Переправясь через Березину, мы продолжали поход; время склонялось к вечеру, начало морозить, когда мы подошли к каким-то гатям и мостикам. Грязь и выбоины были страшные, орудия и ящики беспрестанно заседали. Вытаскивали их людьми, и были беспрестанные остановки; пехота проходила безостановочно по сторонам артиллерии. Некоторые орудия сворачивали с гатей, чтобы проехать прямо болотом, но, проехав несколько, загрузали, вследствие чего следовавшие сзади по их следам опять сворачивали; таким образом сделано было множество следов и почти половина артиллерии засела в болоте. Часть нашей роты переправилась, подошли квартирмейстеры и сказали, что недалеко наши квартиры. Штабс-капитан отправился туда с успевшими выбраться из болота орудиями в две лошади, а офицеры, часть солдат и уносные лошади остались для выручки засевших в болоте орудий и ящиков. Настала ночь и сделалось темно. Так как засевших орудий было множество и принадлежали они разным ротам, то все искали свои орудия, окликая по ротам. На оклик подходили солдаты, подпрягали уносных лошадей и с помощью людей вытаскивали; вытащив что-нибудь — орудие или ящик — отправлялись опять искать. К счастью, от мороза болото окрепло настолько, что можно было ходить, не проваливаясь. Поиски эти продолжались почти до полуночи, и мы очень измучились. Когда добрались до квартиры, то нашли теплую избу, и наш командир дожидался нас с ужином, чем все были очень довольны. Командир наш, штабс-капитан, всегда очень заботился об офицерах, за то и офицеры, один перед другим старались облегчить его заботы и тут почти заставили его идти вперед. С 19-го на 20-е число ноября был сильный мороз, и с этого времени морозы начались большие.
После березинской переправы останавливались в небольших в том крае селениях. Первоначально давали на роту один или два двора, но однажды весь корпус остановился в небольшой деревушке, дворов в пятнадцать, и назначена была дневка. На нашу роту дали один только двор с огородами, без избы; избу же во дворе занял полковой командир с своим штабом. Ротного нашего командира полковой командир принял к себе, а нам приходилось дневать на дворе при огнях: мороз был большой и мы призадумались над своим невыгодным положением. В углу двора, под навесом, заметили мы что-то вроде амбара; рассмотрев, увидели, что то была сушильня для конопли и льна. В углу ее была печка из камней, были в ней полати из жердей, на которые клали лен, а вся она была покрыта внутри толстым слоем сажи. Мы приказали ее истопить и обтереть, по возможности, сажу; на жердях послали солому, и когда прошел дым, то сделалось очень тепло. Мы там расположились и велели еще прорубить в стене окно для света, заслонив его смазанной салом бумагой. У нас был поручик, славный офицер, он в подобных случаях говорил: «Голь на выдумки хитра». Тут не только мы разогрелись, что называется до костей, но еще пускали и солдат согреваться. Мы были очень довольны своим помещением, жалели только, что не было тут нашего солдата-сказочника.
Морозы продолжались. Однажды пошел снег и поднялась такая метель, что глаза засыпала; к счастью мы проходили густым лесом, немного защищавшим нас. К вечеру снегу намело очень много; лошади тащились с трудом, наконец начали приставать и не было средств дойти до своих квартир. Узнав от проводника, что до наших квартир еще далеко, мы не знали что делать. Фураж и сухари для людей были у нас на орудиях, но, в такую метель и мороз, остановиться в лесу, не имея сухих дров и воды, не было возможности. Наконец вышли мы на не большую прогалину в лесу; она находилась около небольшой деревушки, немного в стороне от дороги, и вся была в кострах; на ней стояло несколько артиллерийских рот, тоже остановившихся за непогодой. Начали и мы искать в деревушке места, где бы приютиться, но все дворы и избы были заняты. В стороне деревушки, подле леса, заметили мы избушку и в ней огонь. Мы зашли туда и застали там каких-то чиновников, по их словам, из главной квартиры. Мы объяснили им наши обстоятельства и они нас приняли. При избе был сарай и загородь из жердей; жерди тотчас разобрали солдаты для костров и, несмотря на метель, нашли водопой и варили кашу с говядиной. Обыкновенно днем останавливались на привале на самое короткое время, и пищи уже не варили, а довольствовались сухарями и остатками от ужина; вечером же всегда варили для себя и заставляли варить солдат, несмотря ни на какие обстоятельства. Изба была небольшая, но теплая; мы расположились в ней и варили для себя ужин. Только что мы сели за стол ужинать, пригласив и чиновников, как вломились к нам еще несколько офицеров. Впереди их шел, известный в то время своей удалью, артиллерийский подполковник. Мы сначала его не узнали, до того он и бывшие с ним были обсыпаны снегом. Прежде всего он спросил — кто здесь расположился в избе; когда сказали ему кто такие, он воскликнул: «А, это наши артиллеристы, значит, примут и нас!» Когда ему объяснили, что это квартира чиновников из главной квартиры, он возразил: «Чиновники при главной квартире, согласитесь, есть и подлецы и мошенники, нам нет до них дела, а приняли бы свои…» Делать было нечего, хотя и не рады были таким гостям, но штабс-капитан сказал: «С моей стороны с удовольствием соглашаюсь» — и пригласил их за стол; чиновники же не только не возражали, но даже притаились по углам. Подполковник достал из-за шинели несколько вяземских пряников, потребовал от человека штоф водки и представил всё это на стол за свою долю. Поужинав кое-как, улеглись. Подполковник со своей ротой также не мог дойти до квартир и был в положении, подобном нашему. Он был известен за человека с дерзким и веселым характером, поэтому, как только мы поразговорились с ним, нам стало приятно и мы почти половину ночи весело проболтали. Этот храбрый и умный человек кончил свою карьеру чрезвычайно несчастливо. За дерзость был он разжалован в солдаты, потом опять провинился, и носился слух, что он был прогнан сквозь строй и куда-то сослан. Наше первое знакомство с ним было такого рода. Не помню когда и где, на хорошей впрочем дороге, встретилась сухая рытвина и на ней небольшой и худой мостик. Пехота проходила по сторонам мостика; артиллерия же, имея остановку, несколько столпилась; переезжали роты подполковника и наша почти разом: переедет часть его роты и часть нашей. Вдруг вздумалось ему остановить нашего ездового с ящиком; он ударил ездового своей нагайкой и замахнулся в другой раз; ездовой же, чтоб уйти от него, ударил по лошадям. Ящик был запряжен двумя лошадьми. Случилось же так, что подполковник потерял стремя и в него попала оглобля. Подполковник кричал ездовому, чтобы остановился, и в запальчивости бил его нагайкой, а ездовой не видя случившегося, и, чтобы отвязаться от него, гнал лошадей и тащил его за собой, что продолжалось довольно долго; так как при этом было множество людей, то поднялся сильный смех.
Неприятельская армия уже не существовала, а бежал один сброд от нее, забираемый казаками и другими отрядами. Так как сражения не ожидали и не предвидели никакой опасности, то продолжали преследование без прежнего военного порядка. Шли как в мирное время: всякая артиллерийская рота и каждый полк отдельно. Получали расписание квартир и брали проводников до места своего назначения. Получали по два или по три двора на роту. Артиллерия всегда останавливалась на пунктах, лежавших по пути, а пехота отходила и в сторону. Со своими полками сходились редко, а кавалерии совсем не видали. Не доходя Вильны, нашей роте назначены были квартиры между Ошмян и Ольшан, почти на равном от обоих расстоянии. Назначили нам для квартир небольшую деревушку, дворов в двадцать или тридцать, на расстоянии от дороги в сторону около версты; подле дороги был расположен наш артиллерийский парк; там были два пустые домика, мы их поправили и заняли для караульных и мастерских. В этом походе бросили несколько лошадей, так что большая часть ящиков была запряжена парами. Оставшиеся лошади были довольно изнурены, но еще в таком виде, что могли продолжать поход. Из отставших людей часть нас догнала чрез несколько дней, но отставших числилось немного. Обозы не были в особом вагенбурге, как это было в военное время, а после Березины примкнули к роте и вместе с ней следовали. В нашей артиллерии и в обозах произошло расстройство, можно сказать, от пустого случая. Еще не доходя Березины, сломались две оси у ящиков; рота пошла дальше, а для поправки ящиков оставили фейерверкера, кузницу и мастеровых. Фейерверкеру показалось привольнее идти сзади армии, и он уже дня через два по приходе нашем на постоянные квартиры догнал нас. Таким образом от самой Березины не было у нас мастеровых, и мы крайне нуждались в ковке лошадей и в других поправках, так что одно орудие и один ящик принуждены были поставить на полозья. По тогдашнему обычаю ротный командир порядочно вздул фейерверкера, но это не вознаградило потерянного. Как только остановились на месте, тотчас занялись исправлением артиллерии и обозов. Принялись исправлять, по возможности, конскую сбрую (амуницию), поправляли обмундировку людей, особенно занялись сапогами, так что, много, недели через две, могли бы выдержать какой угодно поход. Заняли в деревне большую курную избу и вычистили ее. Там расположился штабс-капитан со всеми офицерами, которыми были, поручик, два подпоручика и прапорщик. Подпоручик, англичанин, редко шел с ротой, являлся только к ужину, часто отставал и на постоянные квартиры пришел, кажется, на другой день; он занял место в общей квартире за печкой и оттуда являлся только к обеду и ужину. Человек у него был собственный, очень хороший да вдобавок еще кларнетист. Штабс-капитан, тоже, играл на кларнете и походом сохранил его; играл сам и заставлял играть и этого человека. Нам забавно было слышать, как он уговаривал своего барина и срамил его. Подполковник, по приезде в роту, сделал представление начальству об этом офицере, и его перевели от нас в какой-то гарнизон. Людей и лошадей разместили по прочим дворам.
В продовольствии не только не нуждались, но имели его в изобилии. В расстоянии версты от наших квартир, в лесу, был панский фольварок, там был небольшой домик и огромные гумна, наполненные немолоченой рожью, овсом, горохом, сеном и другими сельскими продуктами. Мы совершенно ими завладели и поставили там караул, противиться никто не смел. Как сами солдаты, так и жители деревни, где мы квартировали, молотили хлеб для нас и для себя. Напротив домиков, занятых под караул, и около которых стояла наша артиллерия, была корчма, при ней водяная мельница и небольшой винокуренный завод. Всё это держал в аренде живший там еврей. Он молол для нас муку и из положенной доли ржи выкуривал для роты водку. Так как у нас был достаток в продовольствии, то мы и не хлопотали о получении его из магазинов или запасов, да и хлопотать было негде. Расположенные в окрестностях, артиллерийские роты и полки продовольствовались подобным же образом. Только говядину было доставать затруднительно. Ездил я в Ошмяны и Ольшаны, где не оказалось решительно никаких продовольственных запасов, и с трудом я мог достать у евреев сахару, чаю и табаку. Была у нас во дворе баня, и как дров было изобильно, то и топили ее беспрестанно, как для себя, так и для людей.
Хотя мы проходили от Березины не по большой дороге, по которой тянулся главный французский сброд, и за ними наши отряды, однако видно было, что и по нашей дороге проходили французы. По дороге довольно попадалось брошенных ими пушек и много зарядных ящиков и разных фур. Кто их подбирал, нам было неизвестно. Тащилось множество французских бродяг, как поодиночке, так и по нескольку человек вместе, в самом жалком виде; на них никто не обращал внимания. Одеты они были большей частью так, что смотреть на них было и смешно и жалко; на них были надеты и жидовские кафтаны и шапки, священнические рясы, накинуты на плечи ковры и рогожи. Правда, и между нами не редкость было встретить офицера в нагольном, корявом тулупчике, с саблей или шпагой на боку, в каком-нибудь плаще или бурке, накинутых сверху. Французы по дороге подходили к солдатам и выпрашивали у них хлеба, просились к ним на квартиры и погреться у их огней. Солдаты наши видели в них уже не неприятелей, но своих ближних и делились с ними; жители же не только не давали им есть, но не пускали и в избы. Замерзшие французы валялись по дороге в разных положениях, как какие-нибудь статуи. Валялось по дороге много и павших лошадей. Мерзлые люди почти все были обобраны, даже без рубах; обдирали этих мертвецов больше жители. В этом участвовал, как впоследствии оказалось, и наш барабанщик. Во всё время похода он прицеплял свой барабан к запасному лафету и, так как до него не было никакой надобности, и никто не обращал на него внимания, шлялся по сторонам и мародерничал; у него оказалось, впоследствии, несколько часов и довольно золотых и серебряных французских монет. Много в это время поживились казаки. Хотя они много трудились и старались, но не даром. При случае они гуляли и кутили. В одном местечке, в Белоруссии, рассказывал мне еврей-трактирщик: «Когда козаки шли обратно, то дневали в нашем местечке, зашли ко мне в трактир человек тридцать, а може и больше, да и разгулялись. Давай хозяин и рому и вина, и портеру, за всё кидали вперед серебряные и золотые французские деньги и не торговались, только подавай. Я, — рассказывал еврей, — управлялся и бегал, аж, сам не свой, да еще и слышу, как они говорят между собой: „Что за славный у нас хозяин, хотя и еврей, редко таких и видали, какой усердный, какой старательный“. Один из них отозвался на это: „Наш хозяин стоит того, что бы принять его в наше братство“. — „Ну что ж, сказали другие, — за чем дело стало? принять, так и принять…“ Я всё это слышу и у меня, аж, на душе весело стало. Подошел ко мне один да и говорит: „Много мы ходили по свету и видели всякого народу, но такого славного и усердного хозяина редко встречали и мы порешили принять тебя в свое братство, если ты хочешь“. — Я только кланяюсь, мне стало аж смачно, аж облизуюсь. Вот он обнял меня, да помаленьку три раза стукнул меня в лоб своим лбом. „Такой у нас, — говорит, — обычай брататься, и мы уже с тобой побратались. Подошел другой и таким же образом стукнул меня в лоб три раза, но уже покрепче, третий еще крепче и так дальше, а как дошло до десятого, то у меня и в очах позеленело; слышу только, что хохочут и так и заливаются смехом. Я хотел было упасть, так нет, так и передают один другому из рук в руки, а как братался последний, то я уже и не чув и не бачив, насилу жив остался. На лбу у меня вскочила такая шишка, что больше кулака, а лбы у них, собачьих детей, неначе железные».
Случалось, что передовой с орудием наедет на заметенный снегом труп, следующие за ним уже никак не своротят, чтоб объехать, и как пройдет вся рота, то труп почти размозжат колесами, что производило чрезвычайно неприятное впечатление. По селениям и деревням валялось тоже много мерзлых людей, а по корчмам целыми десятками, особенно по корчмам в поле и лесах. Корчмы зажигали французы, чтобы скорее согреться, и там же умирали; валялись они там с обгорелыми руками и ногами. Часто заставали корчмы еще не сгоревшими, а там жарились и несчастные французы, отчего запах был нестерпимый. Стало так много появляться несчастных французов, что не имели возможности им помогать. До того присмотрелись к ним, что почти потеряли человеческое чувство, и смотрели на них уже не как на людей, но как на каких-либо жалких животных. Да и чем мы могли помочь им? Забирать с собой на орудия не было возможности: скорей бы еще замерзли. Дашь какой-нибудь сухарь, да и махнешь рукой, думая: «Всё равно пропадать тебе, не сегодня, так завтра». Да и лишних сухарей становилось всё меньше и меньше. Солдат тоже даст последний сухарь, да и спросит: «Что, брат, какова Россия? — Не скоро забудешь ее? — Какой тебя леший сюда носил?» А тот только смотрит, вытараща глаза. Были такие из солдат, что, увидев какого-нибудь замерзшего француза, сидящего под деревом с открытыми глазами и ртом, подойдет к нему и скажет: «Что вытаращил глаза? Чего не видал? Вишь, оскалил зубы, да еще смеется! Не хочешь ли покурить трубочки?» — Таких старые солдаты останавливали, говоря: «Что ругаешься, дуралей? Не угадал еще, что с тобой будет?» И какие люди были между этими несчастными! И молодые, и красивые, и видные, хотя и с искаженными лицами; заметно было, что и не из последних слоев общества. До настоящего времени не выходят у меня из головы потрясающие душу слова: «O! monsieur, monsieur… O! mon Dieu, mon Dieu…[1]» — с которыми обращались эти несчастные к проходившим офицерам и солдатам. Хотя мы насмотрелись уже тогда на убитых и раненых и привыкли к ужасам, но не могли равнодушно смотреть на этих страдальцев. Видеть в страдальческом положении подобного себе и не иметь средств помочь ему — ужасно! Что должен был чувствовать главный виновник таких несчастий Наполеон? У него, видно, была железная душа, что он, после таких ужасов, не угомонился, но еще собрал армию и пустился воевать.
Когда мы остановились на квартирах, к нам много приходило французских скитальцев. Им в деревне отвели особую избу, давали хлеб и водку. Набралось их человек двадцать и более. Все они были почти больны, но медицинских средств у нас решительно не было. Мало из них осталось в живых. Умершего товарищи же выбрасывали вон без всякой церемонии. Наш штабс-капитан навещал их, с ним ходил и я. Запах от них был очень тяжелый. Некоторые из этих несчастных оказались портными и сапожниками. Солдаты принимали их к себе, и они удивительно как усердно работали, только бы кормили и не выгоняли их. От того ли, что имели сообщение с этими людьми, или от того, что после таких тяжких трудов вдруг поступили на покой, наши солдаты начали болеть, больше горячками и человека два умерло. Заболели и два офицера, особенно наш любимый подпоручик Шилер выдержал сильную горячку, но остались живы.
Переправилась главная армия и мы с ней через Березину 19 ноября, но когда пришли на постоянные квартиры около Вильно, не припомню. Поход от Березины продолжался, надо полагать, две недели. Во всё это время были беспрерывные морозы. По дороге был снег, местами довольно глубокий, так что колеса врезывались в него, от чего было тяжело для лошадей и затруднялось движение артиллерии. От морозов снег был сух и сыпок; людям тяжело было идти, зато согревались.
Не только иностранные писатели, но и наши слишком много преувеличивают морозы. Они пишут, что от Березины до Вильно были постоянные морозы от 25° до 27° и доходили до 28°. Пехота при таких морозах, идя скорым шагом по сыпкому снегу, могла бы согреваться; пришедши на квартиры, она имела время отдохнуть по избам и у разложенных огней: ей только и было дела, что составить ружья в козлы и поставить нескольких часовых. В артиллерии же было труднее — она тянулась очень медленно по снегу. Когда не было остановок, то мы уходили в час версты четыре. Беспрестанно случалось, что орудия и ящики заседали в снежных сугробах и раскатах, случалась ломка и другие остановки. Переход в двадцать или двадцать пять верст совершали мы в течение целого дня. Поднявшись почти до света, часто приходили на ночлег часу в осьмом, а иногда и позже. Однажды, даже, не ночевали на своих квартирах по случаю ветра и метели. Днем давали артиллерии отдых только часа на полтора или на два. В это время нужно было доставать фураж: голодные лошади не повезли бы по такой тяжелой и ухабистой дороге; питаясь гнилой соломой с крыш и обгрызая хвосты одна у другой, как пишут историки, они недалеко бы ушли; нужно было отпрячь и расставить их, подмазать колеса в артиллерии и обозах, причем приходилось иногда с трудом вытаскивать застывшие чеки у осей. Приходилось расчищать водопои в реках, а иногда поить лошадей из колодцев. Пищу варили большей частью на открытом воздухе. Наконец нужно было запрягать лошадей и укладываться. Вставали рано, останавливались поздно. Если принять во внимание всё предыдущее, то мало оставалось времени солдатам греться по избам: большую часть времени оставались на морозе. Упомянутые работы производились в потертых и выношенных шинелях и мундирах, в киверах, в обыкновенных солдатских сапогах, в плохих рукавичках. Да было довольно и такого дела, которое нужно было делать голыми руками, например: мазать колеса, распрягать и запрягать лошадей и прочее. Несмотря на то, замерзших у нас не было; было несколько человек, больше молодых, с примороженными носами и пальцами на руках и ногах, но очень мало. С нашими солдатами случалось почти тоже самое, что и в мирное время в зимние походы, при всех выгодах. Штабс-капитан имел волчью шубу, у меня был тулупчик, но походом я так истаскал его, что были только остатки. Прочие офицеры были в мундирах, потертых легких шинелях, но, накидывая сверху плащи из крестьянского сукна, они достаточно согревались. Во всей роте было, может быть, с полдюжины тулупчиков на солдатах. Знали, что купить их было и негде и не на что, но мы не доискивались, откуда их доставали.
Что иностранные писатели, все почти единодушно, приписывают истребление наполеоновской армии голоду и морозам, то это неудивительно. Все почти имели там своих представителей и не сознаться же им пред целым светом и потомством, что истребили их действия русских армий. Странно, что и наши историки истребление наполеоновской армии приписывают тем же причинам, не исследуя настоящих причин. И неужели позднейшее потомство останется навсегда того мнения, что наполеоновская армия истреблена не мужеством и терпением русских войск и распорядительностью генералов, а голодом и морозами? Русская армия тоже страшно терпела и даже более, чем наполеоновская, так как шла сзади ее, а следовательно должна была продовольствоваться остатками от нее. Неприятельская армия в бегстве бросала оружие и прочую амуницию и бежала с одними только пустыми ранцами, а часто и без них, между тем как наша шла в полной амуниции, даже не оставляя шанцевого инструмента. Правда, было много отставших и в нашей армии, но это происходило не от голода и холода, а от непомерных трудов. Большая часть офицеров были люди недостаточные и потому, при малом жаловании, были привычны ко всяким лишениям, но было довольно пожилых генералов и штаб-офицеров, имевших нужду в покое. Много было офицеров знатных фамилий и богатых, привыкших к роскоши и всякого рода удовольствиям; тут же они не только были лишены всяких удобств, но и принуждены были валяться в пыли на земле и соломе, под дождем в грязи, питаться сухарями и тощей говядиной; впрочем, при отступлении к Тарутино, проходя Витебск, Полоцк, Смоленск, Вязьму и другие города, они могли доставать необходимые запасы, даже предметы роскоши. От Тарутино же до Вильно, в продолжение двух месяцев, мы не проходили ни одного города, а потому, кроме скудных припасов у незначительного числа маркитантов, нигде не могли ничего достать ни за какие деньги; с трудом даже доставали самый простой курительный табак. И не только ни от кого не слышно было ропота и жалоб, но даже было в обыкновении хвалиться пренебрежением к удобствам.
Всем известно, что значит мороз в 25 градусов. При беспрерывных морозах, в течение двух недель с лишком, от 25° до 27° не выдержал бы не только французский, но и наш солдат, да еще при тогдашней одежде, плохой пище, усиленных трудах и неудобных квартирах.
Рассматривая причины и обстоятельства истребления и гибели такой многочисленной и устроенной армии, как наполеоновская, приходишь к тому заключению, что во всем этом видно действие всевышнего промысла. Кто мог предвидеть такие, потрясающие душу, события, которым мало примеров в истории человечества? Наполеон, великий полководец, великий законодатель, при всей его гениальности, не мог предвидеть таких последствий; всевышний промысел помрачил его ум! Фельдмаршал Кутузов хорошо знал свою родину и выносливость своих солдат и оказал великую услугу России, щадя и сохраняя свои войска. При несчастье и бедствии России, кто вдохнул в душу императора Александра I-го мысль: не заключать мир в Москве?… Заключи он тогда мир — Наполеон возвратился бы во Францию со славой, а Россия, хотя и ненадолго, потеряла бы свое величие… И тут явно видно действие всевышнего промысла. Император Александр I-й сам это сознал и повелел отчеканить на медали 1812 года: «Не нам, не нам, а имени Твоему».
Примечания[править]
- ↑ фр. O! monsieur, monsieur… O! mon Dieu, mon Dieu — «О! господин, господин… О! боже мой, боже мой…» — Примечание редактора Викитеки.
