10 октября, рано поутру, наш 6-й корпус выступил в поход. Разнесся слух, что французы оставили Москву и идут на Калугу, по новой Калужской дороге. Нашему корпусу приказано было идти и стать наперерез французам. Выступая из-под Тарутина против Мюрата, мы ожидали большого дела, а идя наперерез французам, ожидали жаркого и упорного сражения, что и оправдалось впоследствии. Погода настала осенняя, мрачная. Под вечер пришли мы к селению Аристову и расположились при нем. Пошел дождь; несмотря на то, разложили огни и варили пищу. Тут же узнали, что французы уже заняли Боровск, и мы, на другой день рано, тронулись к Малоярославцу, чтобы там предупредить неприятеля. Шли почти весь день, сделали привал и опять потянулись перед вечером; целую ночь были в движении. Около полуночи остановились в каком-то селении, стали на дороге, как шли, простояли несколько часов, и это время показалось нам чрезвычайно скучным. На речке, протекавшей в селении, был испорчен мост, мы его поправляли; потом переправились через речку и опять пошли. Перед рассветом остановились на дороге в таком же порядке, в каком шли. Однажды, во время этого перехода, я сидел на лафетном ящике, как вдруг проезжает мимо меня кто-то верхом и спрашивает: «Какая это рота»? — Я ответил. — «Кто командует ротой»? — Хотя было и темно, но я заметил, что за спрашивающим едет порядочная свита, подумал, что это должно быть значительное лицо, спустился с лафета, подошел к нему и сказал, что ротой прежде командовал подполковник, раненый под Бородино, а теперь штабс-капитан. После этого неизвестный спросил меня: при каких полках состоит рота, кем я служу, давно ли произведен в офицеры, откуда поступил? Он даже спросил меня: сколько мне лет и откуда я родом? В подобных вопросах и ответах, прошло, я думаю, полчаса времени; потом он кивнул мне головой и уехал. Мне любопытно было узнать, кто это такой, для чего я и обратился к ехавшему сзади казаку; тот сказал мне, что это генерал Дорохов. Я с ним говорил довольно свободно, поэтому начал припоминать, не сказал ли чего лишнего, потом подумал, что если бы ему не нравились мои ответы, то он не стал бы со мной и говорить. Дорохова я никогда не видал прежде, но имя его, как отличного генерала, было всем известно. Внимание его ко мне чрезвычайно мне польстило.
Остановились вблизи Малоярославца, не доходя до него. Только что начала заниматься заря, отрядили туда егерские полки и от пехотных полков стрелковые взводы. Вскоре открылась ружейная пальба. В Малоярославце ночевали уже французы. Полки Либавский и при нем поручик с четырьмя орудиями и Софийский со штабс-капитаном и четырьмя орудиями своротили направо и пошли к городу; Псковский же полк и Московский, при котором я находился со своими четырьмя орудиями, пошли прямо, вступили на Калужскую дорогу и стали на ней против заставы: Псковский на левой, а Московский на правой стороне, в виду и близко города; при нас находился и наш дивизионный командир, генерал Капцевич. В городе продолжалась ружейная перестрелка; выстрелы то удалялись от заставы, то приближались; пули ружейные залетали к нам и свистели. Открылась с нашей стороны пушечная пальба с правой стороны, потом с левой стороны стреляла наша батарейная артиллерия по мосту, через который неприятели проходили в город. С возвышенностей за городом и рекой начали стрелять из орудий и французы; сначала стреляли по нашим батареям, потом начали бросать гранаты и в полки, при которых я находился. Так как они стреляли по нам с отдаленной позиции, то гранаты большей частью разрывало в воздухе, но падали они около нас больше осколками, которыми убило и ранило несколько людей и лошадей. Долго мы стояли под выстрелами, ничего не делая, и завидуя находившимся впереди: по крайней мере там хотя убьют или ранят, так не даром; к тому же было мокро и холодно, огней не велено было раскладывать, да и есть нечего было: наши съестные припасы были в одном месте, при штабс-капитане, я же, отделившись, ничего с собой не захватил, почему и взял у солдат несколько сухарей и грыз их. Время подходило к обеду, когда мой денщик, по распоряжению нашего дядьки, принес мне полный котел каши с курами, которых солдаты достали где-то в деревне. Кушанья принесено было столько, что я съел самую незначительную часть, а остальное отдал фейерверкерам. Когда поел, то, как будто, согрелся и закурил трубку. В это время подошла к нам батарейная рота, стрелявшая влево от нас по мосту, возвращаясь назад. В ней встретил я офицера, с которым вместе учился, вместе поехал на службу в Петербург и в одно время произведен в офицеры. Обрадовались мы встрече, но мне завидно было, что он идет уже с дела, а мы стоим, ничего не делая. Подошел к нам той же роты офицер; он смотрел дико, помутившимися глазами, и был совсем расстроен, и тут же начал твердить: «В первый и последний раз в деле, никогда, никогда больше не пойду, что бы со мной ни делали». Сначала смотрели мы на него с презрением, а потом с жалостью. После никогда не случалось мне встретить ничего подобного. Во всё это время гранаты летали к нам беспрестанно, а впереди шла пальба пушечная и ружейная. Часу, может быть, в первом, с французской стороны канонада очень усилилась, ружейная пальба быстро подвигалась к заставе. Наши войска показались, отступая из города по дороге и по сторонам, а вслед за ними выходили французы и выстраивались. Генерал Капцевич приказал Московскому полку двинуться вперед, чему я обрадовался, подумав: пусть лучше убьют в деле, чем на месте, — и скомандовал: «Батарея вперед»! Генерал Капцевич подхватил: «Не надо артиллерии, пусть артиллерия остается на месте»! Это меня сконфузило, я подошел к нему и только сказал: «Позвольте, ваше превосходительство», — как он крикнул: «Не надо артиллерии! Я сказал не надо, пусть артиллерия остается — и ту заберут, что там»… По своей неопытности, я еще не видел никакой опасности, почему и обратился к стоявшему подле меня майору, батальонному командиру, и просил его взять меня с собой. Он подошел к генералу Капцевичу и сказал: «Ваше превосходительство! Позвольте нам взять артиллерию: где же мы будем, что допустим погибнуть своим орудиям»? — и тогда Капцевич позволил взять артиллерию, прибавив: «Берите, только осторожнее…» Батальоны двинулись скорым шагом и немного разошлись. Я и со мной батальонный командир, большого роста молодчина, понуждали лошадей ехать рысью, и хотя они были утомлены, да и орудия тяжело было везти по пашне, но всё-таки мы довольно ушли вперед от батальонов и, не доезжая Малоярославца, заняли позицию на левой стороне Калужской дороги, против самого выезда. Наша пехота всё отступала от города, отстреливаясь, а французы в больших массах выходили из города и строились в колонны. Я скомандовал: «С передков долой, передки отъезжай»! И только что лошади поворотили, как французы сделали по нам из ружей залп. Залп пришелся больше по ездовым и лошадям, прикрывавшим собой людей при орудиях. Несколько ездовых было ранено, а больше лошадей, одна из них и совсем упала; произошло расстройство. Как ни были утомлены лошади, но их запрягали, и они перепутались в постромках. Я приказал заряжать орудия картечью, а сам бросился приводить в порядок лошадей; только что привел их в порядок, как французы устремились на нас, а тут подошли и наши батальоны. Поверив прицел, скомандовал я первое «пали», но у канонира, стоявшего с пальником, до того дрожала рука, что он не мог фитилем попасть в затравку. Это был видный из себя солдат, вновь к нам поступивший и находившийся в первый раз в деле. Батальоны же, поравнявшись с орудиями, остановились и смотрели на нас; мне стало и досадно, и стыдно. Я вырвал у канонира пальник, и оттолкнув его, смело приложил пальник к затравке. Выстрел был удачный, и так как неприятели были довольно близко, то он уложил целый ряд французов; потом второй, третий, четвертый выстрел и так далее. Все выстрелы были очень меткие, французов клали целыми рядами и у них тотчас же произошло замешательство. Видя это, пехотные, не только офицеры, но и солдаты, кричали: «Браво! — Славно! — Вот так их! — Еще задай! — Хорошенько их! — Ай, артиллеристы, ай, молодцы!» — при этих возгласах люди мои раскуражились и работали действительно молодцами: живо и метко; мне оставалось только говорить: «Не торопись, не суетись», — указывать направление и изредка поверять их. Французы подались назад, частью по дороге, а частью начали прыгать через заборы и плетни, где и засели в прилегавших к ним садах и в находившемся там же, довольно большом двухэтажном деревянном доме, и начали осыпать нас пулями. В это время подъехал конно-гвардейской артиллерии полковник Козен с четырьмя орудиями, поставил их в промежуток между моими, так как другой батальон полка и два мои орудия были немного левее, он оставил при конных орудиях офицера, а сам уехал. Стали действовать восемь орудий, а французов почти прогнали как из садов, так и из дома, и пули начали уже летать не так часто.
Вправо от нас произошла суматоха; сказали, что убили какого-то генерала. Я побежал посмотреть, и узнал, что несут раненного генерала Дорохова. Я подошел к нему ближе и начал всматриваться в него. Лежал он бледный, на солдатской шинели, и его несли четыре солдата. Припомнил я свой утренний разговор с ним, и мне стало очень жаль видеть его в таком положении.
Между городом и нашей позицией, в городе, немного в стороне, находился какой-то кирпичный завод. Наш полковой командир подошел ко мне и спросил у меня палительных свечей, чтоб зажечь сараи, говоря: «Худо будет нам, когда французы еще выйдут из города, займут их и там засядут…» Потом обратился он к батальону: «Ну, — сказал, — ребята, кто пойдет зажигать сараи — тому крест!» На эти слова двинулся весь батальон, и он сам уже выбрал унтер-офицера и двух солдат. Сараи зажгли, и посланные воротились благополучно.
Левее от нас, с французской стороны, раздался пушечный выстрел, и первым ядром повалило у меня лошадь; потом другой, третий и так далее, метко попадая в нас. Мы обратили туда все наши восемь орудий и начали стрелять, слева же от нас подъехала еще батарейная рота нашей бригады, и вскоре мы заставили французов замолчать.
В это время показалась наша армия, на правой стороне от нас, пришедшая из-под Тарутино. Часть ее отделилась и прошла за нами, на наш левый фланг. Сзади нас не было уже видно никаких войск в резерве, все введены были в дело. Сделай неприятели еще дружный напор до прихода армии — нам бы не устоять против их многочисленности; опоздай несколькими часами наша армия из-под Тарутино, то они могли бы занять Калужскую дорогу. Неприятели делали еще попытки прорваться, но подкрепления пришли впору, и трудно уже было им справиться с нами. Приметно было, что французы под Малоярославцем не так бойко и быстро шли, как под Смоленском и Бородино: там они смело шли на наши многочисленные батареи, а тут как будто ощупью наступали и подавались назад от нескольких картечных выстрелов. Видно, они помнили урок, заданный им под Бородино. Тут же от их нескольких корпусов отделались только наш 6-ой корпус генерала Дохтурова и отряд генерала Дорохова. Действовали уже и подоспевшие войска, стреляли наши батальоны московского полка, а второй батальон тронулся было в штыки, но не догнал французов и возвратился на место. Время подходило к вечеру: канонада начала затихать, продолжалась только в городе ружейная перестрелка. Гвардейская артиллерия уехала, а я остался с четырьмя орудиями. В это же время возвратились, посланные мной за зарядами, первые выстреленные ящики.
В этот день лишь только поутру мы поили своих лошадей и дали им немного, бывшего у нас в запасе на лафетах, сена. Теперь же я объявил полковому командиру, что нужно напоить лошадей еще и послать за фуражом. Он посоветовал мне отправить от орудий и ящиков лошадей наполовину, а остальных оставить на случай ночного нападения. Люди ели только одни сухари. Пальба затихла; с самого полудня начал показываться в городе дым, а в это время весь город был в огне: горели дома, горели церкви, заревом нас совершенно освещало. Расставили впереди пикеты, а остальным людям приказано было прилечь. Легли колоннами, как стояли, положа головы один на другого, ружья имели каждый при себе. Мои люди тоже прилегли, кто куда попал. Земля была мокрая и не на чем было прилечь; я сел, прислонившись спиной к колесу орудия, а голову склонил на ступицу и так задремал. Спустя немного времени, поднялась ружейная перестрелка, а потом изредка и пушечные выстрелы; люди повскакивали. При свете зарева перестрелка продолжалась с полчаса времени и потом затихла; через несколько времени опять поднялась; при этом люди не вставали, и я сидел у колеса, не подымаясь; перестрелка продолжалась довольно долго. Рассказывали, что первая перестрелка произошла от того, что пробежала корова между аванпостными часовыми, подняла шум, и началась пальба; вторая от того, что наш ефрейтор, разводя часовых, наткнулся на французского, тот выстрелил, и опять поднялась стрельба. Эти пустые случаи стоили, может быть, сотни человек с каждой стороны. Несмотря на перестрелку впереди, люди спали, и при этом всё-таки ранено несколько спящих. Я у колеса окончательно заснул и спал пока продрог, что случилось скоро: ночью сделалось порядочно холодно, да к тому же я весь был мокрый.
Пришли лошади с водопоя и привезли сена. Лошадей не отпрягали, а оставили в упряжи, оборотив уносных к дышловым головами, а у коренных, везших ящики, опустили оглобли и задали им корму. Я приказал зарядить орудия картечью, а часовых поставить с готовыми пальниками; велел под ящиком постлать сена, лег на него в мокрой шинели и приказал еще прикрыть себя сверху. Таким образом я согрелся и спал до самого света. Когда меня разбудили, то сказали, что пехота идет назад. Мы оправили лошадей и тронулись сбоку колонны. Французы нас заметили и начали бросать гранаты с возвышенности за городом. Гранаты разрывало в воздухе и около нас. Тут я рассмотрел, что в пехоте офицеры и солдаты были мне незнакомы; они были из другого корпуса, кажется, генерала Милорадовича. Спросил я у старшего фейерверкера — что это значит? Он отвечал, что ночью наш полк ушел назад, а на его место пришел другой. На мой вопрос, почему он меня тогда не разбудил и не дал мне знать, он сказал, что не хотел будить; вероятнее же всего, что как он, так и все люди спали, ибо все были очень изнурены.
Пехота колонной пошла назад прямо полем, а мы повернули на дорогу, и я присел на лафетный ящик. Сидя на нем, находился я в каком-то странном, полусознательном состоянии: смотрел и слышал, но всё, как будто, путалось и мешалось в голове, впрочем я находился в приятном настроении духа. Мне представлялся нынешний день в прошедшем; трудный переход, дождь, голод и бессонница, сражение, счастливо целый день выдержанное, в настоящем — довольно спокойное сиденье на лафете, а в будущем — спокойный сон на соломе: всё это производило приятное ощущение. Хотя ночью, казалось, я и довольно спал, зарывшись в сено, но так как я был мокр, голоден и холоден, то это был не сон, а какая-то забывчивость.
Два орудия тащились запряженные по три лошади, все ящики по две. У орудия, на котором я сидел, было испорчено колесо, а прави́ло перебито ядром так, что висело и держалось лишь с одной стороны на оковке. Целый день, во время сражения, была мрачная погода, с какой-то слякотью и небольшим ветром, который относил дым и вместе с ним огарки от картузов на орудия и людей. Орудия, от самых дул до затравок, до того закоптились, что были черно-сизого цвета. Огарки от картузов садились людям на шинели, портупеи и лица, так что все походили на трубочистов; я верно был таким же. Вскоре дошли мы до места расположения армии. Так как наш 6-ой корпус, трудными переходами и сражением в течение целого дня, был утомлен, то для отдыха назначили ему стать сзади, в резерве. Прошедши с орудиями поперек линий, выстроенных корпусов, пришлось проходить и по линии гвардейского корпуса.
Корпус или отряд, возвращавшийся со сражения с признаками участия в деле, обращал на себя всеобщее внимание. Не участвовавшие в деле, солдаты и особенно офицеры, смотрели с расположением на потрудившихся и завидовали оставшимся в живых счастливцам. Они любопытствовали и приставали с вопросами, особенно видя ощутительные признаки жаркого дела. Так было и с нами. Солдаты расспрашивали солдат, а офицеры с расспросами подходили ко мне. Но я был в таком расположении духа, что, кажется, только и отвечал: «Да и нет». Послышалось мне, что кто-то из офицеров сказал: «Экий медведь!» Несмотря, однако ж, на рассеянность, я всё же заметил кучку гвардейских солдат, смотревших на нас; один из них, указывая рукой на орудия, сказал: «Уж эти и видно, что поработали: вишь, как рылы-то позамарали!» Эти простые слова чрезвычайно были мне приятны. Вскоре я нашел свою роту; там горели огни и подавали обед, что было очень кстати. Поел я с большим аппетитом и не вдаваясь ни в какие расспросы, залег спать. Армия простояла на месте целый день. Проснувшись, я увидел штабс-капитана, писавшего рапорт об убитых, раненых и вообще о всех потерях. Потери были порядочные в людях и лошадях. У меня оказалось много раненых лошадей. Офицеры остались целы, у одного только поручика немного оцарапало ногу. Порчи в артиллерии было немного. Вообще отделались довольно счастливо. Сделано было представление к награде об офицерах и нижних чинах. Как и прежде, в списке были проставлены старшие впереди, а меня и прапорщика, как младших, поместили после всех. Не представили к награде только подпоручика англичанина, потому что он в то время, когда ожидали исправления моста, зашел в избу, проспал там до света и уже под вечер примкнул к штабс-капитану. Я думал, что мне придется остаться, как и за Бородино, без всякой награды: такая, видно, моя участь. Нежданно-негаданно явился вестовой Московского полка, спросил меня и сказал, чтобы я пожаловал к полковому командиру. Я пошел. Командир сидел у огня со своими офицерами, которых всего-навсего осталось восемь человек, да солдат сотни две с небольшим. Приказал он адъютанту читать бумагу, где, как оказалось, было представление меня к награде и очень хорошей. Когда адъютант прочитал, то командир спросил меня: «Довольны ли вы?» Мне оставалось только поблагодарить его. При этом он еще прибавил: «Вот видите ли, когда мы стояли под Тарутино, то вы и знать нас не хотели, а мы вас не забыли…» Я замялся и кое-как извинился тем, что, по случаю больной ноги, не мог тогда ходить. Действительно, когда мы стояли под Тарутино, то я жил со штабс-капитаном, редко ходил к своим орудиям, а у полкового командира ни разу не был. По представлению полкового командира и так как дело происходило в виду самого дивизионного командира, генерала Капцевича, я, не имея еще ничего за отличие, получил прямо Владимира с бантом. Поручик и штабс-капитан тоже получили Владимира, последний уже имел его за турецкую кампанию. Таким образом наша рота получила три Владимирских креста, а нижним чинам дали несколько Георгиевских.
В то время, когда я был у полкового командира по поводу представления меня к награде, вот что еще случилось. Когда адъютант прочитал бумагу, то поднялся один из офицеров и спросил меня: не из такого ли я города? И когда я отвечал утвердительно, то он бросился меня обнимать. «Узнаете ли вы меня?» — спросил он. Потом, обратясь к полковому командиру, сказал: «Представьте, какой случай! Десять лет тому назад, я жил у них в доме, когда они с братом были еще мальчиками и учились в народном училище, где я был в высшем классе, почему и смотрел за ними». Тут и я его узнал и был очень рад такой встрече. Этот офицер служил тогда капитаном.
Так как наша рота под Малоярославцем находилась при трех разных полках, расположенных при различных позициях отдельно, то и рассказывали, с кем что случилось особенного. Мне пришлось стоять у Калужской заставы, а прочим правее меня, у выездов. Везде происходило почти одно и тоже. Французы высыпали из города, и их прогоняли назад в город картечами; полки ходили в штыки. Особенно большая потеря была в Софийском полку, причем и добрые наши приятели, майоры, пострадали: один убит, а другой, лифляндец, тяжело ранен — пуля попала ему в бок и остановилась в хребтовых позвонках. Много времени спустя, узнал я, что он сильно страдал от раны, но остался жив и находился в имении графа Воронцова, в Крыму. Встретиться, однако ж, с ним мне не пришлось.
