Я бывал в ней.

— Заметили ли вы, что это каменное здание вертится?

— Что ты говоришь! Как может камень вертеться?

— Вы желаете удостовериться! Извольте, через час наступит ночь, и я могу вам кое-что показать.

Ночь наступила тихая, месяц светил ярко. Без помехи кавалер и его проводник достигли вершины скалы, на которой был выстроен замок, и подошли к воротам.

— Здесь останемся? — спросил Телемак де Сент-Беат.

— Нет. Отсюда видны одни стены. Надо подняться на вершину. Не бойтесь, я знаю хорошее местечко, где нас не увидят.

От ворот шла тропинка, извивавшаяся до самой вершины скалы. По одну сторону была пропасть с шумящим на дне ручьем. Ланген смело пошел к пропасти и показал кавалеру на своеобразный карниз, идущий вдоль стены глубокой бездны, которым можно было пройти до самой горной выси.

— Это настоящая верблюжья тропинка, — сказал Ланген. — Днем я по ней не решился бы идти, ночью — иное дело. Голова не закружится, потому что глубина пропасти покрыта мраком.

Дрожь пробежала по телу кавалера, но он не хотел отступать и пошел за своим проводником.

Когда они достигли подошвы высшего пункта горы, идти дальше было некуда.

Впереди открылась та же пропасть. Облитый потом и дрожащий от волнения Телемак де Сент-Беат стоял на скользкой наклонной платформе, поднятой на неизмеримую вышину.

XIII

— Вы ждите здесь! На вершину я взберусь сам и брошу вам веревку. Не теряйте мужества!

Телемак де Сент-Беат пробовал ухватиться за какую-нибудь неровность гранитной скалы, искал выступа, углубления, карниза — ничего не было. Под его ногами был скользкий и как лед холодный гранит — и только.

— Торопись, — шепнул он Лангену, — еще несколько минут, и я упаду в пропасть.

Но крестьянин не терял времени и спустя две минуты помог кавалеру взобраться на верхнюю платформу.

— Теперь куда ты проведешь меня?

Ланген ничего не ответил, но начал обходить платформу вокруг.

Телемак де Сент-Беат шел за ним. Платформа напоминала нору, откуда открывался вид на целый замок, за исключением фасада. Но это не составляло важности для целей наших наблюдателей: они были уверены, что граф Каспар д’Эспиншаль не рискнет пройти по переднему двору своего замка, чтобы выйти через большие ворота.

Входя в нору, Телемак де Сент-Беат споткнулся о какой-то предмет.

— Что это такое?

— Это — остатки моих приспособлений во время летнего проживания здесь. Вот уже пять лет, как почти каждую ночь я провожу в этом каменном гробу.

Достаточно было времени, чтобы изучить обычаи этого проклятого Каспара д’Эспиншаля.

Это неустанное шпионство в течение целых годов, эта неугасающая ненависть показались Телемаку де Сент-Беату противными и вместе с тем величественными.

— Ну, теперь глядите! — шепнул Ланген и указал на одно место замкового двора. Кавалер увидел при свете луны какую-то фигуру, поднявшуюся точно из-под земли.

— Это он! — воскликнул он, пораженный изумлением.

— А что? И теперь вы будете еще сомневаться в справедливости моих сообщений? Но подождите немного: этот человек любит ходить по ночам, и мы его еще увидим.

Телемак де Сент-Беат задумался. Сперва ему казалась непонятна мистификация: как это, в одно и то же время видели Каспара д’Эспиншаля в двух совершенно различных местах? Но он скоро разъяснил загадку, вспомнив удивительное сходство Эвлогия с настоящим сеньором Мессиака. Тот, кто не видел в одно время обоих братьев, был, разумеется, не в силах отличить бывшего дикого человека от Каспара д’Эспиншаля.

В это время Каспар д’Эспиншаль, выглянув из боковых дверей и не видя ничего подозрительного на дворе, вышел из своего укрытия и запер дверь за собой.

На нем был длинный плащ, на голове шляпа, а сбоку палаш. Что это именно палаш — можно было судить по оттопырившимся полам плаща. Пройдя несколько шагов, граф вдруг точно провалился сквозь землю.

— А теперь пойдем! — воскликнул Ланген. — Нам необходимо узнать, куда исчез этот проклятый человек.

Обойдя вокруг платформу, кавалер и его проводник начали сходить по карнизу. Они двигались медленно, задерживая дыхание и измеряя пытливым глазом страшную пропасть, зиявшую рядом, насколько мрак ночи дозволял это.

Другой дороги не было. Телемак де Сент-Беат всматривался в величавую и вместе с тем ужасную картину, простиравшуюся под его ногами; Ланген опирался на обломок гранита. Вдруг послышался слабый шелест в кустах, росших по краям пропасти. Кто там скрывался?

Телемак де Сент-Беат, стоявший близко к замку, почувствовал трепет и невольно схватился за пистолет. Какая-то тень двигалась с противоположной стороны.

Дорога была тесна, и разминуться при встрече было невозможно. Но тень двигалась не вверх, а спускалась в пропасть. Обнажив палаш и нащупывая им землю, человек шагал довольно уверенно. Ветер задирал полы его плаща, и было видно, что в руках у него фонарик.

Телемак де Сент-Беат без труда узнал в идущем графа Каспара д’Эспиншаля и отступил на несколько шагов. К нему подкрался Ланген, шепча:

— Вы его видите?

— Вижу! Это, несомненно, он.

Кавалер, держа пистолет в руке, вернулся на прежнее место. Вдруг Каспар д’Эспиншаль остановился. Заметил ли он что-то подозрительное, или просто сомнение охватило его, только кавалер увидел, как он наклонился и стал рассматривать тропинку. Их разделяло пространство всего в десять шагов. Пистолет Телемака де Сент-Беата был наведен на врага.

Граф поднялся с земли и, держа в руках нечто вроде веревки, пошел вперед. Через минуту он был уже почти рядом с кавалером. Но в эту минуту раздался страшный треск, и огромный гранитный обломок неожиданно скатился прямо на ничего не подозревающего Каспара д’Эспиншаля.

— Я отмщен! Я отмщен! — закричал Ланген, выскочив из мрака с торжествующей физиономией. — О! Сколько лет я ждал этой минуты… Теперь жажду одного: отыскать этот ненавистный труп, чтобы истоптать его ногами.

— Ты его увидишь! — ответил Телемак де Сент-Беат. — Освященная земля должна принять этот труп. С той минуты, как он перестал жить, наша ненависть должна прекратиться. Теперь остается нам сходить за огнем.

— Идите одни в замок, идите… Я останусь здесь. Сперва мне необходимо увидеть собственными глазами труп чудовища.

Кавалер поспешил в замок и по дороге встретил несколько вооруженных наемников, обеспокоенных его внезапным исчезновением. Им он приказал окружить замок и не дозволять никому удаляться из него.

Когда он уже входил в ворота Мессиака, до ушей его долетел чей-то крик, но он не обратил внимания на такую мелочь. Собрав десять человек, снабженных веревками для лазания и фонарями, кавалер повел их к месту, где произошло страшное событие.

— Никого не видели? — спросил он у людей, стерегущих ворота.

— Никто не проходил, — ответили ему. — Но мы слышали крик там… — И пальцем указали ему на площадку на вершине горы, где стоял Ланген.

Грустное предчувствие встревожило Телемака де Сент-Беата.

— Надо спешить! — крикнул он.

Но на том месте, где остался Ланген, они уже не нашли его.

— Ланген! Ланген! — изо всей силы звали они. Только чей-то пронзительный смех раздался вдали, отвечая на эти отчаянные призывы.

— Что бы это значило? — думал кавалер, и волосы на его голове поднялись дыбом от мрачной догадки.

Стражи, нагибаясь, всматривались в пропасть, но ничего не увидели. Тогда один обвязался веревкой и спустился в глубину с факелом в руке.

— Вытаскивайте меня обратно! — крикнул он вскоре.

— Что ты там обнаружил? — спрашивали его.

Когда веревку потянули, оказалось, что груз увеличился. И в самом деле, вместо одного тела вытащили два. Стрелок держал труп. Но это был труп не Каспара д’Эспиншаля; это был несчастный Ланген, дважды пронзенный кинжалом, помеченным цифрами «К.Э.». Оружие осталось в ране.

Только утром смогли объяснить печальную загадку.

Веревка, которую Телемак де Сент-Беат видел в последнюю минуту в руках Каспара д’Эспиншаля, была привязана к блоку, вбитому в скалу. Когда обломок скалы покатился, Каспар д’Эспиншаль без вреда избежал встречи с ним, спустившись по веревке в пропасть. Потом той же дорогой он поднялся обратно и заколол Лангена.

Телемак де Сент-Беат в ту же ночь бросился в погоню за графом Каспаром д’Эспиншалем, который после этого происшествия, разумеется, не мог уже возвратиться в свой замок и укрываться там.

XIV

Убив Лангена, граф Каспар д’Эспиншаль, совершенно спокойный, ушел с горы и боковой дорогой пробрался в предместье городка Мессиак, где и остановился около одной бедной полуразрушенной хижины.

В ответ на стук в окно на пороге показался пожилой уже человек с фонарем в руке.

— О, Господи Боже! — воскликнул он. — Это вы, граф! И в таком виде.

— О каком виде ты говоришь?

— Ваши руки покрыты кровью.

— Ну, я убил кабана. Где теперь твой сын?

— Спит.

— Хорошо. Пусть выспится. Но передай ему, чтобы наутро он доставил пару лошадей в лес, где находится избушка Эвлогия, по дороге в Клермон.

— Очень хорошо! — послышался чей-то голос.

И какое-то существо — карлик с растрепанными волосами, с лицом насмешливым и болезненным — появилось на пороге хижины. При тусклом свете фонаря карлик очень похож был на злого духа — гнома, обитающего, по верованию шотландцев, в диких зарослях лесов и скалах гор. Ему казалось было не более пятнадцати лет. Босой, он двигался неслышно, точно кошка, и глядел своими черными и блестящими глазами зорко и проницательно.

— Хорошо, что ты такой чуткий! — сказал граф. — Ты получишь то, что я обещал тебе.

— Моя мать больна, — ответил карлик.

Каспар д’Эспиншаль достал из кармана сверток золота и передал его старому крестьянину со словами:

— Это для матери, а тебя, Миц, будь только мне верен, я сделаю человеком.

— Говорите немного потише, ваше сиятельство! — предостерег его старый крестьянин. — Моя жена больна. Уже несколько часов, как она не перестает кричать о том, что вы погубите душу нашего сына и наши бедные души.

И, поглядев на подаренное ему золото, добавил:

— Только ведь она глупа и притом сумасшедшая!

— Это у нее временно и пройдет! — успокоил его Каспар д’Эспиншаль.

— Но только ее болезнь очень уж долго продолжается. С тех пор, как я нашел ее в лесу умирающей, умопомешательство не проходит. Угольщики уверяют, что это с ней сделалось с перепугу: Эвлогий хотел ее убить. Порой она, впрочем, приходит в себя и тогда делается снова хорошей женой, молится и воспитывает Мица. Тогда я рад ей, но зато в минуты сумасшествия, избави меня от нее, Господи!

Граф провел рукой по своему лбу и сказал:

— Лучше будет, если Миц пойдет теперь со мной. Иди и приведи лошадей.

Лошади были скоро приведены и стояли около хижины; одна была оседланная. Каспар д’Эспиншаль сел в седло. Миц, как кошка, вскарабкался на хребет другого коня — и всадники в пять часов утра уже очутились в Иссоаре.

Остановившись у хорошо ему знакомого трактирщика, граф дождался вечера и только с наступлением сумерек пустился дальше, по направлению к жилищу Лагульфа, известного доктора и химика того времени.

Постучав в дверь, посетители увидели перепуганное и встревоженное лицо доктора, сразу узнавшего, кто его обеспокоил.

— Вы, граф! Вы здесь? — воскликнул он.

— Да, это я! — улыбаясь ответил Каспар д’Эспиншаль.

Доктор помнил недостойную шутку, которую с ним сыграл владетель Мессиака, и вовсе не имел намерения услуживать своему обидчику. Кланяясь с преувеличенной учтивостью, он произнес:

— Большая честь для меня ваше посещение. Но оно меня может скомпрометировать. Здесь нас подслушают. Позвольте мне вас проводить в мою спальню.

Двери этой комнаты не были заперты. Она служила вместе и спальней, и кабинетом, и аптекой хозяину. В следующей небольшой комнате расхаживала женщина, недурная брюнетка, лет тридцати, в одежде полуиспанской, полуфранцузской. Сделав ей знак, не замеченный графом, Лагульф запер двери.

— Выслушайте меня, доктор, — начал Каспар д’Эспиншаль. — Вы уже знаете, в каком я положении? За мной охотятся, как за кабаном.

— Я этому не причина. Вы сами устроили свою участь!

— Это особый вопрос! Меня преследуют с особенной назойливостью. Я всегда любил опасности и даже теперь, среди разразившейся бури, чувствую себя сильнее, веселее, у меня на душе легко.

Лицо доктора скривилось, но он постарался не изменить своей любезности.

— Все же я не могу угадать, чем я-то могу быть вам полезен? — прошептал он.

— Вы сейчас узнаете. Хочу спросить вас, как искусного химика, какое средство подойдет, например, для перемены цвета моих волос? Я прошу: помогите мне изменить внешность так, чтобы никто из моих знакомых меня не узнал.

Лагульф задумался.

— Это возможно, — произнес он. — Найдутся краски, превращающие черные волосы в седые и придающие волосам желтоватый цвет. Но разве вы, граф, не слышите шаги людей, остановившихся у моих дверей?

— Я слышу только ваш голос, господин доктор.

Лагульф встал, чтобы подойти к двери, но Каспар д’Эспиншаль не дал ему сделать и двух шагов.

— Вижу, — крикнул он, — мой визит вовсе вам не по душе. Ну, как хотите! В таком случае выскажу вам настоящую его причину. — Но шаги по лестницам слышались очень ясно. Каспар д’Эспиншаль схватил доктора.

— Ты мне изменил! В соседней комнате кто-то был, и ты дал знак. Готовься умереть!

— Я… я не виноват.

— Пустое. Ничьего дома не осаждают без причины. Подавай мне скорее твой яд.

— Вот последние капли, — задыхался Лагульф.

И в руках его появилась маленькая темная бутылочка, быстро исчезнувшая в широких карманах графского кафтана.

— Ну, теперь отыщи мне выход отсюда, несмотря на этих сбиров. В противном случае, видишь этот кинжал…

— За что вы убьете меня? Что я вам сделал?

— Опять пустые рассуждения! Укажи мне выход или умри.

И кинжал коснулся докторского горла. Шаги идущих тем временем приблизились к самым дверям комнаты. Послышались удары в запертые двери. Каспар д’Эспиншаль оглянулся. Хитрый эскулап воспользовался этой заминкой, вырвался из его рук, выскочил в маленькую комнату за спальней и запер за собой дверь. Каспар д’Эспиншаль услышал его хриплый голос.

— Инезилла! Веди их в кабинет… я в моей спальне, скорее, скорее!

Первой мыслью Каспара д’Эспиншаля было выбить двери докторской спальни, но минутное размышление остановило его. Даже и ему показалось безумием бороться одному с палашом и небольшим кинжалом против целой толпы алебардщиков. Имей он пистолеты, и тогда борьба была бы невозможной; после двух выстрелов он очутился бы в руках врагов совершенно безоружный. Надо уходить, но как? Опытный глаз сейчас же указал ему на окно, выходившее на наклонную крышу, примыкавшую к крышам соседних домов.

В одно мгновение беглец выбил окно и очутился на крыше. Но за ним появились и алебардщики, сломавшие наконец запертую дверь. Недолго поколебавшись, они дали пять выстрелов в убегающего Каспара д’Эспиншаля, но граф спрятался за трубу.

По лестнице бежал новый преследователь, покрытый грязью и лошадиной пеной. Он растолкал стражников и выскочил на крышу. Это был Телемак де Сент-Беат.

Началась удивительная погоня.

Улицы были переполнены народом, в открытые окна выглядывали любопытные. Все смотрели, как два человека бегают по крышам. Большинство не понимало: игра это или припадок сумасшествия? Но выстрелы, раздававшиеся время от времени, скоро разъяснили толпе, что один — убегавший — был преступником, а другой, или, вернее, другие — ловили его.

Каспар д’Эспиншаль шел медленно: почти каждую минуту ему приходилось прятаться, чтобы не попасть под выстрелы. Сначала он успокаивал себя мыслью, что за ним гнаться не посмеют, но, обернувшись, вдруг увидел в пятнадцати шагах позади себя человеческую фигуру. Это был кавалер Телемак де Сент-Беат. Каспар д’Эспиншаль узнал его и издал крик удивления и гнева. Преследователь выскочил на ту же кровлю, на которой был он, и поднял пистолет.

— Ну же! — раздался хорошо знакомый Каспару д’Эспиншалю голос. — Не подставляй спину. Я хочу выстрелить тебе прямо в твой подлый лоб.

Вместо ответа граф перепрыгнул на соседнюю крышу. Алебардщики были далеко. Погоня теперь превратилась в единоборство. Каспар д’Эспиншаль скинул сперва свое оружие, потом сбросил и плащ, чтобы бежать быстрее. Этим хитрым ходом он пытался обмануть преследователя.

И кавалер скоро заметил, как благодаря этому новому маневру враг ушел от него довольно далеко. Тогда и он, в свою очередь, бросил оружие и даже свою обувь.

Не стесняемый ничем Телемак де Сент-Беат понесся с быстротой лани. На опасности он не обращал внимания: впереди был его враг, и этого оказалось достаточно, чтобы у ног его выросли крылья бога Меркурия.

Толпы жителей, заполнявшие улицы, теперь уже знали, что убегавший был известный граф Каспар д’Эспиншаль, за ним гнался Телемак де Сент-Беат, предводитель стражи их принца де Булльона. Они сделали себе из этого зрелище, и рукоплескали каждой удаче противников. Алебардщики, издали, тоже старались следить за погоней своего капитана и бежали, как могли быстро, к нему на помощь.

Вдруг Каспар д’Эспиншаль остановился: напротив него, в окне, кто-то целился из мушкета. Он обернулся и наткнулся на кавалера, уже настигшего его. Враги стали друг против друга на высоте сорок или тридцать пять футов, на скользкой поверхности наклонной крыши. Один неверный шаг — и камни мостовой приняли бы кости неловкого.

Но мы преувеличиваем, впрочем, опасность от падения. Внизу, следя за бегущими по крышам, бежал по улице какой-то человек с толстым матрацем на голове и кричал:

— Когда вы будете падать с крыши, старайтесь попасть на мою голову, на ней матрац, и вы будете целы, господин кавалер.

Это был, разумеется, Бигон.

Каспар д’Эспиншаль, как мы сказали, на минуту приостановился, осмотрелся и оценил обстановку. Перед ним была широкая труба камина.

Прицеленный мушкет, с одной стороны, и кавалер с поднятым пистолетом, с другой, заставили графа залезть по трубе в комнату, в которой был камин.

Длинная и узкая комната, освещенная лампой, занята была старой женщиной, страшно испугавшейся при виде гостя, вылезшего из камина. Отворив окно, она начала звать на помощь. С улицы устремилась целая толпа. Но кавалер Телемак де Сент-Беат был прежде всех. Он тем же путем, через трубу, спрыгнул в комнату и схватил, наконец, Каспара д’Эспиншаля.

Завязалась ужасная борьба.

Один был силен, как дуб; другой ловок и гибок, как угорь. Во всяком случае, Телемака де Сент-Беата от смерти спасло только то, что он первый схватил графа и уперся головой в его грудь. Но гигант так легко поворачивался, точно к нему прицепился не человек, а небольшая собака. При каждом потрясении кавалер терял почву под ногами, но не выпускал противника; казалось, карлик прирос к телу Голиафа.

Старая женщина, схватив метлу, била ею обоих противников, не разбирая, кто прав, кто виноват.

Но борьба близилась к концу: народ ломился в комнату, и уже было слышно звяканье оружия бегущих алебардщиков. Сделав нечеловеческое усилие, Каспар д’Эспиншаль оторвал от себя Телемака де Сент-Беата и, точно мячик, отбросил его в угол комнаты.

Однако же оглушенный кавалер сейчас же вскочил на ноги и увидел, как граф вынул из кармана бутылочку с жидкостью, данную ему Лагульфом.

XV

Он понял, что это означало, и не стал мешать своему противнику умереть.

Бутылочка с ядом была опорожнена. Каспар д’Эспиншаль сам подошел и отворил дверь ломившейся в нее толпе, воскликнув при этом:

— Теперь всему конец! Можно прийти и взять меня.

Обращаясь к кавалеру Телемаку де Сент-Беату, он добавил:

— Вы храбрый человек! Простите меня за зло, которое я вам причинил, и я прощаю вас.

— Вы, граф, могли бы кончить жизнь иначе, — возразил Телемак де Сент-Беат.

— И вы могли бы быть моим другом, кавалер! — иронически заметил Каспар д’Эспиншаль и засмеялся. — Веселая и приятная была особа… ваша сестра.

Глаза умирающего закатились. Телемак де Сент-Беат в гневе сжал кулаки.

— Умрите, по крайней мере, как пристойно христианину, — шепнул он.

Лицо графа вдруг побледнело. Но и перед мраком надвигающейся на него неизбежной смерти насмешливая ирония не оставила этого человека.

— Все мы умрем в свою очередь, — шептал он. — Я пожил. Поживи и ты, кавалер Телемак де Сент-Беат, и тебе будет легче расставаться с жизнью. Я вовсе не воображал, что смерть собственно такая пустая вещь… Ох!… Мне остается только потянуться, остынуть — и я труп. Благодарю за то, что вы не стреляли в меня, как в дикого зверя.

Земля постепенно притягивала его, наконец он упал, воскликнув:

— Теперь я увижу, что делает на том свете ваша сестра!

Бигон, алебардщики и толпа народа ворвались в комнату. При виде графа Каспара д’Эспиншаля, распростертого на земле, все радостно вскрикнули и хотели броситься на него.

— Ни с места! — скомандовал Телемак де Сент-Беат. — Нет ли здесь доктора?

Лагульф выдвинулся из-за алебардщиков.

— Исполняйте вашу обязанность, — распорядился кавалер Телемак де Сент-Беат.

Но Лагульф, увидя в руках Каспара д’Эспиншаля свою бутылочку, только покачал головой.

— Это понятно. Он принял смертельный яд. — Прослушав пульс, доктор прибавил: — Он уже умер!

Весть эта разнеслась по толпе. И пока составлялся протокол, народу сбежалось еще больше: свирепые крики требовали, чтобы тело магната было отдано городским профосам, чтобы ему мертвому отрубили голову. Только личная бдительность Телемака де Сент-Беата помешала черни надругаться над трупом. Телемак де Сент-Беат приказал разбудить уже спавших патеров ордена святого Франциска с тем, чтобы они немедленно приготовили катафалк в их церкви.

— Похороните графа Каспара д’Эспиншаля, достойные отцы, — говорил Телемак де Сент-Беат монахам. — При жизни Каспар д’Эспиншаль был великим злодеем, но теперь — это только мертвое тело дворянина и не следует отдавать его на поругание черни.

Комиссары «Трибунала Великих дней» сейчас же дали знать графу Шато-Морану о случившемся, и так как Каспар д’Эспиншаль уже мертв, то советовали ему отложить бесплодные погони за ним в горах Вале.

В этот самый день, под вечер, в Клермон вошел мальчик-крестьянин с глазами, бегающими, как у зверька, и пробрался к площади Иуды. Там толпилось несколько любопытных и громко разговаривали. Двое между ними ораторствовали громче других.

— Надо Лагульфа благодарить за эту смерть! — восклицал один. — Телемак де Сент-Беат только воспользовался случаем, подготовленным совсем не им.

— Что вы толкуете? — прервала его другая особа из толпы. — Если вы так рассуждаете, очевидно, вы не знаете, что такое Каспар д’Эспиншаль! Более того, вы сами д’эспиншалист, потакатель его злодейств; вы, может быть, даже его сообщник. Ого! Если так… Товарищи! Не мешает нам повесить этого д’эспиншалиста немедля.

Лакей Лагульфа просто остолбенел от таких речей, и в особенности от такого заключения Бигона (это был все он же), и поспешил отречься от своего мнения.

— Я ни слова не сказал в похвалу умершему злодею. Утверждаю одно: моему господину принадлежит половина награды за поимку Каспара д’Эспиншаля.

— Как! Что! — заревел Бигон. — Сравнивать пластырника, лекаришку с моим господином, пресветлейшим кавалером Телемаком де Сент-Беатом. Ну, это верх дерзости!

В эту минуту кто-то сзади потянул оратора за фалду сюртука; он обернулся, и глазам его представился упомянутый нами уже крестьянский мальчик.

— Мне кажется, вы — человек честный и умный, — шепнул ребенок.

— Мне всегда так говорили, по крайней мере, — ответил Бигон. — Что же тебе надо, друг мой?

— Я хотел бы знать все случившееся с Каспаром д’Эспиншалем.

— Это я могу рассказать обстоятельнее, чем другие. — И болтливый экс-купец бакалейным товаром передал все подробности борьбы и смерти грозного сеньора. Лицо мальчика кроме любопытства, казалось, не выражало ничего особенного. Наравне с другими из толпы он прослушал и заключение Бигона о том, что теперь мертвый граф лежит в церкви отцов францисканцев, а завтра его похоронят у входа на кладбище, именно там, где всегда хоронят самоубийц.

Мальчик поклонился и ушел торопливо, ворча:

— Они думают, что Каспар д’Эспиншаль умер! Да разве он может умереть? Он их, наверное, одурачил. Я пойду ждать его туда, где он велел, — в лесу.

И Миц ушел из Клермона, уверенный в том, что Каспар д’Эспиншаль не умер.

XVI

Катафалк, на котором положено было тело Каспара д’Эспиншаля, стоял посередине церкви отцов францисканцев; до вечера вокруг гроба собиралось множество любопытных; к ночи церковь опустела и ее заперли. Только четыре свечи горело около катафалка, и все огромное здание церкви было залито мраком. Согнувшись в креслах, старичок монах, с большой белой бородой, читал погребальные молитвы, время от времени поглядывая на мертвое тело человека, которого злые страсти столько наделали бед в мире и которое лежало охладелое и бессильное между гробовыми досками.

Из отворившейся ризницы вышел толстый господин и, тяжело ступая, приблизился к катафалку. Монах посмотрел на вошедшего и крикнул:

— Дон Клавдий-Гобелет!

— Да, это я. Приехав в Клермон закупить кое-что, я здесь услышал о трагической смерти моего несчастного сеньора и пришел проведать его. Брат Хризолог! Этот бедный умерший не очень-то заслужил людское сочувствие.

— Говорят, что так.

— Был он разбойником. Судьи глупы! Они и четвертой части преступлений Каспара д’Эспиншаля не знают. Этот Каспар д’Эспиншаль, которого черти станут мучить во веки веков, был настоящий антихрист!

— И вы так долго с ним вместе уживались!

— Я хотел его обратить. Ну, да это то же самое, что сделать уголь белым или воскресить мертвого.

Произнося эти слова достойный капеллан, что называется, подавился своим собственным словом и окаменел с открытым ртом.

Мертвец в гробу пошевелился.

Отскочив в сторону, дон Клавдий-Гобелет упал на Хризолога, издавая дикие вопли, сделавшись вдруг бледнее мертвого.

— Ты видел? — спросил он, дрожа, старика.

— Что такое я мог видеть?

— Граф пошевелился.

Хризолог улыбнулся суеверию своего собрата.

— Я этому не верю, ведь я в здравом рассудке.

— Не веришь? Так погляди же.

Взяв свечу в руки, дон Клавдий-Гобелет подошел к мертвому, который теперь лежал неподвижно.

— Удивительная вещь, — шептал он. — Мне казалось, я так хорошо видел.

Но он не окончил монолога. На этот раз вскрикнул Хризолог: труп поднялся и сел в гробу.

— Иисусе Христе! Спаси нас! — шептали монахи.

— Что это значит? — раздался громовой голос.

Дон Клавдий-Гобелет схватил за руку старого францисканца, и оба упали лицом на пол церкви в крайнем ужасе. Ни уходить, ни кричать у них не было сил.

Граф Каспар д’Эспиншаль встал, шатаясь; его глаза, широко раскрытые и неподвижные, походили на глаза человека, пробудившегося от летаргического сна. Прежде всего он заметил катафалк и свечи.

— Значит, я умер, — подумал он первоначально. Но полное соображение скоро к нему возвратилось: припомнив свое происшествие у доктора Лагульфа, бегство по крышам, Телемака де Сент-Беата, стражу и комнату старухи, он вспомнил и то, что выпил яд.

«Значит, если я живу, выпитое мной не яд», — подумал он. Глаза его скоро разглядели окружающие предметы: церковь францисканцев, двух монахов на земле и тяжелые колонны, исчезавшие во мраке. Теперь он уже понимал свое положение и сейчас же сообразил, как ему действовать.

Он легко, не чувствуя никакой боли, соскочил на каменный пол церкви.

Услышав этот прыжок, монахи потеряли разум и забормотали: «Господи, избавь от сатаны!»

Дон Клавдий-Гобелет вопил, прося дьявола дать ему время раскаяться.

Граф положил свою руку на плечо капеллана, говоря:

— Дурак! Имей я честь быть чертом, твоя душа давно была бы в аду.

Капеллан открыл один глаз.

— Вы шутите, ваше сиятельство?

Но лишнего времени у Каспара д’Эспиншаля не было.

— У тебя ключ от церкви? — спросил он.

— У брата Хризолога!

— В таком случае иди и отопри.

Трепещущий Хризолог, толкаемый вперед, пошел отпирать двери.

Каспар д’Эспиншаль вышел и исчез во мраке, но увел за собой и дона Клавдия-Гобелета, говоря ему: «Ступай и ты со мной. В городе ко мне могут привязаться».

Только четверть часа спустя старик Хризолог сообразил, что случилось. И сообразил только потому, что отряд стражи, под предводительством Телемака де Сент-Беата, явился в церковь среди ночи.

Случилось вот что. Доктор Лагульф, успокоившись после всего происшедшего у него, принялся водворять порядок в своей аптеке и не нашел усыпительного питья, морфина. Тут только он вспомнил, что дал Каспару д’Эспиншалю по ошибке вместо яда усыпительное.

Он сейчас же бросился к Телемаку де Сент-Беату и признался в ошибке.

Тогда кавалер, не теряя времени, со стражей пошел в церковь францисканцев, чтобы предупредить их и наблюдать за пробуждением графа. Но он опоздал: гроб и катафалк были уже пусты.

В ту же ночь неутомимый Телемак де Сент-Беат бросился снова в погоню за убежавшим своим врагом.

XVII

Мы уже видели, как Эвлогий, предательски оставленный своими людьми, один принял бой и, обманув своих врагов, избежал смерти. Он мог скрыться из опасных мест, но, самозабвенно любя брата, считал такой поступок подлостью. По его убеждению, следовало оставаться и до конца помогать графу Каспару д’Эспиншалю, распыляя силы врагов и отвлекая их от замка Мессиак.

Согласно такому плану Эвлогий удалился в малонаселенную и дикую сторону Вале, покрытую горами, лесами и болотами и укрепленную самой природой. В углу этой печальной местности геологические перевороты вырыли множество глубоких пещер и нагромоздили сотни скал одна на другую.

Эвлогий поселился на самой высокой из гор, лежащей на левом берегу Луары и называемой Чертова гора. Страшные пропасти отделяли эту гору от остальной гряды, и она выглядела точно остров. Взойти на Чертову гору можно было только с северной стороны, карабкаясь со скалистой платформы на другую по узенькой тропинке. Со стороны Луары шла обрывистая недоступная стена.

Забравшись на свою гору, Эвлогий поселился в пещере. Но он не думал вечно оставаться здесь. Он жаждал мести; гнев его достиг крайней степени после измены собственных слуг, предательства графа де Шаранса и Канеллака.

В особенности он ненавидел этого последнего и осудил на смерть как старого барона, так и всех его разбойников.

Дня через два он спустился в долину с целью разузнать: что слышно?

Поселянин, к которому он обратился с вопросами, ответил, что в Тери, где была главная квартира Шато-Морана, получены известия об аресте Каспара д’Эспиншаля.

Дикий человек побледнел. На этот раз он был переодет поселянином.

— Но, может быть, это ложные вести? — попробовал возразить он.

— Да, может быть, — ответил поселянин. — Граф Шато-Моран тоже сомневается и отправил за удостоверением в Клермон своего родственника Рауля.

Эвлогий подал крестьянину серебряную монету, прося его продать ему немного хлеба.

— За кого вы меня принимаете? — возразил крестьянин. — Я вас и так накормлю.

Когда они входили в дом, послышался топот лошади. Крестьянин поспешил навстречу подъезжающему, а Эвлогий остался один с его семейством и через окно сейчас же узнал в прибывшем всаднике Рауля.

Вскоре поселянин возвратился, восклицая:

— Ну, вот вам и новости!

— Что? Каспар д’Эспиншаль умер?

— Как он мог умереть! Разве черт умирает? Он их всех осмеял и остался цел и невредим.

Вслед за этими словами Эвлогий услышал подробный рассказ о клермонских происшествиях с Каспаром д’Эспиншалем. В заключение рассказчик добавил, что за графом Каспаром д’Эспиншалем неутомимо следит кавалер Телемак де Сент-Беат и в помощь ему прибывают силы, а в Вале остается только старый де Канеллак и разбойники.

В голове Эвлогия после услышанного родился новый план.

— Хочешь ли ты получить много денег? — обратился он к крестьянину. — Но не от Шато-Морана, а от Канеллака.

— Смотря по тому, как их придется заработать.

— Ничем иным, как говоря истину. Я уже знал прежде, что Каспар д’Эспиншаль бежал, но не знал подробностей. Поверь мне, что это истина: я сам, собственными глазами, видел Каспара д’Эспиншаля.

— Вы его видели?

— Как тебя вижу. Он даже сказал мне: «Если мои враги желают встретиться со мной, передай им, что я завтра пробуду весь день в Канкбоа».

— Канкбоа! Это у подошвы Чертовой горы. Но будет ли он действительно там?

— Будет, в этом не сомневайся. Только сообщи об этом де Канеллаку, и деньги получишь без всякого сомнения.

— Вы мне это советуете?

— Советую. Иди и расскажи де Канеллаку, где прячется Каспар д’Эспиншаль.

— Ах вы, негодяй! — воскликнул рассерженный поселянин. — Вы мне советуете предательство за деньги, а я делил с вами хлеб-соль… Презренный! Ты счастлив, что у меня под рукой нет моей палки.

Улыбка в первый раз осветила суровые черты Эвлогия.

— Не бойся никакой измены, — сказал он. — И посылай Канеллака в Канкбоа.

— Послать его туда для того разве, чтобы черт схватил там эту старую собаку.

— Именно! Ты угадал.

— А кто же мне в этом порукой?

— Я! Я сам, граф Каспар д’Эспиншаль.

Крестьянин остолбенел.

— Вы… вы… — бормотал он. — Да… теперь вижу: это действительно вы… Но что за отвага! Узнай они об этом только…

— Ты мне не изменишь?

— Не сомневайтесь.

— Говорю, не бойся ничего; посылай Канеллака в Канкбоа и увидишь, что из этого получится.

Эвлогий ушел от крестьянина, называвшегося Жаном Польгастом, оставив у него на столе несколько луидоров.

XVIII

Наутро этот Жан Польгаст вел по берегу Луары отряд вооруженных людей: Канеллака и одиннадцать разбойников.

— Если ты меня обманул, — обратился старый барон к проводнику, — ты мне дорого заплатишь за это.

— Будьте уверены. Я так же хорошо видел Каспара д’Эспиншаля, как вижу вас. Вы его встретите в Канкбоа.

— Когда же, черт возьми, мы попадем в это Канкбоа! Уже два часа как едем.

— Не торопитесь! Кто знает, что вас ждет.

— Но ведь ты уверяешь, что Каспар д’Эспиншаль один, а у меня двенадцать вооруженных человек! Один против двенадцати — он несомненно погибнет.

— Как знать. Но видите ли вы сельский трактир? Его содержит тетка Жиро. От нее добудем самые верные сведения.

Канеллак соскочил с лошади и обратился к Жиро с вопросом:

— Не видала ли ты негодяя, которого мы ищем?

— Откуда мне знать, кого вы ищете! Сегодня я видела только одного человека, с благородной физиономией, вооруженного с головы до ног. Он был здесь, а теперь, кажется, он пошел в горы. Да, еще недавно слышен был выстрел на той стороне. Он, наверное, в Канкбоа охотится.

Канеллак многозначительно посмотрел на своего проводника и распорядился разместить на отдых лошадей и людей своего отряда.

Когда все принялись завтракать, Жан Польгаст обратился к Канеллаку.

— Я, кажется, все исполнил, что обещал. Жиро подтвердила мои сообщения.

Старый барон кивнул головой.

— Вы мне обещали награду: двадцать луидоров.

— И ты желаешь их получить.

— Я их заслужил.

— Хорошо! Эй, Проломи-Бок! отсчитай этому псу двадцать ударов плетью, — крикнул Канеллак. — А если он предпочитает удары палаша плашмя, не стесняйся и фухтелюй ему, сколько влезет.

Чтобы избежать оригинальной монеты, которой ему собирались платить, Жан Польгаст убежал, провожаемый смехом и шутками разбойников. Но раздраженный крестьянин не пошел домой, а обошел Чертову гору и, найдя тропинку, принялся влезать на вершину.

Канеллак после завтрака со всеми своими разбойниками тоже отправился взбираться на Чертову гору. Он и его люди, покрытые железными панцирями, казалось, не думали ни о какой опасности, а сами искали ее.

Тетка Жиро, глядевшая им вслед, несколько встревожилась, вдруг увидав перед собой безобразного карлика, незаметно подкравшегося.

— Что тебе надо? — крикнула она. — Ах, бродяга…

— Я не бродяга, — ответил Миц (это был он). — Мне надо знать, не видали ли вы человека, которого я ищу: высокого роста, благородной наружности, блондин…

— Это твой родственник?

— Не знаю.

— Как ты не знаешь своих родственников? Ты, может быть, вор или нищий.

— Ни то, ни другое. У меня есть деньги. Но я тоже не знаю, почему вы вместо ответа на мои вопросы задаете мне свои, совершенно не касающиеся моего дела.

— Гм!… Ты, маленький безобразник, гораздо умнее, чем я думала. Но я расспрашиваю тебя вовсе не ради пустого желания болтать; человеку, о котором ты осведомляешься, приходится теперь очень плохо; видишь ли всех этих вооруженных, взбирающихся на Чертову гору, они его ищут, и нельзя сказать, чтобы с целью поговорить с ним по-приятельски.

Миц внимательно осмотрел околицу, горы и вооруженный отряд, исчезавший вдали, затем так же незаметно исчез, как и появился, приведя тетку Жиро в еще большее недоумение своей ловкостью.

Не зная дороги на вершину Чертовой горы Миц, однако, благодаря инстинкту горца, попал на настоящую тропинку, а благодаря ловкости и неутомимости скоро очутился на одной из верхних платформ, поперек которой лежали груды камней, очевидно, натасканных сюда чьими-то руками. Из-за камней виднелись две человеческие головы.

Миц узнал одну из них и, радостно крича, замахал клочком бумаги.

XIX

Жан Польгаст был вместе с Эвлогием, укрываясь за каменным барьером, к которому подошел Миц с письмом. В руках у крестьянина был мушкет: он решился отомстить Канеллаку. Эвлогий позволил ему остаться на горе.

Увидя Мица с письмом, дикий человек сперва подумал, что это Канеллак посылает ему вызов, и решил письмо взять, а посланца сбросить со скалы.

Но мальчик, едва увидел его лицо, в изумлении отступил на шаг, восклицая:

— Вы уже здесь! К чему же я нес вам ваше собственное письмо?!

Эвлогий тем временем прочел записку Каспара д’Эспиншаля, в которой тот уведомлял его о натиске врагов со всех сторон и просил сделать диверсию, если возможно. В записке было сказано, что податель — Миц, сын Наны.

«Сын Наны»! — подумал Эвлогий, глядя с особым выражением ласки и меланхолии на мальчика. Встреча в лесу с красивой крестьянкой Наной пришла ему на память. Он что-то находил в чертах Мица.

— Ты меня узнаешь? — спросил он мальчика.

— Как не узнать! Ведь мы недавно расстались.

— Ты в этом уверен?!

— Еще бы! Но… нет, вы не граф Каспар д’Эспиншаль! — вдруг вскрикнул Миц, отступая от Эвлогия. — Или у вас в распоряжении чудесное лекарство, при помощи которого вы залечили рану, еще вчера свежую, которую нанес вам кавалер Телемак де Сент-Беат!

Жан Польгаст с удивлением прислушивался к этому разговору.

— Рана зажила! — ответил Эвлогий. — Но скажи мне, Миц, жива ли твоя мать?

— Но ведь вы ее вчера видели! — еще более удивленно ответил мальчик.

— Может быть, и видел! Только со мной столько всяких случаев произошло за столь короткое время, что я потерял память. Отвечай мне, как будто я ничего не видал и не знаю. Где ты встретил меня вчера?

— У ворот Иссоара.

— Хорошо. За мной гнался Телемак де Сент-Беат. Я тебе дал письмо к некоему Эвлогию. Что я тебе велел сказать при этом?

— То, что вы и исполнили: обещали, если вам не удастся проникнуть в замок Мессиак, пробраться в горы Вале, где я вас и нахожу, прибывшими раньше меня, хотя я из Иссоара бежал сюда быстрее серны.

Жан Польгаст во время этого разговора, совершенно для него непонятного, присматривался к ущельям, ведшим на вершину.

— Вот, наконец, и они! — воскликнул он, указывая на показавшийся отряд вооруженных.

Эвлогий внимательно поглядел на отряд Канеллака и дал два пистолета и заряды Мицу, говоря:

— Умеешь ты с этим обращаться?

— Вот вы это сейчас увидите.

— Если так, то иди за мной.

Эвлогий поставил мальчика в засаду в глубину грота, выходящего отверстием на наклонную площадку, куда направлялся Канеллак со своим отрядом. У самого дикого человека в руках не было иного оружия, кроме громадного топора, который вряд ли могли поднять двенадцать человек.

Когда враги приблизились шагов на двадцать, Эвлогий вдруг поднялся из-за камней во всю свою величину и крикнул:

— Вот я перед вами!

Едва увидав эту грозную фигуру и сейчас же узнав ее, Канеллак и его люди разом выстрелили. Страшный грохот, усиливаемый эхом, наполнил горы и, казалось, поколебал их до основания. По крайней мере, лежавшие неподвижно над головами вооруженных скалы пришли в движение и покатились на несчастных. Ужасный крик отчаяния и страха раздался в среде уничтожаемых людей Канеллака. Камни сверху сыпались и били их, ломая руки, разбивая головы и превращая человека, попавшего под их град, в массу окровавленного мяса.

Эвлогий снова показался на вершине горы и снова крикнул:

— Ну, что же вы! Я вас жду: идите брать меня!

Семеро было уничтожено обломками скал, трое убито выстрелами Мица и Жана Польгаста. Только Проломи-Бок и сам Канеллак остались в живых и бежали, пораженные ужасом от такого неожиданного истребления их товарищей.

— Никто из вас не выйдет отсюда живым, — крикнул Эвлогий и бросился в погоню за ними. Но страх придал крылья бегущим, они успели достичь первыми трактира тетки Жиро и забаррикадировались в нем.

Эвлогий начал было рубить топором дверь, а Миц, прибежавший за ним, пытался сломать оконную раму. Но Жан Польгаст хладнокровно указал забывшемуся от гнева дикому человеку на отряд вооруженных наемников, показавшийся на дороге, и сказал:

— Тетка Жиро говорит, что это люди де Шаранса. Вам надо бежать, граф Каспар д’Эспиншаль!

Эвлогию довольно было взглянуть на дорогу, чтобы по достоинству оценить важность этого предупреждения. Он окликнул Мица и ушел в горы так же быстро, как спустился с них, сказав на прощание крестьянину:

— Я тебя не забуду, Жан Польгаст! Иди домой и не говори никому ничего из того, что ты видел. Если случится надобность увидеться со мной, приходи на Чертову гору, я буду там.

XX

Вести о битве Канеллака с Каспаром д’Эспиншалсм и истребление его бандитов очень скоро разнеслись по округе и до крайности озадачили Шато-Морана, Рауля, Телемака де Сент-Беата и других. Они ничего не могли понять: Каспара д’Эспиншаля видели около Клермона, и на другой день этот же Каспар д’Эспиншаль истребил десять человек на другом конце провинции. Он одновременно находился в разных местах; его видели люди, которым нельзя было не верить. Суеверие не замедлило наделить грозного графа сверхъестественными качествами и даже провозгласили его самим дьяволом.

Возвращаясь в горы из похода, кончившегося истреблением десяти бандитов, де Канеллак с Проломи-Боком встретили Шато-Морана и Телемака де Сент-Беата, и те услышали от них о новом подвиге мнимого Каспара д’Эспиншаля.

— Что же? Все к лучшему, — возразил старый Шато-Моран, — его видели в Канкбоа — вывожу заключение, что он там укрывается, а если это справедливо — можно оцепить и взять его, во что бы то ни стало.

Наскоро сделаны были распоряжения, и все отряды, согласно уговору, 7 февраля двинулись в Пиу, чтобы наутро открыть осаду Чертовой горы. В помощь вооруженным людям каждое селение прислало свой контингент; из Фирмани прибыло восемьсот человек, из Песиньо — триста, Меннетроль — двести; Арек, Уние, Фрессе-Барон, Ретунарк и другие прислали целые толпы людей, составивших настоящую армию.

Со времен последнего крестового похода никогда не собиралось на Вале подобного ополчения; все шли против одного человека.

Эвлогий, увидя со своей позиции на Чертовой горе, какие массы собрались на борьбу с ним, почувствовал сатанинскую гордость и воскликнул почти радостно:

— Один против всех! Прекрасно! Принимаю вызов и начну битву!

Миц был послан в разведку. На этого карлика, привыкнув к нему и оценив его, Эвлогий теперь смотрел с гордостью. Карлик, со своей стороны, очень привязался к Эвлогию.

— Мы, наверное, погибли! — воскликнул мальчик, вернувшись с разведки.

— Почему ты так думаешь? — остановил его Эвлогий.

— Их собралось там почти три тысячи человек. Не можем же мы их всех перебить!

— Кто знает, что мы можем сделать! Но они нам ничего не в силах сделать. Пищи у нас на несколько дней, притом остается еще ресурс — охота.

После завтрака Миц лег на сухие листья отдыхать в пещере, а Эвлогий пошел осматривать позицию. Пробираясь между каменьями, он скоро спустился на одну платформу, с которой ясно различал: дорогу в Пиу, несколько домов деревни Лавут, башню Полиньяк и Луару, протекавшую вдали и сверкавшую как стальная полоса. Везде горели огни; везде стояла стража. Он теперь понял все: его окружили и стерегли на всех выходах.

Суровый дикарь вздохнул и прошептал:

— Я могу погибнуть, но жаль, если убьют бедного ребенка Мица!

Надо ли говорить, что карлик, сын Наны, изнасилованной зверски Эвлогием, теперь вдруг сделался дорогим его сердцу; в нем он узнавал свои приметы, видел самого себя. Он был отцом, и новые чувства наполняли его грудь.

«Нет, он не струсит только потому, что придется защищать себя и своего сына!» — решил Эвлогий и вдруг страшно побледнел.

По Луаре плыла лодка. В ней сидел какой-то человек, закованный в железо, вокруг него плакало пятеро детей.

— Что это такое? — воскликнул он.

Скоро он мог различить в лодке, в оковах, крестьянина Жана Польгаста и его детей; старшему было восемь, а младшему два года. Солдаты подхватили арестанта и потащили его в лагерь. Везде вокруг огней толпились люди в пестрых одеждах; одни носили дрова, другие варили ужин, третьи расхаживали без дела и разговаривали. Эвлогий, благодаря мраку вечера, спустился еще ниже и мог очень основательно разглядеть лагерь своих врагов.

XXI

Случилось вот что. Вдова Жиро на допросе показала, что с графом в день битвы Каспара д’Эспиншаля с бандитами Канеллака были: какой-то ребенок, ей неизвестный, и крестьянин Жан Польгаст. По просьбе Канеллака Шато-Моран велел взять Жана Польгаста с семейством и доставить в лагерь.

Когда его привезли, сам великий маршал начал допрос.

— Тебя зовут Жан Польгаст? — спросил Шато-Моран и прибавил: — Эти дети — твоя семья; соседи считают тебя порядочным человеком? Надеюсь, ты поможешь правосудию?

Жан Польгаст торопливо поклонился, как можно ниже.

— Собранные мной сведения говорят, что ты знаешь, где укрывается Каспар д’Эспиншаль.

— Каспар д’Эспиншаль не сделал мне зла. Я не правосудие, и искать его не мое дело, — ответил Жан Польгаст.

— Ты ошибаешься, если так думаешь. Твоя обязанность искать его. Но прежде отвечай: знаешь ли ты и видел ли Каспара д’Эспиншаля?

— Бесспорно, я его видел и знаю.

— В таком случае, слушай же… — И Шато-Моран прочитал весь обвинительный акт против властителя замка Мессиак. Крестьянин слушал, опустив голову.

— Это черт знает, что такое! — крикнул Канеллак. — Вы, граф Шато-Моран, чересчур мягки с этим негодяем. Позвольте мне с ним потолковать: петля на шее скоро развяжет ему язык.

Жан Польгаст гордо поднял голову:

— Вы, сеньор, не получите от меня, даю вам слово, ни одного показания. Если вы, дворянин, не умели сдержать обещания, я сдержу свое.

— Обещание! Ты припоминаешь, что я обещал тебе сто палок. Делать нечего — надо сдержать обещание. — Обращаясь к Шато-Морану, Канеллак просил позволения по-своему допросить крестьянина. Офицеры, сержант и драгуны согласились с мнением Канеллака. Хотя и против воли и убеждений, но великий маршал должен был дать позволение на пристрастный допрос крестьянина.

Тогда Канеллак, показывая Жану Польгасту дерево, крикнул:

— Говори, или через полчаса я тебя повешу. Ну, одумайся!

— Я уже одумался. Можете меня повесить, — ответил крестьянин.

— Граф! — воскликнул один из драгун. — Позвольте мне обрубить уши этому негодяю! Канеллак разрешил. Драгун обнажил кинжал и хотел уже отрубить уши Жану Польгасту, но Канеллак подал знак остановиться.

— Я придумал средство более действенное для него, — сказал он. — Приведите детей этого человека.

Когда плачущих детей привели, Польгаст не знал, что с ними сделают, и побледнел.

— Простись с ними, — сказал ему Канеллак.

— Как, вы бы решились?…

— Вовсе не я их повешу. Ты сам, своим упорством, осудишь их.

— Я сам осудил бы на смерть собственных детей!

— Не иначе! Не желаешь нам указывать, где скрывается Каспар д’Эспиншаль, разбойник и убийца, в таком случае твои дети сейчас будут висеть на этом дереве. Да, что это я: кажется, вступаю в споры и рассуждения с вассалом! Гм!… Вешайте этих щенят…

— Подождите! Подождите! — закричал Жан Польгаст. — Я все скажу.

— Ты немного опоздал со своим согласием, — флегматично возразил ему Канеллак. — Мы сперва повесим одного, а там увидим…

Драгун потащил на роковую лестницу старшего из мальчиков. Жан Польгаст бросился, и с ужасающей силой мгновенно вырвал ребенка из рук палача. Сжимая его в объятиях, он крикнул:

— Не забирайте у меня сына! Я все скажу, все…

Безжалостный Канеллак хотел было распорядиться отнять и повесить ребенка, но Шато-Моран подошел к месту допроса и твердо сказал крестьянину:

— Даю тебе слово: твоим детям не сделают зла, если ты скажешь, где укрывается разбойник, осужденный судом, Каспар д’Эспиншаль.

Жан Польгаст упал на колени с воплем:

— Господи! Прости меня за то, что я делаюсь предателем. Но для спасения моих детей я должен пожертвовать моей честью. Слушайте: граф Каспар д’Эспиншаль перед вашими глазами, он укрывается на Чертовой горе.

Сказав эти слова он упал на землю в беспамятстве и закрыл лицо руками. Очнувшись, Жан Польгаст увидел в своих руках кошелек с золотом и в ужасе отбросил его прочь с криком:

— Я не беру золота за кровь!

— Ты честный малый! — воскликнул пораженный этим поступком Шато-Моран. — Я охотно протягиваю тебе руку. Но скажи мне; ты осмелишься идти парламентером к Каспару д’Эспиншалю?

— Я даже хотел просить вас дозволить мне идти к нему: я его предал и обязан сказать, что сделал. Пусть он убивает меня, я заслужил.

Шато-Моран еще раз пожал руку Жана Польгаста и увел его в свой шатер.

XXII

Спустя несколько часов крестьянин с письмом Шато-Морана уже поднимался, между диких скал, к месту засады Эвлогия. Дорога была ему хорошо известна, тем не менее он едва мог идти, каждую минуту оступаясь.

Дикий давно заметил крестьянина, но не мог догадаться, зачем он идет к нему? Наконец, Жан Польгаст очутился на платформе и увидел мнимого Каспара д’Эспиншаля сидящим у входа в пещеру.

— Что тебе надо? Зачем ты явился сюда?

— Я пришел, граф, сказать, что я негодяй и предатель: я указал вашим врагам, где вы скрываетесь.

Молния блеснула в глазах Эвлогия.

— Для чего ты это сделал? — помолчав, спросил он Жана Польгаста. — Разве я сделал тебе какое-нибудь зло?

— Они хотели повесить моих детей, я был вынужден… Но я заслужил смерть. Стреляйте же скорее мне в лоб из этого мушкета.

Дикий поднял палец вверх.

— Ты не заслужил смерть и сделал то, что должен был сделать. Я для тебя, разумеется, посторонний, а дети есть дети. Иди и скажи этим людям, что я жду их и готов драться.

— Постойте, граф! Прочтите прежде письмо к вам, написанное Шато-Мораном, а потом решайте.

Эвлогий взял письмо и прочел:

«Вы не можете спастись. Допустим даже, что вы перебьете у нас тысячу человек, все же мы вас возьмем и повесим. Стыд ожидает вас. Но моя дочь носила имя д’Эспиншалей, не хочу допустить позора для этого имени. Выстрелите себе в лоб или, если предпочитаете иную смерть, я пришлю вам яд».

Эвлогий встал и, отдавая письмо обратно Жану Польгасту, воскликнул:

— Я уже выбрал себе смерть. Иди и скажи этому старику, пусть он приходит со всеми своими людьми и возьмет меня. Но прежде чем это свершится, можешь ли ты обещать мне исполнить одно мое поручение.

Жан Польгаст, не колеблясь, поклялся, что исполнит.

— Ты знаешь маленького Мица? — продолжал дикий. — Когда меня убьют, дай мне слово воспитать его и сделать честным солдатом или поселянином. Я не хочу, чтобы он вырос дикарем. Об издержках не думай! Там, в верхней пещере, я закопал золото. Когда все будет кончено, придешь и возьмешь его.

Сложив пальцы, Эвлогий свистнул, й Миц явился из глубины скал, где укрывался, наблюдая за движением врагов в долине.

— Видишь этого человека? — произнес Эвлогий, указывая карлику на Жана Польгаста. — Ты должен идти за ним, остаться с ним и его слушать.

— Я не хочу вас покидать, — решительно ответил Миц. — На вас готовится нападение, и я могу очень пригодиться.

— Именно потому-то я и хочу тебя отослать. Нет надобности тебе подвергаться смерти со мной.

— В таком случае, я остаюсь здесь.

— Даже против моей воли?

— Даже… Меня вовсе не пугает смерть.

Эвлогий хотел броситься и поймать упрямого карлика, но при первом его движении Миц был уже за мостом, соединявшим берега пропасти.

— Если вы не дадите мне слово, — закричал он, схватившись за перекладины моста и готовый кинуться в пропасть, — что не тронете меня и дозволите остаться умереть с вами, я брошусь вниз.

Пришлось покориться, и Эвлогий дал карлику слово не отсылать его. Тогда Миц совершенно спокойно снова перешел мостик и уселся рядом с ним.

Движением руки Жан Польгаст был отпущен. Когда он уже начал сходить вниз, Эвлогий крикнул ему:

— Помни же обещание! Если Миц останется жив после битвы, возьми его и воспитай как собственного сына.

XXIII

Настала ночь. Мрак прикрыл землю. Только бледный месяц, время от времени выглядывая из-за туч, бросал серебряные лучи на горы и лагерь вооруженной армии. В лагере готовились на приступ. С факелами и оружием в руках толпы вооруженных садились в лодки и переправлялись за реку, окружая Чертову гору со всех сторон. Людям де Шаранса, лучше других знавшим дорогу, пришлось начинать атаку. Они пошли по течению потока, оставляя вершину Чертовой горы с правой стороны. Шаранс и Канеллак были с ними.

Погруженный в глубокие думы, Эвлогий услышал возле себя шелест — это был Миц.

— Люди из замка Полиньяк уже прошли первую скалу и лезут на вторую. С ними де Шаранс и тот, старый.

— Знаю. Иди же и смотри, как только они взойдут на третью скалу, предупреди меня.

Легкими шагами Эвлогий приблизился к месту, которое раньше служило руслом потоку, но теперь было завалено огромным обломком скалы и представляло нагую стремнину. Здесь же валялся железный рычаг, с его помощью можно было отодвинуть каменную глыбу, чтобы кипящий поток ринулся по старому руслу.

— Идут, — крикнул Миц, — уже взбираются на третью скалу.

— Теперь уходи за мост, — распорядился Эвлогий, берясь за рычаг. Едва ребенок скрылся в пещере, как с неслыханной силой дикий отодвинул глыбу и дал свободу водной стихии.

Мощным потоком хлынули ревущие, рокочущие волны и смыли целый отряд де Шаранса. Только вопли раненых и стоны утопающих оглашали воздух. За водами катились обломки скал и добивали несчастных. Де Шаранс погиб одним из первых.

Шато-Моран, которому дали знать о случившемся, собрал совет вождей и убедился, что необходимо остановить атаку. Невозможно штурмовать Чертову гору ночью.

Армия «Великих Дней» снова переправилась за реку и разбила лагерь. В волнах потока погибли тридцать человек, и единственным утешением была смерть негодяя де Шаранса.

Телемак де Сент-Беат был в своей палатке и собирался спать. Чей-то голос попросил позволения войти. Это был Рауль, опечаленный и смущенный.

— Вы потеряли надежду?

— Я? Нет! Я ее не имел. Но не это меня печалит. Скажите, кавалер, вы утомлены?

— Когда вы видели меня утомленным? Куда надо идти? Я готов.

— Вы слышали, что атак больше не будет. Решили сморить Каспара д’Эспиншаля голодом.

— На военном совете так решили. Это не весело, но делать нечего, мы не можем губить людей без пользы.

— Да! Но я вам предлагаю идти сейчас же штурмовать Чертову гору! Лестницы, веревки и все прочее уже за рекой… Согласны ли вы?

Вместо ответа Телемак де Сент-Беат встал, надел плащ и шпагу и пошел за Раулем.

XXIV

Ночной поход не принес большой пользы. Правда, Рауль и Телемак де Сент-Беат открыли нору, через которую удобнее было пройти на третью возвышенность у подошвы Чертова пика. Они прошли этой дорогой до самого соснового леса, примыкавшего к пещере Эвлогия, подожгли лес, сухие деревья сгорели быстро, но дальше ничего нельзя было сделать.

Неприступная вершина, окруженная камнями, готовыми упасть на головы атакующих, висела по-прежнему.

При свете горящего леса Рауль и Телемак де Сент-Беат видели Эвлогия и приняли его за Каспара д’Эспиншаля.

Прошло восемь дней. Нетерпение и стыд, что один человек задерживает целую армию, волновали в лагере и солдат, и предводителей. Они готовы были идти на штурм, но Шато-Моран не соглашался: голод, по его мнению, должен был отдать им в руки грозного противника.

Чем питался осажденный до сих пор, было загадкой для всех. Но, однако же, человек и ребенок на горе были живы: их видели несколько раз на вершине скалы.

На двенадцатый день из Клермона явился посланник с письмом от королевского прокурора, в котором этот сановник уведомлял Шато-Морана, что он напрасно теряет время, так как Каспара д’Эспиншаля видели в Иссоаре и следует с армией направиться к замку Мессиак.

— Эти господа все поглупели! — закричал раздраженный старый граф. — Видели в Иссоаре! Да я его сам видел на горе… Нет, они меня не собьют с толку, я остаюсь на месте.

Снова минуло три дня. На пятнадцатый день мнимый Каспар д’Эспиншаль снова показался на вершине горы. И он, и ребенок были живы. Совершалось что-то чудесное. Решено было наутро начать штурм.

В эту ночь отряд под началом Телемака де Сент-Беата занял открытый им горный проход в пещеру. В первом часу, украдкой, отряд из нескольких стрелков добрался до самой каменной ограды около пещеры Эвлогия.

Дикий не спал. Подняв внезапно голову, он вдруг увидел блестящий предмет между камней… Это был мушкет солдата, нацеленный в него.

Впервые сердце его дрогнуло.

— Черт мне его сюда принес! — шепнул он с угрюмой улыбкой. И, осторожно двигаясь, убрался с линии выстрела. Крадучись, Эвлогий полз на животе и скоро оказался позади каменной ограды; семеро солдат лежало на земле, направив ружья внутрь пещеры.

Один из них услышал около себя шорох и спросил шепотом:

— Это ты, Робер?

— Я! — ответил чей-то голос.

— Ты его видел?

Никто не ответил на этот вопрос. Несчастный солдат почувствовал на своем горле чью-то железную руку, и скоро кинжал сделал его навеки немым.

Эвлогий вернулся в свою пещеру и притащил труп солдата.

— Я хочу спастись! — сказал он Мицу. — Но ты должен оставаться на горе. Если завтра увидишь огонь в Канкбоа, это будет означать, что я спасся. Тогда сойди спокойно с горы и, если пожелаешь, присоединись ко мне. Не увидишь огня, считай меня мертвым. Тогда иди к Жану Польгасту. Он честный человек. Золото для тебя под этими камнями.

— А не могу я с вами идти теперь?

— Не можешь. Вдвоем нас узнают, и мы оба погибнем.

Говоря эти слова, Эвлогий переоделся в одежду убитого солдата и приготовился идти. Когда он подал на прощание Мицу руку, карлик зарыдал и бросился к нему на грудь.

— Торопитесь, — шептал Миц, — они уже идут…

Медленно освободившись из объятий ребенка, дикий почувствовал на глазах слезы.

Пробравшись за ограду, он очутился на месте убитого им солдата и очутился как раз в ту самую пору, едва он лег на землю, как кто-то спросил:

— А что Георг, видел ты его?

«Очень хорошо! — подумал Эвлогий, — теперь я знаю, что называюсь Георгом», — и ответил:

— Не видел. Посмотри сам.

Поменялись местами. Прошло несколько минут, показавшихся Эвлогию длиннее целого дня. Наконец-то солдат встал, он тоже ничего не увидел и спросил у Эвлогия:

— Нет ли возможности проникнуть в эту нору?

Эвлогий задрожал. Проникни только солдат в пещеру, мертвое тело Георга сейчас будет узнано, а он будет разоблачен.

— Лучше уйдем отсюда, — шепнул он солдату.

— И в самом деле, сойдем! — согласился солдат.

При помощи лестницы и веревок все спустились в проход под скалой, открытый Телемаком де Сент-Беатом, о существовании которого Эвлогий вовсе не знал.

Теперь он понял, как вовремя он переоделся.

Когда вслед за солдатами пришлось войти в пещеру Эвлогию, он почувствовал себя словно в пасти льва и даже с минуту сожалел, зачем вышел из своего укрытия. Но солдаты готовились ко сну и переговаривались, кому стоять на часах. Приходилось идти Георгу. Ничего не возражая, Эвлогий взял мушкет и направился к отверстию, которое должен был стеречь от самого себя. Из разговора своих новых товарищей он узнал, что ночью осматривать караулы придет Телемак де Сент-Беат.

Это его встревожило. Он ждал, что на ночь армия отступит в лагерь, а между тем она собиралась ночевать на месте будущего боя.

Факелы продолжали гореть; разговоры солдат, улегшихся группами, начали прерываться, они засыпали один за другим. Эвлогий глянул вверх, на груды скал, с которых только что спустился при помощи лестницы, и подумал, что взобраться туда снова будет гораздо труднее.

Вдруг послышались чьи-то быстрые шаги.

— Кто идет? — окликнул Робер, спавший у выхода из пещеры.

Телемак де Сент-Беат, Рауль и несколько солдат вошли в круг спящих.

— Вы никого не видели? — спросил Телемак.

— Нет, никого, — ответил Робер. — А мы с Георгом сторожили довольно долго.

— Где Георг?

— На часах со стороны гор.

— Слезай, Георг! — крикнул кавалер. — Все могут возвратиться в лагерь.

Надежда затеплилась в сердце Эвлогия. Он видел уже, как солдаты выходили из пещеры друг за другом. Когда последний вышел, Телемак де Сент-Беат спросил: не остался ли кто?

— Георг остался, — ответил чей-то голос.

— Ах, ленивец! — рассердился Телемак де Сент-Беат. — Ну же, скоро ли ты слезешь?

Эвлогий вышел, надвинув шляпу на лицо.

Кавалер Телемак де Сент-Беат был на середине моста, он оглянулся на мнимого солдата и воскликнул:

— Что вы, ослы, врете? Какой это Георг? Георг ниже на целую голову…

— Правда, это не Георг… Где же Георг?

Пораженный Эвлогий остолбенел, он не мог придумать, на что решиться, и стоял неподвижно. Приказание Телемака де Сент-Беата подойти к нему возвратило его самообладание. Схватив топор, он принялся рубить балки, державшие мост. Одна, перерубленная, свалилась в пропасть.

Телемак де Сент-Беат, не понимая, что это значит, хотел броситься на мнимого солдата, но Рауль не допустил и оттащил его с моста на скалу. Мост в ту же минуту обрушился. Шляпа упала с головы Эвлогия, и все узнали его грозное лицо.

— Это Каспар д’Эспиншаль! Это Каспар д’Эспиншаль! — крикнули солдаты и начали стрелять.

Но Эвлогий успел пригнуться, и потом одним прыжком очутился в своей пещере.

Телемак де Сент-Беат, Рауль и солдаты были поражены случившимся.

— Что делать! — утешал их Телемак де Сент-Беат. — Сегодня он ушел, но заверяю вас: завтра не уйдет!

Затем, обращаясь к Раулю, добавил:

— Надо выстроить новый мост. Более четверти часа Каспар д’Эспиншаль не удержится тогда в своей крепости.

К утру мост был положен. Но по нему можно было идти только по одному. Первым пошел плотник, строивший мост; на половине дороги его поразила чья-то пуля, и он упал.

XXV

Но кто же стрелял? Из пещеры нельзя было попасть; отверстие подземного входа оберегали. Пуля вылетела сверху, со скалы.

Подняв головы, все увидели карлика, махавшего мушкетом и, казалось, вызывавшего их на бой.

Двадцать ружей выстрелило в ребенка и, раненый, он покатился вниз.

Карлик пытался удержаться на скале, но не за что было ухватиться. Ужасный крик несчастного наполнил воздух; тело его раздирали острые камни. Он скатился до первой платформы, ударился о гранит и, издав еще более пронзительный вопль, покатился вниз, пока не упал на дно пропасти.

Он еще жил. Но тело с окровавленным лицом и выбитыми зубами внушало ужас. Только глаза горели огнем, как у молодого тигра.

— Миц! Милый Миц! — загремел голос из пещеры.

Умирающий ребенок услышал этот голос и начал биться в руках тех, которые его подняли.

— Миц! Я твой отец! — кричал Эвлогий.

— Ты мой отец! — шептал Миц. — Ну, тем лучше; я убил хоть одного твоего врага.

Маленькое тело скорчилось и снова вытянулось. Миц умер.

— И вы умрете! — крикнул Эвлогий, стреляя одному солдату прямо в лоб.

— Пли! Залпом, пли! — скомандовал Телемак де Сент-Беат. Но ружья не были заряжены.

Эвлогий стоял не укрываясь, крича своим врагам:

— Вы убили сына. Подлые! Идите убить отца. Я жду вас.

Рауль кинулся на него. Телемак де Сент-Беат последовал за Раулем, а солдаты, колеблясь, все же должны были перейти через мост за своими начальниками.

Эвлогий и Рауль схватились. Юноша имел силу Геркулеса, и гнев воодушевлял его. Эвлогий мстил за сына. Взяв кинжал в зубы, он обхватил Рауля. Но тот, упершись в скалу, успел оттолкнуть противника. Тогда Эвлогий переменил тактику; схватил юношу за шею и согнул его. Солдаты думали, что он сломал ему хребтовую кость.

Телемак де Сент-Беат был бледен, как полотно. Но Рауль сделал нечеловеческое усилие, схватил Эвлогия за ногу и опрокинул на землю.

Не ожидавший подобного сопротивления, Эвлогий, однако, встал на ноги и в ту же секунду снова ринулся на Рауля.

Один солдат вздумал помешать Эвлогию, но был заколот кинжалом.

— Рауль! — крикнул кавалер. — Отступи сейчас же.

Палаш Телемака де Сент-Беата уже касался груди Эвлогия, но он оттолкнул его оружие. Вход в пещеру стерегли; вход в подземелье тоже. Можно было только перебраться по мосту и бежать. Сбив с ног Рауля, Эвлогий сделал настоящий прыжок тигра и перескочил через мостовые балки. И в это время выстрел из мушкета ранил его в плечо, а поднявшийся Рауль успел схватиться за его платье.

— Умри же! — зашипел Эвлогий, замахиваясь кинжалом. Но юноша успел пригнуться, и кинжал, ударившись в дерево, переломился.

Эвлогий остался без оружия. Солдаты воскликнули, торжествуя.

— Вы еще не взяли меня! — гордо ответил дикий.

Схватив одну из мостовых балок, он снова был вооружен и страшен, как Самсон со своей палицей. Солдаты отступили, новый выстрел оторвал у Эвлогия палец на одной руке.

— Это пустяки! — крикнул он и пошел вперед, махая своей палицей.

Армия во главе с Шато-Мораном занимала ущелье. Все уже знали, что минута развязки близка.

Махая балкой, дикий человек продвигался вперед. Трое солдат, стерегших выход из ущелья, наблюдали за его движениями. Он убил одного, сбил с ног другого, но получил еще одну пулю, оторвавшую ему ухо.

— Ты ничтожество! — крикнул Эвлогий.

Подбежали Телемак де Сент-Беат и Рауль. Огромная балка обрушилась на Рауля и, к счастью, мимо. Выстрелом из мушкета Телемак де Сент-Беат перебил колено Эвлогию. Тот упал, попробовал встать — и не смог.

Едва увидели его упавшим, как грянуло более двухсот выстрелов. Несчастный еще раз попытался подняться, но снова упал.

Кавалер приблизился к телу, и вдруг руки смертельно раненого Эвлогия вытянулись, схватили Телемака де Сент-Беата за горло и сжали.

— Я не Каспар д’Эспиншаль! — хрипел умирающий. — Я Эвлогий! Вы все ошиблись. А ты умрешь, я задушу тебя, как задушил твою сестру…

Опоздай Рауль на минуту, дикий удавил бы кавалера. Но Рауль никогда не опаздывал: он кинжалом проколол грудь Эвлогия, покрытую десятками ран, и оторвал руки чудовища от горла друга. Телемак де Сент-Беат приподнялся, весь синий.

Эвлогий на этот раз был действительно мертв.

XXVI

После битвы в палатке графа Шато-Морана сидели, кроме хозяина, его ближайшие советники: кавалер Телемак де Сент-Беат и Рауль. Всех троих озадачило предсмертное признание Эвлогия. Если убитый был действительно не Каспар д’Эспиншаль, а полудикий бродяга Эвлогий, то все дело приходилось начинать снова; кровь и труды нескольких месяцев пропали даром.

— Если это действительно не Каспар д’Эспиншаль, — воскликнул Телемак де Сент-Беат, указывая на покрытый холстом предмет, лежавший в углу палатки и напоминавший формы человеческого тела. — Во всяком случае, у меня в уме недурной план.

— Какой? — спросил опечаленный Шато-Моран.

— Не надо выводить из заблуждения нашу армию! Пусть идут торжества в честь смерти Каспара д’Эспиншаля. Уверенный, что его не ищут, он сделается менее осторожным, а мы будем по-прежнему бдительны. Невозможно, чтобы он не попался наконец в наши руки.

— Мысль ваша превосходна, любезный кавалер. Но… мы все же не можем с уверенностью сказать, что это тело — Эвлогия-дикаря, а не Каспара д’Эспиншаля.

В эту минуту в палатку вошел новый посетитель, старый Канеллак.

— Я являюсь к вам, господин маршал «Великих Дней», — произнес он, — поздравить вас с победой и отдать себя в ваше распоряжение.

— Как так, отдать себя в мое распоряжение?

— В самом простейшем смысле. Мне обещано помилование, если я возьму живого или мертвого Каспара д’Эспиншаля. Он взят и мертв, но моего участия в этом деле вовсе не было. Не значит ли это, что помилование не может коснуться меня? Слово дворянина дано, и мне остается только сдержать его. Вот мой палаш! Граф! Велите меня арестовать.

Граф был удивлен такой щепетильной честностью человека, слывшего разбойником; на губах его мелькнула слабая улыбка…

— Вы говорите, — обратился он к Канеллаку, — что Каспар д’Эспиншаль взят без вашей помощи. Ну, это не совсем так. Взят и убит дикий человек, бродяга, какой-то Эвлогий, а Каспар д’Эспиншаль жив и здоров.

В свою очередь удивился Канеллак. Он быстро отбросил простыню и начал всматриваться в мертвеца.

— Как вы находите? — спросил его Телемак де Сент-Беат. — Эвлогий это или действительно Каспар д’Эспиншаль?

— Гм!… Сходство поразительное! И знаете ли еще, на кого похож этот убитый? На вас, господин маршал «Великих

Дней». Вы удивляетесь? Чему же удивляться, ведь если это Эвлогий, то он сын отца д’Эспиншаля и вашей сестры, госпожи из замка Роше-Нуар… Впрочем, узнать, действительно ли это Эвлогий, я могу лучше всякого другого. У него должна быть рана под лопаткой, старая рана. Однажды мои охотники подстрелили его, встретив в моем лесу.

Тело было перевернуто, и знак от старой раны под левой лопаткой оказался. Не было никакого сомнения: убитый был не Каспар д’Эспиншаль, а дикий, столько лет бродивший по лесам.

Канеллака посвятили в новый план поимки сеньора из Мессиакского замка, и все вышли, чтобы отдать приказание армии собираться в новый поход.

Но в лагере царило ужасное волнение. Солдаты, отправившиеся погребать своих убитых товарищей, были поражены странным обстоятельством: у всех убитых была разорвана грудь и вырвано сердце. Только сейчас все догадались, чем жили две недели взрослый и ребенок на своей горе… Мнимый Каспар д’Эспиншаль и Миц питались сердцами убитых врагов.

Ярость и негодование всей армии не знало границ. С ужасными криками солдаты устремились к палатке Шато-Морана, где, знали, лежало тело людоеда.

Напрасно уважаемый всеми Шато-Моран настойчиво повторял: «Оставьте Богу месть над этим жалким дикарем. Он умер, и позорить мертвеца недостойно христиан».

Солдаты и крестьяне, составлявшие армию, вырвали тело Эвлогия из рук слуг, собиравшихся хоронить его. Голову отрубили и воткнули на пику, а остальное мгновенно растерзали на тысячу кусков.

Затем вся армия тронулась в путь с криками:

— В Мессиак! в Мессиак!

XXVII

В Мессиаке никем не поддерживаемый замок понемногу приходил в упадок. Стены, рвы и бойницы были еще крепки, но окна комнат не открывались, никто в них не жил; везде лежали груды мусора, и сырость стояла в непроветриваемых коридорах и неотапливаемых залах здания.

Мальсен и дон Клавдий-Гобелет жили одни в целом Мессиаке. Но и капеллан не всегда сидел дома, чаще всего оставался здесь один лишь Мальсен. Угрюмый и неразговорчивый, интендант за это время совершенно одичал. Однажды, сидя в столовой комнате и читая охотничью книгу, Мальсен вдруг услышал звонок.

«Это, вероятно, дон Клавдий-Гобелет», — подумал он и пошел отворить ворота.

— Откуда тебя принесло? — спросил интендант достойного капеллана, когда они снова уселись в столовой комнате.

— Гм!… Принесло… Долго это рассказывать. Я умираю от жажды. — С этими словами дон Клавдий-Гобелет взял флягу с вином и осушил ее.

— Боюсь, плохая новость! — обратился он, поставив флягу на место. — Говорят, граф Каспар д’Эспиншаль убит.

— Дураки, — пожимая плечами, ответил интендант. — Поверь, никогда граф не был так силен, как теперь…

— Что же это ты? По-твоему, я лгун…

— Может быть.

Капеллан обиделся. Но снова взялся за флягу и утопил обиду в вине.

— Вот видишь ли, Мальсен, ты на этот раз можешь мне поверить: Каспар д’Эспиншаль действительно убит.

— Не поверю этому до тех пор, пока не увижу сам головы моего господина.

— Ну, ты ее увидишь! Наткнув на пику, чернь носит с триумфом эту прекрасную голову, которая при жизни пугала многих.

— Капеллан, достойный капеллан, прошу тебя, сознайся.

— В чем мне сознаться?

— Что ты был пьян, когда тебе рассказывали сказки о голове Каспара д’Эспиншаля.

Дон Клавдий-Гобелет почесал пальцем нос и ответил:

— Посмотри на меня, разве я пьян сегодня! Нет, я вполне трезв, а между тем все мной рассказанное я слышал сегодня. Однако в фляжке нет ни капли вина. Что бы это значило?

— Значит это только то, что ты ненасытный пьяница.

— А что же мне больше делать! Молиться и служить обедню запретил епископ. Я сам слышал, как оглашали это безбожное распоряжение в Иссоаре. С амвона монах читал бреве епископа, по которому меня за сообщничество и заговор с осужденным на смерть Каспаром д’Эспиншалем, за помощь, ему оказанную при побеге из церкви, мне, дону Клавдию-Гобелету, запрещается служить обедни, вечерни, совершать таинства, носить духовную одежду, пользоваться десятиной, словом, я лишен всех прав и привилегий моего сана.

Мальсен, слушая эту речь экс-капеллана, засмеялся.

Дону Клавдию-Гобелету показалось, будто кто-то вторит смеху интенданта, но он приписал это отголоскам.

— Не найдется ли у тебя какое-нибудь светское платье, брат Мальсен?

— Разумеется, найдется. Но мне кажется, я слышу шаги людей. Надо пойти узнать, кто это подъезжает к замку.

— Я пойду с тобой, но предупреждаю, что по возвращении мне непременно захочется пить.

Оба собеседника спустились в сторожевую будку и выглянули. Странное зрелище представилось их глазам: по дороге в замок двигалась длинная шеренга людей. У каждого в руках был горящий факел или оружие. Клубы дыма окутывали синим туманом идущих. Блестели пики, дула мушкетов. Временами, в кровавом блеске факелов, появлялись угрюмые и зловещие физиономии.

— Это ночные видения! — воскликнул дон Клавдий-Гобелет и перекрестился.

Мальсен недоверчиво покачал головой, говоря:

— Что это за сволочь? Сегодня ведь не начало масленицы, а между тем идущие оборванцы напоминают банду цыган…

Голова колонны остановилась около замка, и дикие голоса завопили:

— Вот трущоба тигра! Вот нора людоеда! Пойдем и будем петь «со святыми упокой»! Не ради души проклятого разбойника, а за упокой праха людей, им замученных…

Мальсен закусил губы. На плечо его оперлась рука экс-капеллана.

— Что тебе нужно от меня?

— Разве ты не видишь… там… смотри!

Мальсен взглянул и вскрикнул; на пике торчала голова Эвлогия.

В ночной темноте, при свете факелов, Эвлогий похож был на Каспара д’Эспиншаля.

— Однако же вчера еще он был в замке! — шептал Мальсен. — Как это могло статься?

Кто-то наклонился к его уху и шепнул ему:

— Я могу тебе это разъяснить.

Мальсен обернулся и увидел в углу сторожевой будки высокого мужчину, покрытого широким плащом со шляпой в руке. Это был сам граф Каспар д’Эспиншаль. Он говорил голосом, дрожащим от волнения.

— Голова на пике — голова бедного Эвлогия, моего брата, единственного человека, меня любившего.

Крупная слеза упала из глаз сурового графа. Мальсен и дон Клавдий-Гобелет до сих пор видели только злого сеньора из Мессиака, это впервые он плакал перед ними, глядя на голову Эвлогия. Оба свидетеля печальной сцены почувствовали сердечный трепет и смущение.

Таковы были похороны дикого человека.

XXVIII

Телемак де Сент-Беат распорядился сохранять в своем отряде глубочайшую тайну насчет того, куда они идут. Объявлено, что возвращаются в Клермон. А между тем наутро после той ночи, когда чернь носила вокруг Мессиака голову Эвлогия, отряды армии маршала «Великих Дней» остановились лагерем в версте от замка.

Телемак де Сент-Беат позвал Бигона и спросил:

— Ты по-прежнему в хороших отношениях с доном Клавдием-Гобелетом?

— Он со мной не говорит даже.

— Это жаль. Ты мог бы мне оказать услугу.

— Гм!… Услужить… Это бы можно, имей я только небольшие деньги, вроде шестидесяти пистолей, которые я некогда, если вы не забыли, имел честь одолжить вам.

— Как я могу забыть, если ты мне об этом постоянно напоминаешь. Ну, эти шестьдесят пистолей ты получишь. Знаешь ли ты домик, в котором хозяйничала Мамртинка? В этом домике теперь трактир и хозяйничает женщина побойчее Мамртинки. Там сборище веселых людей и пьяниц. Мне нужно, чтобы ты отыскал дона Клавдия-Гобелета.

— Если в домике бывшей Мамртинки собираются пьяницы, тогда не сомневайтесь, кавалер, я там найду дона Клавдия-Гобелета.

— Слушай дальше. Ты меня всегда уверял, что привязан ко мне. Я доверю тебе большую тайну: знай, граф Каспар д’Эспиншаль жив!

Бигон опустил руки и раскрыл рот.

— Он жив! — повторил он громко и, подумав, добавил: — Бедный мой господин! Он сошел с ума.

Но Телемак де Сент-Беат рассказал все происшедшее при взятии Чертовой горы и почему предводители армии считают убитого Эвлогием, а не Каспаром д’Эспиншалем.

— Теперь я все понимаю! Недаром же я был купцом, — торопливо проговорил Бигон. — Недаром же я был и еще кое-чем; вы желаете через меня узнать, где теперь Каспар д’Эспиншаль? Я должен выпытать у дона Клавдия-Гобелета!

Телемак де Сент-Беат кивнул головой и вручил Бигону шестьдесят пистолей.

— Если мне удастся выудить у капеллана тайну за меньшую сумму, остаток денег я возвращу. А пока, честь имею кланяться, я иду исполнять поручение.

Бигон направился к хорошо знакомому для него домику. Светало. Посетителей еще не было. Домик содержали аккуратно и хозяйственно. На пороге повстречался высокий мужчина с прекрасной черной бородой.

«Это доктор, коновал и отравитель Лагульф, — сейчас же сообразил Бигон и прибавил, — кто же здесь болен, и зачем Лагульф тут шляется…»

Не долго думая он вошел в кухню и увидел там хорошенькую крестьяночку, мывшую посуду.

— Здравствуй, моя милая! — говоря это, Бигон дал рукам волю. Крестьянка воскликнула.

— Ах ты, старый!

— Старый! Где ты видишь старого. Когда я был властителем этого дома, год тому назад, никто меня не называл старым.

Слово «властитель дома» произвело хорошее впечатление на девушку. Она улыбнулась, говоря:

— И мой теперешний хозяин Лагульф еще не старый человек.

— А, так этот дом принадлежит доктору Лагульфу. Это мой приятель. Пожалуйста, принеси вина, и самого лучшего. Мне хочется пить.

— Вы будете пить одни?

— С тобой, моя милая, если ты это позволишь.

— В таком случае пройдите в комнату за кухней.

Бигон вошел в указанную комнату и выпил две бутылки вина. У гасконца глаза начали блестеть и на губах появилась сладострастная улыбка.

— Ах, какая ты хорошенькая девочка! — воскликнул он, хватая ее за подбородок и целуя.

В эту минуту соседняя дверь отворилась, на пороге явилась женщина и, взглянув на нежную сцену, принялась хохотать.

Бигон, как ужаленный, обернулся и остолбенел: на пороге стояла Инезилла.

XXIX

— Мой добродетельный муж! — воскликнула она. — Наконец-то я открыла твой главный повод, по которому ты добиваешься развода со мной. Чувствительный и милейший муженек!

Услышав, что ее собеседник муж хозяйки, крестьянка убежала без оглядки из комнаты.

Оставшись с глазу на глаз с женой, Бигон сейчас же пришел в себя. Он непритворно рассердился и крикнул:

— Вам, сударыня, шутить легко! Или вы думаете, что ваше гнусное бегство сделало из меня святого? Брошенный вероломной женой, кажется, я имею право на некоторое утешение, не ожидая вашего позволения. Вы забыли Паскаля.

— Я смеялась над ним.

— А графа Канеллака?

— Это дворянин, и вы не должны ревновать.

— А господин Лагульф?

— Это только мой доктор.

— За кого же ты меня принимаешь, потчуя подобными оправданиями? Или мой ум так же поврежден, как твоя добродетель…

— Я провинилась, правда, но только по неопытности, милый мой Бигон.

— Что? Твой милый Бигон! Этого только недоставало! Хочешь, верно, повторить сцену в башне Монтейль?

— Нимало. На этот раз я искренне говорю. Я сожалею, что поступила дурно. Не думай, будто говорю так, рассчитывая на твои деньги. У меня их более.

Отворив шкаф, Инезилла показала мужу большой мешок, наполненный золотом.

— Гм! — произнес гасконец. — А если бы я примирился с тобой?

— Я была бы самой лучшей женой.

— И верной?

— И самой верной!

Поглядев на жену и на мешок с деньгами, Бигон нашел, что Инезилла очень хороша, а мешок очень велик, и, не долго думая, подал ей руку, запечатлев мир поцелуем. В соседней комнате в эту минуту что-то стукнуло.

— Это что такое! — воскликнул подозрительный супруг.

— Ничего! Только дон Клавдий-Гобелет упал, он пьян со вчерашнего дня. Агата положила его на скамье, и он свалился оттуда.

— Это очень кстати. Мне сегодня, очевидно, везет. Пожалуйста, если он еще жив, пришли его ко мне; вели нам дать завтрак. Я непременно должен напоить капеллана.

Через пять минут завтрак был готов. Пришел дон Клавдий-Гобелет. Но, увидя Бигона, нахмурил брови и холодно произнес:

— Ах, это вы, господин Бигон!

— Что, почтенный капеллан! — воскликнул гасконец. — Куда же девалась наша дружба?

— Дружба — пустая бочка, разбитый стакан.

— Не упоминай о них. Здесь есть полные бочки и целые стаканы.

Бигон откупорил бутылку и начал резать паштет.

Дон Клавдий-Гобелет облизнулся, чувствуя голод и похмельную жажду.

— Отчего ты не завтракаешь здесь? — спросил его с притворным равнодушием Бигон.

— Потому, что у меня нет денег, а в замок я не хочу возвращаться.

— Как жалко, что ты со мной, достойный капеллан, уже не живешь по-прежнему, как друг и брат! Как жалко!

— Тьфу! — закричал дон Клавдий-Гобелет. — К чему притворство и церемонии. Я просто хочу есть и пить. Ну, откажешь ли ты мне в рюмке вина и куске паштета?

Бигон крикнул Агате:

— Еще прибор и десять бутылок вина. Я сегодня счастлив: нашел жену, нашел друга. Буду лить в горло лучшее вино, как простую колодезную воду.

Не прошло и полчаса, как достойный экс-капеллан сидел, пил и ел, точно его перед этим неделю морили голодом и жаждой. Приятели чокались, поминутно восклицая:

— Твое здоровье, Бигон! Твое, достойный дон Клавдий-Гобелет!

Десять бутылок были выпиты, появились новые бутылки и, наконец, секрет сорвался с языка пьяного, а он сам упал под стол.

Бигон поцеловал жену, всунул в руку Агаты пистоль и поспешил в лагерь к кавалеру с рапортом.

XXX

В тот же вечер замок Мессиак был окружен войсками. Солдатам сказали правду, что убит не Каспар д’Эспиншаль и что грозный граф непременно в замке. Телемак де Сент-Беат, Рауль и Канеллак подошли к воротам замка и позвонили. С бойницы выглянул Мальсен. Ему объявили, что замок занимают именем короля, чтобы выполнить декрет. Интендант не сопротивлялся.

Шато-Моран занял нижнее жилье и, призвав Мальсена, объявил:

— Я знаю наверное, что граф Каспар д’Эспиншаль жив. Не требую, чтобы ты его предал. Хотя не может быть сомнения — ты соучастник во всех преступлениях графа, но приговор суда тебя не касается. Соберись и завтра оставь замок. Завтра он будет разрушен.

Мальсен был поражен, опустил голову и произнес только одну фразу:

— Я завтра оставлю Мессиак.

Оставив Шато-Морана, Мальсен прошел в часовню и, толкнув известным ему способом фигуру святого Карла, открыл скрытую за ней дверь и исчез, снова задвинув отверстие. Спустившись на сорок ступеней, он достиг подземелья, откуда можно было выйти к колодцу, в котором страдала несчастная Одилия, и попасть во двор замка.

Большая лампа освещала это подземелье. В одном углу его лежали три бочонка и несколько разнообразных орудий; у наружной стены были железные дверцы. Каспар д’Эспиншаль сидел на большом сундуке и молча ждал. Мальсен объяснил цель своего неожиданного прихода.

— Вы погибли, сеньор, — начал интендант. — Знают, что вы в замке.

— Значит, дон Клавдий-Гобелет изменил.

— Почему вы так думаете; дон Клавдий-Гобелет вышел вчера, напился, и, вероятно, до сих пор еще не протрезвился.

— Эвлогий уже убит. Но я еще живу. Где находятся и что делают эти люди?

— Все собрались в столовой комнате.

— Хорошо. Иду послушать, что они говорят!

— Вы ничего нового не узнаете. Завтра они станут разрушать замок и, наконец, найдут вас, если вы сегодня не убежите.

— Бежать! — воскликнул Каспар д’Эспиншаль. — О, нет! Я не уйду отсюда по крайней мере до тех пор, пока не перебью главнейших из моих врагов. Бежать! Я молод, здоров, богат. Этот сундук полон золота. Для меня бегство — нищета, разорение, позор.

— Возьмите с собой это золото. В Италии или Испании с ним будете жить счастливо.

Граф горько улыбнулся.

— Ты бы согласился так поступить?

— Я совсем иное. Слышали ли вы когда что-нибудь о душе корабля?

— Слышал. Но это грубое суеверие.

— Думайте, как хотите. Корабли могут не иметь души. Но этот замок имеет душу в моем лице; вернее: замок Мессиак — это моя душа.

Каспар д’Эспиншаль задумался.

— Если я решусь бежать, ты, Мальсен, пойдешь со мной?

— Я вам помогу, но сам останусь в замке! — решительно ответил интендант.

Каспар д’Эспиншаль встал и начал ходить по подземелью большими шагами. Он был встревожен. Вполне убежденный, что обязательно найдет удобный случай для побега, он задавался вопросами: куда бежать? как жить дальше?

— Ну, Мальсен, не колеблясь, идем вместе и попробуем, можно ли бежать.

Говоря это, Каспар д’Эспиншаль отворил железную дверь и выглянул. Никого, казалось, не было. Совершенная тишина господствовала. Он пробрался до самого выхода и прислушался. Из разных коридоров доносился топот ног; очевидно, уже начали осматривать здание.

Дойдя до ворот, он поднял руку, пытаясь отворить калитку, и тут же опустил — такое сильное волнение овладело им. Это уже был человек не из стали; неудача подкосила его, появилась неуверенность, он стал бояться.

Мальсен отворил калитку и хотел выйти. Чей-то голос извне крикнул: кто идет? Каспар д’Эспиншаль спрятался за угол, а интендант, отозвавшись, поспешил захлопнуть калитку.

— Пойдем дальше! — шепнул граф.

— Напрасно пытаемся. Все выходы заняты и везде перекликаются часовые.

— В таком случае, отправимся в башню Монтейль.

Пробравшись секретным входом в башню и выйдя на площадку, Каспар д’Эспиншаль и Мальсен выглянули из бойницы: вокруг замка стояла стража; все входы и выходы были заняты. Кроме того, у каждого часового был или факел, или фонарь.

— Вы видите? — заметил угрюмый интендант, — убежать невозможно.

— Тем лучше! — потрясая вытянутой рукой, ответил Каспар д’Эспиншаль. — Я умру в замке, на гробах моих предков. Но я отомщу. Хочешь мне помогать?

— Приказывайте!

— А если от того, чем я хочу истребить моих врагов, ты сам погибнешь?

— И тогда я согласен.

— Идем же! Надеюсь, ты будешь доволен местью.

Когда они вернулись к железной дверце, к крайнему ужасу Мальсена, она оказалась открытой.

— Черт возьми! — шепнул интендант. — Я забыл привалить камень к дверце, и кто-то открыл ее и вошел в подземелье.

Каспар д’Эспиншаль прислушался и вдруг спросил:

— Мальсен! У тебя есть оружие?

— Один кинжал.

— У меня тоже кинжал. Но их, вошедших в дверцу, только двое, и мы с ними справимся.

— Куда, граф, ведет это подземелье? — произнес один из незнакомцев.

— Это любопытно! — возразил тот, которого называли графом. — Э! Да здесь вынут из стены камень, закрывавший подземелье. Куда мы попадем?

— В ад! Прямо в ад! — произнес Каспар д’Эспиншаль, погружая кинжал по рукоятку в спину говорившего. Мальсен заколол второго. Падая, убитые уронили фонарь и теперь нельзя уже было рассмотреть их лица.

Убийцы вошли в подземелье, акккуратно закрыв таинственный ход.

XXXI

— Возьми эти бочонки! — приказал Каспар д’Эспиншаль интенданту.

Сам он поднял один бочонок, Мальсен взял другой. Они открыли дверь в коридор, который наполовину обрушился, дошли до его конца и остановились.

Страшная улыбка осветила лицо Мальсена.

— Я теперь понимаю, что вы хотите сделать!

— Мы отомстим хорошо!

— Никто не спасется. Но… тут заключена графиня?

— Когда не будет графа, не должно быть и графини. Или ты думал, что я пощажу ее?

— Это ваше дело! Но я уверен, что она невинна. На вашем месте я пошел бы к ней и попросил прощения за несправедливость и ужасное обхождение с ней…

— Она любит Рауля! Она должна умереть со мной. И умрет!

— Пусть так и будет.

Подумав немного, Каспар д’Эспиншаль продолжал:

— И как бы мы к ней прошли? Отверстие колодца стерегут, а проход из коридора завален упавшим сводом.

Мальсен понял, что господин его колеблется, но настаивать не осмелился.

Бочонки с порохом были перенесены и установлены. Сверху их придавили тяжестью. Окончив работу, граф прошел в соседний коридор, открыл тайник и через него пробрался в комнату, соседнюю со столовой залой.

Там сидел только один Шато-Моран, погруженный в горе. Временами он вставал и прохаживался, тяжело вздыхая. Каспар д’Эспиншаль, не видя лица своего врага, по походке угадывал, какие мысли его занимают.

В это время Телемак де Сент-Беат с несколькими вооруженными солдатами спустились в катакомбы для осмотра. Его тревожила мысль: куда девался Мальсен, внезапно исчезнувший из замка. Вероятно, были подземелья, никому неизвестные, и надо было их найти.

Проломив в нескольких местах стену, исследователи открыли второй ряд подземных коридоров. Кавалер с факелом в руке вошел в пролом. Остерегаясь идти дальше, он послал за Раулем, лучше его знавшим замок. Посланный не нашел виконта, но зато обнаружил на дворе тела двух убитых кинжалами: это были Канеллак и его слуга Проломи-Бок. Последний еще шевелился, но, задыхаясь кровью, не смог произнести ни одного слова и умер.

Теперь уже нельзя было сомневаться: Каспар д’Эспиншаль был в замке.

Место, где найдены были убитые, помогло Телемаку де Сент-Беату сориентироваться. Не долго думая, он приказал ломать стену вокруг этого места. Первые удары, раздробившие наружный камень облицовки, открыли железные дверцы. Двери сломали. Перед глазами неутомимого кавалера открылся новый ряд коридоров.

Теперь следует разъяснить, куда исчез Рауль. Он следил за Мальсеном. Прокрался в катакомбы и увидел, как интендант повернул статую святого Карла и прошел в отверстие. Через это отверстие проник и Рауль, но, не имея огня, заблудился во мраке коридоров. Приблизившись случайно к выходу, через железные дверцы попал во двор, там он вдруг услышал голоса Канеллака и Проломи-Бока. К счастью, он не успел окликнуть их. Возвратившиеся из башни Монтейль Каспар д’Эспиншаль и Мальсен закололи, как мы уже знаем, старого барона и последнего разбойника. Рауль спрятался за железный сундук и затаился. У него был только кинжал, и драться с двумя хорошо вооруженными противниками было бы полным сумасшествием. Лежа за сундуком он подслушал разговор между Мальсеном и его господином. Одилия жива! Это он понял. Но несчастная томилась в колодце. В каком колодце? Еще Рауль узнал, что всем в замке грозит ужасная опасность: готовится взрыв, и порох уже подложен. Как можно скорее он покинул катакомбы и поспел именно в ту минуту, когда Телемак де Сент-Беат с вооруженными людьми сломал наружную железную дверь в стене и готовился войти.

— Ни шагу далее! — крикнул им Рауль. — Иначе последует взрыв!

Все бросились в разные стороны, остались на месте только Телемак де Сент-Беат и Шато-Моран. Рауль один вошел в подземелье.

— Куда же ты идешь? — окликнул старый граф юношу.

— Иду искать Одилию. Она жива! Но где — я не знаю.

— Дитя мое! Я иду с тобой! — крикнул несчастный отец.

— Этого нельзя допустить. Кавалер, прошу вас, — умолял Рауль. — Задержите графа Шато-Морана.

— Кто может меня не пустить? — гордо возразил Шато-Моран. — Одилия еще жива, и я никому не позволю препятствовать мне в поисках несчастной моей дочери.

Он обнажил палаш и готов был сопротивляться. Но Рауль вырвал у него оружие, а люди схватили и увели старика от опасного места. Он рвался, плакал, но Телемак де Сент-Беат остался непреклонен, хотя отдал это жестокое приказание с сердечной болью и горем.

XXXII

Рауль пытался убедить Телемака де Сент-Беата уйти, но гасконец был упрям и остался у входа.

— Обо мне не беспокойтесь, любезный Рауль. Я в два прыжка буду за пределами этого двора; ведь для взрыва надо несколько минут, и взрыв не застанет меня врасплох.

Шум от взлома железных дверей привлек внимание Каспара д’Эспиншаля. Когда он приблизился, одна половинка дверей была уже выбита. Он стал ждать нападения, но никто не показывался.

— Что бы это могло значить? — спросил Мальсен.

— Между нашими врагами несогласие, — ответил Каспар д’Эспиншаль. — Маршала увели насильно. Погляди, Мальсен, нет ли какой надежды на спасение?

Светало. Рауль возвратился в замок с целью отыскать колодец, в котором была заключена Одилия. Телемак де Сент-Беат стоял во дворе с пистолетом в одной руке и саблей в другой, напряженно ожидая, не выйдет ли из подземелья Каспар д’Эспиншаль. Из проема выглянул Мальсен, и кавалер тотчас выстрелил.

Интендант упал с раздробленной головой. Руки Каспара д’Эспиншаля поддержали его тело.

— Куда тебя ранили?

— Меня не ранили, меня убили, — ответил Мальсен. — Граф! Отомстите за мою смерть!

Схватив мушкет, Каспар д’Эспиншаль выстрелил в Телемака де Сент-Беата. Но гасконец был осторожен, и пуля не задела его.

— Не попали, граф! — крикнул он насмешливо.

Разъяренный до последней степени Каспар д’Эспиншаль хотел уже выбежать и броситься на своего врага, но рука умирающего Мальсена удержала его.

— Зажгите… сперва фитиль… порох, — шепнул он. — Пусть я пока не умер услышу грохот взрыва.

— Ты прав! — ответил ему граф и побежал по коридору.

Не видя своего врага, Телемак де Сент-Беат догадался, что он отправился взорвать замок.

— Бедная Одилия! — воскликнул он. — Может, и лучше, что все так кончится… — и, перекрестившись, потихоньку начал уходить со двора.

Рауль обыскал весь замок, обежал все закоулки. Он припоминал, что где-то видел колодец, в котором не было воды. Но где?… Вдруг он радостно вскрикнул: колодец был перед ним, прикрытый широким камнем с отверстием посередине, с колесом и веревкой.

— Одилия! — крикнул он, наклонясь. Никто не ответил. — Одилия! — повторил он громче. — Одилия… это я… твой паж… умоляю, отвечай!

Слабый вздох долетел до чуткого уха бедного юноши. Он бросил факел, схватился за веревку и спустился в пропасть. Там была страшная тьма. Он ничего не мог разобрать, вытянул руки и коснулся чьих-то рук, худых, как скелет.

— Это ты, Рауль! — шепнул милый, знакомый голос.

— Одилия! — только смог сказать Рауль и почувствовал тело страдалицы в своих объятиях.

— Мой муж умер?

— Палач, а не муж.

— Прости его так, как я прощаю. Он уже умер?

— Нет еще, но через четверть часа умрет. Замок окружен, он знает, спастись невозможно и потому решил взорвать замок и погибнуть, погубив нас всех. В подземных коридорах у него бочки с порохом.

— Значит, мы погибнем?

— Напротив! Возьми меня за шею. Я силен и вынесу тебя на свет.

Одилия протянула слабые руки, но не смогла удержаться и соскользнула на землю.

— Давай, Одилия! Попробуй еще, — ободрял ее Рауль.

Она еще раз попробовала удержаться и снова упала. Рауль произнес проклятие. Стянув с себя верхнее платье он разорвал его на полосы и привязал ими Одилию к себе.

Затем, почти не чувствуя тяжести страдалицы, висевшей у него за спиной, ловко начал взбираться по веревке. Одилия плакала, и ее слезы текли по его шее.

Вдруг послышался свист и земля задрожала; затем раздался грохот и замок закачался, точно лодка на волнах океана.

— Уже поздно, мой дорогой! — шепнула Одилия. — Но я благодарю Каспара д’Эспиншаля за то, что он, по крайней мере, дозволяет нам умереть вместе…

Замок зашатался и склонился на одну сторону. Взорвана была и часовня. Груды камней с ужасающим свистом поднялись к небу и упали на землю, раскатившись до самого городка, где поломало дома и перебило людей.

Трактир жены Бигона был разбит. Под его развалинами наутро нашли мертвые тела Инезиллы, служанки и капеллана.

Замок превратился в груды камней.

Телемак де Сент-Беат и те, кто последовал его примеру, отойдя подальше от замка, после взрыва, когда наступила тишина, возвратились и начали искать среди груды камней и обломков Рауля и Одилию.

Несчастный Шато-Моран, убитый горем, тоже ходил и искал своих детей. Вдруг он услышал крик кавалера. Телемак де Сент-Беат нашел колодец.

С осторожностью люди кавалера раскидывали камни.

— Что это? — крикнул он.

— Отец мой! Отец! — послышался голос из глубины.

— Одилия, мое дитя! Говори! Ты воскресла, говори! — кричал старик, почти лишившийся разума от волнения.

И услышал знакомый голос:

— Это я, отец! Да, это я!

Камень отодвинули, очистили отверстие, и Рауль вышел на свет со своим драгоценным грузом.

Шато-Моран протянул руки и обнял всех: Одилию, Рауля и голову Телемака де Сент-Беата.

— Дети мои! — только и произнес он.

Бигон, глядя на них, вытирал глаза и все плакал и плакал.

ЭПИЛОГ

Каспар д’Эспиншаль теперь забыт. Когда разобрали обломки замка, его труп, изуродованный взрывом, был найден рядом с телом Мальсена. Их похоронили рядом. Сундук с золотом достался вдове, но она раздала его бедным. Подробности об ужасном сеньоре сохранились в хронике епископа Флешера, описавшего комиссию «Великих Дней». Мы их взяли оттуда и предоставляем читателям судить, насколько типична и характерна для своего времени фигура Каспара д’Эспиншаля, сеньора замка Мессиакского.

Спустя после катастрофы несколько месяцев в Роквере был двойной праздник: женился Рауль на вдове графа Каспара д’Эспиншаля Одилии, а Телемак де Сент-Беат на Иоанне Пюиморен.

Старый граф Шато-Моран радостно говорил:

— У меня теперь четверо детей!

Грустен был один лишь Бигон: с ним не было Инезиллы.