Габриэле Д’Аннунцио
[править]Волшебное средство
[править]I
[править]Когда Пеппе де Сиери, по прозвищу Браветта, семь раз подряд чихал так громко, что вся городская площадь оглашалась звонким эхо, все жители Пескары садились за стол и начинали обедать. Сейчас же после этого колокол ударял двенадцать раз, и во всех домах начинали шутить по этому поводу.
В течение многих лет Браветта ежедневно подавал обывателям Пескары этот забавный полуденный сигнал; слава о его удивительных чиханиях распространилась по всем окрестностям и даже за пределы Пескары, и до сего дня память о них живет в народе и, обратившись в поговорку, будет жить еще долгие времена.
Пеппе Браветта был коренастый, несколько дородный плебей, с глупым благодушным лицом, с глазами, как у теленка-сосунка, руки и ноги его были необычайной толщины. У него был длинный мясистый и чрезвычайно подвижный нос и крепкие скулы, почему когда он смеялся или чихал, то очень напоминал тюленя с длинным хоботом из породы тех ластоногих, которые, как рассказывают моряки, дрожат всем своим жирным туловищем, точно желе. Подобно этой породе тюленей, он был очень ленив, движения его были медленны, ухватки смехотворные, вдобавок он любил много спать. Он не мог выйти из тени на солнце или из освещенного солнцем пространства в тень без того, чтобы из его рта и ноздрей не вырывалась струя воздуха. Чихание, особенно в спокойные часы, слышно было на большом расстоянии, и так как он чихал всегда через определенные промежутки времени, то служил живым мерилом времени почти для всех земляков.
В молодости Пеппе торговал макаронами. Рос он среди сладкой неги, среди красивых полосок теста, среди мерного гудения мельничных сит и колес, среди теплой атмосферы, насыщенной мучной пылью. В зрелом возрасте он сочетался браком с некой донной Пеладжией, уроженкой города Кастелли, после чего оставил прежнее ремесло и занялся продажей майоликовой и терракотовой посуды, кувшинов, блюд, бокалов и росписной утвари, которой кастельские мастера снабжают обеденные столы в Абруццах. Он вел простую деревенскую жизнь, уклад которой не меняется веками, и громко чихал. Так как жена его была скупа, то мало-помалу скупость передалась и ему, завладев всей его душой.
В то время, к которому относится наш рассказ, он был владельцем усадьбы на правом берегу реки. Среди усадьбы стоял деревенский дом, как раз в том месте, где поворот реки образовывал зеленый полукруг с илистой почвой. Хорошо орошенная земля, кроме винограда и пшеницы, приносила ему большое количество овощей, а во фруктовом саду росло много деревьев. Под богатым желудями дубом ежегодно откармливалась жирная свинья. Каждый год, в январе, Браветта ездил в усадьбу вместе со своей женой, чтобы, заручившись покровительством св. Антония, присутствовать при закалывании и солении свиньи.
Однажды случилось, что жена Браветты была нездорова и он один отправился в усадьбу наблюдать за этой работой.
Два крестьянина крепко держали свинью, лежащую на большом столе, а третий заколол ее чистым ножом. Хрюканье огласило все прибрежье реки, вот оно перешло в хрипение, а затем в клокотание горячей и красной крови, хлынувшей из открытой раны, в то время как огромная туша извивалась в предсмертных судорогах. Новогоднее солнце впивало из реки и влажной земли туман. Браветта с каким-то жестоким наслаждением смотрел, как мясник Лепруччио выжигал раскаленным железом глубоко сидящие в жире глаза свиньи; он, видимо, наслаждался, слыша шипение глазных яблок, вызывавшее в нем мысли о большом количестве свиного сала и огромных окороках.
Крестьяне подняли заколотую свинью на крюке, похожем на деревенские вилы, и повесили ее головой вниз. Затем они зажгли пучки тростника и начали со всех сторон опаливать щетину. Почти невидимое при дневном свете пламя сильно трещало. После этого Лепруччио блестящим лезвием ножа начал скоблить почерневшую тушу, которую другой крестьянин все время поливал кипятком. Кожа становилась все тоньше и розовее, дымилась на солнце. Лепруччио, у которого было морщинистое и жирное лицо старой бабы, украшенное золотыми сережками, время от времени крепко сжимал губы, то выпрямляясь, то сгибаясь чуть не до пола.
Когда работа была окончена, Пеппе Браветта велел крестьянам снести свинью в закрытое помещение. Никогда в прежние годы ему не приходилось видеть более увесистой туши, и в глубине своего сердца он пожалел, что не было жены, которая разделила бы с ним удовольствие.
Было уже за полдень, когда явились друзья Браветты — Маттео Пуриелло и Биаджо Квалья, — которые пришли от жившего поблизости дона Бергамино Камплоне, священника, занимавшегося торговлей. Это были прожигатели жизни, мастера на всякие выдумки, кутилы, охотники повеселиться; так как они знали, что донна Пеладжия не присутствовала при закалывании свиньи, то, надеясь на какое-нибудь пикантное приключение, явились соблазнить Браветту.
Маттео Пуриелло, по прозвищу Трещотка, было под сорок лет, это был браконьер-любитель, высокий и худой, с белокурыми волосами, желтоватой кожей, жесткими щетинистыми усами; голова его напоминала деревянный чурбан, на котором остались едва заметные следы старой позолоты. Его глаза, круглые, живые, подвижные и почти беспокойные, как глаза скаковых лошадей, сияли, подобно двум новеньким червонцам. Он вечно носил платье землистого цвета, его ухватки, движения и стремительная походка придавала ему сходство с гончей собакой, преследующей в поле зайцев.
Биаджо Квалья, по прозвищу Пересмешник, был среднего роста, несколькими годами моложе приятеля, у него было красное лицо, все в цвету, как миндальное дерево весной. Он отличался обезьяньей способностью двигать ушами и кожей на лбу и черепе; благодаря необычайно подвижным мускулам все лицо его было подвижно; у него был талант подражать любому голосу, и он умел так ловко схватить смешные стороны людей и предметов и воспроизвести их одним жестом или движением, что все обыватели Пескары, охотники позабавиться, приглашали его к себе в дом. Он вел сладкую жизнь паразита, услаждая слух пескарцев игрой на гитаре во время свадеб и крестин. Его глаза сверкали, как у хорька. Череп его был покрыт каким-то пушком, напоминавшим пух жирного общипанного гуся, которого собираются подпалить.
— Каким ветром занесло вас сюда? — приветствовал двух приятелей Браветта, лицо которого сияло по-праздничному.
Обменявшись с друзьями приветствиями, Браветта повел их в комнату, где на столе лежала дивная свинья.
— Что скажете вы об этой прелести, а? — спросил он. — Ведь недурна?
Два приятеля с молчаливым восторгом созерцали свинью, Пересмешник прищелкнул языком, а Трещотка спросил:
— Что ж ты намерен с ней сделать?
— Буду солить, — ответил Браветта голосом, в котором чувствовалась радость лакомки, предвкушающего будущее наслаждение.
— Хочешь солить? — вдруг закричал Пересмешник. — Хочешь ее солить?.. Но… О, Трещотка, видел ли ты где-нибудь подобного идиота? Упустить такой случай!
Удивленный Браветта смотрел то на одного, то на другого собеседника своими телячьими глазами.
— Донна Пеладжия, видно, всегда держала тебя под башмаком, — продолжал Пересмешник. — Но на этот раз, когда она не караулит тебя, ты должен продать свинью, и мы покутим на эти деньги.
— Но Пеладжия?.. Как же Пеладжия? — бормотал Браветта, которого повергло в невыразимый трепет одно только представление о свирепой супруге.
— Ты скажи ей, что свинью украли, — посоветовал белокурый Трещотка с красноречивым жестом нетерпения.
Браветта ужаснулся.
— Как я явлюсь домой с такой новостью? Пеладжия не поверит мне, она выгонит меня, побьет… Разве вы не знаете Пеладжии?
— У, Пеладжия! У-у, донна Пеладжия! — разом запищали искусители, насмехаясь над Браветтой. Вдруг Пересмешник, подражая плаксивому голосу Пеппе и визгливому голосу его жены, изобразил супружескую сцену, в которой Пеладжия ругала и колотила Пеппе как мальчишку.
Трещотка хохотал и бешено прыгал вокруг свиньи. Браветта, чувствуя приступ чиханья, замахал руками, желая, по-видимому, удержаться. Раздалось гулкое чиханье, оконные рамы задрожали. Яркое солнце осветило лица трех приятелей.
— Так, значит, идем кутить?! — спросил Трещотка, когда Пересмешник замолчал.
— Не хотите ли поужинать со мной… — пробормотал сквозь зубы Пеппе.
— Нет, нет, мой милый, — прервал его Трещотка, направляясь к двери. — Накрой свою голову передником Пеладжии и соли свою свинью!
II
[править]Приятели пошли вдоль берега реки.
Барки из Барлеты, нагруженные солью, блестели вдали, как сооружения из драгоценного хрусталя, со стороны Монтекорно падало ясное, белое сияние, прорезывавшее неподвижный воздух, отражаясь в прозрачности вод.
— А что, если бы мы сегодня ночью украли свинью? — сказал, останавливаясь, Пересмешник.
— Каким это образом? — спросил Трещотка.
— Я-то уж знаю как, — ответил Пересмешник, — лишь бы свинья лежала в том месте, где мы ее видели.
— Что ж, идет! — сказал Трещотка. — Ну а потом что?
Пересмешник снова остановился. Его маленькие глазки светились, словно два настоящих карбункула, его красное цветущее лицо с ушами фавна искривилось от веселой гримасы.
— Сам знаю! — был лаконичный ответ.
Вдали показался шедший навстречу приятелям дон Бергамино Камплоне, его черная фигура выделялась среди обнаженных и покрытых серебряным инеем тополей. Едва друзья завидели его, как ускоренными шагами направились к нему. Священник, увидев их веселые лица, улыбнулся и спросил:
— Что хорошенького скажете мне?
Приятели вкратце поделились с доном Бергамино своим проектом, который понравился священнику, и он изъявил согласие поддержать его.
— Мы должны, — тихо прибавил Пересмешник, — тайно похитить эту тушу. Вы, конечно, знаете, что Пеппе, женившись на этой старой уродине донне Пеладжии, сделался скрягой. Но до вина он большой охотник. Так вот, я иду к нему, тащу его с собой и доставляю в трактир Ассау. Там вы, дон Бергамино, угощаете всех нас вином и все время платите за нас. Разумеется, Пеппе напьется так, как он умеет, если ему это не стоит ни гроша. А когда он основательно напьется, то поверьте, что дело будет выполнено наилучшим манером.
Трещотка одобрил план Пересмешника, и священник изъявил свое согласие. Они вместе пошли к дому Пеппе, находившемуся на расстоянии ружейного выстрела от этого места.
Когда они подошли совсем близко, Трещотка закричал:
— Эй, Браветта-а! Хочешь пойти в трактир Ассау? С нами дон Бергамино, который заплатит за графинчик. Э-эй!
Браветта не стал мешкать, вышел к ним, и все четверо весело зашагали гуськом по тропинке, озаренной лунным светом. В ясном вечернем воздухе раздавалось мяуканье влюбленных котов.
— Пеппе, — спросил Пересмешник, — это не Пеладжия зовет тебя?
На левом берегу реки светились огни трактира Ассау, отражаясь в воде. В этом месте течение реки было тихое, и Ассау, владелец трактира, перевозил к себе на особой лодке посетителей. Услышав крики, перевозчик направил к ним шлюпку, чтобы захватить гостей. Когда все четверо с веселыми возгласами уселись в лодке, Трещотка своими длинными ногами начал качать и кренить лодку, чтобы пугать Браветту, который среди реки разразился новым приступом чиханья.
Друзья, усевшись в трактире вокруг дубового столика, подняли еще больше смеха и крика. Заговорщики поочередно подливали Пеппе вина, чудный напиток из молодого красного виноградного сока, еще терпкий, вкусный, красивый и пенящийся, приятно щекотал горло будущей жертве.
— Еще графинчик! — распорядился дон Бергамино, ударяя кулаком по столу.
Ассау, весь лохматый, как зверь, обросший волосами до самых глаз, подавал им графинчик за графинчиком. Трещотка затянул песню в честь свободолюбивого Вакха, звеня в такт стаканами. Браветта, у которого уже заплетался язык и глаза подергивались дымкой опьянения, лепетал какие-то восхваления по адресу своей великолепной свиньи и дергал священника за рукав, чтобы заставить его слушать. Над их головами свешивались с потолка выдолбленные тыквы с зеленоватой жидкостью, выгоревшие лампы коптили.
Был уже поздний час ночи, когда друзья переправлялись обратно через реку. Луна скрылась. Сходя на берег, Пеппе чуть не свалился в грязь, он едва держался на ногах, в глазах у него мутилось.
— Сделаем доброе дело, — предложил Пересмешник, — доставим этого молодца домой.
Они взяли его под мышки и потащили через тополиную рощу. Пьяный, тараща глаза на белевшие в темноте стволы, бормотал:
— Лепруччио, Лепруччио, семи кружек соли недостаточно. Как же нам быть?
Дойдя до двери дома, три заговорщика удалились. Пеппе с большим трудом взобрался на лесенку, не переставая бредить о Лепруччио и соленой свинье. Потом, забыв, что дверь осталась открытой, он всей тяжестью бросился на постель и тут же заснул мертвецким сном.
Трещотка и Пересмешник, подкрепившись ужином у дона Бергамино, вооружились отмычками и соблюдая осторожность, отправились привести в исполнение свой замысел. После заката луны все небо было покрыто сверкающими звездами, холодный северо-западный ветер дул среди тишины. Приятели шли, насторожив уши и время от времени останавливаясь. На этот раз им пригодились все охотничьи способности ловкого Маттео Пуриелло.
Когда они подошли к дому Браветты, Пересмешник едва мог сдержать крик радости при виде открытой двери. В доме царила тишина, лишь слышалось глубокое храпение спящего. Трещотка первый поднялся по лестнице, за ним последовал приятель. Войдя в комнату, они при слабом звездном свете, проникавшем в окна, различили на столе неясные очертания свиньи. С бесконечной осторожностью они подняли тяжелую тушу и медленно вынесли ее. Потом остановились и стали прислушиваться. Вдруг запел петух, и ему поочередно ответили с дворов другие.
Веселые похитители пошли по тропинке со свиньей на плечах, заливаясь тихим смехом. Трещотке казалось, что он тащит крупную дичь, удаляясь с места, где запрещено охотиться. Свинья была довольно тяжела, и они порывисто дышали, добравшись до дома священника.
III
[править]Утром протрезвившийся Пеппе проснулся и долго лежал в постели, потягивался и слушал благовест, возвещавший канун Дня св. Антония. Он еще не успел очнуться ото сна, как почувствовал, что в душе его разливается довольство собственника, и предвкушал наслаждение, с которым будет смотреть, как Лепруччио разрубит на куски жирное свиное мясо и будет посыпать его солью.
Эта мысль заставила его подняться с кровати, он быстро вышел на площадку лестницы, протирая глаза, чтобы лучше видеть. На столе оставались лишь кровавые пятна, отражавшие лучи утреннего солнца.
— Свинья?.. Где свинья?.. — закричал глухим голосом ограбленный.
Безумная тревога охватила его. Он сбежал со ступенек, увидел открытую дверь, ударил себя по лбу, выбежал на улицу и стал кричать, созывая рабочих и расспрашивая всех, не видели ли они свинью, не взяли ли ее. Голос его становился все громче и жалобнее. Вопли огласили все побережье и достигли слуха Трещотки и Пересмешника.
Тогда они как ни в чем не бывало отправились к дому Браветты, чтобы насладиться забавным зрелищем и продолжить свою затею. Завидев их, Пеппе бросился к ним и, заливаясь горькими слезами, воскликнул:
— Горе мне! У меня украли свинью! Горе мне! Что мне делать? Что делать?
Биаджо Квалья постоял немного, полюбовался видом убитого горем Пеппе, полузакрыв глаза и склонив голову к плечу, что он обыкновенно делал, когда обдумывал какую-нибудь шутку, затем подошел ближе и сказал:
— Да, да, да… нечего сказать… Ты недурно играешь свою роль.
Пеппе в недоумении поднял лицо, орошенное крупными слезами.
— Да, да, да… на этот раз ты ломаешь комедию, — продолжал Пересмешник, дружески подмигивая ему.
Пеппе, все еще не понимая, в чем дело, снова поднял лицо, слезы застыли в его бессмысленных глазах.
— Правду сказать, я даже не считал тебя способным на это, — снова начал Пересмешник. — Браво! Браво! Это мне нравится!
— Да о чем говоришь ты? — всхлипывая, спросил Браветта. — О чем ты говоришь? Горе мне! Как я вернусь теперь домой?
— Браво! Браво! Отлично! — поощрял его Пересмешник. — Еще, еще! Реви сильнее! Плачь громче! Рви на себе волосы! Пусть видят и слышат! Вот так! Тогда тебе поверят!
— Да ведь правда, — плакался Пеппе, — ее украли у меня. Боже! Горе мне!
— Еще! Еще! Не останавливайся! Чем больше будешь кричать, тем скорее поверят. Еще! Еще! Еще!
Пеппе, вне себя от отчаянья и бешенства, ругался и повторял:
— Я говорю правду! Пусть я сейчас умру на месте, если у меня не утащили свиньи!
— Ах, невинный бедняга! — насмешливо пищал Трещотка. — Перестань пороть чепуху. Как мы можем поверить, если вчера собственными глазами видели свинью? Не снабдил ли ее святой Антоний крыльями, не улетела ли она?
— Да ведь это правда!
— Как это может быть?
— Правда!
— Неправда!
— Правда!
— Нет!
— О-о, у-у! Правда! Правда! Сейчас умереть! Я не знаю, как мне теперь вернуться домой. Пеладжия не поверит мне, а если и поверит, то не даст мне покоя… Хоть умирай!
— Мы бы, пожалуй, поверили тебе, — заметил Пересмешник, — но разве не Трещотка надоумил тебя? Ты же не хотел обманывать Пеладжию. А теперь… вот так плут!..
Тогда Браветта снова начал плакать, кричать, отчаиваться и так безумно вопить, что Пересмешник сжалился и прибавил:
— Ну хорошо! Успокойся. Мы верим тебе. Но если это правда, то нужно что-нибудь придумать, чтобы вернуть пропажу.
— Что придумать? — вдруг спросил, утерев слезы, Браветта, душа которого озарилась надеждой.
— Вот что, — предложил Биаджо Квалья. — Свинья, по-моему, находится у одного из живущих здесь, ведь никто не приехал из Индии, чтобы украсть свинью у тебя. Ведь нет, Пеппе?
— Конечно, конечно, — согласился Браветта, с трепетом слушая Биаджо, причем из носа и глаз его еще текли слезы.
— Так слушай же, — продолжал Пересмешник, которого забавляло доверчивое внимание Пеппе, — если никто не явился сюда из Индии, чтобы ограбить тебя, то вором должен быть один из тех людей, которые окружают тебя. Не так ли, Пеппе?
— Конечно, конечно.
— Итак, что же делать? Нужно попытаться найти вора при помощи какого-нибудь волшебного средства. Открыть вора — значит найти свинью.
Глаза Пеппе прояснились, он подошел еще ближе к приятелям, представление о волшебном средстве пробудило в нем природное суеверие.
— Ты знаешь, существуют троякого рода магии: белая, красная и черная, и, как ты знаешь, в наших местах магией занимаются три женщины: Роза Скиавона, Розария Пайара и Чиниша. Выбор предоставлен тебе.
После некоторого колебания Пеппе выбрал Розарию Пайару, слава о ее колдовстве была велика, и она в прежние времена совершала чуть ли не чудеса.
— Итак, — заключил Пересмешник, — нам нечего терять время. Чтобы услужить тебе, я сам отправлюсь в село и позабочусь обо всем, что нужно. Я переговорю с Розарией, возьму у нее все необходимое и буду здесь сейчас же после полудня. Дай мне денег.
Пеппе вынул из своего жилета три медных монеты и нерешительно протянул руку.
— Три медяка? — закричал тот, возвращая их обратно. — Три медяка? Но для всего этого мне нужно не менее десяти!
Услышав это, супруг Пеладжии даже испугался.
— Как? Колдунье десять медяков? — пробормотал он, шаря дрожащими пальцами в жилете. — Вот тебе восемь. Больше у меня нет.
— Хорошо, — сухо проговорил Пересмешник, — что возможно сделать на эти деньги, я сделаю. Идем, Трещотка?
И два приятеля, один впереди, другой позади, быстрым шагом пошли по направлению к Пескаре по тропинке, окаймленной деревьями. Трещотка от восторга колотил Пересмешника кулаками по спине. Дойдя до Пескары, они вошли в лавку знакомого дантиста дона Даниеле Пачентро, там накупили они пахучих снадобий и попросили приготовить из них пилюли величиной с орех, посыпать их сахаром и облить сиропом. Когда заказ был выполнен, Биаджо Квалья, который тем временем отлучался на минуту, вернулся, неся в бумаге куски сухого собачьего кала; он хотел, чтобы аптекарь из этого кала приготовил еще две пилюли, с виду похожие на прочих, но просил сперва примешать к ним алоэ и затем слегка посыпать сахаром. Аптекарь так и сделал, а чтобы последние пилюли легче было отличить от прочих, он по совету Пересмешника отметил их особыми значками.
Два плута снова отправились в путь-дорогу и пришли к дому Пеппе ровно в полдень. Пеппе ждал их с большим нетерпением.
— Ну что? — закричал он, увидя из-за деревьев длинную тонкую фигуру Трещотки.
— Все в порядке, — ответил торжествующим тоном Пересмешник, показывая коробку с волшебными конфетами. — Ты знаешь, сегодня канун св. Антония, и рабочие празднуют, поэтому ты собери их всех сюда и угости вином. У тебя ведь имеется запас монтепульчанского: тащи его сюда. А когда все соберутся, то остальное — мое дело, я уже знаю, что говорить и что делать.
IV
[править]Так как погода была теплая, то спустя два часа по приглашению Браветты со всех сторон стали сходиться рабочие и крестьяне. На току возвышались копны соломы, которая блестела, как золото, под лучами солнца, на копнах медленно разгуливали гуси с длинными желтыми клювами. По временам ветер доносил запах навоза. Крестьяне в ожидании выпивки спокойно шутили и пересмеивались, покачиваясь на своих искривленных от тяжелой работы ногах, у одних были сморщенные и красные, как яблоки, лица, взгляд — или кроткий, благодаря многолетнему терпению, или подозрительный, у других едва пробивалась борода: это были молодые парни в одеждах, на которых видна была заботливость любящей души.
Трещотка и Пересмешник не заставили себя долго ждать. Пересмешник, держа в руке коробочку с конфетами, велел всем стать в круг, сам он стал посредине и обратился к присутствующим с краткой речью, не без известной торжественности в голосе и жестах.
— Добрые люди, — начал он, — вероятно, никто из вас не знает, для чего Пеппе де Сиере созвал вас…
При этом странном вступлении лица слушателей вытянулись, приятное ожидание обещанного вина сменилось тревожным ожиданием чего-то другого. Оратор продолжал:
— Чтобы здесь не произошло какой-нибудь неприятности и чтобы вы не могли потом пенять на меня, я, прежде чем приступить к расследованию, расскажу вам, в чем дело.
Слушатели в смущении переглянулись, затем с любопытством перевели взгляд на коробочку, которую держал в руке оратор.
— Ну? — воскликнул нетерпеливо один из толпы, когда Пересмешник замолчал, чтобы полюбоваться эффектом своего красноречия.
— Погоди, погоди, добрый человек. Этой ночью у Пеппе украли великолепную свинью, которую он собирался солить. Кто украл — неизвестно, но нет никакого сомнения, что вор должен быть среди вас, так как никто не приезжал из Индии, чтобы украсть у Пеппе свинью!
Был ли это эффект неожиданной ссылки на Индию или, быть может, результат воздействия теплых лучей солнца, но Браветта начал чихать. Крестьяне отпрянули назад, гуси в испуге разлетелись во все стороны, и семь чиханий, одно за другим, глухо прокатились по воздуху нарушая сельскую тишину. Все развеселились. Крестьяне сдвинулись. Пересмешник продолжал прежним торжественным тоном:
— Чтобы открыть вора, Пеппе решил дать вам съесть по конфетке и запить старым монтепульчанским, и к этому мы сейчас приступим. Но при этом я должен вам сказать еще кое-что: лишь только вор положит в рот конфету, она сделается горькой, и такой горькой, что он должен будет выплюнуть ее. Хотите убедиться? Но, быть может, вор, чтобы не быть уличенным, добровольно сознается? Добрые люди, решайте же!
— Мы будем есть и пить, — почти хором ответили собравшиеся. Неопределенное волнение охватило этих простолюдинов. Все взглянули друг на друга испытующими взорами и улыбнулись с искусственной непринужденностью.
— Для этого опыта, — продолжал Пересмешник, — вы все должны стать в ряд, никто не должен уклоняться.
Когда все выстроились в шеренгу, он взял кувшин и стакан и начал разливать вино. Пересмешник подошел к одному концу шеренги и начал раздавать пилюли, которые хрустели между крепкими зубами крестьян и быстро исчезали. Когда очередь дошла до Пеппе, Пересмешник взял одну из «собачьих» конфет, предложил ему и продолжал свое дело, не возбудив ничьего подозрения.
Пеппе, который до сих пор не спускал с крестьян глаз, надеясь уличить кого-нибудь из них, быстро, почти с жадностью, вложил в рот пилюлю и собирался уже раскусить ее, но вдруг скулы у него поднялись чуть не до самых глаз, углы рта и виски покрылись морщинами, кожа носа собралась, подбородок слегка искривился, все черты лица выразили невольное отвращение, и видно было, как дрожь пробежала по его затылку и плечам. Язык его не мог перенести горечи алоэ, от желудка к горлу подступила судорога, помешавшая ему проглотить конфетку, и злополучный Пеппе вынужден был выплюнуть ее.
— Эге, Пеппе, что это значит? — заворчал Тулеспре деи Пассери, старый пастух коз, зеленый и волосатый, как болотная черепаха.
Пересмешник, услышав этот хриплый голос, обернулся, он еще не окончил раздачи, но, увидя гримасу на лице Браветты, добродушно проговорил:
— Ах, вероятно, эта пилюля была скверно приготовлена. Вот тебе другая. Глотай ее, Пеппе!
И двумя пальцами он засунул ему в рот вторую «собачью» пилюлю.
Несчастный взял ее и, чувствуя на себе недружелюбный взгляд пастуха коз, попытался, насколько возможно было, подавить в себе горечь, но не жевал пилюли и не глотал ее. Его язык словно застыл за зубами. Но когда от тяжести дыхания и от действия слюны алоэ начало растворяться, он не в силах был больше терпеть: губы его искривились, как раньше, из глаз потекли крупные слезы, скатываясь по щекам, подобно овальным перлам. В конце концов он выплюнул и эту пилюлю.
— Эге, Пеппе, что это значит? — снова заворчал пастух коз, зло улыбаясь и показывая беловатые и беззубые десны. — Эге, что это значит?
Все крестьяне нарушили порядок и обступили Браветту, одни с насмешками, другие с гневной бранью. Внезапно в них заговорило бешеное самолюбие, которым отличаются сельские жители, вековое суеверие вдруг перешло в целую бурю брани.
— Для чего ты созвал нас? Не для того ли, чтобы при помощи колдовства взвалить на нас вину? Чтобы оклеветать нас? Для чего? Но ты ошибся в расчете. Вор, лжец, носатый, сукин сын, сволочь! Ты хотел оклеветать нас? Мошенник! Вор! Носатый! Мы перемелем тебе все кости. Сволочь ты этакая!
И они начали расходиться, разбив бутылку и стаканы и не переставая осыпать его бранью.
На току остались Трещотка, Пересмешник, гуси и Пеппе. Последний, вне себя от стыда, бешенства и возмущения и еще не опомнившись от действия едкого алоэ, которое жгло ему небо, не в состоянии был произнести ни слова. Пересмешник злорадно смотрел на него, ударяя кончиком ноги о землю и укоризненно качая головой. А Трещотка, радость которого была неописуема, пищал:
— Ага! Ага! Браво! Браво, Браветта! Ну-ка, скажи, сколько получил за нее? Десять дукатов?