Вольтер как глава и тип французского неверия (Лопухин)

Вольтер как глава и тип французского неверия
автор А. П. Митякин (А. П. Лопухин)

Опубл.: 1895, впервые в: Христианское чтение. 1895. Ч. 1 Вып. 1. Январь-февраль. С. 119—141. Опубликовано не полностью под псевдонимом А. П. Митякин. Впервые полностью: Вольтер как глава и тип французского неверия. Историко-апологетический очерк А. П. Митякина. СПб., 1895.. Источник: Вольтер: pro et contra, антология. СПб.: РХГА, 2013. — (Русский Путь). az.lib.ru

Вольтер как глава и тип французского неверия

В ноябре минувшего года исполнилось ровно двести лет со времени рождения личности, которая играла в свое время необычайную роль в истории умственного движения и положила печать своего — увы — злого гения на целый период. Эта личность — Франсуа-Мари-Аруэт, впоследствии приобретшая всемирную известность под именем Вольтера. Можно считать одним из весьма благоприятных знамений нового настроения в умственном движении человечества то поразительное обстоятельство, что двухсотлетняя годовщина этого главы новейшего неверия и рационализма прошла совершенно незамеченной и даже крайние элементы отрицания, обыкновенно хватающиеся за всякий повод к тому, чтобы произвесть шум и гром в пользу своих начал, как будто совершенно изменили своей тактике и — пропустили этот весьма важный для них момент. Это странное явление могло бы во всякое другое время показаться необъяснимым; но оно становится совершенно понятным, если принять во внимание то, что годовщина рождения французского невера совпала как раз с тем временем, когда взоры всего цивилизованного мира устремлены были совершенно в другую сторону и умы и сердца его были заняты совершенно иными мыслями и чувствами. Двухсотлетие его рождения исполнилось 3/20 ноября, — а это как раз было в тот момент, когда весь цивилизованный мир, отбросив все свои житейские и иные помыслы, проливал искренние слезы над только что закрывшейся могилой великого Царя-Миротворца, величавый образ которого всецело овладел сознанием человечества¹. Рядом с царственным христианином, водворявшим мир на земле и благоволение в человеках, не могло быть места неверу, вся жизнь которого прошла в издевательстве над христианством и разрушением всех сложившихся и освященных веками учреждений общежития. Такой момент весьма благоприятен для того, чтобы по достоинству оценить личность последнего. Если во всякое другое время либеральный лагерь, с свойственным ему деспотизмом мысли и слова, яростно обрушился бы на всякую попытку критически отнестись к его кумиру, то теперь, напротив, подавленный подъемом общественного сознания в роковом для него смысле, он, конечно, не посмеет прибегнуть к обычному своему приему застращивания и попирания неприятной для него истины. Вот почему мы считаем неизлишним сделать характеристику Вольтера, как главы и родоначальника новейшего неверия и рационализма. Характеристика даст образ, в котором легко могут узнать своего прямого родоначальника многие даже из тех представителей новейшего рационализма, которые вовсе не желали бы стоять в подобном родстве^[1].

Вольтер родился в Париже 8/20 ноября 1694 года и умер в том же городе 18/30 мая 1778 года. В течение целых шестидесяти лет он был идолом своего века и все так называемые передовые люди преклонялись пред его гением, хотя большую часть своей жизни он посвятил на то, чтобы клеветать на христианство и издеваться над свящ. книгами. Будучи главой и, так сказать, оракулом вольнодумцев своего века, он сделался предметом восторга и для Неверов новейшего времени, которые справедливо видели в нем тип невера и рационалиста, давшего тон и направление всему последующему отрицательному движению. Вольтер, по отзыву Давида Штрауса, был не только воплощением французского гения, но и воплощением всей своей эпохи, писателем XVIII века по преимуществу, его живым олицетворением. «Германия во главе с Лютером сделала великое дело в XVI веке, Голландия и Англия, в конце XVII века, когда Германия раздиралась внутренними неурядицами, заложили основы рационализма; Вольтер собрал в Англии искорки нового света, принес их во Францию и там своими усилиями зажег этот свет с таким блеском, что он озарил весь его век и всю вселенную. Если французы, и парижане в особенности, были народом, избранным для установления нового культа разума, то Вольтер, бесспорно, был его первосвященником»^[2]. И этот отзыв совершенно верен. Вольтер действительно был великим насадителем и распространителем рационализма в новейшей Европе. Это был злой гений прошлого века, на который он наложил печать своего духа, вместе с тем и сам воплотив в себе все его недостатки и пороки, под тяжестью которых гибли и не чуждые ему добрые начинания.

Будучи вполне сыном своего века, Вольтер и родился и воспитывался в такой среде, которая с самых первых моментов пробуждения в нем сознания отравила его душу ядом легкомыслия, скептицизма и безнравственности. Дом его отца, нотариуса, был маленькой копией больших салонов тогдашнего времени. В нем не было аристократического, великосветского богатства и блеска, но было все, что способно нравственно растлевать душу ребенка. Мать его изображала из себя великосветскую барыню с неизбежными поклонниками, и среди них особенно выдавался аббат Шатонеф, печальный тип тогдашнего распущенного французского духовенства. Этот аббат, к несчастью, был крестным отцом сына дамы своего сердца, и он-то первый и насадил в своем крестнике семена неверия и богохульства. Если прибавить к этому, что крестной его матерью была известная в свое время куртизанка Нинона де Ланкло, приятельница того же аббата, то среда, в которой суждено было воспитаться Вольтеру, обрисуется с достаточною ясностью. Все это окружавшее его в детстве общество любило блистать двусмысленным остроумием, далеко нецеломудренного свойства, с наслаждением читало плоды запрещенной музы, и неудивительно, что маленький Вольтер, будучи трех-четырех лет, уже лепетал куплеты модной непечатной пьески, скрывавшей в себе непонятные для него гнусности^[3], а семи лет уже и сам начал составлять стишки — конечно, по заданному уже тону.

В судьбе мальчика произошла значительная перемена, когда по смерти матери он отдан был в школу, и именно в коллегию оо. иезуитов, в Клермоне. Это была для него совершенно новая среда. Тут не было ухе прежней распущенности и напротив все двигалось по строго-религиозному режиму. Мальчики под руководством опытных патеров приучались в неуклонному исполнению предписанных религиозно-нравственных правил, которыми иезуиты, как никто еще, умеют опутывать душу человеческую. Но как бы ни была строго выработана известная воспитательная система; она тогда только может вполне оказывать свое действие, когда находит для себя более или менее подготовленную или восприимчивую почву. Такой почвы совсем не представлял юный Вольтер. Вся эта система была для него дива и его испорченная ухе распущенностью натура не могла мириться с подобными стеснениями. Поэтому Вольтер скоро сделался источником всяких неприятностей для коллегии, и не было ни одной такой шалости, в которой бы не участвовал этот petit diable (маленький дьяволенок), как нередко вырывалось с уст почтенных патеров это вполне подходящее в нему название^[4]. Выведенный однажды из терпения выходками и остротами «дьяволенка», почтенный патер Ле-Джей вполне серьезно воскликнул ему: «Несчастный! ты будешь когда-нибудь насадителем деизма во Франции»^[5]. Это невольное предсказание имело тем более возможности для своего осуществления, что каникулярное время Вольтер обыкновенно проводил у своего сердобольного крестного отца, аббата Шатонефа, который поддерживал и развивал в мальчике уже ранее посеянные в нем серена своеволия и нравственной распущенности и вводил его в круг своих знакомых, где остроумный мальчуган был своего рода баловнем, особенно старевшей уже куртизанки Ниноны. Последняя настолько увлеклась бойким и остроумным мальчуганом, что умирая завещала ему 2,000 франков на книги. Всякий раз по возвращении в коллегию, Вольтер становился все более несносным для почтенных патеров, и становясь во главе наиболее отчаянных сорвиголов,, был истинным бичом для своих воспитателей, которые не знали, где искать себе спасения от его неистощимого острословия, становившегося тем более едким, что часто касалось тонко подмечавшихся злоязычным остряком черт лицемерия и напускного благочестия почтенных патеров.

Из коллегии Вольтер вышел шестнадцатилетним мальчиком и сначала не знал, что с собой делать. Правильная государственная служба была ему не по душе, потому что он не терпел никакой дисциплины или подчинения. Поэтому он предпочел посвятить себя призванию свободного писателя, полагая, что его писательский талант может дать ему достаточное обеспечение. И он не ошибся. Тогдашнее общество, внутри которого клокотали неудовлетворенные страсти, искало себе пророка, который бы явился глашатаем и выразителем этих страстей. Вольтер и по своей натуре, и всем своим воспитанием, был вполне приготовлен к этой роли, и по выходе из коллегии, сбросив с себя все последние увы искусственно прививавшегося к нему схоластицизма, он открыто выступил в качестве «свободного мыслителя». Это было в 1722 году, когда он, будучи уже 26 лет, выступил с своим первым явно противорелигиозным сочинением. В это время он находился в близких отношениях с некоей мадам Руппельмонд, одной из тех «вольнодумок», которыми кишело тогдашнее общество и у которых вольные мысли шли рука об руку с «вольными делами». Такого рода люди, в сущности были крайне несчастны. Порвав всякую связь с прежним и не выработав себе никакого устойчивого миросозерцания, они колебались между неверием и суеверием, между самонадеянностью и отчаянием, а поэтому и самая жизнь их проходила в резких контрастах между диким разгулом и самым жалким унынием. Таким именно характером отличалась мадам Руппельмонд, и Вольтер, видя ее духовную беспомощность, порешил написать для ее успокоения особое сочинение, которому он дал характерное название: «За и Против» (Le Pour et le Contre). В нем он в двух параллельных таблицах излагает все доступные ему доводы за и прошив христианства, причем против видимо берет перевес над за, так что защита христианства цепляется уже за весьма сомнительные доводы, в роде того, что «если даже Христос на обмане основал свое учение, то все-таки оно так хорошо, что счастливы те, которые обмануты им»^[6]. Сочинение это, распространявшееся сначала в рукописи, было затем, хотя не ранее 1732 года, напечатано⁴. Как и естественно, этот пасквиль вызвал целую бурю, и автору его угрожала большая неприятность. Но Вольтер с легким сердцем, вполне свойственным его натуре, отрекся от этого сочинения и приписал его перу умершего аббата Шольё. Раньше еще этого, впрочем, с ним случилось событие, которое глубоко повлияло на всю его последующую жизнь, именно его невольная поездка в Англию.

Еще до издания своего антихристианского памфлета Вольтер своими явно тенденциозными трагедиями и поэмами, в которых сквозило обличение и издевательство над современными политическими делами, настолько успел раздражить правительство, что оно не раз заключало его в Бастилию и, чтобы хотя на время избавиться от этого беспокойного вольнодумца, выпустило его из Бастилии под условием выезда в Англию. Он действительно отправился туда, и почти трехлетнее его пребывание там имело на него решающее значение, навсегда определившее все направление его мысли и жизни. «Прежде чем познакомиться с Англией и Лионом, — говорит по этому поводу Кузэн⁵, — он был просто Вольтером, и XVIII век еще искал себе выразителя… Удаляясь в Англию, Вольтер был лишь недовольным поэтом; Англия же возвратила его философом»^[7]. И это совершенно верно. Когда Вольтер высаживался на берега Англии, ему было 32 года. Все направление его духа, все его недостатки и пороки уже явно наклоняли его к неверию, и он уже был невером и отрицателем, жадно ловившим все, в чем только можно было найти опору для отрицания религии; но это направление в нем окончательно утвердилось именно в Англии. В это время пресловутый английский деизм находился на вершине своего процветания. Английские лорды, наскучив бездушным формализмом англиканской церкви, не знавшей, куда ей больше склоняться — к крайнему ли протестантизму, или папизму, и потому изнывавшей от внутренних противоречий, ударились в то вольномыслие, которое и получило название деизма, как такой системы, которая, не отрицая вполне бытия Божия, считала его, однако, настолько непостижимым, что между Богом и человеком не могло быть никакого соприкосновения и соотношения. Такая идея, порывая всякую связь с Божеством, тем самым приводила к отрицанию бож. Откровения, и потому одним из плодов деизма было именно зарождение отрицательного отношения к Библии. Как раз во время прибытия Вольтера в Англию там в полном разгаре был спор, поднятый одним из деистов, Коллинзом, касательно ветхозаветных пророчеств, а затем чрез несколько времени другой деист Вульстон издал шесть трактатов в опровержение чудес И. Христа⁶. Конечно, это движение деизма ограничивалось лишь небольшим кругом аристократических лордов, которые кичились званием «вольных мыслителей», а вообще английский народ отличался свойственным ему благочестием и преданностью церкви. Но Вольтер, конечно, по самому сродству своего духа примкнул к этому именно кружку, в котором он увидел воплощение истинно английского свободного духа. Он с жадностью пожирал творения деистов, с которыми он уже и раньше знаком был чрез посредство одного из самых крайних представителей этой школы, именно лорда Болинброка. Оказавшись теперь в самом кругу деистов, Вольтер, конечно, рукоплескал Коллинзу, когда он доказывал, что ветхозаветные пророчества нисколько не служат доказательством истины христианства, а Вульстон утверждал, что все чудеса, о которых рассказывается в евангелиях, включая и самое воскресение Иисуса Христа, суть не что иное, как аллегория, и, следовательно, не могут служить доказательством божественного происхождения христианской религии. Во Франции Вольтер, хотя сам уже и вольнодумствовавший вволю, от других еще ничего подобного не слыхал и был очарован этими рассуждениями. Он с жадностью набросился на сочинения деистов вообще как на богатую добычу или, вернее, неистощаемый рудник, из которого можно извлекать доводы против христианства. Вместе с тем с нечуждою ему проницательностью он стал доискиваться тех философских основ, на которых покоилось все движение, и нашел его в философских сочинениях Локка, которые и стал тщательно изучать, конечно истолковывая их уже с своей предзанятой точки зрения. Все это до такой степени вскружило ему голову, что он одно время ходил как помешанный, возбуждая против себя насмешки уличной толпы. Когда однажды уличная толпа, узнав в нем тщедушного француза, стала особенно грубо издеваться над ним, Вольтер, обращаясь к насмешникам, восторженно воскликнул: «Доблестные англичане! ужели я еще не достаточно несчастен тем, что не родился среди вас»?^[8] Из деистов особенно глубокое влияние на него оказал его старый знакомый лорд Болинброк, этот великосветский невер, который ко всякой религии относился с пренебрежением, как жалкому произведению темного суеверия или обмана, и изощрялся в злобных издевательствах над христианством. В нем именно Вольтер нашел себе второе я и, почуяв внутреннее сродство с ним, навсегда привязался к нему, сделался панегиристом его в своих сочинениях и свои выходки против Библии заимствовал главным образом у своего английского друга. Таким образом, в Англии именно Вольтер окончательно пропитался духом неверия, который он не преминул перенесть и во Францию, куда он уже возвратился вполне убежденным деистом, причем деизм в его легкомысленной голове весьма легко переходил в полный атеизм. По крайней мере с этого времени он сделался таким отчаянным отрицателем и поносителем Библии и христианства, что далеко оставил за собою своих английских друзей. Свои впечатления о пребывании в Англии он изложил в изданных им в 1734 году «Письмах об англичанах», или «Философских письмах», и в них так развязно и откровенно изложил свои идеи как в отношении религии, так и государства, что правительство подвергло это сочинение конфискации и публично предало его сожжению рукою палача, а самому автору грозило неприятное водворение в Бастилии, от которой он избавился только заблаговременным бегством. Убежище себе он нашел у некоей маркизы, мадам Шатле, и пребывание у неё опять оставило важный след в полной приключений жизни французского невера⁷.

У своей новой подруги в Сирее Вольтер прожил 15 лет (1733—1749), и за это время он еще более укрепился в своем антирелигиозном настроении. Мадам Шатле была женщиной без всякой веры и даже стыда, хотя вместе с тем принимала на себя роль руководительницы общества, подобно другим эмансипированным женщинам того времени. В 1739 году она издала свое сочинение под заглавием «Сомнения касательно откровенных религий», которое прямо направлено было против христианства и в опровержение библейских чудес^[9]. Несколько позже она издала еще трактат о «счастье», и в нем о нравственных принципах автора с достаточностью может свидетельствовать следующее место: «чтобы быть счастливым, говорит она, нужно покончить с предрассудками (т. е. со всякой верой). Нужно начать с того, чтобы откровенно сказать себе и хорошо убедиться в том, что нам нет надобности делать в этом мире что-либо другое, как стремиться к достижению приятных ощущений и чувств»^[10]. Очевидно из этого, что Вольтер находился в хорошей школе, вполне, впрочем, соответствующей его собственным взглядам и вкусам. Они как будто нарочито созданы были друг для друга. С одинаковым отвращением относясь к христианству, чувствуя одинаковую вражду к истинам св. Писания, одинаково отличаясь отсутствием нравственного смысла, они вместе с тем отличались и одинаковою научною или литературною жаждою, которую и удовлетворяли из разных сомнительных источников, черпая отовсюду всевозможные доводы и возражения против Библии. В это время Вольтер вообще чувствовал себя так хорошо, что в одной своей, написанной около этого времени, поэме он прямо говорит, что «рай земной там, где он (Вольтер) находится теперь»^[11]8, а вовсе не в Эдеме, который он изобразил в самых гнусных чертах, играя грязными по своей безнравственности стихами насчет невинного пребывания Адама и Евы в раю. Эта поэма заставила его на время даже спасаться бегством в Голландию, но, возвратившись оттуда, он опять предался блаженству в своем «земном раю». Каждое утро во время завтрака они читали по главе из Библии, причем каждый делал свои замечания по поводу прочитанного. Замечания заносились в тетрадки, из которых тетрадка самого Вольтера послужила для него впоследствии зерном для составления сочинения под заглавием: «Объясненная наконец Библия»^[12], изданная уже только в 1776 году. В обществе мадам Шатле Вольтер написал и значительную часть своего главного исторического сочинения: «Опыт о нравах народов».

Земной рай для Вольтера изменился со смертью маркизы в 1750 году⁹, и он после не совсем удачной попытки пристроиться при дворе по протекции мадам Помпадур, воспользовавшись заочным знакомством с известным царственным вольнодумцем своего времени, прусским королем Фридрихом II, отправился к его двору. Тут встретились два вольнодумца, из которых один рассчитывал найти поддержку и подкрепление в своих воззрениях в другом, и действительно, сначала между ними установилась замечательная дружба, и на знаменитых ужинах прусского короля Вольтер имел полную возможность во всем блеске выставлять свое скептическое остроумие, поощряемое притом назначенным ему от короля жалованьем в 20 тысяч франков. Но тем не менее дружба оказалась непрочною. Как в древнем Риме два авгура не могли без улыбки смотреть друг на друга, торжественно совершая религиозные обряды, в которые они уже нисколько не верили, так нечто подобное случилось и с этими двумя знаменитыми вольнодумцами своего времени. Как бы ни далеко пошел известный человек по пути отрицания и неверия, у него всегда остается в душе известный неприятный осадок неуверенности в истине своего отрицания, а потому всякий вольнодумец и невер в действительности ищет себе поддержки и подкрепления в других, предполагая, что эти другие вольнодумцы имеют какие-нибудь более неопровержимые основы для своего неверия. Так, несомненно, было и с Фридрихом. Его грубая, деспотическая натура, все отвергавшая с высокомерием и самонадеянностью пруссака, однако, не могла вполне подавить в себе червя сомнения в основательности своего скептицизма, и потому он невольно искал себе опоры в других, для чего и собирал вокруг себя самых передовых вольнодумцев своего времени. В Вольтере он видел гениальнейшего представителя вольнодумства и потому, приглашая его к себе, был уверен, что если кто, то именно Вольтер в состоянии окончательно подавить в нем червя сомнения в истине своего неверия. Но тем сильнее было его разочарование, когда он в этом знаменитом Вольтере увидел лишь болтливого острослова, который, правда, мог развлекать и забавлять общество и подчищать слог довольно шероховатых стихов самого короля, но далеко не был тем философствующим мыслителем, каждое слово которого могло бы служить откровением. Поэтому даже остроумие Вольтера скоро прискучило Фридриху, хотя оно обыкновенно приправлялось самою низкопоклонною лестью, и между этими двумя вольнодумцами, убедившимися во взаимной пустоте, так же не могло установиться никаких серьезных отношений, как и между римскими авгурами, вполне убедившимися во взаимной религиозной пустоте. Дружба между ними охладела^[13], и Вольтер наконец принужден был тайно бежать из Берлина (1754 г.)¹⁰, опасаясь, как бы царственный друг не причинил ему каких-либо совсем недружеских неприятностей.

Но куда деваться теперь? — Побродив по разным местам, Вольтер надумал наконец поселиться временно в аббатстве Сенон, на что выпросил позволение у аббата Кальмета, знаменитого комментатора Библии. «Я предпочитаю, — писал ему Вольтер в своем обычном льстивом тоне, — отшельничество двору, великих мужей — царям. Мне бы очень хотелось провесть несколько недель с вами и с вашими иноками. Я хотел бы поучиться у того, на чьих книгах я воспитался, и почерпнуть из самого источника. Прошу вас о позволении. Я сделаюсь одним из ваших иноков. Это будет Павел, который навестит Антония»^[14]11. Кальмет принял его весьма ласково и предоставил ему все удобства, которыми Вольтер и пользовался в монастыре в течение нескольких недель. Оставив затем аббатство и переехав в Пломбьер, Вольтер вновь писал своему гостеприимному аббату: «Я нашел у вас больше подкрепления для своей души, чем в Пломбьере нахожу для своего тела. Ваши труды и ваша библиотека доставили мне больше пользы, чем воды пломбьерские»^[15]12. Как же Вольтер проводил жизнь в монастыре, по-видимому столько несвойственном для его натуры месте? Надо только удивляться гибкости и изворотливости этой личности. В монастыре он, действительно, почти превратился в монаха: спокойно и усердно читал творения святых отцов и деяния соборов, изучал старинные летописи и записки, восторгался и назидался проповедями Массильона¹³ и других церковных ораторов, и вообще набрался там, как он выражался впоследствии, такой необъятной учености, что она наподобие горы давила ему его немощные плечи. Можно бы действительно удивляться этой усидчивости Вольтера над изучением богословия, но она станет нисколько неудивительной, если обнаружится тайная цель всего этого подвига. Это был лишь ловкий маневр, как выражался потом сам Вольтер, изучить слабые стороны противника и, так сказать, овладеть его собственным оружием. Всю эту богословскую и церковную литературу он изучал исключительно для того только, чтобы усилить арсенал своих противобиблейских и противохристианских возражений. В знаменитых комментариях Кальмета он списал все приводимые там возражения против истин св. Писания, оставив без внимания все выставляемые против них опровержения, и этими возражениями он потом преимущественно и щеголял пред непосвященным в тайны богословской науки обществом. Этот в сущности бесчестный маневр удался ему вполне, а ученый, но простодушный аббат Кальмет даже серьезно верил, что ему удалось «обратить к вере самого решительного деиста в Европе»^[16].

Оставя аббатство, Вольтер порешил наконец обзавестись оседлостью и, имея крупные сбережения, сделанные им в Берлине при дворе короля Фридриха, купил себе неподалеку от Женевы красивое именьице — Ферней (1758 г.). Там он, сделавшись большим аристократом, владельцем замка, мог вполне наслаждаться досугом, и этот досуг он всецело употребил на разработку своих противорелигиозных идей. С этого именно времени начинается его систематический поход против св. Писания, и является целый ряд направленных против него сочинений и памфлетов, начавшийся «Сокращенным изложением Екклесиаста» и «Песни песней» (1759) и кончая «Историей установления христианства» (1777). Только смерть могла преградить уста этим богохульствам его на Библию и христианство^[17]. Он нападал на них и в стихах, и в прозе. В 1759 году он издал стихотворное переложение сокращенного изложения Екклесиаста, предназначая его для одной «почтенной личности», просившей его дать ей перифраз какой-нибудь ветхозаветной книги, и так как этой почтенной личностью была не кто иная, как знаменитая в своем роде мадам Помпадур, находившаяся до своего возвышения при дворе в близких отношениях с самим автором, то, конечно, переложение сделано было во вкусе этой именно личности. Ей же он предложил свое переложение «Песни песней» под заглавием «Диалог между Хатоном и Суламитой» ¹⁴. О достоинстве этих произведений можно судить уже потому, что оба они были публично сожжены по приказанию парламента, так как вольности в них доходили до невозможных гнусностей. В том же роде он пародировал псалмы, переделывая их в игривые марши и шансонетки^[18]. Но весь яд своего неверия он излил в своем сочинении «Наконец истолкованная Библия», явившемся в свет, впрочем, только за два года до его смерти. Это в полном смысле клоака всяких гнусностей и нелепостей, которые только мог неверующий и рабски предубежденный ум собрать и измыслить против божеств. Откровения. И замечательно, что по мере возрастания старости в нем усиливалась ненависть к христианству. Чем более он клеветал на него, тем более проникался ненавистью к нему и тем сильнее преследовал его своими ядовитыми сарказмами. Будучи уже 66 лет от роду, в 1760 году, он даже перестал называть христианство его собственным именем и придумал для него самое оскорбительное название — «гадости» l’infâme. С безумною яростью уже отживающего старика он дерзко объявлял себя врагом самого Спасителя мира и всячески издевался над ним. «Как мне хотелось бы, писал он Д’Аламберу, чтобы вы истребили эту гадость». В том же 1760 году он писал графине Д’Аржанталь: «Мое отвращение к этой гадости все возрастает и усиливается», а в следующем году в письме к той же графине говорил: «Чем более я старею, тем становлюсь ожесточеннее». И действительно, он все больше ожесточался против христианства, и в 1761 году, в своей переписке с Дамилявиллем, только и трактовал о том, как бы «истребить эту гадость» и самые письма подписывал сокращенными словами своей яростно безумной фразы "Ecr. l’inf. " — «Истр. гад.»^[19]. В 1764 году в переписке с Дамилявиллем, с которым особенно любил делиться своими планами в борьбе против христианства, Вольтер, между прочим, начинал уже, по-видимому, сомневаться в успешности своей борьбы и спрашивал его: «Неужели мне придется умереть, не увидев последних ударов, нанесенных этой отвратительной гидре, все отравляющей и все убивающей?» Но окружающие его поддерживали в нем дикую уверенность, и Вольтер был очень рад, когда один из его фернейских единомышленников, видя за ужином у него целую дюжину вольномыслящих философов, воскликнул: «Господа, мне думается, Христу не поздоровится от этой компании!», чем привел Вольтера в неописанный восторг, которым он не преминул поделиться с Д’Аламбером^[20]. Этот случай усилил его самоуверенность, которая возрастала все более и более, и он серьезно пришел к убеждению, что он в состоянии будет уничтожить христианскую религию. «Мне наскучило, — говорил он, — слышать постоянно от христиан, что для основания их религии нужно было не менее двенадцати человек; я докажу им, что для разрушения ее достаточно одного». «Герклот сказал однажды одному из своих братьев, — писал Вольтер Д’Аламберу, — ты не разрушишь христианской религии! — А это еще увидим, сказал другой». Этот другой был сам Вольтер. Но Герклот был прав. Еще в 1758 году французский богохульник писал Д’Аламберу: «Dans vingt ans Dieu aura beau jeu»^[21]15. Чрез двадцать лет после произнесения этой богохульственной фразы Вольтер умер, а христианство продолжало жить по-прежнему, притом распространяясь все более и более. 15 мая 1778 года этот глава Неверов своего времени умирал в ярости и отчаянии, повторяя: «Я оставлен и Богом и людьми». В своем предсмертном исступлении он то призывал, то хулил Бога, и то плачевным голосом, то с приступом ужасных угрызений совести, а чаще всего с приступами бессильной ярости восклицал: «Иисус Христос! Иисус Христос!» Любопытно сопоставить с этим дерзким и нахальным богохульством по отношению к самому Божеству то низкопоклонство, с которым Вольтер относился к великим мира сего. В отношении к ним он доходил до невероятного ласкательства, гнусного по своей лицемерности. Если он с низким подобострастием относился уже к прусскому королю Фридриху II, то после разлада с ним, почуяв возможность найти себе убежище у великой царицы Северной Пальмиры, у импер. Екатерины II, он в переписке с нею переступал все границы униженного ласкательства и пресмыкательства. Он писал императрице, что она выше Солона и Ликурга, выше Петра I и Людовика XIV, Ганнибала; «она благодетельница человеческого рода». Где она, там рай и жить под ее законами — блаженство; она — «святая», она — «ангел», перед которым людям надо молчать благоговейно. Наконец, не считая и этого достаточным, Вольтер говорит, что она выше всех святых, она равна Богородице, «она пресвятая владычица снеговая»; Те Catharinam laudamus, Te dominam confitemur, — в богохульственном восторге пародировал он церковную песнь: «Тебе Бога хвалим» ¹⁶. В заключение всех этих восторгов Вольтер выражает наконец удивление, как такая владычица снисходит до переписки с таким ничтожеством, как он, с этой «старой тварью» и «старым вралем»^[22]. В этом последнем эпитете, быть может, выразилось наиболее полное из всех определений, какие только когда-либо Вольтер делал о себе самом.

Посмотрим же теперь, как и каким оружием этот «старый враль» опровергал св. Писание и христианство.

Было бы трудно предполагать после всего изложенного, с достаточностью характеризующего личность главы неверия в XVIII столетии, чтобы он вел дело борьбы с ненавистным ему христианством на каких-нибудь серьезных началах, подвергал бы св. Писание серьезной, научно обоснованной критике, как это делают представители новейшего, особенно немецкого рационализма. Такой труд, требующий громадного напряжения и всестороннего изучения, был не в его духе, и потому он ограничился более легким делом — остроумного издевательства, думающего блестками своего по большей части грязного острословия и шутовства прикрыть убожество своего научного знания. Вольтер в действительности был кощунственным пародером Библии. Он не подвергает ее более или менее серьезному научному анализу и обсуждению, а просто пародирует ее, всячески издевается над нею, не пренебрегая при этом и всевозможными преувеличениями, вымыслами и просто искажениями и подтасовками. Это весьма легкий способ критики, и так как Вольтер, бесспорно, обладал редкою способностью к карикатуре, то он умел сделать смешным даже прекраснейшее из произведений. Обладая этою злополучною способностью — осмеивать все и всех, он, к тому же будучи невером до мозга костей, даже в священнейших и возвышеннейших предметах не видел ничего, кроме смешного и карикатурного. Всякий предмет в его воображении видоизменяется и преобразуется, и под его пером принимает безобразные и смешные формы. Одной фигуре он придает морщины и заставляет ее делать смешные гримасы, другую ставит в какое-нибудь неестественное положение, и от этого праведник у него превращается в какого-нибудь шута или паяца. С изумительною легкостью он искажает слово Божие, хотя часто, по-видимому, даже не касаясь его. Тут он преувеличит, там несколько растянет и расширит евангельскую притчу, и в обоих случаях при помощи своего острословия привнесет такие черты, которые делают из священного нечто смешное. Что делается под его пером даже из притчи о талантах? Простая рекомендация усерднее заниматься «ростовщичеством»^[23]. Болезнь Навуходоносора, воображавшего себя превратившимся в вола, он называет библейской метаморфозой, намекая этим на сказочные метаморфозы Овидия^[24]. С тою же целью он хочет принимать в буквальном смысле сказанные И. Христом слова о том, что кто хочет следовать за Ним, должен «возненавидеть своего отца и свою мать», не только не вникая во внутренний глубокий смысл этого изречения, но даже и не принимая во внимание особенности выражений в языках востока^[25]. Никто еще ни раньше ни после его не доводил злоупотребления таким поверхностным методом объяснения до столь чудовищных размеров. Совершенно так же он относится и к самым фактам. Он преувеличивает их размеры. Соломону, например, он приписывает «сорок тысяч конюшен и столько же каретников»^[26], а пространство земного рая определяет в 1800 лье, и все это для того, чтобы дать место своему игривому острословию, что-де это «немножко много (конюшен и каретников) для иудейского мелка — царька, никогда не ведшего войн», или что-де «Адаму с Евой трудненько было обработать как следует столь большой сад»^[27]. Прибавляя таким образом какую-нибудь измышленную черту или подробность, он старается сделать весь рассказ неправдоподобным и совершенно изменяет весь характер известной личности или факта. При этом он никогда не отступает ни пред какой фальсификацией, ни пред какой ложью, ни пред какой клеветой, только чтобы достигнуть своей цели. В борьбе против Библии все ему кажется позволительным, и он даже находил для этого основания. «Ложь, — писал он к некоей Тьерьо, — тогда только есть порок, когда она причиняет зло, но она есть великая добродетель, когда совершает добро. Будьте же более добродетельны. Нужно лгать наподобие дьявола, не боязливо и не по временам только, но смело и всегда… Лгите, друзья мои, лгите; я вас поблагодарю при случае»^[28].

То, что он советовал другим, в широких размерах практиковал и сам, и особенно в своих нападениях на Библию. Характеристическим примером этого может служить то, как он совершенно сознательно и преднамеренно исказил одно место из пророка Иезекииля. «Иезекииль, — говорит он, — обещает иудеем, с целью поддержать в них смелость, что они будут есть мясо человеческое»^[29]. Обвинять иудеев в каннибализме значит возводить на них весьма тяжкое обвинение. Но на чем же оно основано? Это Вольтер объясняет в своих «Прибавлениях к истории»: «Пророк Иезекииль обещает евреям, от лица Бога, что если они будут стойко защищаться против царя персидского, то будут есть мясо кониное и мясо всадников». В «Философском словаре» он вновь повторяет и утверждает это положение: «По всему видно, что иудеи времени Иезекииля имели обыкновение есть человеческое мясо, так как он предсказывает им в XXXIX главе, что если они будут хорошо защищаться против персидского царя, то будут есть не только лошадей, но и всадников и других воинов. Это положительно»^[30]. Итак — «это положительно!» Так будто бы читается в XXXIX главе пророка Иезекииля! Но сделаем подлинную справку и посмотрим, что же именно говорится у пророка. В указанном месте читается следующее: «Сын человеческий! скажи всякого рода птицам и всем зверям полевым: собирайтесь, и идите… и будете есть мясо и пить кровь. Мясо мужей сильных будете есть, и будете пить кровь князей земли. — И насытитесь за столом Моим конями и всадниками, мужами сильными и всякими людьми военными»^[31]. Где же иудеи в этом месте? О них тут ни слова. Речь идет только о хищных птицах и зверях, по инстинкту собирающихся на поля, покрытые трупами убитых коней и воинов, чтобы пожирать эту ужасную добычу. А между тем Вольтер подставил, вместо этих естественных хищников, иудеев, и отсюда у него вышло, что иудеи были людоедами, и это нелепое положение даже с нахальством подтверждается восклицанием: «это положительно!» Ввиду такой грубой и очевидной нелепости, можно бы, пожалуй, подумать, что тут произошла у него просто ошибка, недосмотр, который и дал повод автору сделать свои нелепые выводы. Но в действительности не так. Текст прор. Иезекииля так прост и ясен, что никоим образом нельзя было ошибиться в его смысле, даже при беглом чтении. Что не ошибся и сам Вольтер, это можно видеть из того, что он старался оправдать свое толкование разными доводами, напоминающими собою простые увертки. Так под именем клирика Клокпикра Вольтер по поводу приведенного места говорит: «Так как здесь говорится о столе, то эти стихи должны относиться к иудеям, потому что плодоядные животные не едят со стола»^[32]. Чтобы правильно понять это выражение, Вольтеру достаточно было бы припомнить известное евангельское выражение, что и псы едят крохи со стола господ своих. Но и помимо этого, в тексте у пророка Иезекииля говорится о столе Божием, а вовсе не о столе диких зверей. Все это до очевидности ясно, а между тем Вольтер, злоупотребляя этим метафорическим выражением, прямо и дерзко утверждает, что иудеи были антропофаги и питались человеческим мясом!^[33] Более дерзкого своеволия в обращении с священным текстом и придумать трудно.

Но Вольтер не смущается этим и идет дальше, не останавливаясь ни пред каким кощунством, чтобы только набросить тень на святыню и подвергнуть ее осмеянию легкомысленной толпы. Нам можно бы вполне обойти эти кощунства презрительным молчанием, какого только они и заслуживают; но для характеристики Вольтера позволим себе привесть еще один пример его отношения к св. Писанию, и именно опять к книге пророка Иезекииля, над которою он особенно издевался, не пренебрегая никакими искажениями и передержками. Чтобы понять сущность дела, нужно иметь в виду, что еврейский язык, как и все восточные языки вообще, называет все предметы собственным именем, не прибегая ни к каким перифразам или смягчениям; он выражается чисто с детскою прямотою и откровенностью, без всякого злого умысла и не приписывая терминам, которые показались бы нам слишком резкими, никакого зазорного или безнравственного смысла. Новейшие языки, облагораженные христианством, в этом отношении гораздо сдержаннее и деликатнее. Глава французского неверия понимал это и в одном месте прямо говорит об этом^[34]. Отсюда само собою вытекает правило, что при переводе древних авторов нельзя держаться буквализма, потому что буквальный перевод, передавая слова во всей их наготе, в сущности не передает того их смысла, в котором они воспринимались древним обществом, и потому способен дать самое превратное представление как о литературном вкусе самих писателей, так и о нравственном состоянии общества. Вольтер, вполне сознавая это, не только не держится такого правила, а, напротив, старается даже усилить непозволительный буквализм, чтобы выставить священный текст с его самой невыгодной, вульгарной стороны и сделать его предметом кощунственного издевательства. Переводя известное место Библии, он не только не сообразуется с теперешним смыслом слов, а даже усиливает их и подбирает самые грубые выражения; не довольствуясь и этим, он по-своему перефразирывает известное изречение, расширяет его и привносит в текст много таких деталей, которые составляют лишь плод его извращенного воображения, и удовлетворяется только тогда, когда ему удается, по его мнению, вполне затоптать в грязь трактуемое место св. Писания. Так он поступил с одним местом из пророка Иезекииля, где говорится о таком предмете, который даже и теперь при трезвом взгляде не представляет ничего странного, а в древнее время для иудеев и окружающих их народов востока был самым заурядным явлением в их неизысканной обыденной жизни. На востоке, как известно, весьма распространен обычай, за неимением дров, пользоваться для топки сухим навозом волов и верблюдов^[35]. Этот обычай, наложенный необходимостью, сделал самый материал настолько обыденным, что он не представляет ничего неприличного в глазах жителей. Еще и теперь арабы на берегах Евфрата, в той именно стране, где пророчествовал Иезекииль, не имеют другого топлива, и на нем они готовят свои неизысканные блюда. Взяв массу теста, араб обкладывает его указанным топливом, зажигает последнее, и чрез несколько времени хлеб вынимается готовым. Пользуясь этим, понятным всякому местному жителю, наглядным образом, Бог для выражения той крайней бедственности, до которой доведен будет еврейский народ, говорит, что будет ощущаться недостаток даже в самом навозе домашних животных для изготовления хлеба, и потому евреям придется прибегнуть к навозу из экскрементов человеческих. «И ешь, говорил Господь пророку Иезекиилю в видении, ячменные лепешки и пеки их на человеческом кале». Пророк смутился от такого повеления и с иудейскою брезгливостью отвечал, что «душа его никогда не осквернялась» таким нечистым хлебом. Тогда Господь сказал ему: «Вот, Я дозволяю тебе, вместо человеческого кала, коровий помет, и на нем приготовляй хлеб твой»^[36]. Смысл этого видения был весьма ясен для иудеев, которые, живя в плену вавилонском на берегах Евфрата, постоянно видели, как другие употребляли, да и сами привыкли употреблять указанное топливо, которое поэтому и не возбуждало у них ни малейшего смущения, как самая обыденная вещь. Что же из всего этого сделал «старый враль»? Да то, что и передать невозможно. Нисколько не принимая во внимание указанных бытовых условий, а также прямолинейности восточных словооборотов, Вольтер с каким-то наслаждением хватается за известный термин, написанный у него с вульгарною развязностью en toutes lettres¹⁷, и, играя словами и образами, заканчивает свое дерзко-кощунственное рассуждение насмешливой фразой, что «кто любит читать пророчества Иезекииля, тот заслуживает того, чтобы позавтракать с ним»^[37]. Кощунство грубое и преступное, и оно не осталось не наказанным. По свидетельству врача, присутствовавшего при последнем издыхании Вольтера^[38]18, старый невер, в своем исступлении от терзавших его и физических и нравственных мучений, как раз приготовил себе тот «завтрак», который он кощунственно приписывал пророку.

Для характеристики личности и воззрений французского невера прошлого столетия было бы достаточно и приведенных уже данных, в которых ярко обрисовывается все кощунственное легкомыслие Вольтера. Но мы приведем и еще несколько данных, из которых видно будет, что Вольтер в своем легкомысленном отрицании доходил до тех геркулесовых столбов, за которые не осмеливается заглядывать и новейшая отрицательная критика.

Когда Вольтер жил под гостеприимной кровлей маркизы Шатле, в замке Сирей, они по утрам, как уже сказано было выше, за завтраком прочитывали ежедневно по главе из Библии, причем каждый из них делал те или другие замечания о прочитанном. Из этих замечаний составилась особая книга, изданная в 1776 году под заглавием: «Наконец объясненная Библия»^[39]. Этот своеобразный комментарий обнимает почти все книги Ветхого Завета, от книги Бытия до книг Маккавейских. Понятно, в каком духе и тоне велись эти замечания, и действительно, эта книга есть, так сказать, свод всего, что только злой гений невера мог придумать в опровержение и осмеяние священнейшей книги человечества. Все главнейшие факты библейской истории в ней объявляются мифом, и Вольтер даже изумляется, как это раньше его глупое человечество не додумалось до этих простых вещей и верило подобным басням. Так, история Моисея для него представляет лишь сплетение мифических сказаний. «Есть люди глубокой науки, — говорит он, — которые сомневаются в том, существовал ли Моисей; его жизнь, столь чудовищная от колыбели до могилы, им кажется подражанием древним арабским сказкам и особенно мифу о Валхе. Они не знают, к какому времени отнести Моисея; неизвестно самое имя царя-фараона, при котором он жил. Не осталось до нас ни одного памятника и никаких следов от той страны, по которой он будто бы странствовал. Им кажется невероятным, чтобы Моисей мог в течение сорока лет управлять двумя или тремя миллионами народа в необитаемой пустыне, где теперь едва находят себе пропитание две или три орды номадов, составляющих не более двух или трехсот человек». Эту тираду Вольтер написал как бы в осуждение подобного рода ученых, а на самом деле в других местах уже сам повторяет то же самое, даже усиливая это отрицание. «Невероятно, — говорит он, — чтобы мог существовать человек, вся жизнь которого была сплошным чудом. Невероятно, чтобы он мог совершать столько чудес в Египте, Аравии и Сирии, не производя впечатления на всю Землю. Невероятно, чтобы никто из египетских или греческих писателей не передал об этих чудесах потомству»^[40]. Отсюда он делает такой вывод: «Весьма естественно думать поэтому, что вся эта чудесная история была написана долго спустя после самого Моисея (предполагая, что существовала такая личность), подобно тому, как легенды о Карле Великом были составлены через три столетия после него»^[41]. Колеблясь между отрицанием и признанием исторического существования самой личности Моисея, Вольтер уже нисколько не колеблется касательно подлинности Пятокнижия Моисеева, и прямо заявляет, что Пятокнижие написано уже после вавилонского плена. В доказательство этого Вольтер приводит то соображение, что иудеи до вавилонского плена, поставившего их в связь с народом халдейским, славившимся своею халдейскою мудростью, не умели ни читать, ни писать. «Я думаю, — говорит он, — что иудеи научились читать и писать только во время своего плена у халдеев. Мне представляется поэтому, что Ездра сочинил все эти рассказы, по возвращении из плена, а с своей стороны и Иеремия мог много прибавить к сочинению этого романа. Если и другие иудеи занимались составлением рассказов о делах и подвигах своих царьков, то это для меня совершенно то же, что и история рыцарей круглого стола, и я считаю одним из самых напрасных трудов исследование касательно того, кто написал ту или другую смешную книгу. Кто первый написал историю Юпитера, Нептуна и Плутона? Я не знаю, да и не стараюсь знать»^[42].

В этом последнем отношении новейшие неверы не согласны с своим главою. Напротив, они употребляют все усилия своего критического ума, чтобы доискаться, кто именно написал не только все Пятокнижие, но и каждую главу и даже каждый стих его, причем, конечно, привлекается к ответственности целый легион и известных и неизвестных авторов, издателей, редакторов, плагиаторов и фальсификаторов. Но отступая в этом отношении, новейшая отрицательная критика до последнего времени не переставала вслед за Вольтером утверждать, что Пятокнижие не может принадлежать Моисею как автору, так как де иудеи не умели ни читать, ни писать до плена вавилонского. Но именно в этом пункте отрицательная критика теперь и потерпела самое позорное поражение. Теперь, благодаря новейшим археологическим открытиям, с несомненностью установлен тот факт, что письменность еще до Моисея была широко распространена во всех цивилизованных странах древнего востока и что если бы один только еврейский народ, живший на торговом пути между двумя самыми образованными народами древности, не знаком был с письменностью, то это было бы чудо не менее поразительнее, как и остановление солнца Иисусом Навином. И если отрицательная критика, для поддержания своего излюбленного основного довода в пользу отвержения подлинности Пятокнижия, вопреки всем показаниям научных открытий, предпочитает следовать за своим вождем и главою, то мы можем только подивиться, до какой степени живучи идеи невера и до какой степени слепа и упорна отрицательная критика, не желающая прямо смотреть в глаза истине^[43].

Можно видеть уже из сказанного, что главным источником отрицательного отношения Вольтера к фактам Библейской истории было его полное неверие в чудеса. Воспитавшись в атмосфере чувственной жизни, он получил какое-то инстинктивное отвращение к самой мысли о чуде и потому при всяком удобном и неудобном случае старался вышучивать библейско-исторические чудеса, относясь к ним с полнейшим отрицанием. Впрочем, чудо он понимал весьма своеобразно, и, чтобы наперед сделать самую идею их невозможною, он давал такое определение чуда: «Чудо есть нарушение законов математических, божественных, неподвижных, вечных. Уже отсюда ясно, что чудо есть противоречие в терминах: один закон не может быть в одно и то же время неподвижным и нарушаемым»^[44]. Можно быть уверенным, что никогда еще ни один богослов или философ не определял чуда таким образом, а между тем Вольтер на основании этого своего самодельного определения построял целые книги и тирады, направленные к опровержению чудес. Он же впервые высказал и то требование для удостоверения в действительности чудес, к которому впоследствии так часто прибегал его новейший ученик, Эрнест Ренан¹⁹. «Было бы желательно, — говорит он, — чтобы для надлежащего констатирования чуда оно совершено было в присутствии парижской академии наук или лондонского королевского общества и медицинского факультета, притом под прикрытием отряда гвардии, чтобы сдерживать народ, который своим натиском мог бы воспрепятствовать совершению чуда»^[45]. Конечно, само по себе уже нелепо подводить чудо, как факт исторический, под одну линию с фактом или явлением физическим или химическим, которое можно констатировать посредством экспериментации в лаборатории или перед комиссией ученых: это значит смешивать две несоизмеримые величины, существенно разнородные. Но в данном случае интересно даже и не это смешение, которого, конечно, не допустит ни один логически мыслящий ум, а то, что пресловутый академик Ренан, так кичившийся своими научными методами, заимствовал нередко свои аргументы против признания чудес у Вольтера, — того самого Вольтера, над экзегетическими приемами которого он так часто издевался, как над лепетом наивного отрицателя, все сваливавшего в одну кучу.

Отрицая чудо как явление историческое, Вольтер понятно отрицал и пророчества, как чудо в области духа. Он отрицал их потому, что их де слишком много у каждого народа, а также и потому еще, что пророчество, по его мнению, есть лишь всякое изречение, смысла которого нельзя понять. «У арабов, — говорит он, — считалось сто восемьдесят тысяч пророков от сотворения мира до Магомета… Да и теперь еще есть пророки: так у нас было два пророка в Бисетре в 1723 году; тот и другой называли себя Илией. Их подвергли бичеванию, и больше уже неслышно о них. Ясно, что нельзя знать будущего, потому что нельзя знать того, чего еще нет; но во всяком случае можно делать догадки о том или другом событии»^[46]. Таким образом величественный факт пророчеств, который находит себе не только философско-психологическое оправдание в науке, но и документальное оправдание в памятниках истории, низведен у французского невера на степень простой догадки о возможности того или другого события!

Всячески унижая и с целью найти пищу для своего гнусного острословия фальсифицируя Ветхий Завет, Вольтер не останавливался пред посягательствами и на Новый Завет. Так, он всячески усиливался находить противоречия в евангелиях и, хватаясь за всякое мнимое противоречие, старался опровергать их достоверность. «Евангелий, — говорит он, — насчитывается до пятидесяти четырех, а пожалуй, и еще гораздо больше. Все они, как известно, противоречат между собою, да это и не может быть иначе, так как они были сочинены в различных местах. Все сходятся в том, что их Иисус был сын Марии, или Мирьи, и был повешен, и все они приписывают Ему столько же чудес, сколько их имеется в Метаморфозах Овидия»^[47]. Таким образом, Вольтер, не имея возможности найти противоречий в евангелиях канонических, примешал к ним и так называемые евангелия апокрифические, доводя их число до пятидесяти четырех. В другом месте он ограничивается только пятидесятью. Нельзя не обратить внимание на то, с какою наглостью он пользуется этим смешением вымыслов апокрифических книг с повествованием истинных евангелий. Постоянно обращаясь к евангелиям апокрифическим и находя в них невероятные сказания, он ничтоже сомняся ставит их в укор нашим каноническим евангелиям, которых притом и не отличает в точности от первых. По его изложению истории канона, «из пятидесяти различных евангелий к началу III века было избрано четыре. И действительно, довольно было и четырех; но порешено ли было все остальные считать подложными? Нет, многие из этих евангелий признавались в качестве свидетельств весьма уважаемых. Прежде чем дано было предпочтение этим четырем евангелиям, отцы первых двух веков почти всегда цитовали только те из евангелий, которые теперь называются апокрифическими…^[48] Вот бесспорное доказательство того, что наши четыре евангелия не принадлежат тем, кому они приписываются…^[49] Иисус Христос допустил, что ложные евангелия смешанно употреблялись с истинными с самого начала христианства… Эти сочинения считались тогда за подлинные и священные… Четыре из них были названы автентичными в противоположность остальным, называемым апокрифическими. Оба эти греческие слова находятся в приложении к актам никейского собора, на котором будто бы отцы, сложив груду всяких и автентичных и апокрифических книг на престол, горячо молились Господу, чтобы последние упали с престола, а те, которые были боговдохновенны, остались бы на престоле, и сразу случилось так»^[50].

Вот таким образом, по мнению Вольтера, в чем состоит различие, между нашими четырьмя каноническими евангелиями и апокрифическими. Оно ведет де свое начало от одного из тех рассказов, которые он умеет так ловко или, вернее, нагло измышлять. Четыре евангелия остались на престоле, а остальные упали с него, и вот последние стали считаться апокрифическими. Все зависало от случайности. Очень просто и наглядно! Странно, однако, то, почему это Вольтер с такою настойчивостью усиливается сближать ложные евангелия с четырьмя истинными? Почему он свою ревность о сохранении и популяризации апокрифических евангелий довел до того, что даже издал особое собрание их?^[51] Причина очевидна, и она состояла в желании во чтобы то ни стало набросить и на канонические евангелия ту тень недоверия, которая справедливо отнимает всякий авторитет у евангелий неканонических; но если вообще может существовать здравая критика, то неумолимая логика требует самого строгого разграничения между ними, потому что различие между ними существенное и радикальное.

Раз глава французского неверия не считал нужным провести грани между историей и вымыслом, между каноническими евангелиями и апокрифическими, то понятно, в каком виде у него изображается и самая жизнь Иисуса Христа. Вольтер часто занимался Основателем христианства, хотя и никогда не мог составить себе более или менее определенного и устойчивого представления о Его божественной Личности. У него, очевидно, не хватало смысла для этого, и божественная Личность Богочеловека была слишком высока, чтобы ее мог постигнуть грубый и чувственный смысл французского невера. «Он не всегда держался одного и того же воззрения, — замечает по этому поводу Штраус, — смотря по обстоятельствам, по характеру и цели того или другого своего сочинения, он меняет не только тон, но и самую точку зрения и даже способ понимания»^[52]. Бывали моменты, когда божественная Личность Христа, по-видимому, даже производила известное обаяние на невера, и он ставил Христа в сонм великих учителей человечества, наряду с Нумой, Пифагором, Зороастром, Фалесом и Сократом²⁰. «Я вижу, — говорит он в „Философском словаре“, описывая воображаемое видение, — человека приятного и простого вида, показавшегося мне в возрасте около тридцати пяти лет. Он издали бросал взгляды сожаления на эти массы белых костей (жертв суеверия), среди которых мне позволено было пройти, чтобы войти в обиталище мудрецов… Я почти готов был просить Его сказать мне, кто Он такой. Мой путеводитель дал мне знак, чтобы я не делал этого, и сказал мне, что я не в состоянии буду понять этих возвышенных тайн. Я умолял Его только разъяснить мне, в чем состоит истинная религия. — Разве Я уже не сказал вам этого? Люби Бога и своего ближнего, как самого себя… — Но нужно ли для этого вступать в церковь греческую, или латинскую? — Я не делал никакого различия между иудеем и самарянином, когда находился на земле. — Прекрасно, если так, то я избираю Тебя своим единственным учителем»^[53].

К несчастью, даже и это воображаемое почтение к божественному Основателю христианства у Вольтера было мимолетным. Он солгал перед самим собою и вовсе не сделался учеником Христа. Напротив, сочинения его так и пестрят всевозможными богохульствами, направленными против Спасителя мира. Недаром почитатели Вольтера называли его «антихристом» и этим действительно выражали сущность отношения его к христианству. Война против Христа и Его дела — вот в чем была вся суть и задача жизни французского невера.

Нет надобности воспроизводить всех диких выходок французского невера против Христа и основанного Им христианства. Это значило бы переносить на страницы духовного журнала всю ту мерзость, которою переполнены сочинения «старого враля», сделавшегося, к несчастью, вождем целого умственного движения, и теперь еще возбуждающего к себе благоговение в известной среде «интеллигенции». Для характеристики его отношения к христианству достаточно будет сказать, как он относился к самому способу учения Христа на земле. Что может быть возвышеннее и поразительнее этих притчей, с которыми божественный Учитель обращался к своим слушателям для внедрения в их сердца истин своего учения? Однако Вольтер не мог удержать своего злого языка даже от того, чтобы не подвергнуть и притчи своему гнусному издевательству. «Иисус, — говорит он, — проповедовал по деревням, и какие речи он вел? Он сравнивает царство небесное с зерном горчичным, с дозой кваса, замешанного в три меры муки, с неводом, в который попадают и хорошие и дурные рыбы, с царем, который закалает тельцов к свадебному пиру своего сына и рассылает слуг собирать соседей на этот пир. Соседи избивают людей, пришедших звать их на обед; царь убивает тех, которые убили его людей и сжигает их города; он посылает созвать нищих, которых можно встретить по дорогам, чтобы они пришли и обедали с ним. Тут он замечает одного бедного странника, который не имел платья, и вместо того, чтобы дать ему платье, велит выгнать его и заключить в тюрьму. Вот каково царство небесное, по Матвею. В других беседах царство небесное всегда сравнивается с ростовщиком, который безусловно хочет иметь пользы сто на сто. Нельзя не признаться, что наш архиепископ Тиллотсон²¹ проповедует в другом вкусе»^[54].

Вполне возможно, ответим мы на это, потому что ни один, достойно носящий имя епископа христианской церкви, не будет проповедовать в том «вкусе», в каком излагал учение Христово французский невер, не остановившийся пред издевательским искажением даже священнейших бесед Спасителя мира. Для его извращенного вкуса непонятна была эта божественная простота, пред которой, однако, в благоговении преклонялись не только современные слушатели — поселяне, но из глубины которой величайшие мудрецы не перестанут до конца веков черпать назидание в истине. Мало того, под влиянием духа неверия, Вольтер затем не в состоянии и был оценить должным образом и той стороны в учении Христа, пред которою не могли не благоговеть даже отъявленнейшие враги христианства, именно христианского нравоучения. По обычаю, искажая и обезображивая всем известные положения в нравственном учении Христа, французский невер, притворяясь опровергающим учение вольнодумцев, сам с ядовитою настойчивостью старается убедить своих читателей, что евангелия проповедуют совершенно невозможное учение. «Если верить евангелиям, — говорит он, — то Он (Христос) учил, что должно ненавидеть своего отца и свою мать; что Он пришел в мир, чтобы принесть ему не мир, а меч, чтобы внести разделение в семейства. Его учение о принуждении войти (в царство небесное) есть разрушение для всякого общества и символ всякого деспотизма. Он только и говорит о том, чтобы бросать в тюрьмы слуг, которые не увеличили ростовщичеством капитала своего господина»^[55].

Читая эти строки, нельзя не подивиться той грубой беззастенчивости, с которою Вольтер, искажая Евангелие, преподносил своим читателям плоды своего собственного измышления, выдавая их за подлинное учение Христа. Достаточно раскрыть Евангелие, чтобы убедиться, как нагло издевался Вольтер над своими читателями, представляя им в таком диком виде божественный закон любви и благодати. Не говоря уже о глубоко трогательном содержании нагорной проповеди, где что ни слово, то божественная истина, возрождающая мир, достаточно привесть слова, непосредственно следующие за теми, которые в искаженном виде изложил Вольтер, и лживые измышления его рассеются как мгла. Сказав о предстоящем разделении во время страшного суда всех людей на два стада — овец и козлов, божественный Учитель продолжал: «Тогда скажет Царь тем, которые по правую сторону Его: приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте царство, уготованное вам от создания мира. Ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня; был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне. Тогда праведники скажут Ему в ответ: Господи! когда мы видели Тебя алчущим, и накормили? или жаждущим, и напоили? Когда мы видели странником, и приняли? или нагим, и одели? Когда мы видели Тебя больным, или в темнице, и пришли к Тебе? И Царь скажет им в ответ: истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне. Тогда скажет и тем, которые по левую сторону: идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его. Ибо алкал Я, и вы не дали Мне есть; жаждал, и вы не напоили Меня; был странником, и не приняли Меня; был наг, и не одели Меня; болен и в темнице, и не посетили Меня. Тогда и они скажут Ему в ответ: Господи! когда мы видели Тебя алчущим, или жаждущим, или странником, или нагим, или больным, или в темнице, и не послужили Тебе? Тогда скажет им в ответ: истинно говорю вам: так как вы не сделали этого одному из сих меньших; то не сделали Мне. И пойдут сии в муку вечную, а праведники в жизнь вечную»^[56].

Вот Евангелие в его неискаженной подлинности и чистоте. Какую отраду разливают эти божественные слова после наглого языка неверия. Нет надобности даже задаваться вопросом, существует ли во всех сочинениях врагов христианства хоть одна страница, которая даже отдаленно могла бы быть поставлена в сравнение с этими божественными глаголами правды Божией. В этих изречениях скрывается глубочайшая мудрость, и однако нет такого ребенка, который был бы не в состоянии понять их и почувствовать истину их всем своим существом. Так они и глубоки и вместе божественно просты: глубоки потому, что порешают вопрос о возмездии за добро и зло, причиняемое на земле, в необъятных сферах вечности, и просты потому, что глубочайший вопрос бытия преподают в нескольких вполне ясных и общедоступных положениях. Но Вольтер, ослепленный своею ненавистью к христианству, не понимал возвышенности этого нравоучения и, все измеряя на аршин своих низменных помыслов, утверждал, что и христианство проповедует такую только нравственность, которая заботится лишь о своих-си…

Не понимая и извращая учение Христа, Вольтер, как и естественно ожидать, не понимал ни личности, ни учения величайшего выразителя христианского учения — ап. Павла. По-видимому, у него была даже особенная ненависть к великому апостолу народов и именно за то, что он так много потрудился над обращением языческого мира к христианству. Но эта ненависть только обессиливала самого невера, и его критика, направленная против ап. Павла, еще поверхностнее и легкомысленнее, если только это возможно, чем против других книг св. Писания. Он подвергает сомнению главнейшие события жизни ап. Павла, прибегая при этом к обычному приему искажений и передержек. Так он ядовито намекает, что если Савл обратился в христианство, то не потому, что «был низвергнут с своего коня великим светом в полдень», а по причине «отказа Гамалиила выдать за него свою дочь»!^[57] Как будто Гамалиил, имевший наклонность к христианству^[58], был бы очень огорчен при виде обращения в христианство своего бывшего ученика, — если бы даже вымысл Вольтера имел хоть какую-нибудь долю истины в себе!²² Что касается творений ап. Павла, то, по отзыву Вольтера, «послания его так возвышенны, что часто трудно постигать их»^[59]. И в доказательство этого он приводит несколько мест, которые остались непонятны Вольтеру. Этим он и ограничивается в своей критике против ап. Павла, как бы сознаваясь в своем бессилии вести продолжительное нападение на великого апостола народов. Чтобы помериться с этим духовным исполином, ему нужно бы обладать совсем другим талантом, глубочайшим и возвышеннейшим умом, способным подниматься на вершины человеческого умозрения; между тем как в действительности саркастический ум Вольтера не поднимался выше пошлого остроумничанья, не различавшего между добром и злом.

Таковы-то были приемы, которыми французский невер пользовался в своей озлобленной борьбе против священных книг божественного Откровения. В действительности Вольтер не был даже критиком в новейшем смысле этого слова, а просто памфлетистом. К несчастью, он жил в такое время и среди такого общества, где именно форма легкомысленного памфлета производила наиболее сильное впечатление и под влиянием этого рода произведений вырабатывалось так называемое общественное мнение и настроение, приносившее горькие плоды в течение нескольких поколений, и притом не в одной только Франции, а и далеко за ее пределами — вплоть до хладных финских берегов… Если бы не это памфлетное остроумие, Вольтер никогда бы не мог оказать такого громадного влияния на умственную жизнь Европы. «У Вольтера, — говорит Шлегель²³, — нет ни действительной системы неверия, ни вообще солидных принципов или установившихся философских мнений, ни даже своеобразной манеры излагать философское сомнение. Подобно тому, как софисты древности блистали своим умом в том, что поочередно излагали и поддерживали с необычайным красноречием самые противоположные мнения, так и Вольтер сначала писал книгу о Промысле, а затем сам же и опровергал ее. Его ум действовал в качестве разрушителя, уничтожавшего всякую серьезную философию, нравственную и религиозную. Впрочем, мне думается, что Вольтер был еще опаснее своими идеями, которые он вносил в историю, чем своими издевательствами против религии. Сущность этого воззрения на историю, созданного Вольтером, состоит в той ненависти, которую он проявлял везде, при всяком удобном случае и под всевозможными формами, против иноков и священников, против христианства и против всякой религии. Во французском народе, говорил он, есть нечто тигровое и обезьянье; и это вполне приложимо к нему самому, так как он при своем озлобленном настроении никогда не мог обсуждать тот или другой предмет с надлежащим вниманием и строгою обдуманностью»^[60]. Поклонники Вольтера, конечно, готовы видеть проявления гениальности в этой самой легкости его ума, с которою он умел блистать в литературе, оживляя ее искрами своего саркастического острословия и издевательства. Но в этом отношении они идут далее самого Вольтера, который в минуты нравственного отрезвления иногда высказывал и дельные мысли и, между прочим, сказал и следующее: «Шутки и блестящие картинки не заключают с себе разумных оснований. Человек, который смотрит на человеческую природу только с ее смешной стороны, не в состоянии дать человечеству почувствовать свое достоинство и свое счастье»^[61]24. В этих словах Вольтер осудил самого себя и все свое дело, и это было всего за год до того момента, как он отозван был пред страшное судилище Божие для ответа за злоупотребление вверенным ему немалым талантом.

Обобщая все сказанное, можно сделать то общее заключение, что в лице Вольтера дух неверия прошлого века нашел себе самое карикатурное выражение. В качестве противника св. Писания Вольтер в действительности ровно не сделал ничего такого, чем бы могла гордиться отрицательная критика. Он даже не выдвинул, в сущности, ни одного нового возражения против Библии, какое не высказывалось бы уже раньше его. Все, что было нового и оригинального в его полемике, это чудовищный цинизм, с которым он вторгался в святилище св. Писания и с которым налагал свою нечестивую руку на все возвышенное и святое. Никто раньше его, даже среди язычников, не дерзал так дерзко и нагло говорить о религии, как говорил этот воспитанник иезуитов. Истина для него была ничто, а успех в развращенном обществе — все. Если ему удавалось заронить искру ненависти и вражды к религии, он был вполне доволен. Средств он не разбирал, и если только можно было достигнуть цели даже при помощи худых средств, он совершенно спокойно пользовался ими, очевидно вполне следуя хорошо усвоенному им правилу своих воспитателей: «цель оправдывает средства». А цель у него была одна — осмеять все, что относится к христианству. Его выходки в этом отношении были часто совсем неприличны и позорны, потому что воображение его было испорчено; но он знал, что эти именно выходки более всего и нравились кругу его читателей, а больше ему и не нужно было ничего. Сам утопая в грязи, он с каким-то сатанинским наслаждением хотел затоптать в грязь и все святое и возвышенное, чему только веровало человечество, как это он и сделал, например, в отношении повествования о Рождестве Христа Спасителя. Читая его глубоко кощунственные выходки, можно подумать, что он в своих писаниях вдохновлялся богохульственным сочинением иудейского неверия, известным под названием «Толдот-Иешу»²⁵. Так сходятся крайности, и блистательный французский невер в конце концов говорил в унисон с произведением самого дикого и фанатически озлобленного еврейского суеверия!

В таких-то чертах рисуется образ пресловутого главы рационализма и неверия. Печальный образ, показывающий, насколько человек способен терять свой истинный образ и свое истинное подобие! Мы отнюдь не отрицаем, что Вольтер обладал литературным талантом и не мало, даже очень много сделал для оживления литературного движения. Талантом он обладал несомненно крупным; но тем печальнее, что он даже не зарыл своего таланта, а сделал с ним нечто гораздо худшее — пустил его в оборот для достижения самой нечестивой и гнусной цели, именно ниспровержения христианства. Конечно, христианство, как основанное на незыблемой скале божественного предвечного совета, слишком велико, чтобы стрелы злословия какого-нибудь невера смогли ниспровергнуть его: не только стрелы злословия, но и самые врата адовы не одолеют его! И однако грустно за народ, который, называясь христианским, не только произвел из своей среды такое чудовище кощунства и неверия, но далее и возвел его на степень своего национального гения, и еще грустнее за тех, которые, не имея даже национального родства с ним, однако и теперь еще слепо идут за ним по пути так называемой отрицательной критики, как будто и не сознавая, что он ведет в бездну погибели. Как известно, даже теперь у французского невера не мало поклонников, которые с подобострастным благоговением взвешивают всякое слово и восторгаются всяким его кощунственным острословием. По случаю двухсотлетия со дня его рождения не было недостатка в усилиях со стороны этих поклонников так или иначе воскресить память о своем идоле, и как за границей, так и у нас в России появилось не мало хвалебных дифирамбов ему, как величайшему борцу за права разума. Но уже поздно. Человечество настолько выросло в своем самосознании, что оно не может увлекаться подобными дифирамбами, и самый факт, что означенная годовщина Вольтера прошла весьма бледно, а для огромного большинства образованного общества осталась даже и совершенно незамеченною, ясно свидетельствует о том, что идол — навсегда умер и уже никакая сила не может воскресить его к жизни.

Примечания

1. Литература о Вольтере громадна и она с достаточною полнотою, хотя и односторонне, приведена в конце статьи «Вольтер» в «Энциклопедическом словаре» Брокгауза и Ефрона. Жизнь его нашла себе подробное изложение и в издаваемой Павленковым Библиотеке «Жизнь замечательных людей», где она освещена с свойственной всему этому изданию либеральной точки зрения. Предлагаемая характеристика составлена главным образом на основании сочинения известного французского библеиста F. Vigouroux, Les Livres saintes et la critique rationaliste, 2 éd. Paris, 1886 г. См. Vol. II, p. 212 и сл.²
2. D. Strauss, Voltaire I, 4 (Leipzig 1870).
3. Эта поэма под назв. Moisade, сочинение некоего Лурфе, была одною из первых выходок тогдашнего неверия против богооткровенной религии и выставляла Моисея обманщиком. Всю эту поэму трехлетний Вольтер под руководством своего крестного отца выучил наизусть и картавым декламированием ее приводил в неописанный восторг весь этот «салон».
4. Резвая шаловливость и проказничество ребенка отнюдь еще не есть признак испорченной, преступной натуры. Напротив известны случаи, когда из шаловливых детей-проказников выходили потом глубоко-серьезные люди и даже подвижники (см. напр. в Душепод. чтения 1894 г. статью: «Сонюшка и Егорушка», где картинно изображаются проказничества шаловливого Егорушки, явь которого впоследствии вышел знаменитый подвижник преосв. Феофан. Но у Вольтера уже в детских шалостях заметен был злой, преступный элемент, очевидно привитый к готовой почве его сомнительной в нравственном отношении средой.
5. Duvernety Vie de Voltaire p. 16.
6. U. Maynard, Voltaire, t. I, p. 110.
7. V. Cousin, Hist. gêner, de la philosophie, 1863, p. 526-27.
8. D. Strauss, Voltaire, II, стр. 49-50.
9. Парижское издание 1792 г.
10. Издание 1806 г., р. 338.
11. Oeuvres, éd. Houssiaux-Didot, Paris, 1852—1862, t. II, 717.
12. La Bible enfin expliquée, 1776.
13. Прямая натура прусского короля была особенно возмущена тем, что «прославленный философ» Вольтер предался алчной денежной спекуляции и опозорил свое имя грязной тяжбой с одним берлинским евреем-ростовщиком. Хотя дело выиграл Вольтер, но этим он совершенно уронил себя в глазах двора и берлинского общества, где ядовито говорили, что французский философ перехитрил немецкого жида.
14. Oeuvres, t. XI, p. 499—500.
15. Там же. XI, 692.
16. Maynard, Voltaire, 1867, t. II, p. 195—196. Нелишне отметить еще одну черту Вольтера. При жизни Кальмета он всегда отзывался о нем с почтением, как об ученом, серьезном человеке науки, а по смерти его без всякого смущения называл его «идиотом» (imbécile). Oeuvres, t. X, p. 639.
17. Вот ряд его наиболее известных сочинений этого рода за данный период: 1) Précis de l’Ecclesiaste et du Cantique des cantiques (1759); 2) Les Dialogues chrétiens и Fragment d’une lettre de lord Bolingbroke (1760); 3) La lettre de M. Clocpicre à M. Eratou, Le Sermon d’un Rabbin Akib, L’Extrait des sentiments de Jean Meslier (1761); 4) Le Sermon des cinquante, где христианство подвергнуто более яростному нападению, чем раньше (1762); 5) Catéchisme de l’honnête homme ou Dialogue entre un caloyer et un homme de bien (1763); 6) Le Dictionaire philosophique (1764); 7) Les Questions sur les miracles (1765); 8) Questions de Zapata, L’Examen de lord Bolingbroke, Les quatre Homélies prêches à Londres и пр. (1767); 9) La Profession de foi des théistes, L’Homélie du pasteur Bourn (1768); 10) La Collection des Evangiles, окончание «Опыта о нравах» (1769); 11) Les Questions sur l’Encyclopédie (1770—1772); 12) Les Systèmes (1772); 13) La Bible enfin expliquée, Un Chrétien contre six juifs (1776); 14) L’Histoire de l'établissement du christianisme (1777). В этих сочинениях, выходивших быстро одно за другим, Вольтер истощил весь запас своего арсенала, направленного против Библии и христианской религии, и этот арсенал доселе служит главным источником, откуда черпают вдохновение неверы до новейшего времени.
18. Так он поступил даже с величественным псалмом: «Да воскреснет Бог»…
19. См., напр.: Oeuvres t. XII, p. 319, 477, 495 и др.
20. Oeuvres, t. X, 617.
21. Oeuvres, t. X, 549, письмо к Д’Аламберу от 25 февр. 1758 года.
22. См. статью А. Веселовского «Вольтер» в «Энциклопед. словаре» Брокгауза и Ефрона, т. VII, стр. 158. Как-то странно звучат в этой биографии такие громкие титулы, как «великий», «знаменитый» писатель, щедро расточаемые ему его русским биографом, рядом с собственными самоопределениями Вольтера — «старая тварь», «старый враль»… «Безграничная лесть» очевидно была не исключительным достоянием одного Вольтера…
23. «Тут Он (И. Христос) говорит лишь о том, что в темницу были брошены те рабы, которые не увеличили денег своего господина посредством ростовщичества». Dieu et les hommes, Oeuvres, t. VI, p. 250.
24. Oeuvres, t. III, p. 122; V, 144-5; VI, 347 и сл.
25. «Он (И. Христос) объявил, что должно ненавидеть своего отца и свою мать», Oeuvres, VI, р. 250.
26. Dictionaire philosophiqne, art. Juifs, Oeuvres, VII, 756.
27. Oeuvres, t. VI, p. 337 и t. VII, p. 207. В Dictionaire philosophique в статье Salomon это место уже несколько изменено.
28. Oeuvres, t. XI, p. 218. Дело идет о том, чтобы при посредстве их скрыть, что автор трагедии «Блудный Сын» есть Вольтер. Защитники и поклонники Вольтера старались смягчить смысл этого цинического письма, ссылаясь на то, что ложь в данном случае была вынужденная и не возводится в принцип. Но это опровергается самим письмом, где именно она возводится в принцип, как своего рода добродетель, хотя и с чисто иезуитской оговоркой — по принципу: «цель оправдывает средства»…
29. См. у Guénée, Lettres de quelques juifs. 1827, t. II, p. 231. Впоследствии, вероятно сам устыдившись этой лжи, он видоизменил это место и в Dictionaire philosoph. прибавил оговорку: «по некоторым комментаторам». См. Anthropophages, t. VII, р. 118.
30. См. статью Anthropophages, старой редакции. Oeuvres, t. V, p. 118, в примеч. Впоследствии Вольтер уже не осмеливался утверждать, что «это положительно»!
31. Иезек. XXXIX. гл. 17-20.
32. У Guénée, Lettres de quelques Juifs t. II, p. 236, прим. Ср. Dictionaire philosophique, art. «Antropophages», t. V, p. 118, прим.; Lettre de M. ClocpicreàM. Eratou, t. IX, p. 222. Vigouroux, p. 241.
33. В другом месте Вольтер, стараясь извернуться в своей лжи, говорит, что «если некоторые толкователи прилагают эти стихи к плотоядным животным, то другие относят их к иудеям». Там же, t. II, стр. 238; Dict. philos, t. V, p. 118. Но это оказывается опять ложью. Никогда никакой толкователь Библии не высказывал подобной нелепости!
34. Dict. philos, art. Ezéchiel, t. VII, p. 553-4.
35. Этот обычай распространен и у нас на юго-востоке, в безлесных степях, где население само делает себе топливо из навоза, известное под названием «кизиков». Например, в Астраханской и южной части Саратовской губернии мы сами видели эти запасы своеобразного топлива, правильными пирамидками сложенного у каждого села или деревни — на солнечном припеке.
36. Иезек. IV, 12, 15.
37. Diction, philosoph. ст. Ezechiel, кон. t. VII, стр. 555.
38. См. рассказ его врача Троншена у Elic Hard. Voltaire etc. Paris, 1817. стр. 123 (1-е издание явилось в 1781 г.).
39. La Bible enfin expliquée, 1776.
40. Dictioninaire philosophique, art. Moise, t. VIII, p. 77.
41. Там же, § 111, t. VIII, p. 81.
42. Examen de milord Bolingbroke, t. VI, p. 171—172.
43. Подробнее об этом можно читать в превосходных работах известного ориенталиста Сэйса, который специально в опровержение этого устарелого довода отрицательной критики напечатал статью, помещенную в сборнике, вышедшем в свет под заглавием Lex Mosaica, edit, by Rich. V. French, 1894 r.
44. Dictionnaire philosophique, под сл. Miracle, § 1, т. VIII, р. 68.
45. Там же, § 11, т. VIII, р. 70.
46. Dictionnaire phliosophidue, art. Prophétie t. VIII, p. 163; Essais sur le moeurs, introd. § XXXI, t. III, p. 39.
47. Examen de milord Bolingbroke, гл. XIII, t. VI, p. 183. См. также Contradictions в Diction, philosophât. VII, p. 380—382.
48. Это заявление есть наглейшая историческая ложь, к какой только способен был „старый враль“: на самом деле отцы церкви первых двух веков никогда не ссылаются на апокрифические евангелия, а только на канонические, что и служит разительным доказательством исторической достоверности канонических евангелий. См. Vigouroux. Manuel biblique, 5-е изд. 1885 г., р. 126—130.
49. Examen, гл. XIII, t. VI, р. 185.
50. Collection d’anciens évangiles, предисл. t. VI, p. 478. Этот рассказ есть измышление самого Вольтера. Он ссылается на Лаббе, у которого, однако, нет ничего подобного.
51. Collection d’anciens Evangiles, ou monuments du premier siècle du Christianisme extraits de Fabricius, Grabius et autres savants, par l’abbe B***, 1769, t. VI, p. 478—536. Первоначальное издание в 8° долю и состоит из 284 страниц. В самом заглавии заключается историческая ложь. Апокрифические евангелия вовсе не «monuments du premier siècle» («памятники первого века»). Вольтер не мог не знать этого.
52. Strauss, Voltaire, V, p. 258.
53. См. статью в «Dictionn. philos». Religion, t. VIII, p. 189.
54. Examen, гл. X, t. VI, р. 180.
55. Dieu et les hommes, гл. XXXIII, t. V, p. 250.
56. Матф. XXV, 31-45.
57. Dict. philosoph, art. Paul, t. VIII, p. 118.
58. Деян. V, 34-39.
59. Dict. philos., art. Paul, t. VIII, p. 119.
60. Schlegel, Hist. de la litter. франц. изд. Duckett, 1829 г., t. II, стр. 221—226.
61. Lettre à Chastellux 7 juin. 1777, t. XIII, p. 407.

Комментарии

¹ Имеется в виду Александр III, российский император (1845—1894), умерший 20 октября (1 ноября) 1894 г. В правление Александра III Россия не вела войн, поэтому в официальной историографии до 1917 г. его называли миротворцем.

² Статья о Вольтере для словаря Брокгауза и Ефрона была написана известным литературоведом Алексеем Николаевичем Веселовским (1843—1918) (см.: Веселовский Алексей Н. Вольтер // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. СПб., 1892. Т. 7 [на корешке т. 13]. С. 152—157).

Книгу о Вольтере для издаваемой Ф. Павленковым серии «Жизнь замечательных людей» написала Засулич Вера Ивановна (1849—1919) — деятель русского революционного движения, одна из первых русских марксистов, (см.: Засулич В. И. Вольтер. Его жизнь и литературная деятельность. СПб., 1893. Книга выпущена под псевдонимом И. Л. Карелин). В. И. Засулич принадлежат также переводы Вольтера (Вольтер. Белый бык; Наивный: истинное происшествие / Пер. В. И. Засулич. СПб., 1909; Вольтер. Белый бык / Пер. В. И. Засулич. СПб., 1919).

Павленков Флорентий Федорович (1839—1900) — русский книгоиздатель, просветитель.

Вигуру Фулькран Грегуар (Vigouroux Fulcran Grégoire) (1837—1915) — французский католический деятель и библеист.

³ Об этом см. коммент. 2 к статье Гогоцкого.

⁴ Данная поэма, сочиненная в 1722 г., была напечатана под названием «За и Против» только в 1772 г., до этого она распространялась в рукописях.

⁵ Кузен Виктор (1792—1867) — французский философ и историк философии, основатель эклектизма как философского течения. Митякин цитирует его «Всеобщую историю философии».

⁶ Вулстон Томас (1669—1731) — английский деист, последователь Коллинза. Опубликовал «Шесть рассуждений о чудесах нашего Спасителя». По Вулстону, чудеса или ложь, или мы должны воспринимать их как аллегории. О Коллинзе см. коммент. 11 к статье Гогоцкого.

⁷ О маркизе Дю Шатле см. коммент. 10 к статье Радлова.

⁸ Цитата из поэмы Вольтера «Светский человек».

⁹ Маркиза Дю Шатле умерла в 1749 г.

¹⁰ Вольтер покинул Берлин 26 марта 1753 г.

¹¹ D 3618. Здесь Александр Павлович Лопухин неточен. Данное письмо Кальме написано не в 1754 г., как явствует из контекста его статьи, а 15 февраля 1748 г.

Кальме (Кальмет) Антуан Огюстеи (Calmet Antoine Augustin) (1672—1757) — аббат, церковный историк, библеист, автор комментария к книгам Ветхого и Нового Завета.

Антоний — имеется в виду римский прокуратор Иудеи в 52-58 гг. н. э. Марк Антоний Феликс. Согласно Деяниям апостолов (21, 31; 24: 27), после того, как в римляне арестовали в Иерусалиме апостола Павла, римский тысячник Клавдий Лисий переправил его в Кесарию, где тот предстал перед Феликсом. Феликс обращался с ним мягко, но оставил его в тюрьме, когда покинул Иудею.

¹² Письмо от 16 июля [1754 г.] (D 5881).

¹³ Массийон, Массилъон Жан Батист (Massillon Jean-Baptiste) (1663—1742) — знаменитый французский проповедник, с 1681 г. член конгрегации ораторианцев, с 1717 г. — епископ клермонтский.

¹⁴ Помпадур Жанна Антуанетта Пуассон, маркиза de (Pompadour Jeanne-Antoinette Poisson, marquise de) (1721—1764) — фаворитка Людовика XV.

Данные произведения Вольтера были написаны в 1756 г., напечатаны в 1759 г.

¹⁸ «Через двадцать лет Бог сыграет изрядную шутку» (фр.) (D 7651).

¹⁶ Те Deum laudamus: te Dominum confitcmur

(Тебя, Бога, хвалим,

Тебя, Господа, исповедуем) (лат.).

Пародийное использование Вольтером католического церковного гимна Те Deum.

¹⁷ Откровенно (фр.).

¹⁸ В сноске опечатка. Лопухин ссылается на книгу: Harel Maximilien Marie (Élie). Voltaire: recueil des particularités curieuses de sa vie et de sa mort. — Porrentruy: J.-J. Goetschy, 1781. P. 127. Рассказ врача Вольтера Троншена помещен здесь на 127-й странице.

Арел Максимилъен Мари (отец Эли) (Harel Maximilien Marie (dit Hlie) (1749—1823) — католический деятель, монах-францисканец, известный проповедник, противник Вольтера.

Отзвуки данного анекдота о смерти Вольтера имеются в романе Флобера «Госпожа Бовари». Флобер пишет, говоря о фармацевте Оме и аббате Буриезьене: «Аббат Бурнизьен на первых порах раза два навестил его, а потом перестал бывать. Между прочим, но словам фармацевта, старик сделался нетерпимым фанатиком, обличал дух века сего и раз в две недели, обращаясь к прихожанам с проповедью, неукоснительно рассказывал о том, как Вольтер, умирая, пожирал собственные испражнения, что, мол, известно всем и каждому» (Флобер Г. Госножа Бовари. Часть 3. Гл. XI.)

Подробнее о смерти Вольтера см.: Paillard Ch. Du nouveau sur la mort, digne ou indigne, de Voltaire. Jean-Louis Wagnicre et la biographie voltai-rienne // Gazette des Délices, 17, 1^er janvier 2008; Pomeau R. La religion de Voltaire. Nouvelle édition revue et mise à jour, Paris, Nizet, 1969. P. 455)

Сэйс Арчибальд Генри (1846—1933) — английский ориенталист, автор книг «Грамматика ассирийского языка» (1875), «Введение в науку о языке» (1887), «Вавилоняне и ассирийцы» (1889) и др.

¹⁹ Ренап Эрнест Жозеф (1823—1892) — французский философ и историк религии. Исходная позиция Ренана — позиция «благожелательного скептицизма». В религии видел утешающую иллюзию, выражение духовных особенностей народа. Главным трудом Ренана была восьмитомная «История происхождения христианства» (1863—1883), русский перевод 1902 г., известность ему принесла книга «Жизнь Иисуса» (1863).

²⁰ Лаббе Филипп (Labbé Philippe) (1607—1667) — французский ученый, иезуит, историк Церкви и христианства.

²¹ Нума Помпилий — второй царь древнего Рима. Ему приписывают установление законов и разделение граждан на сословия.

Фалес Милетский (624—546 до н. э.) — первый греческий философ, один из семи мудрецов. По его представлениям все произошло из воды.

Зороастр (Заратустра) — жрец и пророк, основатель одной из древнейших религий — зороастризма.

²² Тиллотсон Джон (1630—1694) — английский прелат, архиепископ Кентерберийский.

²³ Гамалиил (? — ок. 50 н. э.) — еврейский законоучитель и фарисей. Единственный христианский святой, упомянутый в Новом Завете, который обладает авторитетом и в иудаизме. Его учеником был апостол Павел (Дея 22, 3). Согласно церковному преданию, в конце жизни принял крещение вместе с сыном Лвивом.

²⁴ Шлегель Август Вильгельм (1767—1845) — историк литературы, эстетик, критик, переводчик. Митякин ссылается на французский перевод его «Истории древней и новой литературы».

²⁵ Толдот-Йешу (Толдот-Иешу) — средневековый антихристианский иудейский памфлет, в переводе «Родословие Иисуса». В памфлете говорится, что Иисус Христос был незаконнорожденным, обладал магическими способностями и принял позорную смерть.

---