IX[править]
Войдя в спальную, он увидел, что Беатриче уже погасила огонь и легла в постель — громадное, подобно мавзолею, ложе, стоявшее на возвышении посреди комнаты под шелковым лазурным пологом и серебряными завесами.
Он разделся, приподнял край пышного, как церковная риза, тканного золотом и жемчугом, одеяла, свадебного подарка феррарского герцога, — и лег на свое место, рядом с женой.
— Биче, — произнес он ласковым шепотом, — Биче, ты спишь?
Он хотел ее обнять, но она оттолкнула его.
— За что?
— Оставьте! Я хочу спать…
— За что, скажи только, за что? Биче, дорогая! Если бы ты знала, как я люблю…
— Да, да, знаю, что вы нас любите всех вместе, и меня, и Цецилию, и даже, чего доброго, эту рабыню из Московии, рыжеволосую дуру, которую намедни обнимали в углу моего гардероба…
— Я ведь только в шутку…
— Благодарю за такие шутки!..
— Право же, Биче, последние дни ты со мной так холодна, так сурова! Конечно, я виноват, сознаюсь: это была недостойная прихоть…
— Прихотей у вас много, мессере!
Она повернулась к нему со злобою:
— И как тебе не стыдно! Ну, зачем, зачем ты лжешь? Разве я не знаю тебя, не вижу насквозь? Пожалуйста, не думай, что я ревную. Но я не хочу, — слышишь? — я не хочу быть одной из твоих любовниц!..
— Неправда, Биче, клянусь тебе спасением души моей — никогда никого на земле я так не любил, как тебя!
Она умолкла, с удивлением прислушиваясь не к словам, а к звуку его голоса.
Он, в самом деле, не лгал или, по крайней мере, не совсем лгал: чем больше он ее обманывал, тем больше любил; нежность его как будто разгоралась от стыда, от страха, от угрызения, от жалости и раскаяния.
— Прости, Биче, прости все за то, что я тебя так люблю!..
И они помирились.
Обнимая и не видя ее в темноте, он воображал себе робкие, невинные глаза, запах фиалок с мускусом; воображал, что обнимает другую, и любил обеих вместе: это было преступно и упоительно.
— А, ведь, в самом деле, ты сегодня, точно влюбленный, — прошептала она, уже с тайною гордостью.
— Да, да, милая, веришь ли, я все еще влюблен в тебя, как в первые дни!..
— Что за вздор! — усмехнулась она. — Как тебе не совестно? Лучше бы подумал о деле; ведь он выздоравливает…
— Луиджи Марлиани намедни сказывал мне, что умрет, — произнес герцог. — Ему теперь лучше, но это ненадолго: он умрет, наверное.
— Кто знает? — возразила Беатриче. — За ним так ухаживают… Послушай, Моро, я удивляюсь твоей беззаботности: ты переносишь обиды, как овца, ты говоришь: власть в наших руках. Да не лучше ли вовсе отречься от власти, чем дрожать за нее день и ночь, как ворам, пресмыкаться перед этим ублюдком, королем французским, зависеть от великодушия наглого Альфонсо, заискивать в злой ведьме Арагонской! Говорят, она опять беременна. Новый змееныш в проклятое гнездо! И так всю жизнь, Моро, подумай только, всю жизнь! И ты называешь это: власть в наших руках!..
— Но врачи согласны, — молвил герцог, — что болезнь неисцелима: рано или поздно…
— Да, жди: вот уже десять лет, как он умирает!
Они замолчали.
Вдруг она обвила его руками, прижалась к нему всем телом и что-то прошептала ему на ухо. Он вздрогнул.
— Биче!.. Да сохранит тебя Христос и Матерь Пречистая! Никогда — слышишь? — никогда не говори мне об этом…
— Если боишься, — хочешь, я сама?..
Он не ответил и, немного погодя, спросил:
— О чем ты думаешь?
— О персиках…
— Да. Я велел садовнику послать ему в подарок самых спелых…
— Нет, не о том. Я о персиках мессера Леонардо да Винчи. Ты разве не слышал?
— А что?
— Они — ядовитые…
— Как ядовитые?
— Так. Он отравляет их. Для каких-то опытов. Может быть, колдовство. Мне мона Сидония сказывала. Персики, хоть и отравленные, — красоты удивительной…
Опять оба умолкли и долго лежали так, обнявшись, в тишине, во мраке, думая об одном и том же, каждый прислушиваясь, как сердце у другого бьется все чаще и чаще.
Наконец Моро с отеческою нежностью поцеловал ее в лоб и перекрестил:
— Спи, милая, спи с Богом!
В ту ночь герцогиня видела во сне прекрасные персики на золотом блюде. Она соблазнилась их красотой, взяла один из них и отведала, — он был сочный и душистый. Вдруг чей-то голос прошептал: «Яд, яд, яд!» Она испугалась, но уже не могла остановиться, продолжала есть плоды один за другим, и ей казалось, что она умирает, но на сердце у нее становилось все легче, все радостнее.
Герцогу тоже приснился странный сон: будто бы гуляет он по зеленой лужайке у фонтана в Парадизо и видит — вдалеке, в одинаковых белых одеждах, три женщины сидят, обнявшись, как сестры. Подходит к ним и узнает в одной мадонну Беатриче, в другой мадонну Лукрецию, в третьей мадонну Чечилию; и думает с глубоким успокоением! «Ну, слава Богу, наконец-то помирились — и давно бы так!»