Розанов В. В. Сочинения: Иная земля, иное небо…
Полное собрание путевых очерков, 1899—1913 гг.
М.; Танаис, 1994.
ВОЗЛЕ ХЛЕБОВ[править]
Ранним утром не гудел обычный гудок — и как-то скучнее всталось к кофе. Гудок-два, и ко второму, в 8 час. утра, «готов» барский дом ко всем домашним работам и исполнению своих обязанностей, ко всему «общему» и «не личному». Не «личное» и «особенное» — время до 8-ми утра. — «Что же гудок не гудел? Без него скучно!» — "Остановлены и завод (черепичный) и мельница паровая, — все рабочие и работницы потребованы «наверх» (в поле, над высоким берегом Днестра) убирать хлеб. Дожди и частью ливни, перепадавшие последние недели три, держали под испугом весь господский дом: приближалось время жатвы, хлеб доспевал, и если не совпадет «день уборки» и «ясный день», — беда. Меня поднял «подъем дома», и я попросился в поле. Передам кое-какие словечки заведующего работами. Весь волнуясь и рассекая воздух рукою, он выкрикивал, пока мы подымались на лошадях в кручу: — Сегодня нет завтра, сегодня есть только сегодня!! И годовая работа ста человек, и талант земли поставлены на карту одного-двух-трех дней. К счастью, хлеба вызревают в постепенности, но вызревание завтрашнего хлеба гонит жатву сегодняшнего, и нельзя замедлить не то что двух дней, а двух часов. Что у писателя «сгорела рукопись готовой книги» и нельзя ее восстановить, потому что не сохраняется черновиков, — то этот неповторяющийся срок в хозяйстве, который, если пропущен или если не дано в нем солнца, — пропало все. Какой же может быть вопрос об усталости, о сне, о недостатке рабочих людей. Люди должны быть, выспишься после. Уборка хлеба — в одном слове — «хватай». Готово богатство, тысячи, много тысяч, — на что будет имение жить год, на что будут кормиться ученики школы, будут оплачиваться рабочие завода, сами будем есть хлеб. Но богатство это — как кредитные буна ветру, которые сейчас разнесет: «Хватай и прячь в карман» — вот одна мысль. Вчера и ночью убрали пшеницу (и вчера гудков не было), сегодня убираем ячмень. Всех — 6 номеров. Сегодня же 1 1/2 «схватить», если нельзя двух.
«Номер» — это площадь однородного хлеба, десятин в 30—40—50, сплошь и «гладкая», где машины работают без перерыва и помехи в бугре или в ручье, в канаве. Вообще, — «часть», «номер газеты», «глава книги», пространственно и хлебно выраженная. Половина имения «отдыхает», половина разбита на шесть таких «номеров».
Верхами — на далеких расстояниях — ездили ученики школы виноградарства и виноделия, надсматривая, поправляя «задержки» (жатвенная машина стала и не едет), помогая распоряжением. Они тоже, — как и вся почти домовая прислуга, подняты «наверх» (в поле, в работы). Другие таскают снопы, иной правит «сноповязалкой». Эта машина разом: 1) жнет; 2) колосья складывает в сноп и 3) перевязывает сноп бечевкой самым тугим и превосходным образом. Жнет, т. е. стрижет колоссальными ножницами, правый бок машины, а с левой стороны ее уже выпадают перевязанные снопы. Все — прямо премудрость. Машину тащат четыре лошади, и все рычаги, винты и прочее, огромные лопасти, подгибающие колосья в зев ножниц, и (самое хитрое) связыванье их бечевой совершается через движение самой машины, в зависимости (должно быть) от вертящихся колес и каких-нибудь прицепок к ним. Таких машин шло четыре, друг за другом, — и они снимали разом широченную ленту хлеба. На «поворотах» колосков оставалось. «Это уж нельзя иначе», — чуть поджинают косой и вообще «вручную».
— Ах, проклятые социалистишки, — шептал я, глядя на удивлявшую меня машину. — Хоть бы вы выдумали «улучшение» сноповязальной машины, которая захватывала бы и эти вот «колоски на повороте». Американцы выдумали машину, а «русские социалисты», например Плеханов и Мякотин, вот бы прибавили к ней «свое русское улучшение», и получилась бы «гармония России с западною цивилизациею» и настоящий «прогресс»… Но нет — самый ум не направлен сюда, не ищет ничего здесь, не ищет хлеба, не ищет еды, не ищет «как бы лучше», а ищет только как бы «злее». Волчья наука, волчья и отчасти жидовская, весь этот «социализм», завершивший политическую экономию, поднявшуюся с почвы народного хозяйства. Какие же «хозяева» евреи, они — счетчики. Нельзя представить и нельзя нарисовать еврея, «идущего за плугом», или еврея, «сеющего зерно», а можно только нарисовать еврея со «счетами» в руках или обрезывающего червонец. И как только из рук англичан, французов и немцев политическая экономия перешла в еврейские руки, к еврейским теоретикам и ученым (а она вся перешла к ним), так она и переменила тон хлебного хозяйственного дела на тон дела: 1) счетного, 2) потом обирательного и теперь (социализм) — 3) «разорить бы все» (революция). Она потеряла мысль и перешла в шум, в зубы и когти чуждой Европе, враждебной Европе нации. «Рабочие» и «бедняки» — только штурмующие колонны в распоряжении евреев, которые имеют «предмет» в штурмуемой крепости, — европейской цивилизации, — а отнюдь не в этих «колоннах» блузников. Отроду еще я не видел, да и никто, вероятно, не видел, чтобы социалист чему-нибудь практически полезному подучил «пропагандируемого простолюдина», подучил бы мастерству, подучил бы делу и довел до художества, а через это и до прибыльности в деле. Он его злит и «уськает на другого», рабочий для социалиста — всегда собака, а не человек.
Гуськом бы я их впряг в плуг, вместо «высылки в места отдаленные», и работал бы через мускульный труд гг. чернильных людей и солдатский хлеб. Давно бы пора создать «казенные рабочие батальоны», à la фаланстеры Фурнье, и умирять души не наказанием, а нужною отечеству работою.
Но это — раздражение мое, — может быть, тоже излишне теоретическое. Перейду к впечатлениям, которых было много, и, главное, они были очень сложны и новы для горожанина.
Я старался безмолвствовать и не мешать моему спутнику распоряжаться. Кое-что лишь в минуты отдыха он мне объяснял. Но понимать-то понималось в минуты разъяснения, однако все теряло «ответственную определенность» через 1/2 часа, через час… У меня осталось впечатление, что это — сложнейшая наука, столь же практическая, как теоретическая, и полная интереса, вовсе не денежного только, а какого-то воздушного, одушевляющего.
— Вот у меня и был интерес: захватить этот осот (сорная, крупная с цветами трава в хлебе), пока он не выронил зерен. Он цветет, но не созрел. Хлеб должен быть сжат в момент, когда он сам дозрел, а сорные травы — не дозрели. К счастью, это не совпадает или может не совпасть, и тогда этим надо пользоваться. Травы эти отлично ест лошадь, машины их (при молотьбе хлеба, что ли) отбросят, а земля останется хотя с корнями этой дряни, но не получив в себя зерен их…
— Вот на этом номере (сжатая вчера пшеница) совсем не было трав. Ни е-ди-ной!! Мужики дивились, ходили. — «У этого барина совсем нет травы в хлебе». Но это удалось только в этом «номере», и для этого надо было нумеровать одним годом.
И тут он объяснил мне механизм «подготовки поля», который мне показался наукою:
1) Нужно, чтобы микроорганизмы (или черви?), подготовляющие землю для плодородия, — могли жить, и потому воздух должен проходить глубоко в почву. Для этого она должна быть так-то вспахана, так-то повернута.
2) Надо, чтобы земля не сохла: для этого поверхность соприкосновения ее с воздухом должна быть наименьшею. Поэтому поле должно быть гладкой простыней, без ямок, углублений, без косых плоскостей, горизонтально в каждой четверти.
3) И потом еще во внимание приняты сорные травы, осот, — борьба с которыми тоже целая наука. Тут их корни, тут их семена; тут — время обсыпания семени.
— Крестьяне не понимают, что пустое, сжатое поле не есть неработающее поле; и выгнать им свой скот в чужое поле, с вывезенным с него хлебом, кажется «ничего». А между тем примять землю — значит испортить поле для будущего года. Он думает, что я скуплюсь: «Барин такой скупой — не дозволяет выгнать коров на сжатую полосу»… Вот вы и объясните ему…
Что же «я ему буду объяснять», — подумал я: я ничего не понимаю сам. Мне тоже кажется, т. е. всегда казалось, что «не дать попастись скоту на пустом поде» — одна скупость и одно злодейство. Но кто мог бы, и гениально мог бы, объяснить это мужикам, да объяснить на всю Россию, — это гр. Л. Н. Толстой. Не хочется поминать печально великого старца, но, чем срисовываться и в тысячах снимков передавать себя «идушим за плугом», что интересно только для безработных студентов, или чем складывать печь вдове Лукерье, — было бы плодотворнее для всей России взять свое мастерство в руки1, — мастерство дивного, простого, всем понятного слова — и написать вместо морализующих христианских рассказов — книжку, и даже ряд книжек: 1) как надо ходить за землей; 2) как надо ухаживать за скотиной и чем ее лечить (в простейших случаях); 3) как надо держать дом и детей, с маленькою тоже наукой чистоты и порядка. Может быть, пропущен был в нашей литературе и даже вообще в русской культуре единственный случай сочетания человека, жившего и имевшего влечение жить крестьянским трудом и крестьянскою жизнью и имевшего дар такого дивного изложения, понятного мужику, бабе, — ребенку понятного, — какой может никогда еще не повториться. Толстой мог написать деревенскую книгу, какой никто бы не написал, какой нет во всемирной литературе. А он занялся «вегетарианством»… Упущенное время, в своем роде осыпавшийся хлеб… Мне, видевшему хлеб только в виде «булки от Филиппова», объяснения моего спутника были темны, так как самый предмет, самый материал всего этого чужд, чужда «сия природа вещей»; но крестьянину, конечно, все это усвоимее, он хватал бы все с полунамека, зная, что к чему относится…
На меня пахнуло только одно:
Мудрость и добродетель.
Все это «дело около земли» мне представляется именно в силу его великой сложности, многообъемлемости — какою-то мудрою книгою. Тут работает и червяк, пропуская землю через кишечный аппарат свой и обогащая ее какими-то кислотами этого кишечника, «нужными хлебу», — и солнышко, самый Большой Барин в деревне, и хозяин земли — человек, и прибыток его, и талант руководить массою (рабочих), приласкать угрозить, приказать. Тут «абсолютное веленье» летом, исполнить которое нельзя замедлить ни на минуту, подготовляется «заботой о твоей нужде» (крестьянской, служилого люда), о «твоей боли» — всю зиму. Тут такая масса отношений, психологичности, что — опять же повторю слово моего спутника:
— Это — целая губерния! Он говорит полевым, не комнатным языком, и вся речь не очень понятна, но главное слово всегда выбежит четко вперед. Что они там (в канцеляриях) пишут. Вот управься с этими землями и с этим народом, — не обижая, не упуская, принося пользу всем и не допуская никакого себе вреда. Это — королевство, как немецкие маленькие княжества, по сложности интересов, предметов и людских отношений.
Сказал он это с глубочайшей, проникновенной верой. А я, как бывший учитель истории, подумал:
«Ба! Да ведь тут есть историческое объяснение. Все государства выросли из земельных угодий, из „своей усадьбы“, которая доросла до княжества, до королевства… Не так ли росла, сложилась, крепла Москва, „поместье Калиты“ и рода его… Но это было не в одной Москве, но везде…»
Мысль моя уносилась. На земле, где я гощу, много работается, и как-то мелькнул даже афоризм, удивительный в устах помещицы: «Следовало ли ревизовать дворянские имения, и кто отдает в аренду свою землю, — у того ее отнимать». Ну, это, положим, — слишком. Она даже сказала резче: «Есть турецкая поговорка: конь — того, кто на нем ездит, меч — того, кто им сражается, а девица — того, кто с нею наедине, — и, рассмеявшись, прибавила: — А земля — того, кто ее работает». Это нельзя сказать, потому что прежде всего потребуется сделать исключение для малолетних, исключение для больных, — при каковых «владельцах», естественно, земля не может не быть сдана в аренду. Ну а раз нашлись исключения, придется сделать «оговорки» и в других случаях. Нет: подобно тому как в «торговле» основные деньги есть, конечно, «золото», но допускаются, и даже невольно, и «кредитки», а, наконец, ходит наравне с деньгами и «вексель», «заемное письмо» и прочее, — так точно и в земле хотя основной владетель есть работающее землю лицо, но от него правомочными наследниками являются его дети… Слова моей хозяйки можно принять и следует запомнить как некоторый моральный зов, как отдаленную угрозу и как самый общий, отдаленный принцип… Мысль моя обратилась к другому. Я припомнил миленькое герценштейновское (служил в еврейском земельном банке — Полякова в Москве): «Земля — Божья», т. е. разумелось: «ничья». И еще дальше подразумевалось: «Забирай ее» от помещиков и, конечно, в следующем поколении «передавай евреям»… Мне же кажется, что не жалованье, не писательский гонорар (в эпоху революции не испытывавший «потрясения»), не «учет» в банках и банковские же «взыскания по векселям» являются прототипом и кряжем собственности, а именно мною обработанная земля, с положенным в нее зерном, с положенным в обработку ее трудом, искусством и мудростью. Таким образом, именно помещичьи-то земли, а не «гонорары», не «рабочая плата» — и непотрясаемы по существу идеи справедливости. Земля действительно «Божья» — пока она «пустырь»: а как по ней прошел плуг и положено зерно — так она его «хозяина», крестьянина или помещика, имя тут ни при чем. Сравнивали с «воздухом», с «реками», с «морями». Ну, все это жидовские сравнения, сравнения политической экономии и банка: воздух и реку никто не «работал», и «зерна в них никто не клал». Обработанная земля есть начало всех собственностей, — особенно начало, так сказать, по богатой беременности своей, по «чреватости будущим». В противоположность «гонорарам», «жалованьям» и «заработным платам» — вещи слишком подвижной и сегодняшней — «земля земледельца» по содержащемуся в ней зерну есть годовая собственность, а по обработке ее есть вековая собственность, вековое «мое», «мое и детское», «мое и рода моего»… Из «гонораров» никогда королевства не вырастет, а из «землевладения» выросли королевства, и из них пошла история. Это — веще. Именно, пришедшие в Европу «безземельные евреи», с характерною неспособностью обработке ее, с неспособностью «пойти за плугом», — и вместе тоже чуждые и построения истории европейской, с ее «королевскими домами», с ее «домом Калиты» и проч., накинулись на землю и ее прикрепление к человеку, из чего растет все, на чем зиждется все… Им хотелось бы и землю пустить в тот «финансовый оборот», в тот «бумажный водоворот» с его мечтою остаться единственным «дворянством на земле», дворянством «золотым» и «учетным». Не нужно «дома Капетингов», ни «дома Калиты», — не нужно уже для того, чтобы "очистить место «дому Ротшильда», «дому Полякова» и его верного прислужника Герценштейна. Но «счет на золото» не всегда надежен, и особенно он не окончателен. На «все мое, — сказало злато» — есть ответ, который все помнят2.
Но я все рассуждаю, когда мне хотелось бы наблюдать. Спутник мой рассказывал:
— Можно всех распустить и можно всех воодушевить. Я посетил одно имение молодого талантливого помещика, который преждевременно скончался. И говорит мне его мельник: «Барин наш, Василий Иванович, то-то задумывает, это-то хотел устроить. Теперь нет никого, все нападает, запущенно». Мне это восклицание мельника показалось самым интересным из всего, что я видел в имении. Я посмотрел на него сбоку: у него была печаль. Что ему барское имение? Чужая вещь. Он только нанят. Но у него есть душа, и он «не только нанят». Когда барин работает, — это всех подымает. Пусть работает новое, пусть затевает больше: все ему кинутся в помощь, потому что мужик вовсе не животное, а человек с душою. Ему интересно, когда барин интересуется, — пусть своим интересуется, но он — соучаствует, не кошельком, а какой-то неуловимой поэзией в душе. А когда барин «повис», и все виснет, — когда барин в Петербурге — из человека с душой рабочий превращается в хулигана, который думает, где бы утащить себе из этого вообще пустого места.
Я слушал с удивлением и подумал:
«Да, хозяйства умирают, как и человек. Хозяйство имеет душу в себе. Это вовсе не „экономия“, как кажется. Это у американцев она „экономия“, потому что сам американец без души, а только кошелек и доллар. Но русские недаром имеют песни и сказки. „Земля“ У русского есть продолжение его песни и требует песню в себя, — требует именно мудрости и поэзии и без этого умирает. А с этим дает „сам-сот урожая“».
Вообще, понюхав земли, чувствуешь, что она родит не один хлеб, но и душу. Сколько мыслей лезет в голову!..
КОММЕНТАРИИ[править]
Впервые статья была опубликована в НВ (1913. 16 июля).
1 Ср. слова в кн. О Достоевском и Толстом. С. 735.
2 См. стихотворение А. С. Пушкина «Золото и булат» (1827):
«Все мое», — сказало злато;
«Все мое», — сказал булат.
«Все куплю», — сказало злато;
«Все возьму», — сказал булат.