Задача отряда: охранять линию от д. Шанматун (правый фланг) по долине Ломогоу (эта деревня расположена в 6 верстах южнее д. Шанматун), к северу до д. Киминсы, протяжением в 12 верст, производить разведки на всем этом фронте до соприкосновения с противником и держать связь, направо — с отрядом г. Грекова (1 бат. 12-го В. Сибирского полка, 11½ сотен и 4 кн. горн. орд.), стоявшим в д. Лаодитан, и налево — с охотничьими командами, выдвинутыми в окрестности д. Ляндясань (бывший этап большой дороги Ляоян—Фынхуанчен), и войсками, занимавшими позицию между д. д. Киминсы и Тасинтунь (на этой передовой позиции обыкновенно располагался 1 батальон). Резерв отряда должен был быть расположен в д. Тунсинпу. Предписывалось иметь особенное наблюдение на линии охранения за высотой 161, лежавшей в 1½ верстах севернее перевала между д. д. Тунсинпу и Сяматун; кажется, эта высота была указана самим командующим армией. Таким образом, отряд прикрывал все подступы к правому флангу главной позиции В. отряда, тянувшейся к востоку от д. Кофынцы, до высоты 300, обход и охват которого были тем более вероятны, что японцам представлялось особенно выгодным нанести свой решительный удар вразрез между обеими группами нашей армии — Восточной г. Бильдерлинга и Южной г. Зарубаева, занимавшей позицию у Айшаньчжуаня.
Принимая во внимание ничтожные силы отряда, трудно было рассчитывать не только на упорное сопротивление — задержку наступления противника, но нельзя было дать сторожевой наряд, достаточный для обеспечения фронта охранения от прорыва партиями японцев, по гористой пересеченной местности. На следующий же день, после рекогносцировки позиции на перевале, я донес в штаб В. отряда, что для прочного удерживания имевшего столь серьезное значение района впереди стратегически важного (наиболее подверженного обходу и охвату, так как стоявшая правее В. отряда ближайшая часть войск, под начальством г. Засулича, была удалена от позиции более чем на переход, и потому являлось естественным стремление японцев ударить вразрез) фланга, необходимо значительно увеличить силы отряда, а, для прочного охранения заданной линии, желательно получить еще хотя один батальон. Мои соображения не были приняты во внимание. При данных силах пришлось организовать службу следующим образом: было выставлено 3 заставы:
№ 1 (правофланговая) 1 взвод казаков, на дороге — Тунсинпу—Шанматун, в 5½ верстах от первой деревни, на том месте, где дорога меняла свое направление, поворачивая на восток;
№ 2 (средняя — главная) ¾ роты и ½ сотни, на перевале по дороге Тунсинпу—Сяматун, в 3 верстах от первой деревни; начальнику этой заставы подчинялся и выделяемый им взвод стрелков для обеспечения высоты 161, лежащей в 1½, верстах севернее перевала;
№ 3 (левофланговая) ¼ роты и взвод казаков, на дороге Тунсинпу—Киминсы, в 4½ верстах от первой деревни.
Заставы 2 и 3 выставляли пехотные посты, образовавшие непрерывную линию охранения на протяжении около 4 верст, считая от заставы № 3 до 1½—2 версты южнее перевала, занимаемого заставой № 2. Продолжить такое же охранение до заставы № 1 было невозможно, вследствие удаления последней. Следовательно, противник мог всегда ночью и даже днем проникать между заставами №№ 1 и 2. Так и случилось на самом деле: наступлением двух-трех батальонов в обход правого фланга заставы № 2 японцы начали Ляоянское сражение 11 августа. Все 3 заставы высылали от себя постоянно конные дозоры — вернее разъезды — в долину Ломогоу, которые не только постоянно наблюдали ее участок от Шанматун до Киминсы, но проникали на правый берег протекавшей (течение с юга на север) по долине речки. Застава № 2 высылала пеших разведчиков для исследования местности между ее правофланговым постом и заставой № 1. Таким образом, в постоянном наряде на сторожевой службе находилась половина отряда (1 рота и 1 сотня); смена производилась через каждые 3 или 2 суток, в зависимости от состояния погоды (жары, перемежающейся с тропическими ливнями).
Резерв отряда расположился в Тунсинпу; 3 взвода занимали прекрасный импань китайского купца; внутреннее помещение магазина, занимаемое офицерами, было роскошно; один взвод размещался в фанзе по другую сторону улицы; уральская сотня стала биваком у западной окраины деревни; в близлежащей фанзе поместился штаб отряда. Деревня тянулась с востока на запад на 1½ версты, имела две параллельных улицы-дороги и несколько поперечных, представляя неправильного вида четырехугольник, площадью около 1 кв. версты; на западной окраине деревни находилась обширная усадьба китайского офицера. Как местный предмет для обороны, деревня не имела никакого значения, будучи окружена с 3-х сторон (кроме западной) высотами и холмами, прилегавшими к ней непосредственно довольно крутыми скатами (с севера и северо-востока), или подходившими к ее окраине на ближний ружейный выстрел холмами (с юга и юго-востока); на восток, к перевалу, тянулось довольно узкое дефиле — долина ручья, истоки которого находились у перевала; ручей во время дождей обращался в бурный поток, разрезывавший в двух местах главные улицы деревни; по прекращении дождей он немедленно высыхал.
Позиция у Тунсинпу не удовлетворяла требованиям тактики, потому что прилежащие к ней высоты, которые и приходилось занимать для обороны, совершенно командовались впередилежащей местностью; тем не менее, в случае наступления противника с востока и юго-востока (как случилось 11 и 12 августа), можно было расположить войска по сопкам к востоку и юго-востоку от деревни, причем первые отделялись от вторых долиной ручья (она же — дорога из Тунсинпу в Сяматун). Фронт этой позиции не мог быть менее 2 верст, т. е. совсем не соответствовал силам отряда. Левый фланг — севернее названной долины — имел за собой еще одну относительно хорошую позицию на сопках, лежавших севернее деревни, круто обрывавшихся на запад в долину р. Сидахыа и имевших достаточное командование, но отступление с этой последней позиции было в высшей степени затруднительно, так как приходилось следовать по открытой широкой долине более 2 верст; в случае захвата же д. Тунсинпу, можно было уходить только сопками на север. Правый фланг находился еще в худших условиях, потому что, будучи сбит с невысоких сопок (скорее холмов) у деревни, должен был сразу отходить по открытой местности; кроме того, сами холмы по своему ничтожному профилю не представляли удобства дальнего обстрела и укрытия. Я не делаю оценки позиции на высотах по линии сторожевого охранения отряда (высота 161, перевал и сопки южнее), потому что оборонять их при данных силах отряда было совершенно невозможно, хотя нельзя не оговориться, что если бы, вместо 2 рот, было 2 батальона, и можно было бы рассчитывать на серьезную оборону отрядом Грекова высоты 282, а передовыми войсками, выдвинутыми к Ляньдясань, высот между д.д. Тагоу и Тасинтунь, то овладение левым берегом долины Ломогоу обошлось бы противнику недешево (на самом деле японская гвардия заняла его в ночь с 10 на 11 августа без выстрела), а ведение нашими войсками хотя бы и не упорного, а чисто рекогносцировочного боя на названных позициях позволило бы выяснить группировку сил и намерения противника. Это выяснение было много труднее при условии боя в котловине Тунсинпу, окруженной полукругом командующих гребней и высот. Так случилось на самом деле, причем отряд Грекова и передовые части, занимавшие Ляньдясань и сопки между д.д. Киминсы, Тасинтунь и Тагоу, отошли без боя, или с самой ничтожной перестрелкой.
24 июля с рассветом я был уже на перевале. Не только заставы, но и никакого поста верхнеудинцев там не оказалось. Я послал искать начальника заставы. Через два часа явился офицер, доложивший, что он решительно ничего не знает, и что его люди стояли ночью у самой окраины деревни. Следовательно, приходилось не принимать сторожевую и разведывательную службу, в смысле их продолжения, а приступать к ним вновь с самого начала: осветить местность и искать противника. На заставы стала 2-я сотня подъесаула Приказчикова, самого энергичного и дельного офицера из всех имевшихся в данную минуту в отряде, и 4-я рота штабс-капитана Гребенка (убит под Бенсиху 29 сентября), офицера лишенного всякой инициативы. Выше я говорил, что местность на перевале была уже мне знакома с 19 июня; теперь я не мог лично произвести ей детальную рекогносцировку, потому что нарыв на правой ступне, вследствие надевания сапога на предшествовавшем марше, настолько усилился, что я совсем не мог двигаться. Приказчиков быстро расставил сторожевое охранение к северу от перевала, но с Гребенка, которому было поручено то же к югу, пришлось повозиться. Он не отдавал себе отчета в том, что требовалось от полуроты, потому что нельзя было применить в точности требования устава полевой службы, и на каждое мое указание выполнения наряда упорно возражал, что это невозможно, или неправильно, или что он не понимает в чем дело. Пришлось, наконец, внушить ему: «Старший начальник не должен вмешиваться в детали выполнения службы ротой — заставой, но я уже и так принял во внимание все ваши затруднения по особенностям данного наряда и дал вам самые подробные практические указания, которые дополню и проверю еще, как только буду в состоянии ходить; потрудитесь в своем исполнении идти навстречу моих желаний, и бросьте ваши возражения и критику, или мне придется передать командование ротой другому офицеру.» С этой минуты Гребенка сделался, что называется, шелковым и выполнил всё ему указанное вполне удовлетворительно.
Для освещения долины Ломогоу немедленно с перевала спустились 3 разъезда уральцев, получивших задачи: правый — дойти до д. Шанматун, средний — исследовать участок Сяматун—Хоганза—Холунгоу, и левый — Эрдахэ—Киминсы—Ляньдясань. Эти разъезды скоро встретили в окрестностях д. Сяматун несколько десятков конных и пеших японских разведчиков; я поддержал их стрелками с заставы; после перестрелки, продолжавшейся около получаса, мы заставили противника очистить не только деревню, но и сопки между д. д. Сяматун и Пьяндяван, на противолежащем берегу. С нашей стороны потерь не было, но у японцев были убитые и раненые, что подтвердилось не только нашим наблюдением и показаниями китайцев, но и 6-ю уральцами из левого разъезда, пробравшимися через д. Эрдахэ на крутые сопки севернее Холунгоу. 3 спешившихся казака влезли на сопку и, видя как китайцы несут носилки с ранеными, открыли огонь по сопровождавшим их японцам. Китайцы бросили носилки и убежали; японцы сперва хотели их подобрать, но также принуждены были бежать. Казаки не могли спуститься с отвесных скал, чтобы взять какие-нибудь трофеи, и просидели так до ночи. Надо полагать, что этот огонь в тылу японцев помог нам принудить их к скорейшему отступлению.
Когда всё дело кончилось, ко мне приехал уссурийский казак-вольноопределяющийся, хорошо знакомый по службе в полку, и доложил, что со своими двумя казаками принимал также участие в перестрелке, выехав с юга из окрестностей д. Мамакей, с донесением г. Грекову от начальника разъезда корнета Юзефовича. Юноша доложил мне, что японцы разъездом обнаружены не были, и Юзефович, вероятно, скоро возвратится. На мое замечание, что разъезд может неожиданно наткнуться на японцев, которых мы только что прогнали из Сяматуна, вольноопределяющийся весело ответил: «В-е в-е, ведь это Юзефович — этот не попадется, да к тому же он слышал перестрелку.» Это соображение меня несколько успокоило, потому что когда я вернулся в Тунсинпу, то застал всех жителей деревни столпившихся на улице и находившихся в крайнем волнении, предполагая немедленное наступление японцев, ввиду слышанной перестрелки; расстояние от Сяматуна до Мамакея, где мог быть Юзефович, равно расстоянию от той же деревни до Тунсинпу и, следовательно, допускало разъезду слышать нашу перестрелку. Тем не менее, я отдал приказание всем постам и дозорам, в случае проезда мимо них какого-либо офицера, немедленно прислать его ко мне, так как, во-первых, хотел просто видеть своего друга, а во-вторых, убедиться в его безопасности, но он так и не появился, и предчувствие меня не обмануло: в этот день он был окружен, отстреливался, рубился и, по одной версии, был убит и зарыт около д. Мамакей, а по другой взят в плен смертельно раненым и скончался на пути в Японию. Мне стоило большого труда привить всем чинам отряда правило препровождать ко мне всех случайно появлявшихся в районе отряда представителей наших войск, что не исполнялось даже, когда они бывали в д. Тунсинпу, т. е. в нескольких шагах от меня. Иногда вдруг в разговоре с подчиненным узнаешь, что приходил казак или охотник, рассказывавший то-то и то-то — часто очень важное, например при возвращении с разведки.
В общем, деятельность отряда 24 июля, т. е. в первый же день расположения его в Тунсинпу, ознаменовалась полной удачей, так как противник отступил, понеся потери, а мы, не имея урона, сделались полными хозяевами участка долины Ломогоу, вверенного нашему охранению, достигнув подробного освещения всего фронта и убеждения в отсутствии значительных сил неприятеля. Такой быстрый первый успех, ввиду предстоящего выполнения важной задачи, был очень полезен, ибо он поднял дух отряда и сплотил между собой его части. Принимая во внимание, что, начиная с 15 июля, нам пришлось порядочно поработать и находиться постоянно в полном напряжении, я счел нужным дать некоторую оценку, деятельности вверенных мне войск и отдал приказ отряду № 1 (приложение 2-е). Он произвел хорошее впечатление, особенно на уральцев, которые выказывали вообще мне решительно всем свои симпатии. Наша деятельность была оценена и начальником Восточного отряда г. Ивановым, известившим меня о своем удовлетворении всем сделанным отрядом и приказавшим дать нижним чинам несколько чарок водки, которой мы достать не могли.
В отношении связи с соседними отрядами были приняты следующие меры: застава № 3 высылала своих казаков в д. Ляньдясань, застава № 1 — к д. Лаодитан; кроме того, связь с отрядом Грекова поддерживалась по выставленной им летучей почте, долиной р. Сидахыа в д. Чинертунь (штаб В. отряда); по ней же и я сносился со штабом отряда; такую связь с последним я сперва не считал надежной, не имея вообще никакого доверия ко всякого рода службе исполняемой частями отряда Грекова, но, на другой же день по вступлении моем в Тунсинпу, мне случайно удалось сделать летучую почту 2-го Верхнеудинского полка своим надежным исполнительным органом. Пост, стоявший в деревне (около 15 казаков) подчинялся мне, как начальнику гарнизона населенного пункта; я услышал, что на посту произошел беспорядок, и немедленно отправился в занимаемую им кумирню; люди перепились ханшином, и один из очередных, посланный с пакетами в Чинертунь, свалившись с лошади, потерял почту, подобранную другим казаком того же поста. Я произвел дознание, убедился в том, что ничего не пропало, и внушил старшему на посту, а равно и провинившимся казакам, что они подлежат преданию суду, но я готов оставить дело без последствий, если они поклянутся мне нести впредь службу исправно. Казаки согласились с радостью, и с этой минуты исправность их службы не оставляла никогда желать лучшего. Старший поста урядник по несколько раз в сутки являлся ко мне для исполнения моих поручений, и точно исполнял мое приказание, давать мне для прочтения, прежде отсылки в Чинертунь, все донесения из штаба Грекова. Ни одно из них меня не миновало, а это было необходимо, потому что штаб этот совсем не ориентировал меня в обстановке, а обращался лишь в тех случаях, когда почему-либо опасался противника и просил содействия. Кроме того, я мог иногда ориентировать штаб В. отряда в неточности посылавшихся ему донесений из Лаодитана, напр., после рекогносцировки предписанной Грекову в районе к юго-западу от Лаодитана (под носом у отряда), прилежавшем к сфере наблюдения моей заставы № 1, прочитав в донесении Свешникова такую фразу — «японцы не обнаружены, т. е. они были и ушли» — я приписал: «никогда японцев там не было, потому что уже двое суток там стоят и ходят посты и дозоры заставы № 1.»
Деятельность отряда за всё время стояния в Тунсинпу была довольно однообразна, так как продолжавшиеся большую часть дней тропические дожди сделали затруднительными какие-либо операции. До самого рассвета 11 августа противник выказывал полную пассивность, готовясь к решительному удару, что было совершенно в духе тактики японцев: не заниматься мелкими перестрелками и ничего не стоящими набегами маленьких партий, а начать сразу решительную операцию. Состав отряда был вскоре совершенно изменен. 27 июля пришло приказание отправить к своему полку, находившемуся при 2-м корпусе, уральцев; на смену им прибыли 5-я сотня 2-го Верхнеудинского полка (стала на сторожевое охранение днем 27 июля) и 3-я сотня 2-го Читинского полка (пришла в полдень 28 июля). Уральцы ушли от меня 28 июля, и мне было крайне отрадно видеть, что, как офицеры, так и казаки, уходили из отряда с сожалением. С 5-й сотней Верхнеудинцев я отлично познакомился, находясь в отряде Абадзиева, и поэтому был спокоен и уверен в отличном исполнении службы; командир сотни подъесаул Чернояров способный и толковый офицер, а его оба офицера, сотник Васильковский и хорунжий Ушаков были мне известны по гвардии, а в особенности первый, как выдающийся офицер; оба успели себя зарекомендовать и боевой службой, которую я наблюдал в Сандиазе. Должен откровенно сознаться, что прибытие на смену лихих уральцев 3-й сотни читинцев повергло меня в некоторое уныние; сотней командовал есаул князь Александр Николаевич Долгоруков, и вот именно, узнав его, я огорчился. Будучи два года начальником штаба 1-й Гв. кавалерийской дивизии, я хорошо знал большинство ее офицеров, а потому знал также, что этот штабс-ротмистр Кавалергардского полка не пользовался репутацией лихого строевого офицера; впрочем, мне было известно, что это очень развитой и образованный человек, окончивший курс восточных языков при главном штабе и стремившийся дополнить свое образование в академии генерального штаба, которую он теперь временно и оставил, отправившись на войну по собственному желанию. Ну, подумал я, когда крупная, с виду очень флегматичная, фигура симпатичного князя довольно грузно опустилась с седла на дворе моей фанзы, и мы приветствовали друг друга на театре военных действий, как старые товарищи, придется, пожалуй, с ним повозиться; я опасался больше всего, что он не будет проявлять достаточно энергии. Нарочно описываю впечатление нашей встречи, чтобы показать, насколько трудно узнать и оценить боевые способности офицера в мирное время. Действительно, безмерно благоприятствовавшая судьба посылала мне в распоряжение одного из самых лучших, самых достойных русских воинов. По крайней мере за всю кампанию я не встретил в нашей армии офицера столь выдающегося во всех отношениях и столь высокоталантливого, как князь Александр Николаевич; по совести, скажу, что мы обязаны во многом его талантам нашими успехами над японской императорской гвардией в боях 11 и 12 августа.
30 июля был отозван штаб-офицер князь Амилахори и уехал поспешно, с удовольствием, даже не простившись со мной. 5 августа, т. е. всего за 5 дней до решительного боя (я обращаю внимание читателей на то, как тяжело начальнику постоянно менять войска, которыми он командует, и, должен сказать, что это не только тяжело, но неминуемо вредит делу и даже может вести к катастрофам: калиф на час не начальник, и это в таком страшном деле, как бой) на смену 1-й и 4-й рот 9-го В. Сибирского стрелкового полка прибыли 9-я и 10-я роты. Мне было грустно расставаться с нижними чинами, с которыми я совершенно сжился за трехнедельное командование ими и знал их всех в лицо, а многих по фамилиям, но в отношении офицеров, про которых не могу сказать, что они были плохи, я не сожалел их, кроме одного — капитана Врублевского. Этот симпатичный человек имел орден Св. Георгия 4 ст., полученный в 1900 году не в борьбе с китайцами или хунхузами в открытом поле, а за оборону нашего посольства в Пекине, где он проявил чудеса храбрости, мужества и выносливости. Я уверен, что те тягости, которые он пережил, оставили след на его нервной системе, и поэтому иногда мне приходилось обращаться с ним как с больным. Тем не менее я успел оценить высокие достоинства этого человека и прощал ему те маленькие недочеты, которые он, к сожалению, проявлял довольно часто. Должен сказать, что, весьма мало интересуясь своими подчиненными, он, тем не менее был ими очень любим. Среди офицеров полка это был всеобщий любимец. Вновь прибывшие роты производили отличное впечатление, как офицеры, так и нижние чины. Это были роты третьего батальона, состоявшего из отборного элемента, высланного русской армией на усиление сибирских стрелков в самом начале войны. По моему глубокому убеждению, факт влития в эти войска одной третьей части такого отборного элемента во многом способствовал той славе, которую стяжали себе в эту кампанию сибирские стрелки. Командир 9-й роты капитан Кантаров, уже прослуживший 25 лет в офицерских чинах, был еще достаточно бодр, отличался находчивостью, исполнительностью и точностью. Командир 10-й роты капитан Томашевский был еще молодой человек, интеллигентный, деятельный и усердный, знаток ротного хозяйства. Младших офицеров было всего двое, но о них речь будет еще впереди, а тут только скажу, что они не оправдали первого произведенного на меня благоприятного впечатления. Я выехал ротам навстречу, и, увидев настоящих красавцев и богатырей, почувствовал подъем духа и сказал им горячее приветственное слово, на которое они ответили мне могучим сердечным ура. Как сейчас помню, всматриваясь при первой же встрече в лица этих настоящих героев, из которых скоро я не досчитывался многих и многих, я прочел у них какую-то решимость и уверенность, и не ошибся: эти роты дали Куропаткину первую победу на полях Маньчжурии; они начали и трое суток вели победоносно и грозно начало — завязку его первого генерального сражения; они — эта горсть чудо-богатырей — искупили неудачу Восточного отряда под Тюренченом и сделали из него непобедимый под Ляояном 3-й Сибирский корпус. Много помогли и казаки, но основой боя были эти две молодецкие роты, пришедшие добровольцами из России положить за родину свои головы. Мир праху павших героев, слава и честь живым! Вы не только честно исполнили свой долг, но покрыли громкой славой свои знамена! Пусть же история отдаст вам должное, и пусть ваши, к сожалению, безвестные имена послужат примером нашим детям в будущих войнах нашего отечества.
В общем, хотя перемена состава отряда и затруднила исполнение службы и командования, так как новым частям пришлось вновь знакомиться с местностью и обстановкой, но качественный состав прибывших войск с избытком искупал эти затруднения.
Разведывательная служба отряда. Выше сказано, что посылая отряд с перевала Мяолин в Тунсинпу, г. Иванов предвидел, что именно на Тунсинпу последует главный удар противника, при атаке ляньдясанской позиции Восточного отряда. Помня и веря в указание начальника, я старался всеми силами разведать группировку сил японцев не только перед фронтом вверенного мне отряда, но и много правее его, так как по группировке можно было судить о намерениях противника. Естественнее всего было предположить, что главные силы армии Куроки, всё время оперировавшей против Восточного отряда по большой дороге от Фынхуанчена, отлично нами для них разработанной, сосредоточатся именно по ней; эта дорога, идя с востока на запад, у д. Холунгоу резко меняет направление на северо-запад, но от этой деревни отходит кратчайший путь через Хоганзу, севернее Сяматун, прямо на Тупнсинпу (8—9 верст); следовательно, так и должен был направиться от Холунгоу на Тунсинпу главный удар в охват правого фланга нашей укрепленной позиции, оканчивающийся близ д. Кофынцы, о расположении на которой наших войск японцы, конечно, отлично знали. Дальнейшее направление от Тунсинпу шло на Тасигоу, и я удивляюсь, почему г. Иванов, еще за 3 недели предрешивший замечательно верно направление атаки Куроки именно сюда, не принял к 11 августа никаких мер для парирования его, доказательством чему служит факт, что если бы вверенный мне отряд не удержал бы 11 августа натиск 5-ти батальонов японцев, то бой на ляньдясанской позиции в лучшем случае закончился бы утром 13 августа, а в худшем пришлось бы отступить уже 12-го, имея противника в своем тылу; резервы Восточного отряда прибыли на правый фланг Сесигоу—Тасигоу только к утру 13 августа, а часть стратегического резерва Куропаткина из под Ляояна — Зарайский пехотный полк — только к полудню того же дня, когда их содействие было уже бесполезно, и бой был нами выигран. Мало того, когда боями у Тунсинпу 11 и 12 августа мы выяснили наступление на Тунсинпу всей японской гвардии, все-таки, во исполнение заблаговременно отданной Орановским диспозиции мы должны были идти вдоль всего фронта ляньдясанской позиции с ее правого фланга на левый и, лишь по прибытии в д. Чинертун, 2 августа, г. Иванов лично направил мой отряд к д. Павшугоу, лежавшей в 3½ верстах северо-западнее Тасищу.
Кроме вероятнейшего для действия армии Куроки направления от Холунгоу, на Тунсинпу выходили еще два важных направления, удобных для противника, чтобы оперировать в обход-охват правого фланга Восточного отряда, действуя вразрез между ним и левым флангом Южной группы нашей армии, а именно: долина Тхазелин—Ломогоу и долина р. Сидахыа, которую оборонял-наблюдал Греков. Исходя из приведенных данных о вероятных действиях противника, мне приходилось разведывать по всем 3-м направлениям, т. е. и вне вверенного мне района, потому что рассчитывать на деятельность Грекова, разведывавшего по долине Сидахыа и на юг от Ломогоу, при существовавшей у нас безответственности, я не мог, зная состав заправил этой разведки в лице самого Грекова, Свешникова и Абадзиева, думавших всегда только о скорейшем отступлении. Уже 25 мая было установлено, что японцы, получив накануне достаточно неприятностей от наших сторожевых частей, благородно ретировались и очистили правый берег долины, держа свои передовые посты только в Нютхиай и по высотам севернее и южнее. В таком положении противник оставался всё время перед нами; проникнуть через его линию охранения было почти невозможно (хотя мы пытались это делать, о чем скажу ниже), вследствие бдительности охранения японцев, а также вследствие дождливого времени, (иногда нельзя было переправляться через реку даже вплавь)[1].
28 или 29 июля пришло приказание штаба В. отряда произвести разведку противника в районе Шанматун—Ломогоу—Титуню, что ясно показывало недоверие к разведке отряда Грекова, так как этот район входил в сферу его действий. Действительно, вот что было донесено за последние дни:
24 июля. «Разъезды, высланные от Мяолина из отряда Мищенко, выяснили передвижение противника вниз по долине Сидахыа и занятие ими Пахудзая в 7 верстах от Мяолина. В общем, всеми разведками и показаниями лазутчиков определяется эшелонирование значительных сил противника по мандаринской дороге между Хайчен и Янтай, равно как и передвижение сильной обходной колонны к долине р. Сидахыаа.»
27 июля. «От наших разведок продолжают получаться сведения о сосредоточении значительных сил противника в долине Сидахыа, к югу от Пахудзай.»
28 июля. «27 июля г. Греков с 7-ю сотнями и 2-мя охотн. командами, при 4 конно-горных орудиях, произвел усиленную разведку в долине Сидахыа, к югу от Пахудзай. У Тинчана (2 версты южнее Пахудзай) отряд был встречен сильным огнем противника. Наступление 2-х спешенных сотен, поддержанных огнем 2 орудий, заставило японцев в беспорядке отойти к югу. Г. Мищенко, прибывший с 2-мя сотнями и 4-мя орудиями от Сансычецзы, поддержал артиллерийским огнем наступление Грекова, который вынудил японцев отойти к Тыашентуню (всего на 3 версты, считая от Тинчана). Наступление ночи и туман заставили Грекова прекратить наступление, и отряд отошел к Лаодитану. У нас ранено 6 казаков. Разведчиками в Восточной и Южной группах армии движения значительных сил противника не обнаружено.»
30 июля. «Разведчиками В. отряда определилось, что в долине Сидахыа передовые части противника остаются в Тыашентунь. Наша застава заняла 29 июля Тинчан, в 3 верстах на северо-восток от Тыашентунь. Также замечено присутствие значительных сил противника в долине правого притока Сидахыа, в окрестностях Лиудохыа (долина Ломогоу), верстах в 20 от Ляньдясань, в южном направлении. Против Ляньдясань ближайшая застава противника занимает Холунгоу. По сведениям лазутчиков Куроки прибыл в Тхавуан (Хоян).»
Воистину, отряд Грекова решительно ничего не выяснил и только возбудил напрасное опасение о наступлении значительных сил долинами Ломогоу и Сидахыа. Усиленная рекогносцировка, руководимая двумя генералами, производит впечатление оперетки. Право, не стоило беспокоить так много войск (всего 9 сотен, команды и 8 орудий), чтобы отбросить на 3 версты ничтожную японскую заставу, ничего не узнать и отойти домой отдыхать. Но у нас одинаково довольствовались в штабах всякими донесениями, и хорошими, и пустыми, лишь бы только можно было что-нибудь телеграфировать в Петербург и оповещать всему цивилизованному миру. Но, вероятно, г. Иванову понадобилось узнать что-нибудь верное относительно верховьев долины р. Сидахыа, и вот обратились к отряду в Тунсинпу, приглашая его разведывать в районе Грекова. Я послал 29 июля 6 стрелков 1-й роты, вызвавшихся идти на разведку охотниками (см. приложение 2-е). Они возвратились 2 августа и донесли, что доходили до самой д. Титуню (а они ведь эти места хорошо знали, простояв там более месяца), где видели лишь бивак ничтожных сил противника, и на основании этой разведки я мог утверждать, что в то время ни в долине Ломогоу, ни в долине Сидахыа, не было даже и полка японцев. Следовательно, все вышеприведенные донесения были или непроверенными слухами, или плодом фантазии. Вероятно, верховья долины Сидахыа и Ломогоу занимали те же передовые прикрывающие части противника, с которыми мы имели дело в Титуню, и раньше в Сандиазе и Тинтее. Я ручаюсь за добросовестность 6 разведывавших стрелков, ибо они готовы были совершить какой угодно рискованный подвиг, а, кроме того, я обещал наградить их белыми крестами, но, к сожалению, и перед этими героями я оказался обманщиком, потому что мое представление о их награждении, конечно, завалялось в штабах.
1 августа штаб В. отряда предписал Грекову произвести рекогносцировку на д. Ломогоу, и, насколько помню, он должен был выслать для этого 3—4 роты, 4 орудия и 5 сотен. Свешников просил меня о содействии, намекал даже о выручке, в случае их критического положения, но, зная, что никакого противника у Ломогоу мои храбрые соседи не встретят, я ограничился приказанием начальнику заставы № 1 сотнику Ребиндер держать связь с наступавшими частями отряда Грекова, что он и выполнил. Рекогносцировка свелась к высылке 3-х сотен, исследовавших район между Шанматун и Ломогоу, после чего последовало донесение в штаб В. отряда, «что противник не был обнаружен», и оговаривалось, что «японцы были и ушли». О моем дополнении к сему донесению я уже сказал выше. Вот как разведывал и доносил со своим начальником штаба г. Греков, но, вероятно, удовлетворял своею деятельностью начальство, давая все-таки некоторый материал для писания.
К 5—6-му августа дожди прекратились, вода в горных потоках пошла быстро на убыль, и необходимо было посмотреть подробно, что делается на правом берегу долины Ломогоу. Разведка была произведена сотником Васильковским с 4-мя стрелками 9-й роты и 5-ю пешими казаками. Он должен был сперва обследовать местность вблизи Хоганзы и Холунгоу и, в случае если противника там не окажется, проникнуть далее уже с большим числом людей. Седьмого августа днем Васильковский донес мне, что может идти далее, и я послал ему в ночь на 8-е августа 6 стрелков 10-й роты и 15 стрелков 9-й, с 4-мя казаками (проводник от Васильковского и еще 3 конных для посылки донесений). Имея в своем распоряжении всего 35 человек, отважный разведчик пробрался до самого Нютхиая и, исследовав линию сторожевого охранения противника, отошел на другой день с рассветом. Он был почти окружен, но, пользуясь темнотой, ему удалось уйти.
Вечером 8 августа через д. Тунсинпу проследовали 2 сотни из отряда Грекова, под начальством подъесаула Козлова, производившие рекогносцировку у д. Мамакей (5 верст восточнее д. Шанматун), главным образом для выяснения гибели разъезда Юзефовича. По словам Козлова, он обстрелял с высот над д. Мамакей несколько партий японцев и их транспорт, а от китайцев узнал о гибели всех 6 казаков разъезда и их офицера. Так как эта разведка обнаружила присутствие японцев к югу от Холунгоу, в тылу Васильковского, и, пожалуй, могла заставить их пошевелиться, то я начал опасаться, чтобы они не окружили моих разведчиков, и ввиду этого приказал полусотне читинцев под начальством сотника Зеленкова, находившейся на заставе № 2 на перевале, с рассветом 9 августа занять д. Холунгоу. Подтверждение гибели Юзефовича, которого я любил, как сына, подействовало на меня очень тяжело. Конечно, война избирает свои жертвы, и каждый должен быть только счастлив найти себе славный удел смерти на поле брани, а гибель такого бешено храброго офицера, как Михаил Юзефович, была только естественна, но все-таки мне было досадно, что погиб едва ли не лучший из волонтеров прибывших на войну, воевавший действительно во славу родины и армии, а не для отбывания номера. Теперь мной были посланы на отчаянно смелую попытку 35 храбрецов под начальством Васильковского и, сознаюсь, единственный раз за всю войну, я пожалел, что предпринял это дело, и даже не мог заснуть всю ночь. В 8 часов утра прискакал читинский казак с донесением, что, не доходя д. Хоганзы, полусотня была обстреляна из гаоляна, причем убита одна лошадь. Таким образом, Хоганза и вообще путь отступления Васильковского был перерезан японцами, и возвращение разведчиков было сопряжено с большой опасностью уже только потому, что, приближаясь к Хоганзе и чувствуя себя как бы дома, они могли тем легче попасть в засаду. Поэтому надо было во что бы то ни стало очистить этот путь отхода разведчикам. Я прискакал на главную заставу к перевалу, но, ввиду происходившей смены сторожевого охранения, мог собрать только ¾ роты и ½ сотни. Еще по дороге к перевалу меня нагнал князь Долгоруков, спешивший к полусотне, ввиду обстрела ее японцами. Собрав людей под начальством капитана Кантарова, я объяснил им, что японцы занимают Хоганзу и отрезали путь отхода нашим разведчикам, а потому мы должны их выгнать. «Пускай будет хоть тысяча японцев, но мы их прогоним» — закончил я свою речь. Между тем сотник Зеленков, вопреки всякому здравому смыслу, не продолжая никакой разведки, отошел к самому перевалу, а потому, направляясь с пехотой кратчайшим путем к Хоганзе, я приказал Долгорукову перейти у д. Сяматун на правый берег долины и выходить к Хоганзе во фланг японцам, если они занимали деревню, или в тыл им, если они встретят меня ближе деревни. Я предупредил есаула, что он может быть обстрелян также с высот у Сяматун, а потому, при всей желательности его скорейшего наступления, необходимо быть осторожным.
Так как, благодаря поспешной ретираде Зеленкова, нельзя было знать где нас могли встретить японцы, а вся долина между Сяматун и Хоганзой была покрыта гаоляном, закрывавшим всадника на лошади, то, по выходе в долину, мы выслали патрули и цепь. Перейдя несколько ручьев и, наконец, главный рукав речки, мы беспрепятственно заняли деревню Хоганзу, а одновременно подошла и полусотня. По показаниям китайцев, утром здесь было около 100 человек японской пехоты, часть которых ходила дальше и стреляла; узнав о нашем наступлении, они поспешно ушли в сопки севернее Хоганзы. Казаки немедленно осветили всю местность до д. Холунгоу, и тогда, убедившись, что путь отступления для наших разведчиков свободен, а также получив донесение от Васильковского, что он уже спокойно отходит к Холунгоу, я отвел войска назад, тем более, что они были в наряде трое суток и нуждались в отдыхе. Дело 9 августа, если так можно назвать стрельбу японцев по казакам и затем наступление части отряда, имело, однако, некоторое значение для последующих событий, не говоря про то, что беспрепятственное возвращение Васильковского с разведчиками, конечно, явилось результатом наших действий. Японцы, может быть, и выдвинувшиеся вперед, чтобы перехватить путь Васильковского, сами очутились окруженными с трех сторон, ибо с фронта на них наступала пехота, во фланг их брали казаки, а разведчики оказывались у них в тылу. Они уклонились севернее, откуда и обстреляли конных казаков, состоявших при разведчиках и спустившихся в долину между Холунгоу и Хоганзой. В этот день я мог оценить деятельность князя Долгорукова. Проведя немало дней с казаками, я знал насколько трудно наступление конных частей в горах, в этих бесчисленных коридорах, где на каждом шагу можно нарваться на засаду. В данном случае князь, оценив значение обхода, шел замечательно быстро вперед, хотя, конечно, с некоторым риском. Я узнал, что этот офицер смел и решителен, идет навстречу интересу общего дела и оценивает обстановку. С этой минуты я вполне ему доверял.
Разведка Васильковского продолжалась трое суток и установила, что сильная сторожевая часть занимает д. Нютхиай, но присутствия японцев в д. д. Сидяпузе и Лиудяпузе не обнаружено. Следовательно, никаких перемен в расположении противника не произошло: он по-прежнему держался за Нютхиаем и действовал пассивно, что доказывало быстрое отступление его полуроты из Хоганзы, но, повторяю, японцы не обнаруживали своих намерений до самой минуты их выполнения. 9 и 10 августа прошли совсем спокойно; мы привели в порядок обувь стрелков, пришедшую в такое состояние, что некоторые ходили босыми; пришлось купить китайские улы. На 11 августа я задумал произвести с большей частью отряда наступление на Нютхиай, чтобы перестрелкой выяснить силы японцев, и, если возможно, проникнуть вглубь их расположения, а также произвести разведку казаками на Мамакей, но в этот день сами японцы приступили к активным решительным действиям и начали Ляоянское генеральное сражение.
Примечания[править]
- ↑ Есть донесение ротмистра Голеевского, командовавшего охотничьими командами в окрестностях Ляньдясань, о попытках японцев переправляться через реку вплавь, но это было ошибкой; пытались плавать мои казаки, и не могли преодолеть течение бурного потока.
