Графа не было в д. Холунгоу, так как он производил рекогносцировку неприятельского расположения, но, к моему удивлению, начальник штаба его не сопровождал и оставался при штабе. Орановский был крайне удивлен удалению меня из сводной казачьей бригады Грековым и дал мне понять, что это совсем не входило в предположения штаба, удостоив меня следующих лестных слов: «Нам нужен был там человек твердый.» Было сказано, что Греков будет запрошен. Это и было сделано, на что получился ответ, что я сам, чуть ли не самовольно, уехал. Мне сказали в штабе, что не следовало уезжать, не подав соответствующего рапорта Грекову и не добившись от него письменного ответа, так как теперь Греков будет прав, а я даже могу быть виноват; но меня это не испугало. Вечером прибыл граф, но я не мог с ним разговаривать, потому что он был при великом князе Борисе Владимировиче, который осчастливил в этот день войска Восточного отряда своим участием в рекогносцировке. Вечером за ужином, в собрании всех офицеров и чиновников штаба, граф пил за здоровье великого князя по случаю его боевого крещения.
На следующий день утром, в день святой Ольги, имеющий в моей жизни какое-то особенное значение, я имел продолжительный интимный разговор с графом, и с этой минуты мое служебное положение в армии резко изменилось. Св. Ольга на этот раз принесла мне счастье.
Вот слова, которыми граф меня встретил: «Константин Иванович, вы знаете о моей неудаче, но знайте также, что в ней виноват только один я, и больше никто.» Я видел и чувствовал, что этот честный слуга отечества страдал ужасно, и мне это было тем больнее, что именно он был виноват менее всего, искупая ошибки своего предшественника г. Засулича и самого командующего армией; у меня было довольно ясное предчувствие, что этот достойный воин скоро оставит ряды армии, которой мог быть так полезен, и которую так украшал. Я доложил о поступке со мною Грекова. Граф возмутился и сказал, что Греков ответит за это, потому что, посылая этого генерала, он именно рассчитывал, что я останусь при нем начальником штаба, а потому я буду немедленно водворен на ту же должность. Тогда я просил графа этого не делать по двум причинам: 1) если отношения между начальником части и ее начальником штаба нехороши, то это принесет ущерб делу; 2) я сам настолько презирал Грекова, что не в состоянии был ему подчиняйся. Затем я просил разрешить откровенно высказаться о своем служебном положении, подробно описал все инциденты с командиром драгунского полка и в Ляояне, закончив признанием, что более не в силах терпеть. Граф подал мне руку и взволнованно, но решительно и твердо, молвил: «Теперь я всё знаю, и вам безусловно верю; я был введен в заблуждение; больше ничего подобного не повторится; я дам вам соответствующее назначение, а так как вы всё это время слишком много работали, за что вас сердечно благодарю и представляю к награждению орденом Св. Владимира 4 ст. (я получил этот крест), то даю вам три дня для отдыха, а пока оставайтесь при мне в штабе.» Он сделался весел, еще два раза крепко пожал мою руку и отпустил.
Итак, мне было разрешено отдохнуть, но для этого нужно было найти какой-нибудь приют, какой-нибудь угол, что в штабе В. отряда было довольно трудно. Комендант штаба граф Комаровский не считал своей обязанностью вообще что-либо делать, а тем более отводить квартиру какому-то штрафованному полковнику, а всем остальным чинам штаба до этого было еще меньше дела; но свет не без добрых людей, и меня призрело корпусное интендантство. На самом деле отдыхать не пришлось, потому что на следующий день рано утром меня разбудил адъютант графа и сказал, что граф спешно едет, в предвидении атаки противника на позиции 6-й стрелковой дивизии, и берет меня с собой. Через полчаса я уже скакал за ним к Янзелинскому перевалу, где была избрана и укреплялась позиция. Там мы провели целый день на биваке штаба дивизии, не имея возможности выйти из палатки, вследствие непрерывного тропического ливня, вероятно, и остановившего наступление японцев. Накануне настоящий начальник дивизии г. Романов упал с лошади и безнадежно расшибся. Нельзя не отметить, что в штабе дивизии царило по этому случаю чрезвычайно радостное настроение, и никто не скрывал своего удовольствия по поводу избавления от нелюбимого начальника.
13 июля рано утром граф поехал осматривать позицию, и, таким образом, я получил представление о том священном для России месте, которое было обагрено кровью одного из лучших сынов ее. Судить о позиции, избранной самим героем и укрепленной по его указаниям, при содействии талантливого корпусного инженера подполковника Колоссовского, в подробностях не могу; каких-нибудь 3—4-х часов времени, проведенного на ней при графе, было слишком недостаточно прежде всего потому, что, уже прекрасно изучив всю местность, граф занимался теперь лишь подробностями применения к ней фортификационных сооружений и тактического расположения войск на отдельных пунктах. Тем не менее, думаю, что не ошибусь, если назову позицию вполне удовлетворительной, да, впрочем, иначе и быть не может, потому что в горах везде есть позиции для отрядов какой угодно силы, по причине повсеместных командования, крутизны скатов и возможности укрытия. Надо было быть школы нашего генерального штаба (равнинной), чтобы постоянно разыскивать какие-то стратегические и тактические идеалы и сомневаться в возможности обороны где угодно; правда, после несчастного Тюренчена, везде мерещились обходы и охваты противника и удобные для него подступы; никак не могли разобраться в лабиринте сопок, стремились непременно засунуть войска в долины и забывали основное правило обороны, что нельзя сидеть пассивно на одном месте, т. е., расположив войска на заранее избранных местах, не двигаться и ничего не предпринимать, а ждать и смотреть, что будет делать противник. Для доказательства приведу соображения, высказывавшиеся в этот день, по поводу возвышавшегося на левом фланге позиции отдельного пика, называемого горой Макутинзой. На него обращались со страхом все взоры; только и слышалось: он командует всем, и если японцы его займут, то положение будет критическим. А между тем вопрос решался совсем просто: во-первых, гору следовало занять хоть небольшой частью, ибо с такой твердыни трудно было выбить и одну охотничью команду, во-вторых, следовало тщательно следить за наступлением противника, чтобы своевременно обнаружить его серьезное покушение, что и было возможно, потому что гора не выдавалась очень вперед перед фронтом позиции, и не могли же японцы свалиться на нее с неба, в-третьих, надо было держать наготове резерв, не сваливая его в одну кучу, а распределив по частям; в горной тактике без этого не обойдешься, потому что поспевать к решительному месту вообще трудно, и всякое движение сопряжено с большой потерей времени — приходится подыматься по кручам. Граф быстро переезжал с одного пункта на другой, внимательно исследовал расположение орудийных и пехотных окопов, часто давая свои указания, которые, скажу по совести, были верны, но он выслушивал также с замечательным терпением мнения строевых и штабных офицеров, допуская споры и разрешая их еще более тщательным исследованием; он просто бегал по сопкам, проявляя замечательную физическую выносливость. Между его словами, вопросами и указаниями и всем слышавшимся из уст его окружавших была какая-то особенная, резкая, чисто психологическая разница; бодрый, моложавый начальник говорил уверенно, весело, вселяя желание сражаться, надежду бить врага, а остальные говорили робко, неуверенно (конечно, не из страха перед начальником, потому что представить себе генерала более любезного и обходительного очень трудно, если не невозможно), с оглядкой назад. Я всматривался в лица, вслушивался в тон и, наконец, вспомнил: да ведь в них всё еще жил проклятый Тюренчен! И действительно, артиллеристы спрашивали прежде всего, успеют ли они скатить свои орудия при отступлении, пехотинцы указывали, что роты будут фланкироваться огнем, а им придется прикрывать отступление орудий, или таких-то частей, и т. п.; словом, все думали не о том как бить, а только о том, как уходить из боя, как с честью отступить, скатив орудия. Да, при таких тюренченских началах и вообще при таком отступательном духе, все природные твердыни, усиленные часто весьма талантливыми инженерами, как, напр., в данном случае, теряли всякую силу и доставались японцам сравнительно легко. Я любовался графом, ибо если в его душе и были сомнения, то никто не мог о них догадаться; наоборот, в нем казалось не было никаких сомнений и никакой боязни непобедимости врага, и я убежден, что, не будь он убит, мы не отдали бы наших позиций 18 июля. Теперь, когда карты противной стороны до некоторой степени открыты, мы знаем, что в этот день 21-й стрелковый полк без всяких резервов остановил целую дивизию японцев, а если бы он был поддержан хотя бригадой, то неизвестно, что бы было, но во всяком случае нам не пришлось бы отступить. Да не сделают мои ученые коллеги упрека герою, что он вмешивался в детали расположения рот и батарей (вроде Базена), будучи командиром корпуса. Время — досуг ему это дозволяли, а положиться было не на кого; по крайней мере, временно командовавший дивизией, расположенной тогда на позиции, бригадный командир уже только благодаря своей службе мирного времени не мог внушить никакого доверия; к сожалению, приходилось проверять расположение каждой роты, и выполнение этого было не ошибкой, а только добросовестно и правильно.
Начальник штаба Восточного отряда, полковник Орановский, блистал своим отсутствием; впрочем, мне уже сказали в штабе, что последнее время граф ездит постоянно один, оставляя его в штабе. В силу установившегося в нашей армии правила, что начальник штаба никогда не отлучается от своего генерала, такое явление возбуждало подозрение. Конечно, поклонники выдающегося офицера генерального штаба, сумевшего сделать баснословную карьеру в кампании, несмотря на свое активное участие в баснословных поражениях под Тюренченом и Бенсиху, скажут, что оставление Орановского Келлером в тылу, в минуту ожидания атаки противника, обусловливалось какими-нибудь особенной стратегической важности соображениями; может быть, даже будут ссылаться на личные слова графа, который, как человек в высшей степени корректный, конечно, сохраняя еще Орановского начальником штаба, сумел замаскировать свое недоверие к нему от его же подчиненных, но я, хорошо зная графа, отлично понимал, что он уже не считал Орановского своим помощником и потерял к нему всякое доверие. Разве мог такой прямой и честный начальник, как граф, терпеть при себе тактичнейшего офицера генерального штаба, заботившегося только о сложении с себя в решительные минуты всякой ответственности, а в няньке генерального штаба, слава богу, Келлер не нуждался. Доказательством всего сказанного также служит факт, что граф пользовался услугами штабного офицера, генерального штаба подполковника Хростицкого, отличавшегося довольно редкой особенностью в среде своих товарищей по мундиру высказывать иногда свое мнение определенно и даже резко. Говорю — иногда, потому что, наблюдая его деятельность, не могу не сказать, что он часто не мог отрешиться от общей рутины своих коллег. Сам Хростицкий говорил мне, что ему неловко перед Орановским, когда граф иногда заменяет им при себе начальника штаба.
К 4-м часам дня 13 июля мы возвратились в Холунгоу. По дороге граф убедился, что офицер (из запаса кавалерии) не заботится о продовольствии людей конвоя, хотя исполнял обязанности его начальника. Он вышел из себя, и, правда сказать, было из-за чего: офицер пристроился на тепленькое местечко и, ничего не делая, не мог даже подумать о желудках меньшей братии.
В это время в штабе Восточного отряда происходило необыкновенное событие, может быть, даже отмеченное в его истории, а потому считаю нужным на нем остановиться. Все чины штаба восклицали: «Граф Комаровский пошел на разведку.» Я поинтересовался узнать, что это была за важная разведка, и услышал только, что граф взял с собой двух казаков, или охотников, и куда-то отправился разведывать, по собственной инициативе. Было добавлено, что он хорошо сделал, потому что иначе его положение становилось ложным. Тогда я всё понял. Граф Комаровский служил в гвардейском казачьем полку в девяностых годах прошлого столетия, вышел в запас, или зачислился по войску, дослужился до высоких гражданских чинов, а с объявлением войны пожелал вынуть свой меч на защиту отечества. Добравшись до театра военных действий, он никак не мог добраться до врага, хотя, казалось бы, эта задача была легко разрешима, ибо он был зачислен в Уссурийский казачий полк, а, как видно из моего рассказа, полк вступил в непрерывное соприкосновение с противником уже в половине мая. Но графу как-то не повезло; сперва в Ляояне он попал в распоряжение г. Романова и должен был заботиться об удобствах его путешествия к месту своего назначения в 6-ю дивизию, а, с назначением сиятельного начальника В. отряда, сиятельство получило должность коменданта штаба, исключавшую, по роду своих тыловых занятий, всякое общение с врагом отечества. Так вот, видимо, выведенный из терпения такими препятствиями проявить свою доблесть, граф Комаровский в одно прекрасное утро решился на самоотверженный подвиг и пошел куда-то, на разведку чего-то. Рискованное предприятие увенчалось полным успехом, но только не по результатам добытых стратегически и тактически ценных сведений о противнике; о, нет, ибо, где был бесстрашный разведчик и что видел, осталось тайной, известной только ему одному (теперь уже погибшему в какой-то шантажной истории от руки убийцы). Но зато он объявил, что попал в район противника, был обстрелян и получил две контузии: одну — головы, а другую — сапога. О последней он отзывался пренебрежительно и говорил, что ее не стоит записывать в формуляр, но первая, сперва казавшаяся легкой и перевязанная только через день, или два, после ее получения, увы, лишила нашу армию такого храброго боевого офицера. Тотчас после Ляоянского сражения Комаровский уехал в Харбин, где тягости страданий от боевого повреждения хотя и были смягчены присутствием красавицы графини, изображавшей сестру милосердия и пользовавшейся особенным успехом среди штаб-офицеров генерального штаба, но всё-таки заставили героя эвакуироваться на родину, а последняя, в благодарность за оказанные отличия, подтвержденные боевыми орденами, послала его на окончательное поправление расстроенного здоровья к нашим друзьям французам, в чудные места под лазурным небом.
14 июля граф Келлер объявил мне, что назначает меня начальником отряда, расположенного в д. Титуню, которым сперва командовал состоявший при штабе армии генерального штаба полковник Драгомиров, а затем 9-го В. Сибирского стрелкового полка подполковник князь Амилахори, напутствуя меня следующими словами: «Посылаю вас в Титуню, потому что считаю назначение отряда чрезвычайно важным; вы должны держать связь между мной и 2-м Сибирским корпусом г. Засулича, действия которого не могут не интересовать меня, потому что между нами большое пространство (60 верст), удобное для прорыва противника, и, кроме того, кто же из нас может положиться на Засулича; таким образом, вы в значительной степени обеспечиваете мой правый фланг и тыл; никакого резерва вам дать не могу, но знаю, что вы не уйдете и будете меня охранять. Отправляйтесь немедленно, потому что нынешнему начальнику отряда я не доверяю; этот командир батальона уже подвел раз Читинский казачий полк; командуя в тылу последнего, он ушел, не сообщив об этом командиру казаков, войсковому старшине Закржевскому, который был отрезан японцами, но искусно вывел полк горами; к сожалению, я не имею в руках точных данных для обвинения Амилахори, вследствие постоянной путаницы в распоряжениях моего штаба; обстоятельства дела во многом остались невыяснены. Конечно, если бы я был вполне убежден в виновности Амилахори, то уже отрешил бы его от батальона, но, на всякий случай, считаю нужным предупредить вас, потому что этот штаб-офицер будет вашим помощником и заместителем. Я знаю, что вы нуждаетесь в деньгах, так как, несмотря на мои требования, ваш полк не высылает на вас аттестатов, и вы с самого начала войны не получаете содержания; вам дадут авансом денег из сумм штаба. Когда вы поедете?» Я доложил, что выеду сегодня же и отправился собираться в путь, но выехать в этот день не удалось, так как мне выдали предписание и деньги только к вечеру, а ехать по незнакомой местности 60 верст ночью, с вьюком, имея только что купленную новую и не испытанную клячу, не следовало. Я говорил выше, что вынужден была уступить одну из своих лошадей Юзефовичу, когда его лошадь заболела; он свалился вместе с ней ночью с обрыва, и лошадь сломала спину; Миша достал мне взамен другую лошадь, которая оказалась слепой на один глаз, а в Холунгоу ослепла и на другой; пришлось ее бросить и приобрести опять новую.
Меня возмущала халатность штаба, изобиловавшего количеством дельцов-писак и не желавшего сварганить коротенькую бумажонку для отправления к ответственному посту спешно назначаемого офицера, но, благодаря этой халатности, я имел счастье еще раз видеть графа и даже вновь беседовать с ним. Он вспомнил, что 14 лет тому назад мы встретились с ним в Ницце, где я был тогда прикомандирован к французским альпийским стрелкам и изучал практически тактику в горах, под руководством одного из выдающихся офицеров французского генерального штаба; по специальному приглашению графа я тогда же в Ницце делал ему доклад об организации, обучении и маневрах этих отборных войск наших союзников; теперь он просил меня вспомнить о системе сигнализации в горах и советовался, как лучше и скорее ввести ее в войсках вверенного ему отряда. Я доложил, что система сигнализации в высшей степени проста, и требует лишь некоторого времени, чтобы войти в жизнь, но приступить к обучению ей надо немедленно, потому что этот пробел давал себя чувствовать постоянно. Граф благодарил меня и сказал: «Как жаль, что я только сейчас вспомнил, что вы прошли школу тактики в горах; вы были бы мне так полезны, а сейчас я не могу не отправить вас в Титуню, где вы нужнее.» Конечно, я не сказал ничего, потому что ответом могло быть только следующее: вообще жаль, что вот уже более 2-х месяцев меня то гоняют в роли хорунжего с разъездами, то предоставляют быть адъютантом полковника младше меня в чине, то держат в роли бесправной няньки при нем же, на положении начинающего службу офицера генерального штаба, в то время, как, казалось бы, можно было эксплуатировать несколько более соответственным образом. Во всяком случае, я был безмерно благодарен графу за его отношение ко мне, а главное счастлив тем, что мне, наконец, верили, дали самостоятельное назначение и фактически восстановили в правах командования.
