Результатом боя у д. Тунсинпу вверенного мне отряда 11 августа было предположение командующего армией о возможности обхода-охвата противником правого фланга ляньдясанской позиции, и в 6 час. 15 мин. пополудни он сделал следующее указание г. Иванову: «Завтра возможно, что противник будет обходить ваш правый фланг значительными силами; не признаете ли полезным, ввиду передвижения вам резерва, незаметно для противника удлинить свой правый фланг версты на 2, даже при слабом занятии этого участка, и довольно прочно занять хотя бы спешенными казаками высоту 201 к югу от Павшугоу. Конно-горные батареи облегчат удлинение фланга. Эти меры послужат к задержанию обхода, дабы выиграть время для подхода резервов.» Г. Иванов, однако, или не исполнил этих преподанных ему довольно определенных указаний, или же его распоряжения почему-то замедлились в своем исполнении. Может быть, причиной нерешительности или медленности приведения в исполнение рациональных мер по прочному занятию новых позиций, для удлинения правого фланга ляньдясанской позиции, послужило указание того же Куропаткина, данное г. Иванову в тот же день 11 августа, но только несколько раньше вышеприведенного, а именно: «Начатое японцами движение может оказаться демонстрацией или разведкой; возможно осторожнее расходуйте ваши резервы.»
Я полагаю, что противоречие между двумя указаниями, данными Куропаткиным почти одновременно, а также противоречие между донесениями и действиями передовых частей Восточного отряда заставили г. Иванова не спешить принятием мер к парированию решительного удара противника. Я говорю о противоречии между донесениями и действиями передовых частей потому, что из сделанных мной описаний того, как держали себя отряд Грекова и передовые войска в окрестностях Эрдахе и Фынцзыай, с одной стороны, и отряд у Тунсинпу, с другой, видно это противоречие: первые отходили без выстрела и запугивали, не выясняя обстановки, а второй, не уступая ни шагу и при первой возможности подавшись вперед, точно определив серьезные силы противника, продолжал отстаивать вверенный ему район. Я позволяю себе думать, что г. Иванов, ввиду удачных действий отряда у Тунсинпу, решил, что, пока этот отряд еще стоит твердо на своем месте, нечего опасаться охвата фланга и ограничился лишь поддержкой его 2-мя ротами (которые, однако, не прибыли). Тем не менее из совокупности всех донесений за 11 августа, к вечеру этого дня, казалось бы, Иванов мог составить себе ясное представление о наступлении серьезных сил японцев на Тунсинпу, что доказывается приказанием переданным мне во время атаки позиции противника, «немедленно отойти, так как перед нами не менее дивизии», подтвержденным мне лично Ивановым на следующий день. Следовательно, было бы правильнее со стороны командной власти Восточного отряда прежде всего приказать своевременно отряду у Тунсинпу отходить не на Чинертунь, а прямо на позицию севернее д. Тасигоу, а, во-вторых, исполнить указания Куропаткина немедленно, заблаговременно расположив войска на участке, где пришлось сражаться 13 августа вверенному мне отряду.
Незанятие же прочно высоты 201, указанной в инструкции Куропаткина, для меня совершенно непонятно, тем более, что с утра бездействовали в окрестностях Чандяопу 10 сотен г. Грекова. Во всяком случае, только 12 августа были сделаны следующие распоряжения по удлинению правого фланга позиции: отряд г.-м. Столица должен был удлинить фланг, пристроившись к отряду п. Лечицкого (24-й полк), в составе 2-х батальонов 12-го и 1-го батальона 9-го полков. Вверенному мне отряду, вопреки установившемуся мнению, вовсе не было приказано продолжить фланг г. Столица и занять позицию на высотах к северу от Сесигоу, а только перейти в долину Павшугоу и обеспечивать в сторожевом и разведывательном смысле некоторый район местности, держа связь с отрядом Грекова. Приказание о занятии высот правее г. Столица было получено мной уже на рассвете 13 августа в д. Павшугоу, и поэтому я начал встречный бой с 4-мя батальонами бригады Асада, на половинном расстоянии между д. д. Тасигоу и Павшугоу. Утверждаю, что если бы в 5—7 часов утра 13 августа мы не успели бы остановить наступление этой крайней обходной части японцев, то к 8 часам утра оборона ляньдясанской позиции не могла бы существовать, и, вместо того критического положения, в котором очутилась японская гвардия уже в это время (а это подтверждает Гамильтон), в критическом положении очутилась бы вся Южная группа русской Маньчжурской армии. В эти минуты кризиса Ляньдясанского боя, т. е. от 5 до 9—10 часов утра 13 августа, уже расстрелянные в предшествующем бою войска вверенного мне отряда сражались одни, совершенно самостоятельно, без поддержки каких-либо других войск, и потому им и только одним им принадлежит всецело честь отбития обхода-охвата правого фланга ляньдясанской позиции 13 августа, а так как это оказалось возможным выполнить лишь вследствие геройских боев той же горсти стрелков и казаков в два предшествующие дня 11 и 12 августа под Тунсинпу, то не может быть и речи о каком-то подвиге Зарайского полка, явившегося на поле сражения Павшугоу—Тасигоу только около полудня 13 августа.
Кроме того, бои передового отряда у Тунсинпу 11 и 12 августа позволили командующему армией значительно усилить Восточный отряд из своего армейского резерва (хотя эти войска значились в подчинении г. Бильдерлинга, но, по своему месту нахождения — под самым Ляояном, конечно, составляли армейский резерв, что доказывает и направление их самим Куропаткиным), направив к д. Сяолинцзы 3 полка и 4 батареи 35 пехотной дивизии, а той же дивизии Зарайский полк, с батареей и 1 эскадроном черниговских драгун, из Цофантунь на Вейдягоу и Кофынцы. Кроме того, в отряд г. Столица была послана одна конно-горная батарея. Эти части, заключавшие в своем составе всего 16 бтл., 32 полв., 6 кн. грн. орд. и 2 эск., прибыли к ляньдясанской позиции: Нежинский и Болховской пех. полки с 3-мя батареями в 11 час. пополудни к д. Сяолинцзы 12 августа; Моршанский полк с 1 батареей — туда же в 4 часа пополудни 13 августа; конно-горная батарея на позицию г. Столица — с рассветом 13 августа; Зарайский полк свернул утром 13 августа с дороги на Кофынцы, не дойдя до нее на 5 верст, и вступил в бой южнее д. Павшугоу около 12 часов дня 13 августа; шедшая с ним батарея не пожелала следовать по пересеченной местности и была отправлена назад. Относительно этого факта, начальник 35-й пехотной дивизии отзывается так: «Полковник Мартынов не сумел использовать приданную ему батарею».
Г. Иванов передвинул Нежинский и Болховской пех. полки к 6½ час. утра 13 августа к д. Кофынцы. По поводу этого распоряжения г. Бильдерлинг донес в 7 час. утра 13 августа командующему армии следующее: «Г. Иванов включил 1-ю бригаду 35-й дивизии в свой резерв у Кофынцы, и еще полк 35 дивизии. У Сяолинцзы остается лишь один полк с батареей. Признаю такое распоряжение неправильным. Только я, принимая общее командование на фронте, могу, в зависимости от обстановки и хода боя, располагать резервами. Бригада ночью пришла в Сяолинцзы и без отдыха пошла в Кофынцы. Тем не менее, чтобы не отменять раз отданное приказание, я это распоряжение утвердил. В 7 часов утра еду из Ляояна в Сяолинцзы.» Это донесение показывает полную анархию, существовавшую в управлении войсками. Командующий армией сам распоряжался резервами начальника Восточной группы и, по-видимому, посылал их просто г. Иванову, почему тот, конечно, и воспользовался возможностью обеспечить ими свой наиболее опасный фланг. Г. Бильдерлинг, зная, что уже второй день происходят серьезные бои в в окрестностях Ляньдясань, продолжает благодушествовать в Ляояне и только в 7 часов утра 13 августа находит возможным побеспокоить себя прибытием в пункт, находившийся в 12 верстах от места боя.
К концу боя 13 августа из всех подкреплений, присланных Куропаткиным генералу Иванову, приняли участие в бою только 3 батальона Зарайского полка, конно-горная батарея и 14 рот Болховского полка, потому что, благодаря стойкости войск В. отряда, противник разбился о них, и уже с 10 часов утра критическое положение правого фланга ляньдясанской позиции не существовало.
Одновременно с получением новой задачи, к вверенному мне отряду прибыли на подкрепление 1½ сотни уссурийских казаков: 3-я есаула Желтухина и полусотня 1-й под начальством поручика Бровченко. Должен сказать, что это ничтожное по силам подкрепление было велико по качеству: во-первых, оба офицера были выдающимися по способностям, храбрости, знанию и энергии; во-вторых, казаки Уссурийского полка, а в особенности первых трех сотен, представляют из себя отличный боевой материал, что мне было известно по совместной службе в отряде Абадзиева.
Выслав еще до рассвета всех казаков под начальством Желтухина[2] (составлявших менее 3-х сотен), я приказал ему наступать долиной Павшугоу до встречи с противником и широко разведывать вправо и влево; следом за ними повел обе роты. Около 5 часов утра Желтухин донес мне, что обнаружено наступление 4-х батальонов японцев. Кажется, в своем донесении я нарочно убавил силы противника до половины. В этом же или следующем донесении казаков было сказано, что они уже ведут перестрелку. Тогда я поскакал к ним полным ходом и скоро в лощине, отходящей от главной долины к востоку, нашел коноводов сотен отряда и еще двух (или трех) сотен подполковника Маркова, из отряда г. Грекова. Я стал подниматься на южный гребень верхом, но так как очень скоро начали свистать пули, то, не желая терять единственного бывшего при отряде моего коня, слез и, вместе с Васильковским, быстро вбежал наверх. Пересчитать наступающих японцев, хорошо применявшихся к местности, было невозможно, но, по силе ружейного огня (сильная трескотня и осыпание пулями гребня), я убедился, что если и нет еще развернувшихся 4-х батальонов, то во всяком случае противник ведет серьезное наступление. Ориентировавшись на поле предстоявшего сражения и определив именно на этом кряже позицию для стрелков, я послал приказание ротам следовать возможно скорее (они пошли бегом) и спустился вниз. Здесь, подойдя к коноводам, я встретил Маркова и хотел условиться с ним относительно совместных действий, но положительно не мог добиться от него чего-либо: он всё время двигался верхом взад и вперед и был чем-то очень озабочен; думаю, что он хотел вывести из под огня коноводов, так как мертвое пространство, их прикрывавшее, было слишком недостаточно. Вдруг он исчез. Мне жаль, что мы больше не виделись, так как если бы условились, то, вероятно, я передал бы ему своих казаков и расположил бы все 5—6 сотен на западном берегу долины Павшугоу—Тасигоу. Роты подошли тотчас, и я повел их на позицию, где расположил в цепи обе. Кажется, только правофланговая 10-я рота имела небольшой резерв. В это время Васильковский выбрал командующую сопку в затылок 10-й роте, на которую мы и поднялись, как на удобнейший пункт наблюдения. Всё это произошло около 6 часов утра. Обе роты тотчас открыли частый огонь, так как противник производил перебежки, стараясь распространиться по берегу главной долины, представлявшему из себя кряж, примыкавший к правому флангу нашей позиции; японцы остановились и открыли сильнейший огонь. Правее пункта наблюдения находилась также командовавшая над правым флангом позиции и несколько уступом от него сопка. Я приказал сотне Черноярова расположиться на ней и наблюдать за противником; в случае его малейшего поползновения продвинуться вперед открывать огонь. Полусотню поручика Бровченко я направил на правый (западный) берег долины Павшугоу—Тасигоу, ввиду того, что если противник уже занимал левый (восточный) берег долины, то он, естественно, должен был стремиться охватить нас, как по самой долине, так и по ее правому (западному) берегу; в резерве осталось около 1½ сотен казаков. Подполковник Марков со своими казаками исчез в то время, когда я располагал стрелков на позиции.
В реляции о своих действиях, представленной Марковым при рапорте с требованием себе награждения орденом Св. Георгия 4-й степени за подвиг, оказанный им именно в описываемые минуты боя, он говорит так (приблизительно): «Я лично расположил такую-то роту отряда полковника Дружинина на позиции, а затем передал командование этому последнему, как старшему.» Совершенно опровергаю такое искажение фактов и данных, ибо никто, кроме меня и помимо меня, не отдавал приказаний вверенным мне ротам, которые стали на позицию непосредственно мной избранную и мной им указанную. Никакого командования мне передавать Марков не мог, потому что я с ним ни о чем ни в какое соглашение не вступал и, повторяю, его почти не видел, кроме тех кратких 1—2 минут, когда он суетился около коноводов, внизу, в долине, а не наверху, на позиции; наконец, что мог он мне передать? Роты прибыли ко мне и стали на новой позиции, где казаков не было; может быть он считает, что командовал несколько минут моими казаками до моего прибытия, но из них одна сотня стала на позицию опять по моему указанию, полусотня получила задачу от меня, а резерв также находился в моем подчинении; вообще же, во всё время моих распоряжений, я не видел ни Маркова, ни одного его казака; он буквально исчез со своим отрядом. Если бы он остался, то, конечно, считая его опытным боевым офицером, я воспользовался бы им и его отрядом, ибо понимал серьезность положения не только по отношению ко вверенным мне войскам, но и ко всей обороне ляньдясанской позиции.[3]
Отлично помню, что в приказании командира корпуса о занятии вверенным мне отрядом высот севернее д. Тасигоу было добавлено, что отряд г. Грекова должен расположиться правее нас; следовательно, когда мы стали на левом берегу долины Тасигоу—Павшугоу, у самой долины, и позднее оказались в непосредственной связи (в этот день без перерыва — плечом к плечу фланговые стрелки отрядов) с отрядом генерала Столица, то естественно генерал Греков должен был расположиться правее нас на западном берегу долины Павшугоу—Тасигоу; однако, он, я констатирую это, приказание не исполнил, так как, кроме казаков подполковника Маркова, исчезнувших с моего горизонта (а он был довольно обширен), я не видел ни одного человека из отряда генерала Грекова на западном берегу (кажется, ходили по долине какие-то разъезды), т. е. следовательно, позиция правее нас занята не была. Сам генерал Иванов в своем представлении к награждению меня Георгием 4-й степени за бои 11—14 августа пишет: «… Дела этих (предшествующих 13 августа) двух дней, в особенности же 12 августа (бои отряда полковника Дружинина у Тунсинпу) обнаружили настойчивое стремление японцев продвинуться к западу, т. е. действовать против крайнего правого фланга Восточного отряда, или же в обход этого фланга. Это последнее облегчалось большим промежутком (свыше 25 верст) между сим флангом и левым флангом соседнего 2-го Сибирского корпуса. Выигрыш времени, достигнутый этими делами полковника Дружинина, дал возможность усилить правый фланг Восточного отряда, частью из его резерва, а частью из города Ляояна Зарайским полком с пешей батареей и одной конно-горной батареей. Первый подошел в самый разгар боя 13 августа, а последняя на рассвете того же дня. В ночь с 12 на 13 августа полковник Дружинин с его отрядом, усиленным 1½ сотнями, получил приказание, расположившись по левую (восточную) сторону долины Павшугоу—Тасигоу, поддерживать связь правого фланга главной позиции Восточного отряда с отрядом генерал-лейтенанта Митрофана Грекова (2 батальона, 9 сотен и 4 орудия), который, с целью обеспечения правого фланга от обхода, должен был с ночи прочно занять командующие высоты правого берега той же долины и наблюдать за долиной реки Сидахыа к югу, что однако в действительности было выполнено лишь около полудня 13 августа, когда генералом Грековым на западный берег долины Тасигоу—Павшугоу был выдвинут отряд войскового старшины Висчинского, в составе 1-й роты и 2-х сотен. Таким образом, обеспечение правого фланга Восточного отряда с ночи до полудня 13 августа легло на отряд полковника Дружинина.»
Спрашивается, на каком основании и вследствие каких обстоятельств генерал Греков осмелился не исполнить приказание генерала Иванова; от исполнения этого приказания зависела участь обороны всей главной позиции Восточного отряда. Высылка к полудню ничтожного отряда войскового старшины Висчинского не есть исполнение приказа; это только очистка служебного номера, вроде того, как генерал Греков выполнил приказание поддерживать отряд у Тунсинпу назначением для связи с ним полусотни Маркозова и расположением одной роты в расстоянии 5 верст от отряда. Не считаю возможным, чтобы столь важное приказание не дошло до г. Грекова, ибо, во-первых, я получил его своевременно, находясь (в Павшугоу) на 3—4 версты (до Чандяопу — штаба Грекова) дальше от штаба Восточного отряда; во-вторых, оно шло через штаб Грекова, ибо из его же отряда, и, надеюсь, с его ведома, я получил подкрепление — 1½ сотни уссурийцев. Невольно задаешь себе вопрос: почему этот генерал не побоялся не исполнить приказ вести вверенные ему части в бой и тем поставить в критическое положение целый корпус русских войск. Ведь если бы отряд полковника Дружинина был сбит японцами, в продолжение периода времени от 6 до 11 часов утра 13 августа, то оборона ляндясанской позиции, продолжавшаяся до полудня 14 августа, пала бы тогда же, и последствием могло быть не только более раннее (1½ сутки) отступление Восточного фронта Маньчжурской армии, а катастрофа на этом фронте, ибо противник прорвался бы в тыл 3-му Сибирскому корпусу. Но у нас в армии тогда всё сходило безнаказанно, и, вероятно, останется безнаказанным навсегда. Я обращаюсь все-таки к Суду Истории.
Итак, мы в 6 часов утра 13 августа {{razr|опять, как и накануне, были одни и снова вступили в неравный бой с врагом, и снова бог благословил нас. Обещанное подкрепление 2-мя ротами 9-го стрелкового полка, под начальством князя Амилахори, не прибывало. Прежде всего пришлось подумать о снабжении патронами, и я поручил это дело есаулу Желтухину, которому удалось достать (кажется, при любезном содействии генерал-майора Столица) 2 двуколки, но, конечно, это случилось нескоро, а между тем пришлось не жалеть патронов, так как только сильным огнем можно было удерживать наступление противника.
Со своей стороны японцы подобно тому, как и в предшествующие дни, обратились к подготовке своей атаки огнем; но они повторили ту же ошибку, как и в день боя 11 августа у Тунсинпу: у них не было артиллерии, а ружейный огонь, несмотря на всю энергию и роскошь (японцы обливали наш участок пулями), не достигал цели, ибо мы дрались на сопках. Конечно, находись мы в равнине, то физически не удержали бы позиции, ибо полегли бы на ней все; а здесь разили только те пули, которые попадали в головы стрелков на самом гребне; конечно всё пространство сзади нас до невысокого перевала было смертельно, и каждый раз, что приходилось посылать кого-нибудь с приказанием или донесением, я ожидал его ранения, или смерти, что и случилось. Но счастье благоприятствовало, и потери были сравнительно невелики. Наша неравная борьба с противником была выиграна, главным образом, благодаря умелому ведению огня обоими ротными командирами; они не тратили патронов зря, а, постоянно наблюдая за противником, не позволяли ему шевелиться, хотя все-таки японцам удалось выиграть несколько пространства против нашего правого фланга; но тогда они получили двухярусный огонь 10-й роты и сотни Черноярова, так что и здесь им пришлось остановиться. Вероятно, к этому времени относится мое донесение в штаб В. отряда: «Мои 2 роты отбили 2 батальона японцев, которые отошли и стали обходить меня справа.» Отсутствие войск Грекова увеличивало серьезность положения, ибо если бы противник повел серьезное наступление по правому берегу долины Тасигоу—Павшугоу, то, конечно, мог бы взять нас во фланг, но японцы медлили; и огонь постепенно к 10 часам утра ослабел. Однако, комплекта патронов стрелков, даже пополненных патронами казаков из резерва, не хватило, и у некоторых людей оставалось по одному, по два, даже ни одного. Пришлось бы принять атаку в штыки без выстрела; поэтому я постепенно отвел 10-ю роту на сопку, с которой управлял боем, а 9-ю роту на сопку левее; эта позиция была совершенно недоступна с фронта (почти вертикальные скаты к югу), а фланг ее обеспечивался сотней Черноярова. Меня могут упрекнуть, что я допустил расстрел патронов, но, во-первых, бой продолжался 3 с лишком часа, во-вторых, впечатлением силы огня только и можно было удерживать противника, который в конце концов и отказался от атаки в штыки; в-третьих, я ожидал прибытия подкрепления в две роты; в-четвертых, я послал за патронами. Как раз, когда стрелки закончили маневр, на перевал прибыла двуколка. При помощи отрядного адъютанта, патроны были разобраны и разосланы в несколько минут; полурота 10-й роты осталась на прежней позиции; бой совершенно затих. Вероятно, противник отказался от форсирования нашей позиции, а сведений о появлении его на правом берегу долины еще не поступало.
Вероятно, к этому времени относится мое донесение в штаб Восточного отряда: «По-видимому, неприятель предпринимает какой-то маневр, так как прекратил ружейный огонь; мне кажется что его 3—4 батальона залегли, отойдя немного от моей позиции; пробую перейти в наступление сам.» А затем, вероятно, вскоре я доносил: «В наступление не перешел, потому что опять был усиленный огневой удар противника, который отбит сильным же огнем. Теперь японцы двигаются постепенно западнее долины Тасигоу—Павшугоу; сколько сил — определить не могу, но уверен, что там или сегодня, или завтра будут их батареи.»
У меня не сохранилось копий моих донесений, потому что не было полевых книжек, да кроме того, я, каждые 2—3 недели военных действий, сдавал все документы в штаб Восточного отряда (3-го Сибирского корпуса). Приведенные здесь 3 донесения почерпнуты из книжки Мартынова «Участие зарайцев в бою при Ляньдясань», изданной весной 1908 г., но, вероятно, в ней, к сожалению, помещены не все мои донесения, потому что, согласно его личному мне свидетельству (в г. Харбине в августе 1905 г.), мои подлинные донесения были им разысканы не в штабе 3-го Сибирского корпуса, а в руках войскового старшины Висчинского, тогда, когда эти донесения понадобились и этому участнику боя 13 августа и самому Мартынову (занимавшему тогда должность начальника штаба 3-го Сибирского корпуса), для составления совместного описания своих действий в день боя 13 августа, имевшего целью: для Мартынова — оправдаться от нападок на него князя Амилахори, а для Висчинского — получить Георгиевский крест. Вероятно, Мартынова могли интересовать только те из моих донесений, которые он находил подходящими для себя, в смысле создания такой обстановки боя 13 августа, которая, умаляя значение действий вверенного мне отряда, в то же время способствовала бы увеличению заслуг Зарайского полка и, следовательно, его командира. Сопоставляя мои два донесения, помеченные в книге Мартынова — одно в 10 часов утра, когда я доносил, что предполагаю перейти в наступление, и другое в 11½ часов дня, в котором сказано, что в таковое не перешел, Мартынов хочет показать, что до самой минуты вступления в бой Зарайского полка продолжалось критическое положение правого фланга ляньдясанской позиции, и что, следовательно, вверенному мне отряду не удалось остановить его охват японцами. Но я утверждаю, что кризис боя миновал в 10 часов утра, а, во всяком случае, к 12 часам дня, когда зарайцы выпускали свои первые пули, и мои оба донесения именно это доказывают: первое говорит о возможности наступать, а второе только указывает временную задержку (обстановка в серьезном бою меняется не только ежечасно, но ежеминутно), а вовсе не на отказ от наступления, которое вверенный мне отряд и предпринял до прихода зарайцев. Мне было крайне приятно прочитать в книге Мартынова, спустя почти 4 года после сражения, мои донесения, ибо я увидел, что они только подтверждают точность сделанных мной описаний боя 13 августа (всё напечатанное в настоящем труде было мной написано в начале 1906 года, т. е. когда память уже могла не сохранить некоторые подробности), а, главное, рельефно обрисовывают стойкость и мужество войск вверенного мне отряда. Во всех трех донесениях прежде всего бросается в глаза их спокойный и уверенный тон; нет и тени опасений за исход боя, и нет и намека на желание получить подкрепления (хотя даже обещанные не приходили). Фраза третьего донесения: «Японцы двигаются западнее Тасигоу—Павшугоу; там сегодня или завтра будет их артиллерия», — показывает, что на этот день, в данную минуту, я считал дело выигранным, и понятно почему: две доблестные железные роты отбивали уверенно все попытки противника на восточном берегу долины; западный берег наблюдал Бровченко и не доносил об опасности, а этому офицеру я верил, как самому себе; в резерве были 1½ сотни под начальством Долгорукова и Желтухина, под начальством которых эта крупинка стоила больше чем масса; а, главное, у противника не было артиллерии, и, следовательно, по опыту нравственных сил вверенного мне отряда за два предшествующих дня, я знал, что батальоны японцев нам не страшны. Но я не считал японцев плохим противником и должен был ожидать, что они догадаются ввести в дело артиллерию, и, следовательно, тогда обстановка должна была измениться к худшему, о чем и предупреждал, но опять-таки не запугивая начальство, давая даже срок до завтрашнего дня. Повторяю, что, прочитав свои донесения впервые через почти 4 года, я испытывал чувство, какое испытывает человек, когда может сказать себе, что он вполне успешно выдержал выпавшее на его долю испытание. И, действительно, ведь вверенный мне отряд с 7-ми часов утра 11 августа и до 10 часов утра 13-го парировал решительные удары противника на правый фланг ляньдясанской позиции Восточного отряда, а вернее всей Южной группы Маньчжурской армии; уже по неоднократным натискам японцев на нас — горсть или крупинку всей массы — командная власть испытывала много тревог и опасений: командующий армией (Куропаткин), командир корпуса (Иванов) и начальник фланга (Кашталинский), сидевший за нашей спиной начальник довольно значительного отряда (Греков) — все просили, требовали, получали и посылали резервы и подкрепления, а мы, стоя на страже, бессменно, непрерывно, отражая удар за ударом, ни разу не попросили о подкреплении, а, как ни были слабы и ничтожны своим числом, исполняли свой долг и ни мгновения не опасались, не сомневались и не только не преувеличивали опасность, а скорее в своих донесениях ее умаляли. Теперь, когда пишу эти строки, я хочу чтобы они были для Вас победным гимном, мои дорогие, доблестные соратники: князь Долгоруков, Кантаров, Томашевский, Желтухин, Чернояров, Васильковский, Бровченко, Зеленков, Ребиндер, Секретев, Ушаков, Самохвалов, Быков, павшие на поле брани Белогорский, Серов и другие, до последнего стрелка и казака, имен которых, к сожалению, я не знаю и никогда не узнаю.
Когда я раздавал патроны ко мне подъехал войсковой старшина Висчинский с сотником Эксэ и заявил, что он командует частями, высланными из отряда генерала Грекова; это было не ранее 10½ часов утра. Я отлично помню свое заявление, что совершенно не понимаю, зачем он находится здесь, если не прислан в мое распоряжение, так как моя позиция упирается правым флангом в долину Тасигоу—Павшугоу, а потому не только ему, как составляющему часть отряда Грекова, но всему отряду последнего давно пора занять высоты правого западного берега долины, так как противник может охватить нас с этой стороны. Оба офицера скоро ушли, и явился какой-то капитан генерального штаба, заявивший что прислан из главной квартиры (точно не помню от кого, а также и фамилию офицера) ознакомиться с положением дела и очень рад, что встретил именно меня. Я указал ему на два пункта, удобных для наблюдения: позиция конно-горных орудий левее нас, на участке генерала Столица, и мой наблюдательный пункт; первый был, конечно, выгоднее, как более командующий и центральный; мои казаки могли провести его туда; второй также имел большой кругозор. Капитан отправился ко мне, где сидел с полуротой Томашевский; как раз его передовая цепь открыла редкий огонь. Капитан спросил меня: «По ком стреляют ваши люди?» — «По японцам.» — «Но я не вижу противника.» — «Вы хотите увидать японцев — это трудно, ибо они отлично применяются к местности, а вот вы сейчас их услышите.» — «Что это значит?» — «Значит, что начнут свистать пули.» Капитан сказал, что ориентировался в обстановке, побыл минуты две и уехал. Противник снова начал перестрелку. Я приказал Кантарову со своей ротой продвигаться вперед до первоначальной позиции, а если возможно дальше, и хотел двинуть резерв Томашевского, когда увидел, что к нам поднимается князь Долгоруков. Мы расцеловались; я сказал ему, что докладывал командиру корпуса о представлении его к Георгиевскому кресту. Князь сообщил весьма утешительные сведения о состоянии его сотни. Он получил в полку людей и привел с собой до 60 винтовок. Не задерживая его более, я отдал ему такое приказание: «Сейчас перехожу в наступление; вот идет вперед Кантаров; принимайте начальство над резервом — казаками и наступайте вслед за ними; можете сперва спешенными частями занять сопку, с которой спускается Кантаров; но вообще вам указывать нечего; вы знаете что нужно делать.» Кажется, именно в это время я заметил, что в долине и по обеим ее берегам развертываются зарайцы; около 11½ часов их передовые части (цепи) выравнялись с нашими. Полк вел всё время бешеный огонь и, по моему мнению, совершенно зря. Вообще, наблюдая бой пехоты правее и левее вверенного мне отряда в этот и последующие дни, я пришел к заключению, что у нас слишком не берегут патроны. Я приказал Томашевскому вести вперед свой резерв и хотел идти с ним, но, должно быть, вследствие утомления (я не спал уже трое суток, считая с 10 августа), а может быть и легкого солнечного удара (было невыносимо душно перед ливнем) мне сделалось дурно. Казаки, несмотря на сильный обстрел нашего тыла учащенным огнем противника, сбегали вниз и принесли две коробки от патронов, наполненные грязной водой, которой облили мне голову. Васильковский помог спуститься с высоты, но стоять на ногах я не мог и, лежа, приветствовал стремившихся вперед стрелков 9 роты и уссурийскую сотню. Васильковский поднял меня[4] и сказал: «Мы внесем тебя наверх.» Стрелки и казаки бросились ко мне, схватили под руки и понесли. С правой стороны ущелья показались зарайцы: я крикнул им «ура»; всё устремились вперед на гребень, у подошвы которого лежало несколько убитых и раненых. Силы окончательно вернулись ко мне, так что я был в состоянии подниматься по крутостям без посторонней помощи. Став на следующем гребне, я увидел такое положение дела: от этого слегка командующего над впереди лежащей местностью гребня прямо перед нами шел довольно пологий скат в лощину; от левого и правого фланга гребня отходили два кряжа в перпендикулярном направлении, а впереди за лощиной небольшой параллельный кряжик, в расстоянии 600-700 шагов, на котором засели японцы и слегка окопались; отсюда они на выбор били, как моих стрелков, так и зарайцев, наступавших вперемешку по обоим кряжам. Так как гребень, на котором я стоял, сильно обстреливался, то резерв, полурота 10-й роты, лежал за ним, а у самых моих ног лежал фельдфебель Серов; сзади них по всему склону подтягивались поддержки зарайцев; я крикнул Серову: «Займи этот гребень (показал рукой) и выбей, как выбил третьего дня японцев из Тагоу.» Серов вскочил, за ним вся полурота и, как один, покатились под гору, а через минуту уже лезли на окоп. Японцы отступили и стрелки залегли на гребне. Кажется, мы потеряли тут человек 5 убитыми наповал. Теперь наступление облегчилось, и боевой порядок вверенного мне отряда с Зарайским полком пошел быстро вперед; мои роты не стреляли, а соседи справа и слева продолжали бешеную пальбу. Я оставался еще на гребне, когда получил печальное донесение: «Сотник Белогорский убит наповал и одновременно серьезно ранен в грудь навылет Князь Долгоруков,» — доносил сотник Ребиндер, вступивший в командование 3-ей сотней. Я удивляюсь, как мало впечатления произвело на меня тогда это известие, а, между тем, оно было более чем горестно: все-таки, убит по странной случайности офицер лично мной приглашенный в бой, а гибель Долгорукова (можно было думать что его жизнь в опасности) составляла такую огромную потерю для всей нашей армии.[5] Но в решительную минуту боя нельзя сожалеть о жертвах, ибо они необходимы, без них нельзя воевать. Характерный разговор произошел у меня с одним унтер-офицером Зарайского полка; люди его роты, поднявшись на гребень, залегли за ним, а так как я всё время стоял открыто, то унтер-офицер обратился ко мне с вопросом: «Ваше высокоблагородие, неужто вы их совсем не боитесь?» Я ответил ему: «Конечно, нет, ибо, во-первых, пули меня не трогают, а главное, что может быть лучше смерти на поле брани, ибо господь сказал, что больше сего никто же имат, кто душу свою положит за други своя. Ведь ты и каждый из нас много грешил, и потому нам страшно умирать, а здесь тебе всё простится, и ангелы понесут тебя в царствие божие.» — «Верно ваше высокородие.» — «А теперь братцы вперед на врага.» И новая волна людей бросилась по тому же направлению смело и решительно вперед, и опять упало несколько человек, но думаю, ничто не могло остановить наше воодушевление… Однако, точно злой рок преследовал нас в эту злосчастную кампанию. Неожиданно разразился такой ливень, что никакое наступление, никакой бой не стали возможны; положительно смывало людей с крутых скатов; мы только что страдали от жары, а теперь дрогли от холода; не осталось ни одного клочка не размокшей бумаги, так что писать донесения было немыслимо. Бой затих совершенно, и только после, когда прояснилось, раздавались лишь одиночные выстрелы и совсем редкие залпы. Обе мои роты сообразовались с действиями Зарайского полка, но исполнили отход последними, так как мы пропустили мимо себя по крайней мере 8 рот полка, которые я поздравлял с победой; я сказал им, что хорошо знаю их командира и провозгласил за него «ура». Один из батальонных командиров на вопрос, останутся ли зарайцы на позиции, заявил, что «полк исполнил на сегодня свою задачу и теперь собирается к командиру полка, чтобы идти в свой корпус». Ни от кого никаких распоряжений не поступало. Принимая во внимание, что противник был отброшен на значительное расстояние, а люди отряда переутомлены, после 3-дневного боя и 3-х бессонных ночей, а, оставаясь на позиции, были обречены мокнуть и дрогнуть, я решил в сумерках отвести отряд за позицию, в ближайшую деревню, чтобы дать им хоть несколько часов отдохнуть, а главное — обсушиться. Впереди же оставил 1½ сотни уссурийцев, поручив Желтухину охранение и соприкосновение с противником. Хотя люди не ели с 4 часов пополудни вчерашнего дня, и удалось достать мяса для варки пищи (свиней), никто не ел, и выданные порции (варили на китайских очагах по фанзам) были съедены на следующий день утром уже на позиции. Серьезно опасаясь за переутомление частей отряда, ввиду неприсоединения обещанных рот князя Амилахори, я донес об этом начальнику 3 стрелковой дивизии, которому мой отряд был подчинен генералом Ивановым. Должен заметить, что это подчинение стало мне известно лишь к вечеру, в конце боя, или даже по окончании его.
Я всё время доносил непосредственно в штаб корпуса (или Восточного отряда). Впоследствии, в сентябре месяце, генерального штаба капитан Ратель говорил мне, что в штабе корпуса совершенно не знали, что делал вверенный мне отряд 13 августа; я не обратил внимания на эти слова, потому что тогда уже все отлично знали о том, что, только благодаря именно нашим действиям, японцам не удалось сбить правый фланг ляньдясанской позиции, а роль зарайского полка является совершенно всторостепенной, но еще позднее, уже при заключении мира, я узнал от генерала Мартынова, что мои подлинные донесения остались у войскового старшины Висчинского, который передал их ему, как важнейшие документы на пользу интересов Мартынова в его споре с князем Амилахори; генерал любезно дал мне снять копию с одного из них[6], и не мог найти в своих бумагах другие. Интересно знать на каком основании, по какому праву, Висчинский перехватывал мои донесения и не посылал их по назначению — командиру корпуса, или в корпусный штаб. А, может быть, он получил их из этого штаба впоследствии, но, насколько мне кажется, такие документы не дарятся штабами кому бы то ни было. Странно также, что г. Мартынов, состоя в должности именно начальника штаба 3-го Сибирского корпуса и занимаясь расследованием боя 13 августа, даже составлением какого-то официального документа: «Описание совместных действий трех героев (Мартынова, уже получившего орден Св. Георгия, генерал-майора Столицы и войскового старшины Висчинского, требовавших себе ту же награду) для отражения атаки японцев на правом фланге Восточного отряда в бою 13 августа», — не счел своим служебным долгом, взяв подаренные ему мои подлинные донесения, потребовать от Висчинского объяснения, каким образом они попали ему в руки: ведь это есть прямое упущение по службе, которое однако он настолько не сознавал, что сам говорил мне: «Надо выяснить, почему Висчинский перехватывал эти донесения.» На основании слов капитана Рателя, отличающегося точностью и аккуратностью, заключаю, что мои донесении попали в руки Висчинскому именно во время боя 13 августа, и поэтому установлен факт их перехватывания. Но этот факт дает повод сделать еще один небольшой вывод. Названный офицер совершил выдающийся подвиг, за который не был удостоен соответствующей награды; о подвиге его пока официально свидетельствуют своими подписями два генерала генерального штаба: Мартынов и Столица. Но где же находился герой во время совершения своего подвига? В 11-м часу утра он был в тылу моей позиции у патронных двуколок, где я имел с ним вышеприведенный разговор; затем, когда началось и даже уже отчасти было выполнено наступление правого фланга войск сражавшихся на ляньдясанской позиции (мое донесение помечено 3 часа 10 минут дня), Висчинский занимался перехватыванием моих донесений, которые, конечно, направлялись мной только через тыл нашего боевого порядка, т. е. на север, и ручаюсь, что ни один из казаков не повез бы донесение в боевые линии, а тем более на западный берег долины Павшугоу—Тасигоу, где, согласно официальному описанию подвигов трех героев, и заслужил свои лавры Висчинский. Итак, он всё время находился в тылу вверенного мне отряда, т. е. там же, откуда управлял боем своих 4-х батальонов полковник Мартынов, о месте нахождения которого мне докладывали князь Долгоруков и сотник Ребиндер, составлявшие сперва наш резерв. Гибель Белогорского и ранение князя Долгорукова 13 августа потому особенно обидны, что произошли, хотя и при наступлении, но не в боевой линии, а в резерве — от залетевших пуль.
Во всяком случае перехватывание ли моих донесений Висчинским, или просто неполучение их в штабе корпуса сделали то, что генерал Иванов был введен в заблуждение относительно того, какие из войсковых его частей больше всего способствовали его победе над врагом в день 13 августа, доказательством чему служит факт награждения, по его же представлению, орденом Св. Георгия 4 степени только одного командира Зарайского пехотного полка, и несправедливость такой оценки подвигов 13 августа частей войск и их начальников осталась до сих пор (я писал эти строки 14 марта 1906 года, а ныне уже вторая половина 1908 г.) неисправленной. Я остановлюсь на этом факте подробно, но, конечно, не из личного чувства обиды, что у меня нет на груди ордена Св. Георгия 4 степени, а исключительно для ограждения на будущее время подрыва авторитета и значения величайшей награды, присуждаемой в нашей армии за проявление самой высокой и при этом приносящей действительную пользу доблести, — следовательно, только ради интересов нашей армии, которая столь нуждается ныне в усовершенствовании, оздоровлении, и в которой в последнюю войну именно присуждение наград составляет одно из больных мест. Доказательством моих слов служат факты, а именно: 1) за дело у Тасигоу 13 августа требовали себе награды Георгием 5 лиц, а именно: генерал-майор Столица, подполковник князь Амилахори, полковник Марков, войсковой старшина Висчинский и начальник охотничьей команды 12-го стрелкового полка, поручик Вадецкий; один полковник Дружинин не требовал себе такой награды; 2) только он же был удостоен генералом Ивановым представления к награждению Георгием, причем первое представление было отклонено генерал-адъютантом Куропаткиным, а второе генерал-адъютантом Линевичем на том основании, что его отклоняет генерал-адъютант Куропаткин. Впоследствии оно отклонено и Георгиевской Думой летом 1907 г., так как я добился, чтобы представление г. Иванова было отдано на ее суд.
Это отклонение Кавалерской Георгиевской Думой, в составе которой находился и бывший во время боев 11—13 августа 1904 г. моим непосредственным начальником генерал-лейтенант (ныне генерал от артиллерии) Иванов, им же сделанного представления к награждению меня заслуженной доблестью вверенных мне войск наградой, результатом которого является непризнание подвигов этих войск и утверждение таковых за другой частью, и составляет главнейшую причину моего выхода в отставку весной 1908 года. Когда слухи о таком решении Георгиевской Думы дошли до меня, то я экстренно отправился из г. Уральска (где состоял начальником войскового штаба Уральского казачьего войска) в г. С.‑Петербург и 15 сентября собственными глазами в канцелярии Капитула Орденов удостоверился в печальном факте. Тогда, убедившись, что мне не удастся восстановить справедливость оценки заслуг вверенных мне войск, я не считал себя в праве продолжать службу в рядах армии и хотел немедленно подать в отставку, о чем лично докладывал исправлявшим должности военного министра и начальника генерального штаба и начальнику главного управления казачьих войск, но данный мне высоким авторитетом совет оставаться на своем посту заставил меня сперва взять свое решение назад. Тем не менее отклонение Георгиевской Думой награждения меня, вследствие которого я сопричислен к сонму офицеров, домогавшихся всяких наград и их не удостоенных, лишая меня необходимого авторитета, как начальника и подчиненного, заставило меня, при следующем неблагоприятном стечении служебных обстоятельств, привести свое решение в исполнение.
Обращаясь к дорогим моим соратникам по 4-дневному доблестному георгиевскому бою у Тунсинпу и Тасигоу, я объявляю Вам, что покинул ряды армии, вследствие непризнания наших истинных боевых заслуг и при этом говорю Вам честно, что с своей стороны сделал решительно всё возможное, для восстановления истины, но это не удалось не по моей вине.
Мне пришлось закончить боевые действия под Ляояном уже 16 августа, вследствие расформирования вверенного мне отряда; я вынес в своей душе полное нравственное удовлетворение, основанное на сознании исполнения своего долга; тогда, гораздо меньше чем теперь, я отдавал себе отчет о важности и значении положительных результатов, достигнутых нашими боями у Тунсинпу и Тасигоу, но, конечно, не мечтал, не думал и не интересовался о том, что заслужил какую-нибудь награду; клянусь, что был далек от суетного тщеславия, тем более, что надо было напрягать все силы для дальнейшей борьбы с врагом отечества, и ей отдавать все свои помыслы. Только в средине сентября 1904 г., случайно за обедом в штабе 3-го Сибирского корпуса, я впервые услышал, что полковник Мартынов получил Георгия за бой у Тасигоу. Мне показалось это настолько неправдоподобным, что я позволил себе высказать предположение, что награда присуждена ему за другой бой. Однако, через минуту понял, что против меня сидел генерал, подписывавший, а рядом его начальник штаба, составлявший представление к награждению Мартынова за бой у Тасигоу. Генерал Иванов сказал полковнику Орановскому: «Знаете, нам надо в этом разобраться и выяснить»; а после обеда начальник штаба корпуса посоветовал мне, ввиду получения Мартыновым Георгия, потребовать себе такой же награды. Но заниматься во время разгара военных действий требованием себе каких бы то ни было наград недостойно офицера, желающего только честно исполнить свой долг. Кроме того, тогда я ничего не имел против того, что Мартынов, которого до войны считал выдающимся офицером, получил Георгиевский крест, тем более, что я сам видел его полк доблестно и победно сражающимся; то же обстоятельство, что забыли удостоить такой же награды и вверенные мне войска, — казалось в то время не важным, так как всегда можно было легко восстановить истину. И я не ошибся, ибо уже в декабре месяце, как только начали поступать требования на Георгия от участников боя у Тасигоу, генерал Иванов приказал мне донести о подробностях боя и представил меня к награждению, но только уже весной 1905 года; однако, высшее начальство, в то время удалившее меня из армии, конечно не могло согласиться пропустить такое представление: действительно, если бы вдруг Дума присудила мне Георгиевский крест, то в каком положении очутились бы Куропаткин, Сахаров, Харкевич и компания, сплавившие георгиевского кавалера, во время войны, в управление В.-Китайской железной дороги…[7]. Теперь хорошо известно, каким образом достался Георгий полковнику Мартынову. Генерал Иванов, корпус которого после Ляояна считался самым победоносным, ходатайствовал перед генерал-адъютантом Куропаткиным о награждении Георгием его начальника штаба полковника Орановского, но Куропаткин, отклонив это ходатайство, указал ему, что следует представить полковника Мартынова, как отличившегося в бою 13 августа. Генерал Иванов немедленно исполнил приказание, и уже в 20-х числах сентября Дума присудила эту награду. Причина, почему Куропаткин повелел представить Мартынова — тоже известна: этот офицер, как командир части, входящей в состав 17-го корпуса, надоумил своего корпусного командира, а последний ходатайствовал перед командующим армией. Доказательством сего служит сохранившееся в делах штаба 3-го Сибирского корпуса письмо Мартынова к Орановскому приблизительно такого содержания: «Посылаю вам требуемое описание; оно составлено в стиле, в котором они обыкновенно составляются; в исторической комиссии мне пришлось прочесть много документов такого рода. Благодарен за товарищеское содействие. В случае, если бы представление к Георгию не прошло, не откажите доложить г. Иванову, что я желал бы быть произведенным в генералы.» Это письмо было получено Орановским ранее, или одновременно, с получением приказа от г. Иванова заготовить представление к награде. Но была и еще причина особенного желания генерала Куропаткина поскорее украсить грудь героя наградой. Дело в том, что полковник Мартынов давно уже был известен не только в армии, но и в обществе, как самый неумолимый критик войны 1877—1878 года, историю которой он разрабатывал с десяток лет в особой комиссии главного штаба; он первый дерзнул в публичных лекциях разоблачить такие неприглядные картины командования нашей армией на предгориях Балкан, что можно только удивляться, каким образом сохранил свои погоны, при существовавшем тогда режиме; впрочем его все-таки не допускали до кафедры академии генерального штаба. Хлесткое перо и красноречие представляли большое оружие и в те времена — с ним считались. Ну, а после Ляояна Куропаткин не мог не сознавать, что фонды его по командованию если еще не упали, то во всяком случае пошатнулись (заметим, что, к несчастью, они были столь сильно вздуты биржевой спекуляцией на сподвижника гениального Скобелева, что, пошатнувшись после поражения под Ляояном, неожиданно поправились до высоты главнокомандующего за еще большее поражение под Шахэ-Бенсиху), не мог не предчувствовать, что рано или поздно на страницах военной истории, в прессе и в аудиториях будет говориться горькая правда.
Так вот, заранее привлечь на свою сторону, обласкать, так сказать, закупить такого оратора и публициста, как Мартынов, казалось не только выгодным, но даже необходимым… и предусмотрительный Алексей Николаевич, конечно, не упустил подходящего случая. На этот раз он ошибся и никак не ожидал, что, без меры награждая Мартынова после Ляояна и постоянно лаская его до самого отъезда с театра военных действий, посвящая в свои глубокие стратегические и тактические тайники, он своими ласками отогревал на груди змею, а откровенностью давал оружие одному из злейших критиков своих подвигов. Впрочем, заблуждение Куропаткина в отношении Мартынова может быть до некоторой степени объяснено. Перу последнего принадлежит, не помню который, том официального издания Русско-Турецкой войны, с изложением именно всех действий Куропаткина; во время издания последний занимал уже высокий пост военного министра. Комиссия представила предварительно свой труд на утверждение его высокопревосходительства, и составитель удостоился особенной благодарности. Там обрисована высокоталантливая, высокопоучительная и творческая роль начальника штаба давно почившего Скобелева. Конечно, теперь мы не удивились бы прочитать, что Куропаткин играл при штабе Скобелева роль писаря, но тогда… Я не хочу сказать, что Мартынов поусердствовал; совершенная деятельность Куропаткина обрисовывалась сама собой вполне естественно, ибо он сиял блеском Скобелева, а параллельно ходу его карьеры, росту его силы, как лица, облекаемого властью, рос и этот блеск; когда он достиг зенита власти, держа портфель министра, конечно, его боевые заслуги рекомендовались возможно шире, и том истории, в котором они изложены, не мог быть написан иначе, как к вящему удовлетворению честолюбия Куропаткина. Вот этот том и ввел в заблуждение великого маньчжурского полководца; но главная беда заключалась в том, что, обеспечивая себе путь отступления, в лице задабривания публициста Мартынова, Куропаткин совершенно упустил из вида, что полковник Орановский также может быть не бесполезен, как зять заслуженного генерала Линевича, и поэтому сделал крупный промах, отказав Иванову в ходатайстве о награждении его тем же знаком отличия. Настала минута, когда пришлось раскаиваться, но наш высоконаходчивый и решительный вождь сумел выйти из затруднения. Действительно, когда новый командующий первой армией, вернее разжалованный из главнокомандующих, водворился с марта 1905 года, в своей штаб-квартире — в Херсу, куда добежали доблестные русские войска после своего долгого страстнотерпения под Мукденом, он приказал представить за Ляньдясанский бой к Георгию 4 степени полковника Орановского (зятя нового главнокомандующего). Так ознаменовал Куропаткин свою боевую деятельность командующим после главнокомандования, поставив себе это вероятно важнейшей целью, так как, если чего другого и не достиг, то все-таки украсил грудь Орановского знаком, свидетельствующим о необъятной и высокой доблести, столь хорошо нам всем известной по Тюренчену и Бенсиху.
Казалось бы, всё здесь приведенное не имеет существенного значения для истории войны, а между тем, на самом деле, подобные награждения по личным соображениям командующего армией, ради его собственных личных интересов и расчетов, выдвигали не только для продолжения войны, но и для будущего русской армии таких людей, которые если и не принесли ей существенного вреда, то все-таки оказались бесполезными (Мартынов), или же которые были прямо вредны (Орановский), и получили возможность принести еще больший вред. Кроме того, неправильное удостоение такой наградой, как Георгиевский крест, войсковых начальников искажает истину доблести войсковых частей, заставляя армию и общественное мнение верить в славу тех полков, которые завоевали ее себе на самом деле в гораздо меньшей степени; наконец, оно искажает историю, в ущерб просто истине. Принимая во внимание всё это, я позволил себе, по окончании военных действий (в августе 1905 года), напомнить генералу Иванову о совершенной им несправедливости и написал ему письмо, в котором выразил следующее:
Орден Св. Георгия присужден за бой у Тасигоу, на основании пункта 2-го статьи 295-й статута, начальнику, который дал решительный оборот сражению в нашу пользу, и, заняв участок позиции, не оставил его до получения на то приказания.
В данном случае предполагается, что полковник Мартынов, овладев участком японского расположения на берегах долины Тасигоу—Павшугоу и тем остановив обход правого фланга всей ляньдясанской позиции Восточного отряда, способствовал последнему удержать ее за собой, а затем оставался на позиции до получения приказания отступать. На основании реляции, Зарайский полк подошел к позиции правого фланга наших войск 13 августа в 10 часов утра. Утверждаю, что его передовые цепи выравнивались с цепями рот вверенного мне отряда около 11 часов дня; следовательно, зарайцы могли участвовать в бою лишь с этого времени. Между тем, согласно полученному мной ночью приказания генерал-лейтенанта Иванова, вверенный мне отряд двинулся из д. Павшугоу вперед, для обеспечения правого фланга позиции Восточного отряда, к 6 часам утра, и с этой минуты отбивал и отбил все попытки японцев охватить наш правый фланг. Противник не обошел последнего лишь потому, что его наступление было нами решительно и неожиданно для него остановлено; мы не нуждались к 11 часам дня в подкреплениях войсками, а, удачно пополнив расстрелянные патроны, готовились продвинуться вперед, независимо от наступления Зарайского полка; во всяком случае, отряд наступал одновременно с последним, причем первый, ближайший окоп японцев был взят мной лично с полуротой 9-го Восточно-Сибирского стрелкового полка.
Я не был подчинен ни генерал-майору Столица, действовашему левее, ни полковнику Мартынову, подошедшему справа, а руководил боем самостоятельно.
Утверждаю, что если Зарайскому полку принадлежит честь победы дня 13 августа с 11 часов, то вверенный мне отряд разделяет ее с ним на одинаковых основаниях, но с той разницей, что от 6-ти до 11-ти часов мы сделали несравненно больше, ибо вынесли на своих плечах одни весь кризис боя в продолжение 5-ти часов, причем к концу этого продолжительного периода были в состоянии продолжать бой, без содействия зарайцев, доказательством чему служит факт наличности еще нетронутого резерва — около 2-х сотен казаков.
Я не умаляю значения наступления Зарайского полка, так как в дальнейшем развитии боя[8] противник мог предпринять обход нашего правого фланга, но утверждаю, что, в минуту вступления в бой полка, отряд не только вышел из кризиса боя победителем, но уже готов был перейти к активным действиям; мало того если бы японцам удалось сбить с позиции вверенный мне отряд, то зарайцы не могли бы даже развернуться, ибо только прочное положение и успех отряда обеспечили быстрое и решительное вступление в бой Зарайского полка.
Если бы вверенный мне отряд был подчинен полковнику Мартынову, то его награждение орденом Св. Георгия за наш подвиг могло бы еще быть оправдываемо в некоторой степени, как награждение старшего, но доблесть отряда была проявлена исключительно по инициативе и под руководством его начальника, и имя п. Мартынова тут ни при чем.
Отнесение чести всего боя на долю одних зарайцев, при факте успешного выполнения войсками вверенного мне отряда своей боевой задачи, во исполнение приказа начальника Восточного отряда, совершено самостоятельно и еще до прихода Зарайского полка на поле сражения, нельзя не считать не только несправедливым, но просто нелогичным.
Если п. Мартынов украшением своей груди орденом Св. Георгия свидетельствует перед всей русской армией и Россией о доблести командуемого им полка, то п. Дружинин, во имя справедливости и авторитета величайшей боевой награды, должен быть ее удостоен, как начальник войск, проявивших еще большую доблесть, чем Зарайский полк, так как они выполнили более серьезную задачу, действуя в значительно меньших, по сравнению с полком, силах и подготовили — обеспечили самый успех зарайцев[9].
Из всего вышеизложенного следует, что если полковник Мартынов, ныне генерал-майор, имеет какое-либо право числиться Георгиевским кавалером, то только при условии, что начальник отряда, решившего ход сражения на участке позиции у Тасигоу в нашу пользу еще до прихода Зарайского полка, также состоит таковым; в противном случае, т. е., если п. Дружинин за бой у Тасигоу не заслуживает награждения орденом Св. Георгия, генерал-майор Мартынов заслужил его еще менее, а он награжден им через месяц после совершения подвига, и оба главнокомандующих русских армий не допустили представление о награждении полковника Дружинина к рассмотрению в Георгиевской Думе, вероятно опасаясь, что последняя может оказаться справедливой и нелицеприятной.
(В приложении 2-м помещено «Краткое описание совместных действий для отражения обхода японцев на правом фланге Восточного отряда в бою при Ляньдясань 13 августа», составленное генералами Мартыновым и Столица и войсковым старшиной Висчинским. Прежде всего, можно задать вопрос: зачем понадобилось это совместное составление (вернее фабрикация) совместных действий? Ввиду сего я привожу историю его возникновения. Участникам боя было ясно, что награждение орденом Св. Георгия только одного Мартынова было несправедливо; знали также, что главную черную работу в этом бою вынесли 2 роты 9-го стрелкового полка и несколько сотен казаков, что Зарайский полк хотя и одержал победу, но легкую, уже подготовленную, вернее только разделил ее; конечно, если бы этими частями командовал человек, пользовавшийся милостью начальства, то их беззаветное мужество и доблесть были бы оценены по заслугам; к несчастью одно имя их случайного в этом славном бою командира вызывало уже негодование и злость у заправил в нашей армии; ну, конечно, его обошли, а что могут сказать какие-нибудь ротные и сотенные командиры? Однако соделанная несправедливость не могла не выйти наружу и, прежде всего, потому, что нашлись охотники попытаться, придравшись к ней, на ее шатких основаниях, также получить Георгия; их, как сказано выше, объявилось ни более ни менее, как 5 человек. Тогда заговорила совесть генерала Иванова, и он пожелал восстановить истину, но, как человек слишком преклоняющийся перед сильными и богатыми, ограничился полумерами. Зато один из участников посмотрел на дело практически: если дали Георгия Мартынову и лишили Дружинина, то пусть же дадут всем, кто только пользовался успехами последнего, а такими являлись все, участвовавшие в бою после 10 часов утра. До этого, во время кризиса, и Столица, и Висчинский, и Амилахори, и какой-то начальник охотничьей команды гуляли себе кругом, да около, и глядели, как дерутся, причем один даже доходил до моих патронных двуколок, а другой вероятно разыскивал меня уже вторые сутки. И вот князь Амилахори не только потребовал себе высокую награду по команде, но обратился и к содействию прессы. Кроме того, действительно, действуя самостоятельно, не будучи подчинен полковнику Мартынову, Амилахори со своими двумя ротами проявил не меньшую доблесть чем Зарайский полк, а, раз последний не сделал того, чего достиг отряд полковника Дружинина, то почему же предоставлять все лавры зарайцам. Во всяком случае требования и вопли Амилахори (меня совершенно не касается вопрос, прав он, или нет; это дело подлежащего начальства) произвели своего рода сенсацию, тем более неприятную для Мартынова, что он принял штаб 3-го Сибирского корпуса, отлично знавшего, что бой был выигран главным образом его частями, т. е. 9-й и 10-й ротами 9-го стрелкового полка, а вовсе не Зарайским полком. Желая успокоить общественное мнение, полковник Мартынов возымел намерение подтвердить свою реляцию еще другими участниками боя, на что согласились генерал-майор Столица и войсковой старшина Висчинский; он вызывал для этого из Харбина и меня, якобы для нового представления к награде, но я был вовремя предупрежден о действительных его намерениях одним товарищем; хотя я, конечно, воздержался бы от участия в таком фабрикованном историческом документе, и по весьма простой причине: больше того, что сказано мной о бое 13 августа в моей реляции и здесь сказать не могу ничего, так как говорю лишь то, что видел и переживал. Не понимаю, каким образом может свидетельствовать Столица о подвигах Висчинского, или Мартынов о подвигах Столицы, когда ни тот, ни другой их не видели. Ведь каждый из участников подал свою реляцию, и, вероятно, достаточную, ибо по одной из них был присужден Георгий Думой, а две другие были признаны начальством заслуживающими быть переданными на ее рассмотрение. К чему же тут понадобилось какое-то соглашение о совместных действиях? для кого, для какой цели? Чтобы судить князя Амилахори, за его неприличные, как находит Мартынов, статьи, но если они неприличны, то можно ли было оставить на должности командира полка офицера, пишущего нечто неприличное в целях очернить другого командира, и может ли терпеть такую клевету полковник Мартынов? Неужели он, при своем всесильном положении в армии, не мог потребовать суда и предложить ультиматум: или покарайте клеветника и восстановите славу героя, или же я буду принужден оставить ряды армии. Ничего подобного мы не видели и не слышали. Мартынов обратился к засвидетельствованию своей доблести двумя соучастниками, также требующими себе великой награды, и, вероятно, в то время еще надеявшихся на получение ее, а князь Амилахори продолжал поносить его имя (он это делал и при мне) на всех перекрестках и в военной прессе (№№ 518—520-м 1906 года «Вестника Дальнего Востока», бывшего «Вестника Маньчжурских Армий»), и благополучно командовать Бузулукским полком. Какая грязная история, позорящая нашу армию! Обидно, больно за нее!..
Что касается до содержания знаменитого «совместного описания трех героев», с которым предоставляю ознакомиться также в «Русском Инвалиде» за 1905 год, то не могу не высказать того впечатления, которое оно производит на «боевого» офицера, а таким меня признает в той же статье сам генерал-майор Мартынов, высказывая сожаление, что я отсутствовал при его составлении. По-видимому, ни один из составителей не знает ни поля, ни сражения, ни настоящего положения дел, бывшего на правом фланге ляньдясанской позиции от 11 часов дня 13 августа, т. е. именно тогда, когда началось их высокопоучительное (талантливое) управление вверенными им войсками, увенчанное лаврами Св. Георгия. Да, так могут описывать бой люди, ознакомившиеся с ним по рассказам, по кратким (но не подробным) его описаниям, но только не руководившие им. Они совместно решали колоссальную задачу обеспечения правого фланга ляньдясанской позиции от обхода его японцами, они спасли его в критическую минуту, отстояв местность своей грудью. Но почему же они не говорят, где была эта историческая в Ляоянском генеральном сражении точка, где был разбитый, или по крайней мере близкий к разбитию грозным врагом правый фланг? Что происходило на этом важнейшем стратегическом участке позиции? Иногда кажется, что там не было никого, иногда кажется, что п. Мартынов дерется рука об руку с г.-м. Столицей, действующим, однако, не непосредственно, а через 2 роты князя Амилахори и при содействии в. с. Висчинского, но в таком случае выходит, что они заняли какое-то пустое пространство, пристроившись, вероятно, к полковнику Лечицкому (сражался левее г. Столица). Однако, всё это как-то непонятно, неточно, делано; точно ученики академии решают на довольно неточном плане тактическую задачу, при довольно неопределенном задании о противнике, действующем также весьма неопределенно: то он сосредоточивает бригаду пехоты, то появляются его одиночные люди, то он понемногу накапливает свои силы где-то в воздушном пространстве. Так продолжается до 11 часов дня, пока п. Мартынов находится еще в нескольких верстах от поля сражения, в. с. Висчинский присутствует при пополнении патронами отряда п. Дружинина, уже выпустившего, при экономном огне, более 300 на винтовку, а г.-м. Столица, фланг которого, заметьте, еще находился вне всякой опасности (ведь отряд п. Дружинина и не помышлял об отступлении) тоже, вероятно, еще мало видел японцев.
Вдруг в 11 часов всё изменяется: вступают в бой 4 батальона зарайцев, лихо наседает на врага в. с. Висчинский, ухитрившийся ознакомиться с положением дел по перехватываемым донесениям п. Дружинина; с ними конкурирует князь Амилахори, уже вторые сутки не присоединяющийся к отряду, расположенному на том же правом фланге ляньдясанской позиции, куда он уже прибыл и которую теперь начал спасать. В результате всего летит телеграмма на высочайшее имя[10] о молодецких действиях зарайцев, т. е. п. Мартынова, 12-го Стрелкового полка, т. е. г.-м. Столицы, и казаков, т. е. в. с. Висчинского. Но все-таки в описании остается что-то непонятное и недосказанное. А то, что правый фланг ляньдясанской позиции оберегала и отстояла та же горсть, которая разбила японцев под Тунсинпу 11 и 12 августа; теперь, подобно тому, как и в предшествующем двухдневном бою, противник не мог с ней справиться, ибо в два дня не переучишься, а ведь господам японцам приходилось обратиться к новым способам действий, к новой тактике, ибо обыкновенная, по опыту Тюренчена, Янзелина, Тхавуана, Вафангоу, Долина и многих других боев и стычек, применявшаяся до сих пор против русских войск, здесь разбилась о стойкость и искусство горсти стрелков и казаков.
Противник в продолжение пяти часов времени — с 6 ч. утра до 12 ч. дня — сам разбился в бесплодных усилиях об одну точку (в буквальном смысле этого слова). Вот почему в 11 часов дня героям совместного описания, имевшим в руках силы в 12 раз большие, чем вполне устойчиво и победно державшийся отряд п. Дружинина, было нетрудно развить его наступление. Да, дешево достался составителям образцового описания своих побед успех дня 13 августа: их лавры были подготовлены другими.
Пусть же опять справедливый Суд Истории отдаст должное Вам, непризнанные, забытые, дорогие мои соратники! Пусть же признают заслуженную славу за знаменами 9-го Восточно-Сибирского Стрелкового, Уссурийского, 2-го Читинского и 2-го Верхнеудинского полков, ибо их дети сделали великое дело, несравненно большее, чем славный Зарайский полк, который конечно не виновен в том, что на его долю выпала сравнительно более легкая с Вашей задача, которую он выполнил также в совершенстве.
Всё это было написано в начале 1906 года, но, ввиду появления весной 1908 года печатного труда генерального штаба генерал-майора Е. И. Мартынова «Участие зарайцев в бою при Ляндясане и в сражении на Шахэ», я вынужден добавить еще следующее:
Вот как поветствует Мартынов свое вступление в бой 13 августа:
«В 6 ч. утра отряд (полк с батареей и эскадроном) остановился на отдых у Вейдягоу. В это время с юго-востока доносился уже гул артиллерийских выстрелов. После небольшого привала отряд выступил дальше по пути Сянсанцзы, Безымянную и Чандяопу, на Кофынцы. На перекрестке дорог южнее Сянсанцзы к отряду присоединились охотники Зарайского полка, возвратившиеся из Сяолинцзы. При дальнейшем движении, в 9-м часу утра, я получил от г. Грекова, охранявшего с казачьим отрядом правый фланг ляньдясанской позиции, следующую записку: 7 ч. 45 м. утра, из Чандяопу. Противник наседает на наш правый фланг у Кофынцы. Просил бы подкрепить наш правый фланг. Немного спустя прибыл офицер с такой же словесной просьбой. Приказав насколько возможно ускорить движение, я поехал вперед к г. Грекову, которого застал с начальником его штаба в. ст. Свешниковым и несколькими офицерами в безымянной деревне, не доезжая версты 2 до Чандяопу. Расспросив о ходе боя, я узнал, что правый фланг ляньдясанской позиции расположен на высотах к юго-западу от Кофынцы, и что японцы, несмотря на выдвинутые против них заслоны, глубоко охватили этот фланг, заняв совершенно перпендикулярное к нему положение, на горных отрогах восточнее долины Павшугоу—Тасигоу. Относительно того, где находится в данный момент оконечность обходящего крыла японцев — мнения расходились. Я остановился на утверждении в. ст. Маркова, указавшего на Павшугоу, что впоследствии и оправдалось. По этому поводу во французском труде Ниесселя «Тактические выводы из опыта Русско-Японской войны» говорится: «П. Мартынов мог атаковать фланг японцев и одержать блестящий успех, благодаря тому, что получил от кавалерии Грекова подробное донесение о расположении японцев.»
В полученном мной перед выступлением из Цофантунь письменном приказании, без всякого объяснения цели движения, предписывалось идти в Кофынцы. Г. Иванов ожидал моего прибытия именно в этот пункт. Г. Кашталинский (начальник правого участка ляньдясанской позиции) предполагал назначить Зарайский полк в свой резерв. Однако, я знал, что желание командующего армией[11], хотя и не выраженное в письменном приказании, заключалось в том, чтобы обеспечить от обхода правый фланг В. отряда. Между тем из сведений, полученных мною в штабе г. Грекова, было ясно, что, при существующей обстановке, исполнить это желание было гораздо лучше не движением на Кофынцы, а выходом во фланг обходящему противнику. Ввиду этого, вопреки полученному мною письменному приказанию, я решил, по своей собственной инициативе, вместо Кофынцы, направиться на Павшугоу.»
Всё это очень красиво, и я не удивляюсь, что французский тактик оценил и блестящую инициативу героя Мартынова, и блестящую разведку героя Грекова. Но только вот что немного странно. Блестяще разведывавший герой Греков в 7 ч. 45 м. утра, находится в д. Чандяопу и оттуда шлет подходившему герою Мартынову отчаянный призыв спасать правый фланг у Кофынцы, а, между тем, у него под носом, в расстоянии 2-х верст, происходит бой, продолжающийся уже около 2½ часов времени, а он продолжает бездействовать в полном смысле слова, имея не только казаков, но и пехоту; г. Греков сообщает Мартынову, что правый фланг позиции у Кофынцы, точно он сам находится от него в таком же расстоянии, как и командующий армией, так намечавший этот фланг из Ляояна; Греков не знает, что японцы угрожают вовсе не Кофынцы, а направлению Тасигоу—Павшугоу, а, может быть, и еще западнее; и это казачий отряд, охраняющий, как говорит Мартынов, правый фланг позиции! Затем, для большего вероятно охранения этого фланга, Греков со штабом, а, вероятно, и с войсками, подается через час не к направлению вероятных действий противника, т. е. на Павшугоу, а осаживает назад, навстречу зарайцам, из Чандяопу на 2 версты в д. безымянную, где его встречает Мартынов, догадавшийся поехать вперед и обогнать медленно двигавшуюся колонну. Здесь-то и происходит замечательная ориентировка Мартынова Грековым. Мы читаем о глубоком охвате противника и о его перпендикулярном расположении… но где? — на горных отрогах восточнее долины Павшугоу; мы слышим, однако, что мнения расходятся о том, где находится оконечность обходящего крыла, и только один Марков знает этот секрет и определяет место нахождения загадочной оконечности с точностью прямо удивительной — у Павшугоу, т. е. уже в расстоянии 2½ верст от места ориентировки, где, по-видимому, происходило нечто в роде военного совета. Я полагаю, что если бы было в действительности так, как утверждал 13 августа 1904 года Марков, или писал спустя 3 года после войны Мартынов, то Зарайский полк никогда бы не развернулся в боевой порядок на высоте д. Павшугоу, и не вышел бы из долины безымянной деревни, а либо принял бы оборонительный бой в окрестностях этой деревни, либо, может быть, наступал бы из нее, как исходного пункта. Однако, полк прошел в Павшугоу только в 10 часов утра (а, может быть, и несколько позднее), где он занимался еще перестроением в резервный порядок. Тут только, следовательно, вне сферы огня противника, Мартынов свиделся с третьим героем того же дня в. ст. Висчинским, высланным из отряда Грекова во исполнение приказания г. Иванова «продолжить правый фланг позиции», с 1-ой ротой и 2-мя сотнями (и это из всего отряда Грекова силой 2 батал. и 9 сот.).
Но хотя ориентировка, данная Мартынову разведкой Грекова, и была ему слишком понятна, я всё же могу дать к ней некоторые пояснения, и притом весьма существенные.
Я сказал, что в. ст. Марков неожиданно исчез с моего горизонта, и теперь я знаю, благодаря Мартынову, что он просто собрал свои 3 сотни и не счел нужным продолжать бой с противником, раз пришел навстречу японцам вверенный мне отряд. Вместо того, чтобы вести упорный бой, в который мы ввязались с этой же минуты, он даже не пожелал следить за его развитием и уехал в тыл, в разведывательное бюро Грекова, в Чандяопу, или в Безымянную, где и давал Мартынову точнейшие сведения о расположении оконечностей японцев. Вероятно, он не заметил в пылу своего поспешного отступления, что встретил мои сотни, под начальством есаула Желтухина, а затем и меня, не на высоте Павшугоу, а, по крайней мере, на 1½ версты южнее и непосредственно на восточном берегу долины Павшугоу—Тасигоу; а, следовательно, если до 9 часов утра вверенные мне войска еще не были опрокинуты (тогда вряд ли бы отряд Грекова благодушествовал без дела в долине Чандяопу—Безымянная), то японцы не могли восстановлять перпендикуляров к моей позиции и иметь свою оконечность у д. Павшугоу.
Интересно также, как ориентировал Мартынова Висчинский. Привожу опять повествование из брошюры Мартынова:
«Пока походная колонна подтягивалась и в совершенно укрытом месте перестраивалась в резервный порядок (спешить значит не нужно было, ибо полк легко переходит в боевой порядок из походной колонны, а в горах вообще перестраиваться в резервный порядок лишнее — это исключительный случай), я с несколькими офицерами поднялся на высоту (где был отряд Висчинского, по показанию Мартынова, в полуверсте восточнее Пившугоу). Из осмотра с нее, из переговоров с Висчинским, а также их донесений охотников (?) можно было заключить, что неприятельские цепи и ближайшие к ним поддержки (точно решали тактическую задачу на плане) находятся на горных кряжах к востоку от долины Павшугоу—Тасигоу. В самой долине, у ее восточной стороны, также виднелись небольшие пехотные и кавалерийские части. Познакомившись с обстановкой, я решил перейти в наступление от Павшугоу на Тасигоу, прямо во фланг обходящему крылу японцев. Это второе решение было также принято мной по собственной инициативе, на мою личную ответственность.» И далее: «К 8 часам утра обходящее крыло японцев протянулось своим крайним левым флангом почти до самого Павшугоу, угрожая обходом не только отряду г. Столица, но и небольшому отряду полковника Дружинина, стойко державшемуся на своей позиции (хорошо, что нас похвалили, очень благодарен герою!). При таких условиях, для дальнейшего обеспечения фланга, Греков выдвинул Висчинского. В 9-м часу утра Висчинский занял высоту в полуверсте восточнее д. Павшугоу. К нему присоединилась охотничья команда 12 стр. полка. Открыв огонь, Висчинский на некоторое время задержал распространение японцев вверх по долине, но, тем не менее, они продолжали готовиться к производству атаки на линии Тасигоу—Павшугоу, понемногу накапливая свои силы в горных лощинах восточнее долины и поддерживая оживленную перестрелку с нашими войсками.»
Я не сомневаюсь, что Висчинский и Мартынов совещались и ориентировались, но если только это было на означенной Мартыновым высоте, т. е. к востоку от Павшугоу, то они были просто в тылу моей позиции, в расстоянии не ближе одной версты, а никоим образом не вне моего фланга, потому что мой правый фланг упирался сотней Черноярова в долину Павшугоу—Тасигоу. Вот если бы Мартынов проследовал бы несколько вперед, в сферу огня противника, то мог бы получить настоящее ориентирование, но так как он дальше не поехал и оставался всё время боя у, или даже за, д. Павшугоу, то он и по сие время, через 3 года, получив в свои руки все военно-исторические документы, полевые записки и приказы, никак не может ориентироваться; и, вероятно, это ему и не удастся, потому что для этого следовало бросить взгляд на самое поле сражения, что из-за Павшугоу сделать было невозможно, так как в его распоряжении не имелось ни воздушного шара, ни особенной вышки. Доказательством моих слов служит тот факт, что, как на сообщении 5 марта 1908 года, так и в изданной соответственной книжке, Мартынов дал схему боя под Тасигоу, изображающую его настолько неверно, что это можно только объяснить именно тем, что он не был на поле сражения и даже его не видел. На приложенных к сему схемах изображены, как воображаемое Мартыновым расположение войск, так и нанесенное мной действительное их расположение. Из сравнения их видно, что вверенный мне отряд, показанный Мартыновым в одной версте к востоку от д. Павшугоу и на одной с ней параллели, фронтом на юго-запад, в действительности начал встречный бой с 4-мя батальонами (я всегда старался уменьшать, а не преувеличивать силы противника и доносил о 2-х батальонах, не считая резервов, ибо о них можно только догадываться) японцев, спустившись к югу долиной Павшугоу, по крайней мере, на полторы версты, и расположился на сопках составлявших восточный берег долины, т. е. у самой долины непосредственно, выдвинув на западный берег, который должен был быть занят Грековым, но занят им не был, полусотню уссурийских казаков под начальством Бровченко. Висчинский еще в 10 часов утра находился сзади вверенного мне отряда и если перешел вперед, то только одновременно с наступлением зарайцев, т. е. не ранее 12 часов дня, что удостоверяется самим Мартыновым, сообщившим мне, что мои все подлинные донесения попали в руки Висчинскому, а они могли отправляться только назад (я доносил г. Иванову), а не вперед, и не направо, или налево. П. Мартынов был сзади меня, потому что его видел там князь Долгоруков, следовавший к отряду и командовавший моим резервом. Впрочем, судя по бесспорному документу[12] за подписью самого Мартынова, он находился даже в тылу Висчинского, а не на позиции последнего; ибо вот что он писал в 11 часов 10 минут дня: «Войсковому старшине Висчинскому, 13 августа, вершина за вашей позицией позади и левее Вас находятся 4 батальона Зарайского полка. Если вы находите своевременным перейти в наступление, то мы поддержим вас. Полковник Мартынов.» На обороте: «Если есть сведения о противнике — сообщите, если нужна поддержка — сообщите.»
Далее, на плане Мартынова наступление зарайцев показано параллельным фронту позиции вверенного мне отряда, а я утверждаю, что оно происходило перпендикулярно ее фронту, и через нее прошло не менее 2-х батальонов Зарайского полка, наступавших в районе наступления моих рот очень узким фронтом; я сам двигал и направлял вперед их несколько рот. По тому же направлению и отступило вечером не менее 8 рот зарайцев, которые я поздравлял с нашей общей победой, как разделивших ее с нами. Даже Гамильтон и Герч показывают на своих планах расположение наших войск на правом фланге ляньдясанской позиции, севернее Тасигоу, несравненно точнее и вернее, чем это сделал г.-м. Мартынов в своем военно-историческом исследовании; для доказательства следует только взглянуть на план XXII, приложенный к II-му тому сочинения Гамильтона, на котором этот правый фланг изображен гораздо южнее Санчжего (Павшугоу) и на план № 7, приложенный к сочинению Герча, где опять-таки русские войска изображены южнее Павшугоу.
Непонимание до сей поры Мартыновым хода и порядка боя под Тасигоу явствует из сделанной им в своей брошюре заметки такого содержания:
«Между отрядами Столицы и Дружинина, находившимися вблизи друг от друга, почему-то не было установлено связи. Это видно из того, что в 1-м часу дня Столица доносил Кашталинскому: «Для п. Дружинина патроны отправлены на правый фланг нашей позиции, чтобы его там разыскали; п. Дружинина в д. Тасигоу быть не может, так как у нас всё время идет стрельба по направлению к Тасигоу.»
Последнее недоразумение (относительно Тасигоу), по всем вероятиям, возникло у г.Кашталинского вследствие того, что п. Дружинин обозначал на своих записках место отправления словами: «Бой у Тасигоу».
Если судить по тому воображаемому бою, который представляет себе и тем, кто желает его слушать и читать, Мартынов, а также рисует на своих схемах, то он прав, но так как вверенные мне войска начали сражение 13 августа на половинном расстоянии между д. д. Павшугоу и Тасигоу и всё время стремились к активным действиям на Тасигоу, а в 12 часов дня были ближе к Тасигоу, чем к Павшугоу, то весьма естественно было называть место отправки донесений по деревне расположенной впереди, а не сзади, которую и не было видно с нашей позиции. Может быть, для п. Мартынова будет правильнее называть бой по той деревне, близ которой он находился во всё время его ведения зарайцами, но для меня — начальника войск, вынесших на себе всю тяжесть боя, своей грудью отстоявших позицию севернее Тасигоу, этот бой останется всегда под названием боя у Тасигоу, и обозначение на полевых записках правильно.
Что касается до мнения Мартынова об отсутствии связи, то не знаю, почему г. Столица не знал моего местонахождения, ибо у нас была с его войсками самая действительная связь: его правофланговый стрелок лежал на хребте и стрелял рядом плечом к плечу с моим левофланговым уже в 6—7 часов утра. Но вот Мартынов этого не знал, ибо не знает и сейчас, как был расположен отряд Столицы. На его схеме фронт позиции Столицы показан, как и моего отряда, на юго-восток, а в действительности он тянулся с востока на запад, и разрыва между флангами наших отрядов, как это нарисовано Мартыновым, не было. Курьезнее всего то, что в знаменитом «описании совместных действий», подписанном Мартыновым (см. приложение 2-е), сказано: «Г. Столица к рассвету занял позицию на выстотах в 1½ всрстах южнее д. Чандяопу, фронтом на Тасигоу—Сесигоу, т. е. фронтом на юг, или даже на юго-запад, и затем нигде не говорится, что этот отряд осаживал назад, хотя бы своим правым флангом. А, через 3½ года после войны, Мартынов пишет новое, подробнейшее, историческое, документальнейшее исследование и изменяет расположение фронта войск г. Столица только на 90 градусов. Далее, в том же «описании» говорится: «Конечно, целью наступления (Зарайского полка) было поствлено: по возможности, совершенно оттеснить обходившие неприятельские части, для чего следовало продвинуться на высоты севернее Тасигоу, т. е. выйти на одну линию с фронтом позиции Восточного отряда»; другими словами, надо было продвинуться на юг от Павшугоу, поближе к Тасигоу, где и находился крайний правый флан позиции Восточного отряда, т. е. вверенный п. Дружинину отряд, а на схеме № 2 брошюры Мартынова этот фланг подрисован у самой д. Павшугоу.
Правда, к минуте блестящего сообщения в Собрании Армии и Флота, 5 марта 1908 г., где продавалась и соотвествующая брошюра Мартынова, генерал-майора Столица уже не было в живых, князь Амилахори удалился из армии, «Русский Инвалид» еще в 1906 году отказался печатать что-либо, намекающее на заслуги частей доблестно, но скромно, исполнивших свой долг в бою 13 августа 1904 г. (см. приложения 3-е и 4-е: официальное объявление «Русского Инвалида» в № 87 за 1906 год о том, что «честь отбития обхода японцами правого фланга позиции под Ляньдясань всецело принадлежит Зарайскому полку под начальством Мартынова» и статья за подписью командира 9-го Восточно-Сибирского стрелкового полка полковника Месхиева), а полковнику Дружинину Георгиевская Дума уже отказала в награждении орденом Св. Георгия 4-й степени. При такой обстановке, конечно, можно было рискнуть помещением нового займа на популярность и повествовать с кафедры о воображаемом бое. Я слушал это повествование, считал себя обязанным указать на сделанные автором чудовищные неточности, но, к сожалению, по совершенно непонятным мотивам, председательствовавший на сообщении в Обществе Ревнителей Военных Знаний, лишил меня слова. Тогда я подал ему, через 3 или 4 дня, свое письменное возражение на данные, изложенные в своем сообщении Мартыновым, для напечатания его в «Вестнике Ревнителей», но этого до сих пор (август 1908 года) еще не сделано.
В общем, как схема приложенная к брошюре Мартынова, так и увеличенный с нее план, вывешенный на публичном сообщении 5 марта 1908 года, имеют своей главной целью изобразить блестящую атаку зарайцев на левый фланг японцев, а для этого было удобнее всего возможно лучше подставить на плане последний под решительный удар, нанесенный героем по своей инициативе; словом, Мартынов изображал и описывал не действительный бой, о котором он, по-видимому, имеет весьма смутное представление, а пример известного тактического идеала, что, конечно, поучительно для слушателей и читателей, наставляя их, как следовало бы действовать, и весьма выгодно для автора. Но если мы хотим знать правду, поучаться военной истории, то в таком случае, как сообщения, так и брошюры такого воображаемого содержания, не только не могут дать желаемого удовлетворения, но вредны, вводя в заблуждение и публику, и начальство, и создавая популярность геройству и доблести, которых на самом деле не было и не существует.
На обложке книжки Мартынова написан приговор его собственной работе: «Мелкие натуры начинают оправдываться и клеветать.» Эта книжка есть не военно-историческое исследование, а оправдание от возводимых на автора обвинений: 1) в том, что вовсе не ему принадлежит честь отбития обхода японцев под Тасигоу, и 2) в том, что в сражении под Шахэ он не выказал достаточного мужества и упорства в двухдневном бою и предал на расстрел целый полк русской армии. Я не могу судить о том, насколько Мартынову удалось оправдаться против второго, весьма тяжкого обвинения, но, что касается первого, то, кроме довольно грубой подтасовки в свою пользу разных данных, он не сделал ничего, и его книжка еще более устанавливает тот факт, что он пожал чужие лавры и успехи; за ним лишь может, пожалуй, остаться заслугой, что он в 9 часов утра решился идти не в Кофынцы, а на Павшугоу, где и пристроил свой полк к вверенному мне отряду. Но, спрашивается, можно ли было поступить иначе? и тот, кто не сделал бы этого, вряд ли заслуживал бы право числиться в армии. Да, в нашей армии, к сожалению, и это считается каким-то особенно доблестным проявлением инициативы. Конечно, всё относительно, и может быть нашлись бы командиры полков, которые не поступили так, как в данном случае поступил Мартынов, ибо были и такие, которые просто уходили с позиций после первого выстрела противника, но нужно оценивать действия военноначальников не по отрицательным примерам, а по положительным. Иначе у каждого из сражавшихся найдется слишком много заслуг, и для оценки их не хватит даже столь многочисленных степеней наших орденов.
Наконец, вышеприведенный документ — записка Мартынова Висчинскому от 11 часов 10 мин. дня — окончательно уничтожает существование заслуги командира Зарайского полка, в смысле инициативы перехода в наступление против японцев, ибо он просит сообщить ему о своевременности перехода в наступление и только предлагает свою поддержку. А так как сия инициатива не может принадлежать никаким образом и Висчинскому, пребывавшему до 11—12 часов дня в тылу вверенного мне отряда, то, следовательно, более чем ясно, что оба военачальника — и Мартынов и Висчинский — перешли в наступление только тогда, когда пошел вперед вверенный мне отряд, к которому они оба и пристроили вверенные им части.
Я сказал, что в книге Мартынова есть подтасовка данных, а вот и наглядное доказательство. Автор считает, что блестящая победа над японской Императорской гвардией одержана нами исключительно благодаря участию в бою за ляньдясанскую позицию Зарайского полка 13 августа, и документальнейшим подтверждением этого факта приводит отзыв английского военного агента, генерала Сэра Яна Гамильтона, который безусловно признает полное поражение своих союзников. Так вот, Мартынов почему-то выпускает те места из сочинения Гамильтона, которые говорят, что гвардия была разбита еще до появления на поле сражения у Тасигоу зарайцев, между тем как приводит остальные места, которые могут, при условии выпуска первых, служить доказательством блестящей победы зарайцев. Я привожу их:
Том 2, стрн. 39 (изд. В. Березовского под редакцией Ю. Лазаревича)… В 8 часов 26 мин. утра (13 августа) в штаб Куроки на сопку Гокареи прибыл ординарец из Императорской гвардии и доложил, что положение на этом фланге становится весьма серьезным. По его словам гвардия не могла добиться никакого успеха, ни в артиллерийском огне, ни в наступлении своей пехоты. Напротив, неприятель быстро усиливался перед её фронтом и угрожал охватить и вынудить к отступлению левофланговую бригаду Асада, которая, по-видимому, перешла Танхэ в верхнем течении и немного оторвалась. Выражения лиц сделались серьезными, и, после краткого совещания, был отдан приказ: всему резерву армии выступить из Тасинтунь на помощь гвардии.
Стрн. 41… Позднее я узнал, что именно в этот момент (т. е. до 8-ми часов утра) положение было чрезвычайно критическим, т. е. правое крыло русских не только удерживало левое японское, но угрожало зайти в тыл его центру и правому флангу.
Стрн. 45… Несколько минут спустя (т. е. около 8½ часов утра) появился офицер, говоривший по-немецки, и доложил, что части 4-й армии (Нодзу) усмотрены с крайнего фланга 1-й армии. После того, как он передал это донесение, я вступил с ним в разговор и узнал от него, что левофланговая гвардейская бригада, произведя большое захождение, наступала в настоящее время в северо-восточном направлении, стараясь охватить правый фланг русских, находившийся в одной или двух милях от Когоши (Кофынцы). Я сказал ему, что командующий армией надеялся, что гвардия займет Когоши до наступления ночи, на что он лишь ответил, что гвардия была слишком занята своей обороной, чтобы думать о Когоши.
Из этих данных, выпущенных автором самооправдания, видно, что не может быть и речи о том, что японская Императорская гвардия разбита благодаря участию в бою при Ляньдясань зарайцев. Куроки получил донесение о поражении гвардии в 8 ч. 26 м. утра, причем привезший это донесение ординарец употребил на проезд из расположения гвардии в штаб армии (расстояние не менее 20 верст) еще некоторое и, конечно, немалое время. Зарайцы же начали бой позднее 11 часов дня. Следовательно, еще до прибытия их, тогда, когда Мартынов еще не ориентировался о положении дел у Кофынцы—Павшагоу, в д. Безымянной у Грекова, и находился в нескольких верстах от поля сражения (впрочем, он и потом находился от него в почтительном расстоянии), японская гвардия была уже разбита и не вследствие боя у Тасигоу только, а вследствие также и боев двух предшествующих дней. И теперь зарайцам оставалось лишь добивать нами (Восточным отрядом) разбитого врага, в чем они и оказали нам энергическое содействие. Сам Мартынов потверждает факт, что японцы были уже разбиты до прихода его полка, а именно, он пишет на странице 21-й: «Японцы тщетно старались удержаться на сопках и кряжах восточнее долины, вследствие того, что мы наступали прямо во фланг их обходящему крылу; они каждый раз могли противопоставить нам лишь очень небольшое количество ружей.» Это значит, что японцы не оказывали почти никакого сопротивления наступлению зарайцев, и, по мнению Мартынова, только потому, что ухитрились подставить свой фланг; утверждаю, что японцы вовсе не подставили Мартынову своего фланга так, как он это воображает, ибо никогда, во всю войну, они не выказывали себя столь беспечными и неостроумными; и здесь, как и везде, наш враг не был ни беспечен, ни робок, а был сломлен нашей грудью; наконец, вероятно, Мартынову неизвестно, что те роты его зарайцев, которые наступали в районе моих рот, имели и упорное сопротивление противника; и приходилось на него наседать, а не только любоваться, как он бежал, или уходил. Вообще же, я не доверяю донесениям тех наших героев, которые доносили о бегстве японской гвардии, или хотя ее части, в день 13 августа, ибо, во всяком случае, был к японцам ближе и видел их больше, чем эти герои, а бегство японцев я не заметил. Впрочем, когда успех на поле сражения достается слишком легко, то фантазия разыгрывается сильно, а в особенности у людей, которые, по роду своей службы и деятельности мирного времени, занимались исключительно или писанием, или словоизвержением, для чего у нас в армии существует широкое поприще во всяких военно-исторических комиссиях, а в таковой разрабатавающей уже полстолетия Турецкую войну 1877—1878 г. г. в особенности. В вышеприведенном письме Мартынова к начальнику штаба Восточного отряда п. Орановскому, он говорит, что составил для представления себя к награждению Георгием реляцию о бое под Тасигоу в том духе, как писались вообще реляции на этот предмет во время Турецкой войны, по опыту изучения последней в военно-исторической комиссии. Этот опыт, по-видимому, очень пригодился Мартынову в войну 1904—05 г. г., так как весьма скоро украсил его грудь белым крестом за бой, который он даже не видел, а лишь слышал, оставаясь всё время далеко позади сражавшихся войск.
А между тем, как обидно, как больно, что, благодаря личному тщеславию, личным расчетам, искажается истина одного из прекраснейших боевых дел нашей армии, насчитывающей так немного ему подобных на театре военных действий в Маньчжурии. Войска В. отряда совершили огромный подвиг в дни 11, 12 и 13 августа, и, конечно, не их вина, что им пришлось отдать залитые их кровью позиции. Но, по крайней мере, даже симпатизирующие нашим противникам англичане признали за нами блестящую победу. Я уже привел несколько данных из Гамильтона, но считаю нужным привести и еще другие из того же источника, а именно:
Стрн. 47… В 5 ч. 30 м. пополудни один из штабных офицеров присел ко мне под куст. Он сообщил мне, что главная забота теперь была о первой бригаде гв. дивизии Асада, которая, пытаясь обойти правый фланг русских, слишком оторвалась от 2-й бригады Ватанаба. Асада, по-видимому, находился в некоторой опасности, так как против него сосредоточилось много войск, и, по последним сведениям, он только-только мог держаться благодаря прибытию общего резерва армии из Тансятунь в 8 ч. 30 м. утра.
Стрн. 49… 1-я гв. бригада Асада на крайнем левом фланге внушает всё большее беспокойство. Крайний правый фланг русских окопался на сопках, образующих западный склон долины, по которой течет верхняя часть Танхэ. Бригада Асада взяла направление северо-западнее Тунсинпу с намерением обойти и охватить эти окопы. При выполнении этого маневра она оторвалась от 2-й бригады Ватанаба, и её атака не только была отбита, но в настоящую минуту она находится в опасности быть окруженной подреплениями, которые русские быстро выдвинули по большой дороге из Ляояна.
Стрн. 50… Не удайся Кигоши захватить северную часть Косареи (высота 273 у д. Пегоу), центру и правой его части, по всей вероятности, не удалось бы закрепить за собой успех, принимая во внимание местность и плохое положение дел гвардии на нашем левом фланге.
Стрн. 55… По-видимому, русские, почти одержавшие победу, окружавшие Асада и отбившие Ватанаба, были принуждены отступить вследствие успешных действий 2-й и 12-й дивизий. Тем не менее Куроки не вполне доволен своим левым флангом, почему и отправляется завтра рано поутру в Рошисан (Ляньдясань), откуда ему можно будет лично войти в соприкосновение с Императорской гвардией.
Стрн. 56… Неприятелю представлялось несколько удивительно благоприятных случаев для охвата обоих флангов, но он упустил их вследствие недостатка инициативы. На нашем левом фланге он проявил известную энергию и поставил нас в весьма неприятное положение.
Последнее записано со слов самих штабных офицеров Куроки.
Очень интересные данные, также подтверждающие победу В. отряда над левым флангом армии Куроки, т. е. над гвардией, дает сопровождавший последнюю во время боев 11—18 августа швейцарский военный агент полковник фон Герч. 11 августа, как я сказал уже выше, ему не удалось ничего узнать о положении дел. На 12 августа японский проводник хотел непременно удалить всех военных агентов к северу от Холунгоу, т. е. на такое расстояние, чтобы они не могли видеть, что произойдет в окрестностях Тунсинпу. Герчу удалось самовольно пробраться утром 12 августа в долину к д. Сяматун, и, следовательно, он опять не видел боя, так как ему разрешили подняться на высоты левого берега реки только после 10 часов, когда уже с нашей и японской стороны действовала одна артиллерия. 13 августа Герч находился, по-видимому, в районе действий бригады Ватанабе, и поэтому ему также не пришлось видеть, что происходило на левом фланге, но из его описания видно, что японцы успеха не имели, и, как он пишет (стрн. 78), «насколько можно судить, японцы оставались на тех же местах, как и накануне». Так как утром этого дня они наступали, то, очевидно, они были в течение дня отброшены назад. Затем дальше из всего описываемого Герчем обрисовывается полное разложение японской гвардии, что конечно можно объяснить только материальным и моральным ущербом, нанесенным ей нашими войсками в трехдневном бою 11—13 августа. На стрн. 81 он говорит уже 14 августа: «Наконец, гвардия нуждалась в отдыхе; она дралась и передвигалась в продолжение четырех дней.» 15 августа, наблюдая действия 1-й гв. бригады у Ванбатая, он пишет: «По отношению к японцам бой этот никак не может считаться веденным мало-мальски правильно. Почему 1-й полк допустил столь слабым силам задержать себя, в течение нескольких часов, так же малопонятно, как и остановка 2-го полка за перевалом.» 16 августа гвардия бездействовала, и в ней преобладало осторожное настроение. Относительно действий 17 августа написано следующее (стрн. 87): «3-й гв. полк всё время вел упорный бой, цель которого трудно понять, так как 4-ый полк и вся 1-я бригада бездействовали. Получив одновременно с 3-м полком приказание начать наступление, 4-й полк двинулся вперед, но затем, когда над ним разорвалось несколько шрапнелей, остановился и залег. Вечером в Сыфантае мы узнали от одного из дивизионных адъютантов, что генерал Хосегава приказал всей дивизии двинуться вперед, но что это приказание было выполнено только во 2-й бригаде и то одним только 3-м полком, так как командир 4-го полка нашел, что наступление невозможно. Асада очевидно также считал, что это предприятие слишком опасно и поэтому предпочел бездействовать.» 18 августа гвардия «в общем, бездействовала».
В другом описании действий 1-й армии Куроки Ф. Герч говорит о бое бригады Асада 13 августа следующее: «Начиная с полудня, русские значительно усилились; со стороны Кофынцы стреляло 38 орудий, а от Дайденши 16. Русские пытались перейти в наступление, по-видимому, попытка эта увенчалась успехом, так как сообщают, что около 2-х часов две роты были почти уничтожены. В час дня Хасегава получил от Куроки телеграмму, сообщавшую, что последний включил в состав гвардии подходивший 29-й резервный полк, который должен был прибыть в Тунсинпу к 6 часам вечера.» И далее: «С утра гвардии не удалось продвинуться вперед; она только удержала занятые ею позиции, на которых и заночевала.»
Наконец, в последней главе своего труда «Управление армией» Герч на стрн. 159 говорит, что «силы противника, занимавшие позицию на Танхэ произвели на Куроки подавляющее впечатление», а на странице 160 так отзывается о деятельности гвардии: «Во время первого периода Ляоянской битвы гвардейская дивизия решила успешно весьма трудную задачу, так как атаковала и отбросила превосходные силы противника (мы ушли сами 14-го по приказанию Куропаткина и, отчасти, из-за желания отступать Иванова). Как сам Хасегава, так и его ближайшие помощники, проявили энергию и осмотрительность. С особенно хорошей стороны выказал себя Асада, деятельности которого японцы обязаны большей частью своих успехов; этим он как бы загладил свое бездействие 18 августа. Но бой 13 августа, как кажется, навсегда исчерпал его энергию. Уже 15-го, во время преследования, он действует ощупью, а 17-го выказывает полную несостоятельность. В этот день действия его препятствуют гвардии выполнить свою задачу.»
На основании всего описанного двумя представителями военного искусства, сопровождавшими в боях под Ляньдясань, — один штаб Куроки, а другой японскую гвардию, мы, участники боев против Императорской японской гвардии, — можем быть теперь уверены, что честно выполнили свой долг и даровали славу русскому оружию. Наша победа признана не только нами, но и нашими врагами, и мы не нуждаемся в каком-либо прикрашивании фактов и данных, в их подтасовке и подрисовке, как делают это Мартынов и ему подобные. История отдаст справедливость скромным и непопулярным.
Примечания[править]
- ↑ На приложенной схеме этого боя сделана ошибка: напечатано «левый» фланг, а надо читать «правый» фланг отряда г. Столица.
- ↑ Я уже знал, что князь Долгоруков в высшей степени счастливо и искусно вышел из самого критического положения, при своем выходе из боя 12 августа, и скоро присоединится к отряду; до его прибытия, а затем опять через небольшой промежуток времени, когда князь был сильно ранен и принужден выбыть из строя, казаками отряда 13 и 14 августа командовал есаул Желтухин.
- ↑ Все эти соображения написаны мною в 1906 году, а 5 марта 1908 г., на сообщении генерала Мартынова в собрании армии и флота «Участие зарайцев в бою при Ляньдясань», а равно, прочитав страницу 12-ю соответствующей брошюры того же автора, я понял в чем было дело. Марков счел за лишнее продолжать бой и немедленно отступил со своими частями к Грекову, который не пожелал также сражаться в этот день, как и в оба предыдущие.
- ↑ Теперь, отдавая себе отчет в своем положении, как командира сражавшихся 11—14 августа 1904 г. войск, я не могу не признать всей той трудности, с которой было сопряжено это командование, а, в особенности, во многие и многие серьезные минуты. Да, управлять в современном бою даже и такой маленькой горстью людей, такой крупинкой, какую представлял из себя вверенный мне передовой отряд, нелегко. Поэтому я с особенной благодарностью вспоминаю действительную помощь, оказанную мне, в деле управления и командования в бою отрядом, исправлявшим обязанности отрядного адъютанта сотником Карлом Карловичем Васильковским. Этот бешено храбрый офицер имел столько врожденной способности к полевой службе всякого рода, обладал таким верным взглядом в оценке местности и всей боевой обстановки, что мне постоянно думалось: вот юноша, не окончивший академию, а, между тем, он исполняет обязанности офицера генерального штаба так, как дай бог это сделать самому премированному ученику академии. Искренно, сердечно благодарю доблестного товарища за незаменимую помощь, за его самоотверженную, до истощения своих физических сил, работу на поле брани.
- ↑ Зато, как я был счастлив встретить князя у Ляоянского моста 20 августа и узнать, что он вступил в командование сотней и охраняет этот мост через реку Тайдзы.
- ↑ 13 августа. Место боя у Тасигоу. «В 1-м часу дня весь правый фланг: Зарайский полк, кажется часть 12-го полка и вверенный мне отряд перешли в наступление, которое продолжается и сейчас. Несмотря на упорное сопротивление, я надеюсь, что противник будет опрокинут в долину Тасигоу. Артиллерия ни с нашей, ни с неприятельской стороны не действует, исключая нашей конно-горной батареи, которая дает иногда несколько выстрелов.» Полковник Д—н.
- ↑ С апреля месяца 1905 года я состоял в распоряжении управляющего Восточно-Китайской ж. д. генерал-майора Хорвата и даже получил предписание отправиться в Харбин еще 16 февраля 1905 г., но, будучи приглашен в свое распоряжение г.-л. Церпицким, я этого приказания не исполнил и в мукденских боях командовал его войсками и был контужен.
- ↑ Главным образом вследствие бездеятельности генерала Грекова, не исполнившего приказания генерала Иванова: «Прочно занять командующие высоты правого (западного) берега долины Павшугоу-Тасигоу.»
- ↑ Из дальнейшего описания боя на правом фланге ляньдянсанской позиции читатели увидят, что на следующий день 14 августа только вверенный мне отряд оставался на той же позиции, тогда как Зарайский полк стоял уступом назад; следовательно, мы одни исполнили требование статута; мы же прикрыли отступление из боя генерал-майора Столица.
- ↑ Всеподданнейшее донесение г.-а. Куропаткина от 14 августа: 3 Сибирский корпус, усиленный 2-мя полками 35 пех. дивизии, отразил (13 августа) все атаки японцев на своем фронте; Зарайский полк под начальством п. Мартынова действовал молодецки и, вместе с 12 стрелковым полком и казаками, остановил производившийся противником обход правого фланга ляньдясанской позиции у с. Кофынцы, в направлении от Тасигоу на Павшугоу и Чандяопу. Войска правого фланга вечером, перейдя сами в наступление, отбросили японцев к Тунсинпу и Тасинтунь.
- ↑ Относительно направления Зарайского полка из окрестностей Ляояна к ляньдясанской позиции, начальник 35-ой пехотной дивизии пишет так: «В реляции полковник Мартынов позволил себе приписать, что эта задача дана именно ему непосредственно командующим армией, что, в действительности, совершенно не соответствовало истине, почему я приказал это несоответствие исправить в реляциях и копиях с них.»
- ↑ Этот документ, к сожалению, не попал в документальнейшее произведение г.-м. Мартынова «Участие зарайцев в бою при Ляньдясане».
