Глава I часть I[править]
Родина моя — село Угодичи Ростовского уезда, Ярославской губернии[1]. Я родился в 1813 году 22 августа; крещение принял от приснопамятного между жителями села Угодич священника, о. Николая Владимирова. Восприемником был крестьянин села Угодич Андрей Иванов Никонов (отец моей матери), а восприемницей крестьянка Марфа Ларионова Артынова, жена моего родного Дяди Михайла Дмитриева Артынова. Отец мой был крестьянин села Угодич Яков Дмитриев Артынов, а мать Елена Андреевна, урожденная Никонова. Кроме меня они имели еще двух дочерей: Марью и Анастасию, старшая была выдана в Ростов за Гаврила Васильева Малышева, а меньшая в село Сулость за Дмитрия Андреева Грачева.
Отец мой был один из передовых крестьян села Угодич. Он вместе с своими знакомыми, наперсниками г. Карра, родными сестрами Марьей и Александрой Зимиными — угодичскими же крестьянками, пользуясь особенным расположением своего помещика, Филиппа Алексеевича Карр[2], принимал главное участие в освобождении угодичских крестьян и особенно хлопотал о переходе их в звание свободных хлебопашцев[3]. В этом деле способствовали вышеупомянутые две сестры, которые после всевозможных стараний, пользуясь особым расположением Карра, склонили наконец его дать свободу угодичским крестьянам. Помещик для ходатайства по этому делу избрал доверенным моего отца, Якова Артынова, который и кончил возложенное на него поручение благополучно. В благодарность за это крестьяне составили приговор о награде отца за его хлопоты 500 рублями, но отец от этих денег отказался, говоря, что он остается доволен уважением крестьян. Виновницы такого благополучия угодичских крестьян вышеупомянутые две сестры, господские любовницы, до смерти помещика спокойно жили в его доме, получая от крестьян пенсион. Пенсион этот, впрочем, им было за что давать. Ранее помещик Карр духовным завещанием, свидетельствованным в ростовском уездном суде, передал было вотчину своему племяннику Алексею Васильевичу Карру, но вследствие хлопот отца и сестер-крестьянок Карр это завещание уничтожил и вместо самовластного пользования вотчиной завещал наследнику только получать с крестьян ежегодно на вечные времена по 10 тысяч рублей ассигнациями. Самих же крестьян отпустил на волю со всею землею в звание свободных хлебопашцев. Этот отпускной акт он подписал 19 февраля 1809 года. В благодарность за это угодичские крестьяне над могилой Филиппа Алексеевича Карр творят трижды в год заупокойные службы, 21 октября — день его рождения; 14 ноября — день его именин и 4 июня — день его кончины.
При этом не могу умолчать о следующем. По смерти отца, последовавшей 17 января 1813 года, крестьяне села Угодич бывшим своим благодетельницам (по милости которых они получили свободу) не только не стали отпускать обещанного пенсиона, но даже выгнали из бывшего дома помещика, где они жили. Сестры Зимины тогда переехали в Ростов, где и кончили жизнь смотрительницами Ростовского воспитательного дома. Так-то поступили неблагодарные угодичские крестьяне с своими благодетельницами. Говоря о переходе угодичских крестьян в звание свободных хлебопашцев, упомяну кстати и о гр. Николае Алексеевиче Татищеве[4], помогавшем им в этом благом деле.
Крестьянин деревни Уткина Иван Николаев Бобин содержал в С.-Петербурге огород у гр. Татищева. По обычаю прежних лет, Бобин в деревенский свой праздник (26 июня)[5], придя к графу, приглашал его к себе в дом откушать хлеба и соли. Граф, как и всегда, благодарил за это и по старинному боярскому обычаю, угошая Бобина водкой, спросил при этом о состоянии его огорода. «Слава Богу, все хорошо!», — отвечал Бобин. Под конец беседы граф коснулся вопроса о свободе крестьян г-на Карр; Бобин сообщил ему все, что знал; граф, помолчав немного, сказал: «Иван! сюда приехала ваша генеральша Карр и везде с своим хвостом и поклоном ходит; вероятно, она хочет что-либо поделать с вашей вотчиной по смерти Карра в свою пользу; она была у многих моих знакомых по Сенату и немудрено, что она поворотит ваше дело в другую сторону: я ведь хорошо вашего дела не знаю, а знаю только то, что сейчас от тебя слышал. Не худо бы мне посмотреть на это дело; ведь 1000 душ зажиточных крестьян для наследников лакомый кусок; немудрено, брат, дело-то и испортить!» Потом, помолчав немного, граф спросил: а где у вас по этому делу доверенный? Бобин отвечал, что доверенный и бумаги в Тихвине. Тогда граф велел ему немедленно вызвать доверенного. На курьерских примчался доверенный (мой отец) в Петербург. Граф просмотрел бумаги и, обратясь к отцу и Бобину, сказал: если вы не хотите проиграть свое дело, то дайте мне 30 тысяч рублей, тогда я возьмусь за это дело и сделаю его в вашу пользу; деньги я с вас возьму по окончании дела, когда Государь его подпишет. Доверенный и Бобин просили у графа срока для ответа одни только сутки. Граф был на это согласен. Тотчас же все проживающие в Петербурге крестьяне Угодичской вотчины были собраны для общего совета на огород к Бобину. Эти передовые богатые угодичские крестьяне-огородники были следующие: Егор Антипин Молодяшин, Лука Петров Димаков, Петр Никифоров Сафронов, Семен Семенов Заев, Яков Гаврилов Истомин-Абросимов, Василий Васильев Гущин, Семен Андреев Федосеев, Семен Васильев Гущин, Андрей Яковлев Шошков, Иван Яковлев Крестьянинов, Василий Яковлев Стрешкин, Семен Васильев Мухин и Алексей Иванов Панин. Долго обсуждали они это дело и затем всем собранием единогласно было положено: исполнить желание графа. Тут же составили об этом мирский приговор; петербургский староста Петр Васильев Молодяшин скрепил его и услал в вотчину, то есть в село Угодичи по секрету. На следующий День Артынов и Бобин пришли к графу и просили его ходатайства, обещав исполнить все его желания. Граф на это им сказал только: «Ладно, ступайте, молитесь Богу, чтобы Государь скорее приехал из-за границы». По приезде Государя Татищев написал письмо министру внутренних дел князю Куракину[6] следующего содержания*: «Сиятельнейший князь Алексей Борисович! Поступившее к вам дело помещика Карр об увольнении крестьян в звание свободных хлебопашцев села Угодич, Ярославской губернии, Ростовского округа, прошу вас, Сиятельнейший князь, взойти с представлением оного на Высочайшее Его Императорского Величества рассмотрение, как вам к сему откроется удобный случай. Ваш, Сиятельнейший князь, истинно усердный и покорный слуга граф Николай Татищев. С.-Петербург, 4 августа 1809 года».
На это письмо граф чрез день получил таковой ответ: «Милостивый государь мой граф Николай Алексеевич! На письмо Вашего Сиятельства ко мне, коим угодно Вам было ходатайствовать по делу крестьян помещика Карр Ярославской губернии просящего увольнения их в свободные хлебопашцы, я честь имею сим отозваться, что заготовленный о сем доклад мой не премину я в непродолжительном времени подать к Высочайшему Его Императорского Величества рассмотрению и удостоверить тем в непременном усердствовании исполнить волю Вашего Сиятельства; честь имею быть с истинным и совершенным почтением Вашего Сиятельства покорный слуга князь Алексей Куракин. С.-Петербург, 6 августа 1809 года». Через четыре дня по получении ответа от князя Куракина, 10 августа, граф призывает к себе отца и Бобина и поздравляет их с благополучным окончанием дела, говоря им: «Вчерась только, то есть 10 августа, подписал о вас доклад министра Государь Император». Отец и Бобин от радости стали кланяться ему в ноги и благодарили его, как сумели. После этого отец подает графу пакет, в котором была положена немалая часть условной суммы, а остальную просили его обождать немного, до присылки денег из вотчины. Граф, не беря пакета и будто не понимая, в чем дело, принял строго серьезный вид и закричал на оторопевшего отца: «Это что? взятка! Хорошо! вы хотите меня старика, царского слугу, подкупить взяткой! Я буду на вас жаловаться кому следует!», но, видя сильный испуг отца и Бобина, граф изменил свой вид и голос и с улыбкой ласково сказал им: «Неужели вы не видели, что я пошутил с вами, сказав вам цену вашего дела. Мне по старости моих лет нужны не ваши деньги, а молитвы; я слава Богу по милости царской доволен всем, деньги и без ваших на нужду имею, а вы при случае помолитесь Богу: я очень рад, что Господь привел так скоро покончить это дело». Потом, немного погодя, сказал:
«Впрочем, за мои хлопоты и мне не мешает взять с вас за то взятку. Я слышал, что в вашем озере ловятся хорошие ерши; если не забудете, то при случае пришлите их мне на уху, и я скажу вам за это спасибо». Потом прибавил: «Теперь поведем речь о вашем пакете», и граф тут же назначил поименно, кому сколько дать чиновникам и писцам, которые участвовали в этом деле, говоря доверенному (отцу): «Хотя и этого от тебя принимать не будут, но ты скажи подьячим, что это по моему приказу. Вы сами видите, что дело ваше было бы для них самое хлебное, если бы не вмешался тут я. Без этого же вашего приношения эти кляузники, наверно, под рукой станут роптать на меня и клянут вас, ко мне обратившихся».
Отец мой все по слову графа исполнил, и все чиновники отцовской дачей остались довольны.
По первому зимнему пути, на почтовых лошадях, с нарочными опытными рыбаками послано было из села Угодич в Питер к графу живых отборных ершей целая бочка в сорок ведр; рыбаки при перемене лошадей меняли и воду и таким образом доставили графу на уху живых ростовских ершей. Граф весьма остался этим доволен, роздал их почти все своим знакомым и близким родным, говоря при этом, что ростовские мужички не забыли его. Теперь, пожалуй, скажут об этом: «Свежо предание, а верится с трудом!» А все-таки графу говорят и по сей час вечную память.
Осмеливаюсь, хотя не без боязни упрека в самолюбии, свойственном по природе всякому, упомянуть здесь о прежней древней фамилии моих предков[7].
Фамилия наша «Артыновы» новая и произошла от Мартынова.
Один из моих предков Васька Вихор взял живым на реке Яике изменника, атамана донских войск, Ивана Мартынова Заруцкого[8], за что он и получил прозвище «Мартынов». Настоящая же наша фамилия «Альтины». Альтиными нас называли еще во времена моего детства, и эта фамилия не забылась некоторыми и в настоящее время, конечно, между старожилами. В ростовской рукописной летописи, принадлежащей ростовскому почетному гражданину Петру Васильевичу Хлебникову[9], на стр[анице] 417, написано следующее: «Князь же Борис тогда стояше на Альте реце** и глаголаше ему Киевстии бояре: Поди в Киев и сяди на престоле отчем, се бо и воинство отчее с тобою есть, и рече им блаженный Борис: на старейшего брата не иду, его же яко отца имею, то слышаше бояре и вой разидошася от него во свояси, а св. Борис остася с своими Ростовскими отроками и хотяше идти к брату Святополку, еже иоклонитися ему, и прииде к св. Борису некий тайный вестник, возвещая о злом умышлении Святополковом, яко хощет его убити и уже на то посылает убойцы; святый же не емляй тому веры; бояре Вышегородские: Путша, Талец, Елович и Лашка удариша Бориса святого копиями и прободоша его; многих тогда убиша мечами отроков Борисовых и много слуг княжих убиша; между мертвыми обретеся жив сей бысть Торопка Голован. От княжей избы, яже на Угожи; сей бысть вестник смерти князя Бориса в Ростове, ему приложиша имя Альта».
Прошло с тех пор более 500 лет, и та же летопись на странице] 578 говорит об Альтине, о потомке ли Торопки Голована, или другой какой личности, по наследству или случайно получившей себе такое прозвище, следующее: «Царь Иван Васильевич, находясь на поклонении Ростовской ~ святыне, умыслил посетить наследственную свою после матери своей великой княгини Елены отчину и ятся пути по езеру в село Угодичи с Григорьем Лукьяновичем Скуратовым, архиепископом Ростовским Никандром и со всем своим царским синклитом; он принес с собою в дар Богоявленской церкви икону образ Нерукотворенного Спасителева образа, писанного по мере и подобию знамени Большого Спаса Царского, бывшего при взятии Казанского царства; на нем венец и цата[10] серебряные чеканные позлащенные; в венце три яхонта червчатых больших, в цате яхонт лазоревый большой и два изумруда большие; колокол с надписью: „Божиею милостию сей колокол слит при Царе Иване Васильевиче всея Руссии в Великом Новеграде лета 7060, октября в 5 день“, а в судевенную избу свое царское изображение; целовальнику и старосте Сидорке Амельфову Алътину пожаловал горлатную шапку с аграфною запаною и поднос***, на котором Сидорка подносил Царю стопу мальвазии, и приказал тому концу села, где стоял дом Сидорки Альтина и в котором был у него Царь**** называться Сидоркиным Концем*****. Спустя после этого тридцать лет, сын грозного Царь Федор Иоаннович сыну Сидорки Альтина пожаловал охранную свою грамоту, в которой между прочим было сказано: „Пожаловал есть ми своих дварцовых Рыболовной слободы села Угодич, Якимовского стану, Тимошку Сидорова Альтина с товарищи“»******.
О Сидорке Альтине прямой его потомок родной мой дядя — Михайло Дмитриев Артынов в истории своей о селе Угодичах, написанной им в 1793 году, говорит следующее: «Сидорко Амельфов был целовальником Ростовского озера и староста Государевых рыболовных ловцев; он часто ездил в Москву с рыбным оброком к большому Государеву дворцу; в одну из таких поездок он был невольным слышателем царской тайны, за которую он и поплатился своею жизнию. Вина его была следующая: находясь по своей должности в большом Московском дворце и будучи немного навеселе (выпивши), заблудился там, зашел в безлюдную часть дворца. Отыскивая выход, он пришел наконец в небольшой покой, смежный с царским жилищем, и там услышал громкий разговор Грозного царя с Малютой Скуратовым о князе Юрии, сыне Соломаниды Сабуровой[11]. Грозный приказал Малюте найти князя Юрия и избавить его от него. Малюта обещал царю исполнить это в точности и после этого разговора вышел во двери, перед которыми Сидорко едва стоял жив. Малюта увидел его, остановился; потом ушел опять к царю, после чего заключил Сидорку в темницу и там на дыбе запытал его до смерти вместе с отцем его Амельфой, пришедшим в Москву проведать сына».
Об Амельфе поминает Грозный в своем синодике[12], присланном им для поминовения по убитых жертвах в Соловецкий монастырь. Это можно видеть в записке князя Курбского. От Сидорки Альтина идет прямая линия потомков его до меня А. Артынова.
Теперь приступлю к рассказу своей жизни и начну оный шаг за шагом по годам, тем более что много у меня, кроме памяти, сохранились отчасти записки, которые я из любознательности вел почти беспрерывно.
* Переписка эта сохранилась в бумагах моего отца, конечно, в копии.
** Река Альта в двух верстах от г. Переяславля, Полтавской губернии и в 10 вер. от Днепра. Теперь эта река почти пересохла и сплошь поросла «очеретом»[13].
*** Этот поднос в 1850 г. обманом выманил у меня поляк гр. Чапский, посланный с гр. Стенбоком для преследования в Ярославской губернии раскольников; он оставил у меня письмо с обещанием возвратить поднос, но обманул и подноса не возвращал.
В моей библиотеке под № 1601 есть секретная записка о расколе в Ярославской губернии, составленная гр. Чапским. Интересны его взгляды, как католика, на русский раскол.
**** Дом Сидорки Альтина стоял на том месте, где в с. Угодичах стоит ныне купцов Дюко- вых, которым после пожара в 1805 г. продал это место Михайла Дмитриев Артынов.
***** Сидоровым концом это место называлось до большого Никольского пожара 1804 года. Ныне это место называется Середний десяток.
****** Копия с этой грамоты находится в архиве с. Угодич и в настоящее время.
Глава II[править]
О моем рождении, кроме метрики, между перепискою моего отца с разными лицами сохранилось одно письмо, присланное ему из Саратова приказчиком ростовского купца Василья Михайловича Хлебникова, крестьянином села Угодич Николаем Ивановичем Вьюшиным-Паниным. Он был рыбный комиссионер[14] моего отца. Письмо это, помеченное 13 сентябрем 1813 года, было следующее: «Государь мой Яков Дмитриевич! желаю Вам много лет здравствовать; письмом сим уведомляю: получил я от вас письмо от 22 августа и содержание письма видел, за сие вас покорнейше благодарю и впредь прошу не оставить письмами, имею весть вас поздравить с новорожденным сыном, желаю вам воспитать для совершенных лет, и иметь наследника; даруй Бог!»
На праздник Богоявления[15] приезжал к нам в дом Толгского Ярославского монастыря архимандрит Апполос, который подарил мне азбуку. Азбуку эту, хотя и поизорванную, я храню и в настоящее время на память о нем. Не знаю, этот ли Апполос, или другой, помер на спокое в Ростовском Иаковлевском монастыре в 1857 году[16]. Личности его я не помню, а только помню, что, вручая мне азбуку, он благословил меня. Какие отношения были между ним и отцом моим — не знаю, но по образу обхождения Апполоса с отцом было видно, что он когда-то и чем-то был моему отцу обязан. Нередко отец мой посещал его на Толге и всегда гащивал у него день или два. Мне помнится из разговоров моего отца с своими знакомыми, что архимандрит Апполос на Толгу поступил из Китая, бывши там немалое время настоятелем духовной нашей миссии.
Не знаю, с какого времени, но помню только, что весной стал обучать меня грамоте дядя мой, брат отца, Михайла Дмитриев, по Апполосовой азбуке; успехами моими он был, кажется, доволен, потому что весьма любил и баловал меня. Дядя всегда отпускал меня без стеснения гулять с товарищами, между которыми я всегда первенствовал, не знаю только почему — по своим ли способностям, или по общему уважению всех к моему отцу. Отец каждогодно уезжал на ярмарку в город Тихвин, которая бывает там одновременно с Ростовской. Торговал он там свежей уральской рыбой, соленой саратовской и огородными семенами. Рыбными комиссионерами были у него в Саратове: крестьянин села Угодич — Николай Иванов Вьюшин-Панин, а в Уральске тоже крестьянин села Угодич — Никита Васильев Крестьянинов-Самосваткин. После ярмарки он оставался в Тихвине огородничать на монастырских огородах Тихвинского большого монастыря. Приезжал он домой уже в декабре месяце в разные числа.
В 1820 году 23 марта помер в Угодичах учитель мой, дядя Михайла, вследствие чего наука моя приостановилась. В это же лето мать моя отвела меня учиться к местному приснопамятному священнику Николаю Владимирову, у которого кроме меня было еще девять учеников крестьян его прихода, мальчиков и девочек. Учились мы все за одним столом и зубрили кто азбуку, кто часовник, кто псалтирь, а кто, пройдя всю эту премудрость, писал; этим заканчивался курс наук. Представьте себе крик десяти человек на разные лады и по разным книгам! Это было чисто столпотворение Вавилонское. При отлучках священника в церковь, или с требами, вместо него учительскую должность занимали или попадья Мария, супруга о. Николая, тихая, скромная и добрая женщина, или сноха его Анисья Алексеева — жена их сына, пономаря того же Богоявленского прихода Ивана Николаева, прозванного «Клюкой».
При такой обстановке наука двигалась медленно; мне же собственно к концу года совершенно опротивела не потому, чтобы она мне не давалась, а потому, что она отвлекала меня от детской игры с товарищами. Способности у меня были самые бойкие: уча одну только азбуку, я мог указывать другим в часовнике и псалтири. От этого вскоре у меня начались отлучки из класса; проводя целый день в игре с товарищами, придешь только домой в свое время, когда ученики ходят домой обедать, а после обеда опять за гульбу. Об этих моих проделках дошли жалобы до матери, которая все и разузнала. После этого случая стали каждодневно посылать меня в дом священника с бывшей у нас работницей Авдотьей Липатьевной. Бывали у нас в Школе еще частые отлучки: пошлет, например, пономарь Иван Николаев за нюхальным табаком к старому камердинеру бывшего барина нашего Карра Григорию Ильину, жившему в старой судевенной избе[17] (где теперь стоит «Важна», с весами, на торговой площади), просидишь, бывало, у камердинера немалое время, особенно когда дожидаешься окончания приготовления табаку, который Григорий Ильич тер в корчаге[18] деревянной дубиной с толстым верхним концом, держа корчагу в коленях, или у него же заслушаешься какой-либо истории о князьях и богатырях ростовских, про которых он был великий мастер рассказывать.
Нередко случалось, что купленный табак пошлешь с кем-нибудь по принадлежности, а сам убежишь гулять. Мать моя часто ходила в гости к оставшимся после барина наперсницам Марье и Александре. В это время к ним приходил также и бывший господской приказчик Иван Алексеевич Быков; тот также иногда, как и Григорий Ильин, рассказывал мне много про князей ростовских. Я бы и забыл, пожалуй, эти рассказы, но все это пришло мне на память, когда пришлось мне пользоваться потом подворным списком князей ростовских у Петра Васильевича Хлебникова. В этом подворном списке были обозначены все села и деревни, где и когда жили какие ростовские князья.
В эту зиму была у нас в доме свадьба; отец мой выдал вторую дочь, а мою сестру, в село Сулость за крестьянина князя Сергия Михайловича Голицына. Отец зятя нашего был питерский огородник и имел свою собственную огородную землю, окруженную с востока Измайловским паратом[19], с юга обводным каналом, с запада речкой Таракановкой, а с севера Кирпичным переулком; земля была немалая.
В этот же год церковный староста, Иван Иванович Закалин-Русманов, крестьянин села Угодич, построил в северо-восточном углу ограды при Богоявленской церкви каменную часовню и снабдил ее внутри столярными кивотами и новыми иконами.
В 1821 году, как я запомню, ученье шло также однообразно, как и в прошлом году. Отлучки из класса повторялись все чаще и чаще, особенно если провожатая впустит меня только в калитку школы; тут я тотчас же выйду в задние ворота и опять цельный день гуляю с товарищами. Были они у меня следующие: Василий Андреев Балашов, Иван Васильев Трефилов-Богданов, Александр Борисов Жирнов-Богданов, Михайла Андреев Галкин, Алексей Андреев Шамов, Дмитрий Федоров Журавлев, Петр Яковлев Шапугин и Владимир Иванов Никонов. Теперь один только остался в живых — Александр Жирнов. Во время лета занимались мы все более купаньем в так называемом «Псарском пруде» близ бывшей помещичьей псарни. Наука в течение лета шла еще медленнее, да я, впрочем, и не интересовался ей, удивляясь на своих товарищей, которые, уча часослов, не могли ничего чихать в псалтири и наоборот, кто учит псалтирь, заставят его читать часовник, это значит зады твердить; он ничего не прочтет, а если и станет читать, то, как говорится, ощупью.
В праздник летней Казанской Божией Матери[20] мать моя собралась в Белогостицкий монастырь и взяла меня с собою. Поездка наша была на лодке, называемой «Соминкой»; перевозчиком был Яков Алексеев Корякин. Богомольцами была полна лодка, и путь наш был до устья реки Вексы, мимо деревни Борисовской и сел Сельца и Сулости. Рекой Вексой, помнится, проезжали не одни рыболовные язы[21], которые содержал наш перевозчик. Он для проезда лодки разбирал заплоты, сделанные в воротах, где быстро течет суженная река. Мне помнится, что над нашей лодкой по всему протяжению Вексы летало с оглушительным криком бесчисленное множество чаек. Берега Вексы густо поросли тальником. Лодка наша остановилась против монастырских ворот, и когда мы вышли на берег, то был уже благовест к обедне. С западной стороны монастыря была тогда многолюдная ярмарка в полном разгаре. Шатры торговцев были раскинуты целыми рядами; в них продавались съестные припасы всякого достоинства: жаркое холодное, сайки, калачи, пряники и орехи, торговали тут грушевым и простым квасом; вино продавалось в нарочно устроенном сарае, из которого в большое продолговатое окно выдавали по требованию лишь в посуде; вместо же стаканов давали глиняные плошки такие же, как ныне зажигают для иллюминаций на Св. Пасху и царские дни. Около питейного дома производилась для предстоящего сенокоса ряда[22] косарей; их были тысячи с поднятыми кверху, как ружья, косами. Богомольцы толпились около шатров, мы же, малые Дети, в это время воровали крыжовник в монастырском саду, которого кустами было посажено очень много, особенно близ решетчатого палисадника или садовой ограды. Густой лес яблоней рос в этом обширном саду, находящемся на запад от монастыря. Монастырь был полон богомольцев. Там и сям стояли и сидели бесчисленные толпы их. Икона Казанской Богоматери была Устроена над царскими вратами, в том месте, где обыкновение существует изображать тайную вечерю*. Рама вокруг была окружена сиянием и имела ВИД большого круга; для прикладывания же к ней богомольцев икона спускалась в своей раме посредством особого механизма на медных цепях и потом поднималась опять на свое место. После обедни для богомольцев выставлен был в нескольких чанах монастырский квас, в котором плавали деревянные корцы[23]. В это время хлебодар-инок раздавал большому и малому по укруту хлеба[24]. Этим и заканчивается монастырский праздник.
Не могу сказать, приходила ли тогда икона Казанской Богоматери из Ростова с соборным причтом, как ныне, или нет? Ярмарка же за стенами монастыря продолжалась до самой ночи; она была тогда с подторжьем и продолжалась два дня.
Помню в этот год, по наущению товарищей ли или сам по себе, я украл у матери полуимпериал[25] и купил на него у торговки около фунта пряничных орехов; отдав империал, я не требовал сдачи, а торговка мне сама не сдала. Дело это товарищи обнаружили, и мать меня наказала розгами, а торговке, Анне Андреевне Журавлевой (матери моего товарища Журавлева), был сделан строгий выговор за такую выгодную продажу. Эта проделка потом повторилась и при приезде отца; я из нескольких пачек ассигнаций вынул одну красную в 10 рублей и на нее купил такое же количество пряников уже у другой торговки, Екатерины Федоровой Богдановой-Трефиловой, матери товарища Ивана Трефилова. В этой краже подозрение пало на домашних, но скоро этот грех торговка развязала: она принесла деньги сама, мой отец наказал меня за это уже не так, как мать; это остановило меня навсегда от подобных проступков, которые и теперь еще мне памятны. После этих неприятностей наука моя в школе прекратилась, и я был обречен ехать на весну в Тихвин на огород своего отца, чтобы, как тогда выражались, «воробьев с гороха пугать». Конец зимы прошел для меня весело — без всяких книжных наук. Отец уехал на ярмарку в Тихвин, и для меня нарочно оставил работника деревни Краснова Якимовской волости Максима Семенова-Камчатного, который и должен был меня отвезти.
В эту зиму мой отец за покупкой свежей рыбы ездил в Москву вместе с матерью, где и останавливался в Симоновом монастыре у жившего там на спокое тихвинского архимандрита Герасима[26], человека, весьма близкого по городу Тихвину моему отцу.
Этот архимандрит был прежде настоятелем Тихвинского большого монастыря, а в мире был известный крестьянин Абрам Гайдуков. Он более половины своей жизни провел между старообрядцами в Стародубских скитах[27] и по строгости своей жизни, какую он вел там, был у них много лет начальником. Соскучась такою жизнию, он оставил скиты и пошел ходить по разным в то время известным духовным лицам. Это было в конце XVIII века. В конце концов он словом и делом убедился в прежнем заблуждении. Вскоре случай привел его при петербургском митрополите Гаврииле[28] способствовать обращению известного тогда раскольника и бывшего некогда его единомышленника крестьянина Ксенофонта; затем спустя немного времени Авраам принял иноческий образ в Новгородском Клопском монастыре[29] под именем Герасима и, бывши там игуменом, устроил над препод[обным] Михаилом Клопским бронзовую позолоченную раку с резным балдахином на 12 колоннах. Из этой обители он был переведен архимандритом в Тихвинский большой монастырь. В его там бытность Император Павел I с великими князьями Александром[30] и Константином Павловичами[31] перенес Чудотворную икону Тихвинской Божией Матери из теплой трапезной церкви в соборную[32], что совершилось после устройства там иконостасов и стенной живописи. Мастер этой прекрасной живописи был ярославский уроженец Шустов. В память этого события академиком Шебуевым[33] написана на холсте масляными красками большая картина длиною в 5 аршин, а вышиною в 4 аршина, изображающая момент, когда Император Павел I с великим князем Александром Павловичем несли икону, спускаясь по высокой и широкой лестнице, ведущей в эту церковь. Церковь эта устроена над старыми монастырскими погребами. Бесчисленное множество народа, большею частию местные граждане, на картине писаны с натуры; оба пола в национальных современных костюмах.
Герасимом же построены на большой Богородской улице монастырские богадельни; это очень большой корпус, а возле него великолепные каменные ворота, в которые отлиты чугунные, прорезанные, полукруглые двери с вензелем Императрицы Екатерины II, пожертвованные из Зимнего дворца; эти ворота длиною и шириною по три сажени, весом же в несколько сот пуд. Они стоят всегда растворенные. Затем им же сделаны каменные монастырские конюшни. Начатая постройка по приказу Императора Павла Петровича — настоящая монастырская ограда — была закончена уже Императором Александром I. Этот же архимандрит Герасим отлил колокол в 1000 пуд. По старости лет он удалился на спокой в Московской Симонов монастырь, но до самой смерти он каждогодно ездил потом молиться иконе Тихвинской Божией Матери. В один такой его приезд, в 1823 году посетил обитель эту Император Александр I, и ему архимандрит Герасим показывал написанную Шебуевым картину. Император остался очень этим доволен; настоятелем же обители был в то время архимандрит Самуил.
В конце этого года в Угодичах был пожар; сгорело 4 дома против питейного дома в Кабацкой улице.
В половине марта 1822 года отправили меня в Тихвин с работником Максимом и его сыном Николаем. Весна стала уже открываться; с трудом столбовой дорогой доехали на санях до города Устюжны, Новгородской губернии; там посоветовали уже ехать проселочными дорогами. На этой проселочной дороге, не знаю, далеко ли от города Устюжны, в дремучем лесу выехали мы на поляну протяжением с версту во все стороны, окруженную дремучим лесом. Среди этой поляны стоит каменная церковь (погост), где живут одни священники. Близ церкви течет ручей. Вся сказанная поляна была сплошь укладена крупным диким камнем; самый малый из них невозможно было сдвинуть с места, а не только что поднять. Это множество каменьев, в некоторых местах натисканных друг на друга, по рассказу местного причетника, будто бы должны были упасть на город Устюг из шедшей по небу тучи, но молитвы св. Прокопия Устюжского отвели эту тучу на оное место, где эти камни и обрушились на находившийся тут лес[34].
В память этого чуда здесь и поставлена была церковь.
* Нынче она неподвижно находится у левого клироса. Самой же ярмарочки уже давно не существует.
Глава III[править]
Приезд мой в город Тихвин был апреля 1-го; через два дня, в воскресенье, отец водил меня к благословению архимандрита Самуила и образному иеромонаху Мартирию. О. архимандрит по расположению к моему отцу обласкал меня, а Мартирий дал мне небольшой деревянный судок, наполненный вареньем. Тут жизнь моя пошла, что называется, припеваючи. На первых порах отец мой поручил мне раздавать «мартириеву муку». Эта должность была по мне. Она состояла в том, что приходящему или приходящей от Мартирия с лоскутком серой оберточной бумаги, непременно с красной сургучной Мартириевой печатью, я, не спрашивая, кто податель и отколе, отпускал пуд муки; если же на бумаге было две печати, то отпускалось два пуда, а если три, то отпускалось три пуда. Операция эта производилась почти ежедневно. Получаемые записки с печатями Мартирий приказывал тотчас же истреблять, не требуя в раздаче муки никакого отчета; он приказывал только сказывать ему, когда мука будет подходить к концу, и эта обязанность лежала тоже на мне. Бывало, увидишь, что муки остается уже последний куль, и идешь сказать Мартирию, что муки остается столько-то; за эту весть мне всегда бывали подарки, заключавшиеся или в конфетах, или фруктах.
У тихвинских знаменитых граждан было в обычае рассылать родным и знакомым пироги с маком. Такие пироги приносили и Мартирию. Он никогда сам их не употреблял, а раздавал кому знал. Часто давал такие пироги и мне. После моего извещения о муке, бывало, не успеешь прийти на огород, как уже из какого-нибудь лабаза везут к нам шесть кулей ржаной муки. Зимой в наше отсутствие из Тихвина эту муку раздавала наша экономка, старуха Прасковья; тогда она была полная хозяйка на огороде. Источник, откуда проистекала такая раздача муки и другого чего, был неизвестен; ни один лабазник никому не сказывал, — платил ли Мартирий за муку деньги или нет. Так крепко хранили торговцы эту заветную тайну… Теперь уместно сказать и о Мартирии, кто он был? О нем я неоднократно слыхал рассказ моего отца своим близким в селе Угодичах. Отец мой был, между прочим, весьма близок к настоятелю обители св. Иакова, епископа Ростовского, архимандриту Апполинарию Пулашкину[35]. В одно время, в бытность в гостях у этого архимандрита, у них зашла речь о башенных часах. Архимандриту хотелось устроить в своем монастыре колокольные часы, но он не мог приискать для этого благонадежного и хорошего мастера. Мой отец рекомендовал ему часового мастера родом из города Серпухова Дмитрия Иванова Савостина, проживавшего тогда в городе Тихвине. Этому Савостину привелось делать такие часы в Тихвинском большом монастыре. Он сделал их весьма прочные и верные, бившие в колокола минуты, четверти и часы. Они каждую четверть часа выигрывали на подобранных колоколах следующие куранты: «Кто-то может убежати смертный час: ни царь, ни князь, ни воин, ни пастух». Для механизма этих часов ниже колоколов была устроена теплая комната; из этой комнаты мастер сделал привод, которым приводились в Движение часовая и минутная стрелка на циферблате.
Архимандрит Апполинарий весьма был рад такому указанию и просил отца вызвать мастера к нему, сказав при этом свои условия. Когда отец мой приехал в свое время огородничать в городе Тихвине, то там условился с Савостиным об устройстве подобных тихвинским часам и в обители св. Иакова. В Ростов Савостин приехал с женой и сыном; устроил по условию часы, существующие и в настоящее время на колокольне Яковлевского монастыря, потом устроил часы в селениях: Поречье-Рыбном и Вощажникове. Так как эти работы, так и многие другие стали приносить ему хорошие выгоды, то он и поселился навсегда в городе Ростове, в доме Сергея Александрова Фигурина, подле нынешней богадельни св. Димитрия у каменного моста, напротив проспекта, во втором этаже. Против отца моего Савостин не остался неблагодарным и подарил ему своей работы стенные часы недельного завода с колесом, показывающим числа; бой этих часов с репетицией. Часы эти вот уже около 80 лет ходят без всякой починки по причине своего прочного устройства и хорошего материала, меди и стали. Дмитрий Савостин, его жена и сын Иван померли в Ростове и все погребены в обители св. Иакова. Иван Дмитриев помер в той обители иноком, под именем Михаила, и, умирая, передал свое искусство и инструмент штатному служителю Яковлевского монастыря Ивану Наумову. Передавая Наумову, он поручил ему наблюдать и за часами Артынова. Это, впрочем, благодаря прочности работы часов и не понадобилось. Наумову, пока он был жив, приходилось в Угодичи ездить очень редко и только раз почистить по прошествии нескольких многих годов.
Когда устраивались часы в обители св. Иакова, в это время пришел странник, молодой человек, родом грузин, по имени Петр Егоров, судя по паспорту из простолюдинов. Он испросил позволение у архимандрита Апполинария остаться на несколько времени и послужить в обители для братии. Это было ему позволено. Обитель и братия расположили этого странника поступить тут же в иночество. Он постригся под именем Мартирия. По расположению к нему настоятеля новый инок Мартирий был определен под начало к известному по строгости и святости жизни гробовому старцу Амфилохию*[36][36]. От хорошего учителя произошел и хороший ученик.
Под рукою Амфилохия Мартирий проходил послушанием все монастырские должности ревностно и усердно, чем и заслужил себе любовь наставника, внимание настоятеля и искреннее уважение братии, неусыпно служа оной. Случай подружил его с сыном часового мастера, молодым человеком и сверстником по летам, тоже иноком. Беседы товарищей касались обителей и их уставов. Савостин превозносил до небес обитель и братию Тихвинского большого монастыря и вместе с тем рассказывал о бесчисленном стечении поклонников в обитель к иконе Тихвинской Божией Матери.
Верующие туда стекались из всех концов России, а в особенности из Питера. Последнее ли или другое какое призвание возродило у Мартирия мысль посетить Тихвинскую обитель. Испрося благословение у архимандрита Апполинария и у своего наставника старца Амфилохия, он пошел с посохом в руке в город Тихвин и там в обители Тихвинской испросил благословение у настоятеля, архимандрита Герасима, послужить для братии.
Архимандрит принял его и поручил под начало известному своею жизнию монастырскому казначею, иеромонаху Флавиану**. Мартирий проходил и здесь послушание с великим усердием, смирением и кротостию, начиная с кочегара на монастырской кухне и пивоварне; он был дровоколом, водовозом, хлебодаром, и наконец, уже при настоятеле Самуиле, Мартирий посвящен был в иеромонаха и определен в должность «старца образного».
В этой новой должности Мартирий был замечателен по строгости своей жизни, во всем подражая бывшему своему наставнику Амфилохию. Около двадцати лет Мартирий был на этой службе и не выходил никуда за монастырские ворота. При этом он был замечательный постник; даже послушник его Даниил видел одно только сухоядение, да и то весьма умеренное. Келья его была небольшая со сводами, о два окна, и находилась в нижнем этаже, в средине северного корпуса, по левую сторону, близ соборного храма обители. Постель была самая жесткая, едва ли не голые доски под чистым покрывалом, подушка круглая в чистой белой полотняной наволочке. Одни говорили, что это обрубок дерева; другие, что подушка эта была набита песком. Такой жизнию Мартирий заслужил всеобщее уважение и любовь не только от настоятеля и братии, но и от приходящих со всех сторон богомольцев.
Одежда Мартирия зимою и летом заключалась в одном подряснике из грубой и толстой крашенины и на такой же подкладке, надетом на рубашку, и в обыкновенном поношенном клобуке. Мантию иеромонаха он надевал весьма редко; другой одежды он никакой не имел, несмотря на то что соборная церковь в Тихвинском монастыре очень холодна, служба же его при иконе была постоянная. Во время жестоких морозов он иногда позволял себе носить серые валяные сапоги. Мне случалось ходить к нему от моего отца за разменом медных денег на 25 и более рублей. Мартирий в ту же минуту рассыплет, бывало, по каменным приступкам, устроенным перед иконою Богоматери, мешки медных денег, более по-тогдашнему екатерининские пятаки, и начнет их весьма скоро насчитывать. Это он делал невзирая на жестокий мороз не только моему отцу, но всякому, кто бы ни попросил. На зимнюю одежду Мартирия все удивлялись, и я сам часто слыхал от других, что только один тонкий без ваты подрясник греет постного и сухого Мартирия.
Продажа свеч у иконы Богоматери была весьма большая, но он никогда не требовал для этого себе помощника, а исправлял все сам. По примеру нашего св. Леонтия епископа Ростовского[37], Мартирий приучил детей ходить из города в монастырь на обедню. Бывало, среди самой жаркой игры с товарищами услышишь благовест к монастырской обедне и только сделаешь им предложение идти к Мартирию на обедню, как все толпой отправлялись туда. Относительно костюмов мы не стеснялись, ходили босиком и в одних рубашках. После обедни, по обычаю обители, все бывшие в церкви, большие и малые, шли прикладываться к иконе Богоматери; тут Мартирию предстояла новая служба, впрочем, уже произвольная: он прикладывал сам всех детей к иконе Богоматери, так как образ был поставлен довольно высоко, и после этого он оделял всех нас гостинцами (вместо кутьи св. Леонтия), а мне часто приходилось получать от него в это время апельсины, груши, баргамоты, яблоки, а иногда винные ягоды, французский чернослив или конфекты.
Прошло с тех пор уже шестнадцать лет. Не знаю, не нарушился ли теперь обычай, бывший тогда в городе Тихвине у женского пола, ходить днем, между обедней и вечерней, для поклонения иконе Богоматери. Это поставляла себе каждая гражданка в непременную обязанность; больше, разумеется, это делалось для того, чтобы сходить в монастырь людей посмотреть и себя показать. В эти часы церковь была заперта, а против иконы Богоматери в западной стене собора была устроена полукруглая большая арка в виде паперти с железною неподвижною и непроходною решеткою. На этом месте во весь сказанный промежуток времени паперть была полна женским полом, большею частию в хороших нарядах; каждая придет, помолится, посмотрит на других, встретит родную, соседку или близко знакомую, поговорят и идут или по домам, или в гости. «Быть у Богоматери», как об этом тогда говорилось, в хорошую погоду служило для женщин вместо прогулки, и в этом обычае было мало истинно религиозного.
Однажды разнесся слух, что о. архимандрит получил из Петербурга от митрополита уведомление, что на праздник Тихвинской Богоматери прибудет в обитель на особом судне грузинская царевна Нина Егоровна со свитою для богомолья. Это известие крайне смутило образного иеромонаха Мартирия, так что, не будь письменного неоспоримого уведомления митрополита, он бы ни за что не поверил. Но вот праздник приближался. Народ стал тысячами стекаться отовсюду в обитель; многие приходили за несколько сот верст. Мартирий стал растерян и смущен, что заметно бросалось в глаза всем; на болезнь он не жаловался, а о причине видимой перемены не ответил даже и настоятелю.
В полдни 25 июня «Трешкот», судно особого устройства, крытое, с палубой и каютами, пристало к самой обители и из него вышла грузинская царевна со свитою. Архимандрит с братиею встретил ее торжественно и отвел ей для помещения особый корпус, называемый митрополичьим; в нем останавливались Высочайшие особы, митрополит и прочие высокопоставленные власти. Отдохнувши немного, царевна пожелала после малого повечерия и до всенощного бдения отслужить молебен, который соборне и торжественно отправлял сам о. архимандрит со всею братиею. В это время образному старцу Мартирию волей-неволей должно было стоять в мантии у иконы Богоматери и благословлять богомольцев всякого звания, желавших его благословения. После молебного пения царевна пошла приложиться к иконе, потом, смиренно повинуясь обычаю богомольцев, обратилась за принятием благословения и к Мартирию. Взглянув на него, она громко вскрикнула:
«Брат Петр? тебя ли я вижу!» — и с этим словом и со слезами, как бы забывшись, крепко сжала его в своих объятиях. Долго в таком положении стояли брат и сестра. О[тец] архимандрит, братия и тысячи народа были свидетелями этого свидания брата и сестры. Только тут узнали, кто такой был образной монах Мартирий и почему он один и был в такой перемене перед ее приездом и один только не желал приезда царевны.
Впрочем, и после этого события Мартирий не изменил смиренную и подвижническую жизнь, а еще более смирял себя и убегал славы, прогремевшей о нем после этого события. Между тем прилив богомольцев к Богоматери все удваивался. Всякий богомолец старался только подать лепту свою на свечку и на масло иконе непременно в руки Мартирия и принять от него благословение, и за тысячу верст богомольцы сказывали, что подали на свечу и масло самому Мартирию и приняли от него благословение. Вот каков был Мартирий в первый приезд мой в город Тихвин!
* Иеромонах Амфилохий, в мире Андрей, был уроженец г. Ростова, сын священника прихода св. Иоанна милостивого, дед его был священник с. Поречья-Рыбного, рукоположенный св. Дмитрием митрополитом Московским[38]. Андрей был сначала причетником, а потом дьяконом в том же приходе. Он отличался кротким нравом, благоразумием и строгостию жизни, вместе с тем он был искусный иконописец и находился в числе художников, собранных по воле императрицы Екатерины II для возобновления стенного письма в Московском Успенском соборе и других кремлевских соборах. На долю кисти ростовского дьякона Андрея всецело досталась, кроме других работ в Успенском соборе, и паперть Благовещенского собора. По окончании московских работ он скоро лишился своей супруги; вслед за этим событием он пост} пил в 1777 году в иночество в обитель св. Иакова. Здесь с 1780 г. началось его служение должности гробового старца, при раке св. Димитрия. Подобно тени слава следовала за его смирением. Он сделался известным не только жителям Ростова и окрестных мест, но и богомольцам всех краев России, и многие знатные особы считали за счастие быть духовными детьми Амфилохия. Его удостоил посещением император Александр I и долго с ним беседовал.
Болезнь лишила под конец жизни о. Амфилохия употребления ног; и на службу к св. Димитрию его возили из келии в нарочно устроенных для этого креслах, сделанных духовной его дочерью, графиней Анной Алексеевной Орловой, дочерью героя Чесменского[39]. По этому поводу о. Амфилохий к одному из своих духовных детей, знатному вельможе, в назидательном письме своем между прочим писал следующее: «Я как пророк Илия катаюсь ныне на колеснице, только с тою разницею, что тот катался на небе, а я с грехами моими катаюсь по земле».
Иеромонах Амфилохий и отец архимандрит Иннокентий[40] были родные братья и впоследствии оба служили в обители св. Иакова и Димитрия: один настоятелем обители, а другой — Тобовым старцем, и в этих званиях кончили жизнь. Иеромонаха Амфилохия и по сей час все Читают за святого. Действительно это был Боговдохновенный старец. Архимандрит Иннокентий был тоже весьма почтенная личность. Воспоминания об нем живы и посейчас в Ростове. ** Иеромонах Флавиан был родом петербургский купец, ближайший родственник знаменитому петербургскому купцу и лесному торговцу Федулу Громову. У Флавиана меньший брат Даниил был послушником у Мартирия «образного старца» и в этом звании уехал с Мартирием в Филиппо-Ирабскую пустынь, где оба они и кончили жизнь.
Глава IV[править]
Мая 9-го, в день святителя Николая, отец мой поехал в Николо-Беседный монастырь, к строителю этой обители, иеромонаху Анастасию, взяв с собой и меня. Монастырь этот стоит на восток от города Тихвина, в расстоянии четырех верст, на большой столбовой дороге из города Тихвина в город Устюг. Когда мы приехали, то у строителя было немало гостей, в том числе и архимандрит Самуил; было также несколько человек и из купечества. Монастырь состоял в зависимости от Тихвинского большого монастыря. За трапезой между гостями зашла речь о начале этой обители, устроенной по поводу явления на этом месте Божией Матери со святителем Николаем. Здесь Божия Матерь беседовала на колоде или упавшей сосне, а перед ней стоял святитель Николай. Это видел тогда один благочестивый причетник из недальнего, тут бывшего погоста. Этому же причетнику Божия Матерь в видении повелела потом сходить в город и сказать попам, чтобы они над построенною деревянного церковию на месте явления ее на болоте «Таборы» не ставили бы железных крестов, но ставили бы деревянные, в противном случае она сим будет прогневлена.
Попы причетнику не поверили и уже готовый железный крест велели мастеру поставить над главой. Едва принялся мастер ставить крест, как сильная буря мастера и с крестом унесла за три версты.
Тут вмешались в разговор несколько купцов; один из них, Иван Тимофеевич Бередников, высказал, что на его полянке, где он сеет хлеб для своего продовольствия, находящейся в трех верстах от города, стоит большой деревянный крест под шатровою крышею на четырех столбах. На этом месте и был поставлен мастером невредимо, унесенным бурею вместе с железным крестом. Купец Максим Иванович Калашников сказывал о таком же кресте и на его полянке, только по какому случаю был поставлен этот крест — я теперь рассказа не припомню, а, должно быть, чудо было замечательное, потому что тогда об этом говорили. Наконец Григорий Иванович Парихин и тот сказывал, что и на его полянке, близкой к городу, стоит тоже подобный крест. Поставлен он потому, что на этом месте было какое-то чудо с Грозным царем, когда он приехал на поклонение Божией Матери в Тихвине. Кажется, тут что-то сделал с ним юродивый или какой-то блаженный, но что именно сделал — опять я запамятовал.
Духовное училище помещалось в одном из корпусов монастырских зданий, и при нем жили многие и ученики. Я учился на квартире, занимаемой учителем Пашеозерским в том же монастыре. Не знаю, случайно ли или по замечанию учителя о моих наклонностях, он учил меня более всего русской истории.
История меня заняла, и учитель стал давать мне читать книгу русской истории более пространную. Тут-то я встретил имена исторических деятелей, о которых я слыхал и в селе Угодичах от Григорья Ильина или Ивана Алексеевича Быкова. На дому учителя со мной учился сын какого-то причетника по имени Егор; он был с дивными способностями, но большой шалун. Учитель при уходе своем в класс на известное время часто привязывал его за ногу к столу медной цепью. Егор заданный урок всегда приготовлял задолго до прихода из класса учителя. Во время публичного экзамена, на котором присутствовал председателем архимандрит Самуил, Егор вышел первым учеником, и хотя летами был молод, но не в пример прочим отправлен был в Новгородскую семинарию, и более о нем я ничего не знаю; любовь же к истории с того времени стала быть господствующею моею страстию; я остался ей верен и до сего времени.
Но вот стал приближаться и праздник Тихвинской Богоматери. В начале июня Мартирий помимо моего родителя одел меня, как говорится, с ног до головы; он сделал мне белье, сапоги, брюки, жилет, сюртук, или, как тогда звали, — сибирку, и высокий, четырехугольный малинового бархата картуз.
В Иванов день, перед Тихвинской, бывает праздник и ярмарка в Дымском Антониевом монастыре, находящемся на юго-восток от Тихвина на расстоянии 15 верст; тогда строителем в нем был иеромонах Мельхиседек; обитель эта находилась также в зависимости от Тихвинского большого монастыря. В монастыре этом, как я помню, была одна каменная соборная церковь, в которой под спудом почивают мощи препод[обного] Антония Дымского[38]; при гробнице его находится кругловерхая кованая железная шляпа с широкими полями; в этой шляпе, по преданию, святой копал будто бы находящееся там озеро, которое имеет крепкий песчаный грунт и чистую прозрачную воду. Озеро или пруд имеет пространство около квадратной версты и окружено лесом. По принятому обычаю и заповеди преподобного ни один богомолец, желающий посетить обитель, будь то мужчина или женщина, не искупавшись в озере, не входит в обитель. Это исполняют все с великой охотой, и каждый потом чувствует себя гораздо свежее. Бывали случаи, что многие больные, искупавшись в озере, выходили из него совсем здоровыми. Для богатых и знатных посетителей устроены прочные деревянные купальни, которые во время зимы отапливаются; простолюдины же купаются прямо с берега, и притом мужчины и женщины не в дальном друг от друга расстоянии. В этот приезд наш праздник и ярмарка были в полном разгаре; в озере купалось бесчисленное множество народа обоих полов, это и по моим летам показалось мне странным. Отец мой, выкупавшись со мною наряду с другими, то есть раздеваясь на берегу озера, повел меня в монастырь. Монастырь был окружен деревянной оградой с такими же башнями; теплая церковь и настоятельские кельи были тоже деревянные. Приложившись к гробнице преподобного, отец надел на меня шляпу святого и, поддерживая ее, заставлял меня в ней молиться; шляпа показалась мне весьма тяжелою. Обедню служил архимандрит Самуил. После обедни мы были за трапезой у строителя: там, кроме архимандрита и нескольких сослуживцев его, иеромонахов, посторонних, кроме нас, никого не было. После трапезы монахи ушли и остались только архимандрит Самуил, строитель Никандр и мой отец. После сытной трапезы и обильного возлияния вина старцы, будучи в полном цвете лет и оба толстые, смотрели из окна поочередно в большую зрительную трубу, и, как теперь помню, смотря в трубку, они много и весело над чем-то смеялись; озеро лежало на юг от обители на несколько сот сажен; к вечеру отец мой и архимандрит уехали в город.
В это время моему отцу пришел срок получать деньги со строителя Мельхиседека за саратовскую и уральскую рыбу, отпущенную для обители во время Тихвинской ярмарки. Таких обителей, в которые мой отец поставлял рыбу, было пять: Тихвинский большой монастырь, Мартириев Зеленецкий, Николаевский-Беседный, Антониев Дымский и Введенский девичий в городе Тихвине. Помню я, что для отпуска этой рыбы в обители отец мой имел особую книгу, у которой все листы состояли из гербовой бумаги; в этой книге монахи и расписывались в приеме рыбы, равно расписывался там и отец мой в получении денег. Из Уральска с рыбным товаром нам присылали также и свежей икры в нескольких различной величины бочоночках, которыми отец и дарил как настоятелей обителей, так и других лиц, в том числе и образного старца Мартирия. По словам моего отца, Мартирий, впрочем, не пользовался этим лакомством, а раздавал все тем из братий, которых он знал.
Накануне 26 июня приехала к Мартирию сестра его, грузинская царевна Нина Егоровна, с несколькими своими родными: она опять остановилась в тех же кельях; насколько я помню, царица Нина была средних лет, старше Мартирия, выше его ростом и мужественнее. Все приехавшие с ней весьма походили друг на друга: с смуглыми продолговатыми лицами, черными волосами и глазами и большими носами. Какого фасона была их одежда — я не припомню, но не забыл, что она у всех была однообразна и ослепительной белизны; волосы женщин были покрыты длинными белыми покрывалами, на лбу же было что-то блестящее в виде небольшого кокошника или жемчужной «поднизи», какие тогда носили тихвинские щеголихи.
На третий день приезда царицы Мартирий водил к ней и меня; он что-то долго разговаривал обо мне на грузинском языке; после этого Мартирий из другого покоя принес ее маленький детский самоварчик, который она и подарила мне на память; этот подарок сохраняется у меня и в настоящее время в целости. В детстве я часто грел его, а теперь иногда греют его мои внучата. Воды в него уходит всего шесть чашек; этот самоварчик тульской Работы, мастера Прокофья Суровцева.
Двадцатого августа была закладка придела по правую сторону соборного алтаря во имя св. пророка Самуила. Весь юго-восточный церковный угод был основан на одном камне огромной величины, сероватого цвета и четырехугольной формы. Этот камень приплыл к монастырю на льдине в апреле 1820 года. Льдина была не толстая и немного более камня. Когда сняли со льдины камень, то под ним оказалась небольшая зеленая свежая травка. Камень этот прошел в самое большое половодье реки и сквозь быстрое, похожее на водопад, стремление воды в шлюзе. Никто не видал, как он остановился на реке у спуска для бранья воды, близ северо-восточной монастырской башни. Камень тут некоторое время вертелся на льдине; двенадцать лошадей, в том числе и лошадь моего отца, едва могли его снять со льдины и втащить на берег; как только его втащили, льдина тотчас же распалась на части и осталась одна трава, которую народ тотчас же разобрал на память об этом чуде. Долго хранилась эта трава у нас в доме. По надписи, высеченной на камне, вероятно, можно видеть его в обители и в настоящее время, надпись эта была следующая: «Камень, его же небрегоша зиждущии, сей бысть во главу угла» (Пс. 117, ст. 22).
В именины моего отца, 9 октября, посетил его сначала архимандрит Самуил, а потом пришла вся братия и городское соборное духовенство; в это время казначей иеромонах Флавиан и соборный священник о. Нил рассказали каждый по чудному происшествию. Иеромонах Флавиан рассказал о себе следующее: когда он находился еще новоначальным послушником в обители Валаамской, на Ладожском озере, то туда был прислан, под строгий настоятельский надзор по Высочайшему повелению Императора Павла, какой-то ученый магик, который будто бы сказал Императору, когда и как он умрет. Настоятель отвел узнику самый мрачный и во всей обители самый крепкий со сводами каземат, куда и свет дневной проникал лишь сквозь узкое и длинное верхнее окно с крепкою железною решеткою. В темнице не было ни стола, ни стула, ни койки, были лишь каменный пол да голые стены и доска. Для прислуги к нему был приставлен этот Флавиан, который и жил в маленькой прихожей, перед дверьми узника. Флавиан сказывал, что едва узник станет углем писать на стене, выводя круги и становя какие-то знаки, как у него тотчас же явится стол с письменным прибором, стул, кровать и всевозможное кушанье. Сколько раз у него все это ни обирали, все это наутро появлялось вновь. На бумаге он писал тоже одни круги и ставил какие-то знаки или буквы, которые даже академия наук не могла определить. В шутку он говорил Флавиану, что он-де узник произвольный и если захочет свободы, то лишь напишет на стене корабль, — в нем уплывет, напишет коНЯ __ на нем уедет; наука эта, как говорил Флавиану узник, называется «Гог и Магог»[39], и что настанет время — будут многие знать ее. В одно прекрасное утро узника в каземате не нашли, несмотря на то что двери каземата запер и запечатал сам настоятель; притом же по обыкновению во всю эту ночь в прихожей каземата и у окна была неусыпная и сменная стража. Хорошо было бы узнать, не осталось ли какого-либо воспоминания, или записи, на Валааме о таком узнике магике, которому со страхом и трепетом служил Флавиан, исполняя возложенное на него послушание, тем более что, по рассказу Флавиана, узник оставил на стене надпись, нацарапанную чем-то острым и довольно глубоко: «Не умру, но жив буду и повем дела Господни»[40].
Другой рассказ был соборного священника о. Нила. Священник этот был лет около сорока, молодолиц, красив, плотный, высокого роста и страшный силач. Раз, в день тезоименитства игуменьи Таисии — настоятельницы Тихвинского Введенского монастыря, приглашен он был на служение; в это время в монастыре уже много годов жила монахиня (имя ее я забыл), которую все почитали за святую; жизнь она вела очень строгую, большую часть времени проводила в церкви и часто приобщалась св. Тайн; сказывала прошлое и самое тайное вопрошающим ее, притом таким лицам, которых она даже в первый раз видела. У кого было сомнение об отсутствующем родственнике или не было от него долго никакого известия, она, несмотря на то что этот отсутствующий был за тысячу верст, скажет весьма верно: здоров ли он или болен; мало того, она сказывала даже, что это лицо в данное время делает. При такой дивной обстановке святая мать была как у игумении Таисии, так и у всей обители и у всех знавших ее горожан в великом уважении.
Раз как-то по окончании обедни святая монахиня в испуге посылает штатных служителей не пускать в обитель идущую странницу, указав при этом самый вид и одежду этой грядущей странницы. Не успели еще посланные исполнить этого приказания, как странница вошла уже в монастырь; тут наша святая почти взбесилась; кричала и не велела пускать странницу в церковь. Вошедшая была монахиня средних лет, высокого роста и, по-видимому, самой постной жизни. Увидев ее, наша святая стала бегать по церкви и кричать таким голосом, какого у ней никогда не бывало, да и быть не могло; стала при этом поносить странницу непристойными словами, которые слышать и не в обители было бы весьма зазорно.
Все бывшие в церкви пришли в великий страх; пришедшая же странница приказывает схватить святую монахиню, как неприлично ругающуюся в храме. Сторожа и штатные служители, подкрепляемые некоторыми богомольцами, стали уже брать, но сила нашей святой была неестественная; однако, с помощию о. Нила, им удалось святую повалить на пол и так держать ее. Впрочем, держать святую было очень трудно, она всех держащих с силой поднимала кверху и билась жестоко; но вот пришедшая странная сделала над нею в воздухе крестные знамения и велела о. Нилу расстегнуть опоясывающий ее ремень и положить на громко и безобразно кричащую и барахтающуюся монахиню. 0[тец] Нил дрожащими руками едва расстегнул у пришедшей ремень и положил его, как было приказано, как после этого наша святая не пошевелилась и вдруг перестала кричать; только, выпуча глаза, она страшно глядела и вдруг громко и пронзительно свистнула и выпустила изо рта густой клуб дыма, странная же взяла клуб этот рукою и крестом проводила в двери вон из церкви, испуганным же зрителям и зрительницам сказала, что теперь все кончено. Святая наша лежала на полу, как мертвая; странная велела отнести ее в келью, потом поздравила игумению Таисию со днем ее ангела, а рассказчика о. Нила поздравила с новорожденной дочерью, которую велела назвать своим именем «Ксенией». После этого, бывши у игуменьи за трапезой, сказала, что она пришла издалека только за тем, чтобы выгнать из сестры пытливого духа, который уже больше не возвратится: простясь потом со всеми, ушла неизвестно куда. У о. Нила точно в то самое время, когда странная поздравила его, родилась дочь; монашенка же, исцеленная пришедшей, во время этого рассказа о. Нила была еще жива.
Настало время ехать моему отцу в Ростов; он собрался вместе со мной, и мы поехали в повозке, запряженной парой; кучером был тихвинский мещанин Савва Аникиев Субботин. В день отъезда отец и я ходили прощаться с архимандритом Самуилом и с Мартирием. Мартирий при расставанье дал отцу что-то мягкое и довольно немалое объемом, завернутое в бумагу, мне же подарил детскую чернильницу и песочницу на круглом деревянном поддонке, обложенном по бокам бронзой. Я и в настоящее время всегда пишу из этой чернильницы. Отец мой, придя на огород, развернул подарок Мартириев и нашел тонкую полотняную, новую и длинную монашескую рубаху, шелковый пояс с молитвой, нитяные чулки и мущинские большие башмаки; этот подарок он привез в село Угодичи, как и я свою чернильницу и самовар.
Под конец года начались приготовления к праздникам; шили различные обновы для молодцов и девиц. По заведенному обычаю предков, готовились к пивоварению, которое было довольно оригинально. Собравшись, миряне избирали доверенное лицо, которое должно было вести порядок варки пива; переписывали желающих пивоваров, кому сколько желательно, по их наречию от получетверика до кади (т. е. двух четвериков), потом миром же наваливали дров, поряжали мастера на несколько варь и почем с вари. Мастеров являлось тогда много; привезли потом инструменты, посуду: большие и малые чаны и котлы, потом доверенное лицо собирало муку или рожь на то количество пива, какое пожелал варить каждый домохозяин, а также и деньги на покупку солода и хмелю. Пивоварение продолжается несколько дней, беспрерывно день и ночь. Народа всякого возраста около пивного стана толпилось точно на ярмарке, в особенности же когда начинались «сливки пива» в хозяйские посуды; тут кидали жребий очереди; это большею частию производилось ночью, и все участвующие к этому времени оповещались. Охотники пьют пиво вдоволь из пивоварова общего корца и смакуют его достоинство; как только первая варя закончится, так начинается по очереди другая и других домохозяев и т. д., сколько различных домохозяев, столько и варь; пиво это заготовляется на всеобщий праздник села Угодич — Крещенье. Я помню такие годы в своем детстве, что пивные станы бывали в трех местах: главный у чистого пруда, второй в Никольском конце близ дома Вьюшина или Панина, третий в овинном конце к деревне Уткиной. С умножением самоваров и чаепития пивоварение стало год от года производиться менее, и наконец в 1831 году было последнее пивоварение, после которого более никогда уже и не повторялось.
На праздник Рождества был обычай свозить взрослых девиц в селе Угодичи гостить из разных селений; конечно, каждая привозилась к своим родным или знакомым. В Рождество и во второй день хоровод, или круг девиц, собирался весьма велик. Тогда не стеснялися, что не у всех были особенно нарядные костюмы: у кого какой был, в том и шла гулять девица. Богатые и бедные гуляли вместе без зависти и были вполне довольны каждая своим нарядом; тогда было не то, что ныне; за неимением хорошей одежды не сидит дома, как ныне; теперь какая одежда на богатой, такую стараются иметь средние и даже бедные, не думая, что это сопряжено с разорением отца и что, исполняя прихоти дочери, он делается бессильным домохозяином-землевладельцем. Увы, всемогущая мода и роскошь на это не смотрит. Подумаешь, так за мужиков страшно!
В обыкновенные зимние праздничные дни молодые люди и девицы гуляли по улицам, ходя попарно: одна пара за другой; каждая пара имела за собой саночки, с которыми обыкновенно ездят с бельем на озеро. Молодцы в это время ходили группой подле этой длинной «гусеницы» девиц и их санок, высматривая невест, пели песни или играли чигами; дети в это время играли в «лопак», который устраивался на гладком льду, или катались на Мухиной и Фомичевой горах; теперь уже этого нет. Перешло все в одно предание старины. После праздника Рождества начинались свадьбы; обыкновенно дело начиналось с сиденья или смотрин невесты. Свадьбы были не так шумны и разорительны, как ныне; они были немногочисленны; сговор, девичник, княжий стол[41] — и только. У богатых еще после княжьего брачного стола наутро бывал красный стол, потом у невесты почестье, и тем все заканчивалось; не было ни танцев, ни сборов молодцов и девиц на танцевальные вечерины и другие подобные многочисленные нынешние затеи.
Ведь это все ненужная трата для дармоедов и притом вовсе чужих. Когда просвещение откроет нам глаз Бог весть! Теперь пока молодой народ гибнет в своей необразованности и нравственности, а родители жалуются на непочтение детей, но кто виноват? Сами.
В это время в дом наш были вхожи две женщины: одна из деревни Борисовской, которую все заочно звали «свищ», а другую, из села Сулости, звали «жабихой». Женщина дер. Борисовской была девка лет пятидесяти или больше, ростом высокая, мужественная и еще красивая, хотя старуха по летам. Из разговора домашних по малолетству тогда я не мог понять, что у нее половые части были особого устройства, отчего она оставалась девкой и прозывалась «Борисовский свищ». Вот только теперь, не очень давно, читая «Воскресный досуг»[42] (не помню, которого года), в описании биографий знаменитых красавиц Парижа я нашел в одной из этих красавиц точно такой же субъект, как наша борисовская баба. Сулотская же баба, то ж лет около 50, ходила с толстоувитою холстиной и платками шеей; о ней говорили, что она жила со старушкой матерью, которую совсем не почитала и вела развратную жизнь; раз в первый день Пасхи мать попросила у ней молока, но она не только не дала молока, но всячески ее обругала. Мать весьма оскорбилась на это и в гневе своем будто бы сказала: «Чтобы тебе жаба в горле села». Дочь, не давши матери молока, потом захотела его выпить сама, и когда пошла за ним и только что раскрыла крынку с молоком, как видит наверху молока большую и страшную жабу; жаба будто бы мгновенно вскочила на шею и впилась в оную так крепко, что никакими средствами отнять ее было невозможно. Так она и осталась с жабой на шее до конца своей жизни. Сулотская «жабиха», впрочем, ходила весьма редко в Угодичи и сама рассказывала о своем преступлении против матери; «Борисовский же свищ» ходила в Угодичи часто, и мы, дети, всегда дразнили ее «свищом». Она очень сердилась и кидала в нас палками и каменьями; конечно, поймать нас ей никогда не удавалось; впрочем, старшие строго запрещали нам ее дразнить, но разве можно унять вольных крестьянских детей!
В то время после помещика нашего Карра остались три замечательные особы; это были малоумный лакей Прокофий, или Пронька, камердинер Григорий Ильин и господский шут, крестьянин села Угодич, Иван Андреев Болмасов, или Бебнев; отец его, Андрей Борисов Бебень, жил у отца моего постоянно в работниках и имел чудную способность ловить для меня диких сизых голубей: насыплет, бывало, овса, голуби и налетят. Он поговорит с ними ласково и потом берет руками того, которого ему укажешь. Сын его Иван был шутом у помещика; говорил он складно, с большим юмором и неглупо; его помещик, как в сказке «Емеля-дурак», одел всего с ног до головы в красное: красный картуз, красный кафтан и красные сапоги. Он не был учен грамоте, но имел чудную память: сказанное или читанное ему он не забывал никогда, а помнил все от слова до слова; он был живая библиотека без книжной мудрости; не ведая ее, он удивлял своим знанием круга церковного чтения и пения; содержание псалмов Давидовых он знал крепко; спрашивайте, сколько вам угодно о тексте какого-либо стиха, он ответит все: в которой кафизме и в котором псалме это значится; часто даже делал замечания церковному причту в чтении и пении; мог ответить желающим знать, в какой день каких бывает святых, не по очереди, а так, о каком деле у него спрашивают; он ответит как по книге и о рождении луны и ущербе ее; Пасху спросите за сколько вам угодно лет вперед или назад, он скажет тоже верно. Императорский дом он знал отлично, даже каждой особы время рождения и тезоименитства; помер он в 1865 году в селе Угодичах. Вообще эти отставные лакеи были большие говоруны и спорщики.
Говоря о спорах, не могу умолчать о следующем событии, бывшем, кажется, в Тихвине в этом же году. Раз в присутствии моего отца был духовный диспут у именитых купцов тихвинских, Ивана Григорьича Климова и Петра Львовича Орлова, — закоренелых староверов, с иеромонахом и казначеем Тихвинского монастыря Флавианом. Между прочим купцы завели речи о существовании города Тулы во времена пророка Давида и будто царь Давид в псалме 10, ст. 2 сказал: «Уготоваша стрелы в Туле»[43]. Все доводы иеромонаха Флавиана остались тщетны; напрасно он доказывал, что это говорится вовсе не о городе Туле; город этот при Давиде не существовал, и Флавиан сказал им, когда, как и кем этот город основан, но русских богословов это не удивило. В словах Давида они не допускали иного смысла и утверждали, что с того самого времени в Туле делают ныне хотя не стрелы, которыми прежде стреляли, а «пищали» которыми тоже стреляют. Диспут этот случился, кажется, в ярмарку, при покупке свежей уральской рыбы в кладовой моего отца, где она хранилась.
Глава V[править]
Настал наконец и новый, 1823 год; родители мои поехали со мной в гости в село Сулость, куда отдана была моя сестра; это был Васильев день, и в Сулости был праздник. Отец зятя нашего Дмитрия — Андрей Гаврилов Грачев — был великий говорун. Он рассказал, как предок его Кузьма Грач в петровские времена слыл за великого колдуна и лечил воеводу от «лихой немочи». За это лечение он содрал с воеводы целую кису[44] петровских серебряных рублей и сверх того взял воеводскую лошадь с одноколкой, полной всякого добра, якобы в дар своим домашним. На эти воеводские рублевики дети Кузьмы Грача приобрели землю в «Измайловских светлицах» в правом берегу реки Таракановки, недалеко от ее впадения в реку Фонтанку. Потомки их и в настоящее время имеют там свою огородную землю и занимаются огородным промыслом, нося ту же фамилию Грачевых.
Сказывал он еще и о начале села Сулости. Первоначально в ней жил какой-то волшебник из князей с дочерью; отца звали Ласт, а дочь Сулой; потом жили различные князья, которые и выстроили здесь церковь; наконец половина села Сулости сделалась собственностью князей Голицыных, а другая половина была полковника Ярославова, а потом вся Сулость перешла к одному князю Сергию Михайловичу Голицыну. Рассказ этот был весьма плодовит и продолжался не в одно пиршество, а во многие; говорилось это больше во время чая, обеда и ужина. Вспомнишь про прежних стариков: сколько они знали рассказов, песен, повествований; почти в каждой деревне было свое предание о том, как произошло селение; теперь от этого скоро не останется и следа, все рассказчики перемирают, а с ними исчезнут предания; да и песни-то нынешние один срам слушать… В рассказываемое мною время на Сулости славился дьякон (имя я запамятовал); он считался по своему голосу первым по всему Ростовскому округу и притом твердо знал нотное итальянское пение. Роста он был высокого и очень красив собой; он был похож на Воржского (из села Воржи того же Ростовского округа); этот последний за свой голос был вызван в Петербург в Императорский зимний дворец и сделан протодьяконом, где и кончил жизнь свою с прозвищем «Ворожского дьякона».
Отец мой тут сулотского дьякона пригласил к себе на праздник Богоявления Господня. Дьякон действительно приехал и служил обедню, которая совершалась, несмотря на сильнейший мороз, в холодной церкви, по обычаю прежних лет, ибо в холодной церкви находится главный храмовой престол Богоявления Господня. После обедни был крестный ход из обеих приходских церквей для освящения воды, для чего вырубался во льду особого устройства крест, который, по преданию, приказал устроить в бытность свою в этот день в селе Угодичах Великий князь Василий Васильевич Темный. Предание говорит, что тогда после водоосвящения в тот день Великий князь имел кровопролитную битву с князем Василием Юрьевичем Шемякой косым, близ села Никольского, что на перевозе; Великий князь в этой битве победил Шемяку[45].
Как я сказал уже, что в день крестного хода был великий мороз, но он не воспрепятствовал стоящей в то время в селе Угодичах артиллерии стрелять из пушек, расставленных на берегу чистого пруда; пальба началась во время погружения священником в воду креста. В это время я был сильно напуган выстрелами из пушек. Много лет прошло, а я и по сей час не могу равнодушно слышать, как стреляют не только из ружья, но даже из самого малого пистолета; если приходится бывать при этом, то всегда отворачиваюсь и затыкаю уши.
Отец мой при этом освящении воды от сильного холода простудил голову и, сделавшись нездоров, скоро слег в постель и на 63 году 17 января в 8 часов утра помер; тут-то я вспомнил подарки Мартириевы, они пригодились моему отцу после смерти; во всю эту одежду и снарядили покойника. Погребен отец на родовом кладбище при церкви Николая Чудотворца с полуденной стороны церкви; положенная плита и сейчас показывает его могилу.
По смерти отца я остался единственный его наследник; мне было тогда 10 лет; составилась по малолетству домашняя опека из двух сватов отца, купца Василья Афанасьева Малышева и Андрея Гаврилова Грачева; привели в известность оставшийся капитал и положили в Петербурге в Опекунский совет до моего совершеннолетия; из этих денег положили для поминовения по 300 рублей серебром в Богоявленскую и Николаевскую церкви на вечные времена с тем, чтобы из процентов каждый причт получал каждогодно по 12 рублей, а 3 рубля серебром получал бы на потребу церковную староста. После этого опекуны повели речь о городе Тихвине. Кому и как там управлять огородами? Мать моя в этом деле была неопытна. У зятя Грачева был свой огород в Питере; зять ростовский, Гаврила Васильев Малышев, был уже с отцом моим по три года в Тихвине, и моя мать, по своему расположению к этому ростовскому зятю, отдала ему все огородное заведение; она выговорила впрочем, чтоб он занялся моим воспитанием. Когда нужно было ехать в Тихвин на ярмарку, то отправились: мать моя, зять Гаврила и я; дома же была оставлена старшая сестра моя Марья — жена Гаврилы Малышева, с двумя работницами, так что опущения в хозяйстве не было нисколько.
В Тихвине все знавшие отца мать мою приняли вместо его и весьма сожалели о потере мужа. Зять наш стал править делом после отца полновластно, а выручаемые за товар деньги получал себе и посылал их по требованию своего отца в Ростов.
Жизнь свою я тогда проводил весело и беззаботно, и любимым моим товарищем был меньшой сын мещанина Ивана Колтовского по имени тоже Иван. Семейство это было бедное и многолюдное; старик Колтовский нередко сказывал мне, что в Введенском девичьем монастыре погребена царица Колтовская, супруга царя Иоанна Грозного[46], которая была сродни ему, как происшедшая от его предка Колтовского.
Тихвинские жители День Всех Святых[47] празднуют очень торжественно; из Тихвинского большого монастыря бывает крестный ход в церковь Всех Святых, стоящую на правом берегу реки Тихвинки против большого монастыря. По преданию, на этом месте сошла на землю с воздуха икона Тихвинской Богоматери. Эта церковь принадлежит монастырю.
Когда мы шли уже обратно с крестным ходом, случился в городе на Богородской улице сильный пожар, истребивший около 60 домов. Бедствие было ужасно.
Вскоре на вспоможение погорельцам от Императора Александра I на имя городского головы, Василья Ивановича Овинского, было прислано 60 тысяч серебряных рублей; курс рубля тогда состоял в обращении 3 рубля 80 копеек ассигнациями, но этот курс вскоре упал до 3 рублей 60 копеек. Деньги эти все были розданы по принадлежности погорельцам. В непродолжительном после этого времени с городским главой случилось следующее событие; тогда низшие чины городской полиции состояли из граждан; они отправляли эту повинность натурою. Частные и квартальные и прочие чины были тоже от купечества и мещанства. Из числа сих один квартальный чем-то провинился пред градским главой Овинским; голова посадил его в городническое правление под арест. Брат арестанта пошел просить градского главу простить брата и выпустить из-под ареста, тот отозвался, что это зависит теперь не от него, а от секретаря городнического правления Петра Захарыча, тогдашнего воротилы всего города; тот пошел к секретарю, который отозвался, что он тут ни при чем; голова-де посадил, голова пусть и выпустит. Ходатай пошел опять к голове, тот опять почему-то стал уклоняться, и вот у просителя произошел крупный разговор с головой, и в горячности проситель назвал голову Государевым вором. Это голове показалось невыносимо обидно; он велел укорителя взять в городническое правление, и там стали снимать с него допрос; обвиняемый от своих слов не отрекался и потребовал, чтобы показание свое в книге допросов дали ему написать самому; это ему дозволили.
Он в казенной шнуровой книге написал, что градский глава, получивши монаршую милость погорельцам, серебряный рубль считал за 3 рубля 60 копеек, а раздавал по 3 рубля 80 копеек и потому он желает знать, кому поступил остаток в 20 копеек серебром от каждого рубля? Все присутствующие в Думе, прочитав это, пришли в великое смущение, но «что писано пером, того не вырубишь топором». Началось дело. Из Новгорода была назначена следственная комиссия; доносчик остался прав, а градского голову, мужчину рослого, дюжего и красивого, в одно прекрасное утро нашли на постели мертвого с признаком приема сильного яда. Этим судебное дело и кончилось.
В августе, не помню, которого числа, приехал в Тихвин Император Александр Павлович, подъехал он в коляске вместе с гр. Аракчеевым прямо к Тихвинскому монастырю[48]. Это было в полдни. Народа в монастыре толпилось множество, в числе мальчишек-зевак был и я. Государь подъехал ко вторым святым воротам с западной стороны, над которыми царем Феодором Иоанновичем[49] построена небольшая церковь св. Феодора Стратилата. Подле этой церкви, к югу, устроен двухэтажный корпус с настоятельскими кельями, с северной стороны, подле церкви тоже двухэтажные кельи, занимаемые монастырскими казначеем и экономом; корпуса эти строены еще Иваном Грозным.
Государя бывший архимандрит Герасим встретил приветственною речью. Герасим в это время случайно приехал из Москвы; он жил уже на покое в Симоновом монастыре. После речи Герасим пошел с Императором в соборную церковь. Там настоятель обители архимандрит Самуил сказал тоже приветственную речь. После молебствия Император, приложась к иконе Богоматери, долго разговаривал, как будто со старым знакомым со старцем Мартирием, потом посетил его келью, оттоле архимандрит с Мартирием водили Императора в трапезную церковь — казать шебуевскую картину перенесения Божией Матери; на этой картине изображен несущим на руках икону Император Павел Петрович. Император долго смотрел на эту картину и благодарил архимандрита Герасима за мысль осуществить это событие на холсте; потом Император молился находящейся там иконе Божией Матери, принесенной из Старой Руссы. Икона эта более трех аршин ширины и около 5 аршин вышины; затем Император посетил настоятельские кельи, где была приготовлена закуска. Государь был весьма весел и много разговаривал с обоими архимандритами и старцем Мартирием, находящимся тут же возле Государя. — Из обители Государь поехал в отведенный ему дом купца Ивана Максимовича Калашникова. Из Тихвина Государь поехал по Ярославскому тракту.
Моя мать познакомилась с игуменией женского Тихвинского монастыря Таисией и нередко ходила к ней со мной. В одно время ходил я с матерью в находящийся в недальнем расстоянии от этого монастыря лес и на небольшое окруженное со всех сторон этим лесом озеро, называемое «Царицыно озеро», здесь [скрывалась] Царица Колтовская, супруга Грозного, во время нашествия на город Тихвин шведов, которые город и женскую обитель разорили, и только не могли они взять Тихвинского большого монастыря[50]. Во время осады этого монастыря в стане, находившемся на южной стороне луга, называемом Таборы, на них вдруг нашло такое ослепление и исступление, что враги не узнали себя и боролись сами с собой, так что лишь малая часть их вернулась на свою сторону. На месте, где жила царица, поставлена небольшая часовня, куда она впоследствии часто ходила для богомолья. При своей жизни Царица возобновила обитель обширнее и лучше прежнего Она потом со старицей Дарьей приходила поклониться в Ростов св. Леонтию и на гроб его приложила пелену, на которой вышита золотом и шелком Божия Матерь с св. Николаем, беседующая на упавшем на земле дереве с поповичем Юрьем. Старицу эту ростовский святитель Иоанн Власатый[51] сопровождал в город Владимир. Царица померла в схиме под именем Марии, в лето 7091 мая в 16 день и погребена в притворе или паперти Соборной церкви Тихвинского женского монастыря.
Это передала моей матери в рассказе игумения Таисия.
На месте дома, где жил боярин Василий Колтовский, отец царицы (незаконный сын кн. Василья Юрьевича Шемяки, рожденный от княгини Феодоры, дочери кн. Ивана Феодоровича Голенина Ростовского, супруги кн. Семена Юрьевича Вороны Ростовского)[52], находилась кладбищенская деревянная церковь св. Иова многострадального; это я слышал из разговора с отцом моим тихвинского купца Ивана Тимофеевича Бередникова. Многие небогатые женщины ходили работать к нам на огород; одна из таких — солдатская дочь, у которой мать была полька, очень понравилась первостатейному тихвинскому купцу Якову Ивановичу Бередникову, который за красоту ее, невзирая на такое низкое положение, на ней женился и жил потом в великом согласии; имя этой солдатской дочери было Александра; я, бывало, часто на огороде с ней дрался.
Еще ходил к нам работать на огород старый гвардейский инвалид, по прозвищу Яков Питерец; он за какое-то преступление прислан был из гвардии в Тихвин под тамошний полицейский надзор. Он был мастер рассказывать сказки; я почти от него не отходил, особенно он хорошо рассказывал арабские сказки. После, когда я приобрел это сочинение в нескольких томах и стал их читать, то вспомнил давно уже умершего Якова Питерца. Он рассказывал тогда мне эти сказки точно по этой книге.
Тихвинский купец Иван Тимофеич Бередников, кроме двух сыновей, имел еще дочь. Она была старее меня годами тремя или четырьмя. Мне тогда было с небольшим 10 лет; у матери моей с купцом Бередниковым дело было условлено, чтобы когда мы вырастем, то чтобы соединить нас браком; я хотя не часто, но ходил с матерью моей к Бередникову в гости и видал названную мою невесту. Она была ростом высокая и красивая, но я тогда ничего не понимал и разницы между ей и полькой Александрой или Шушкой (которая впоследствии вышла за брата моей невесты) никакой не знал, играли, ссорились и дрались также одинаково. Увы! время все изменило; я через год остался в Ростове; купец Бередников в это время помер; сын его Яков женился на сказанной выше польке Александре, а сестра его, моя невеста, вышла за господина казначея; фамилию его я теперь позабыл. Казенное казначейство тогда находилось в нижнем этаже дома купца Бередникова. Таким образом, условие старших не состоялось; видно, правду говорит пословица: «Человек предполагает, а Бог располагает». Впоследствии времени мать моя спрашивала о своем условии у образного старца Мартирия, но тот на это ей ответил молчанием, не сказал ни да, ни нет. Мне, впрочем, и еще раз не удалось жениться; уже по совершеннолетии, когда поехал я получать деньги из Опекунского совета в Петербурге и по пути заехал в Тихвин к сестре и зятю. Они поселились уже там и сделались гражданами. Там они и нашли для меня невесту, одну дочь у отца одного из первых овощных торговцев по имени Степана Бусарова. Послали письмо в Ростов о согласии на этот брак моей матери. Я же между тем поехал в Питер, купил там черно-бурый мех, часы, стулья и кровать красного дерева; шубу и часы я и теперь ношу на себе, и мебель цела, только одной Бусаровой невесты нет; покуда я ездил, девица Бусарова пошла с какой-то пастушкой по обычаю гражданок помолиться Божией Матери в Тихвинский монастырь и вместо монастыря очутилась близ города с полуденной стороны в селе (имя села я забыл), там поп Тимофей, брат ростовского соборного протоиерея Андрея Тимофеевича Тихвинского, обвенчал ее с небогатым мещанским сыном без воли и тайно от отца, в то время подобные браки там были не редкость, а поп Тимофей, весьма жадный на деньги, венчал свободно такие браки, говоря: мне хоть с висельницы приди, обвенчаю, только дай деньги.
Впрочем, случай все-таки привел несколько исполниться желанию моей матери: она женила меня на купеческой дочери ростовского купца Федора Федоровича Бабурина, с которой я счастливо прожил двадцать восемь лет. Она умерла в 1860 году ноября 10 дня. Вступить в другой брак я отказался и не увлекался выгодностию партий, сравнивая это с лотереей, где не все билеты бывают с выигрышами, а чаще всего пустые.
Но возвращаюсь последовательно к рассказу.
В ноябре месяце моя мать с зятем Гаврилом ездили в Питер гостить к своей дочери Грачевой и была там около двух недель; я оставался в это время в Тихвине на огороде со старухой Прасковьей Ивановной и сказочником Яковом Питерцем; это время я считал лучшее из моей жизни; сказки Якова Питерца, и притом все разные, лишь тогда и прекращались, когда я лягу спать или засну. Его сказки я слушал неутомимо и охотно.
При отъезде нашем в Ростов, в начале декабря месяца, мы ходили прощаться с Мартирием. Он благословил мать мою иконою Тихвинской Богоматери, которой, умирая, благословила потом и меня. Мне тогда Мартирий подарил письмовник в двух частях, «кому какие писать письма». На первой части была им сделана надпись следующего содержания: «Петра Егорова Грузина». Жалко, что эта первая часть утратилась, вторая же сохранилась и до настоящего времени; еще не знаю, каким-то чудом сохранились у меня многочисленной переписки Мартирия с отцом моим два письма своеручные Мартирия 1813 года с подписью «образной иеромонах Мартирий Грузин». В это лето Мартирий обходился со мной так же, как и при отце; раздача Мартириевой муки происходила у меня по-прежнему; различные подарки и новая экипировка тоже, как и прежде, шла от Мартирия.
За неделю до Рождества мы приехали в Ростов на своих лошадях в двух повозках. По отчетам зятя Гаврила, отданным моим опекуном, оказалось, что лето было самое плодотворное для всех огородных овощей. Приезд Государя в Тихвин был в самый сбор всех плодов, и потому расход на плоды слишком велик, прилив же разного рабочего народа в город был огромный. Это произошло оттого, что приводились в благовидное состояние трактовые дороги на тех пунктах, где поедет Государь, и в самом городе устраивались проспекты и красились обывательские дома. Все это для торговли огородными овощами было очень прибыльно, так что у нас за всем расходом оказалось пользы более 6000 рублей ассигнациями. На всю эту сумму зять без всякого видимого документа, по одному будто бы словесному желанию моей матери, взял себе, как и все огородное заведение; давно ведь уже сказано: «Греча не хлеб, а зять не кормилец».
В первой половине XVIII столетия в селе Угодичах был крестьянин Лaрион Ларионов Подуруев; он близ села Угодич в урочище, называемом ныне Меленки, имел мукомольную мельницу. Велика ли, мала ли была эта мельница — история молчит, только память об этой мельнице сохранилась в селе Угодичах и в настоящее время, если кто много говорит, тогда скажут об нем: «Ну, замолол, как Подуруева мельница!» Худо ли, хорошо ли она молола, история тоже об этом умолчала. Вот теперь и, я думаю, скажут обо мне: «Ну, замолол, как Подуруева мельница!» И немудрено: дядя мой Михаил Дмитриев был женат на дочери Лариона Подуруева, по имени Марфа. Она была мне восприемницей при св. крещении; но что кому до этого: я мелю свой помол, а не чужой. За хороший помол живые, может быть, скажут спасибо, Что помянул старину, которую они забыли, а потомки узнают о своих предках; крупно мелю, что делать, — посердятся, а все-таки как смолол, так и скушают.
Глава VI[править]
По обычаю прошлых лет, в 1824 году зять Таврило собрался на пестрой неделе[53] опять в Тихвин с купленным в Ростове товаром: семенами и луком; поехал он вместе с рабочими и со мной, мать же моя осталась в Угодичах. Летом жизнь моя текла однообразно, как и в прошлые годы. Я опять более занимался игрой с товарищами, нежели делом. Весну торговал в лавке семенами, а рядом угольная семенная лавка была крестьянина села Угодич Ивана Алексеевича Истомина, тестя ростовскому купцу Петру Андреевичу Веснину; этот старик Иван Алексеевич, сидя в лавке, в свободное время учил меня арифметике и рассказывал о моих предках: об отце крестном, Андрее Иванове Никонове, отце моей матери и о брате его Иване Иванове Никонове, о том, как они под покровительством генерал-майора Василия Алексеевича Карра[54], брата помещика своего Филиппа Карр, открыли в городе Уральске торговлю панскими товарами во времена Емельки Пугачева.
Андрей Иванов после Пугача поселился в с. Угодичах, построил каменный двухэтажный дом, который и продал своему зятю Якову Артынову, моему отцу, а брат его Иван после Пугача поселился в Уральске со всем семейством, где и жил до самой смерти. В это время в Тихвинском большом монастыре произошла перемена: архимандрит Самуил по слабости здоровья был уволен на покой в том же Тихвинском монастыре, где он в непродолжительном времени и помер; вместо его вступил настоятелем архимандрит Иларион[55] из Валаамского монастыря, человек постный и скупой, щедрость Мартирия стала казаться ему что-то подозрительной, он начал с придирчивостью следить за поступлением доходов от иконы Богоматери, придираясь без всякого поводу к медным грошам. Каково должно было это казаться Мартирию? Правя 17 лет должность образного старца, он не только никем и ни в чем не бывши замечен, но, напротив того, всей братии было видно, что доход от иконы при нем с каждым годом умножался, ввиду же этих неосновательных подозрений архимандрита Илариона, во избежание нареканий, старец Мартирий от должности образного отказался сам. 17 лет назад он принял при иконе разного драгоценного имущества на 6000 рублей, а сдал драгоценностей в каменьях, золоте, серебре и жемчугах на 100 тысяч рублей. Всеобщий ропот братии смутил настоятеля и поставил его в неловкое положение; он было стал оставлять Мартирия опять по-прежнему в той же должности, но Мартирий остался непреклонен и не сдался ни на какие просьбы.
По условию с огородником монастырь отбирал для обители в число аренды известное количество гряд капусты. Казначей со старыми иеромонахами, числом человек 6, бывало, идут отбирать по договору капусту самую хорошую; после этого оставшуюся капусту огородник и будет уже продавать гражданам. В это время казначей в числе братии привел с собою и Мартирия; это всех очень удивило, как небывалое событие; точно как будто кто встал из могилы. По городу пошла молва, что Мартирий отбирал у огородника капусту; кто этому верил, а кто нет, зная хорошо, что Мартирий не выходил никогда и за первую ограду монастырскую, состоящую из жилых корпусов вокруг соборного храма внутри монастырской ограды, а не то чтобы Мартирий вышел за первую ограду, да еще на огород: так рассуждала публика. Каково же было Мартирию, который, точно живой мертвец, 17 лет не выходил за первую ограду монастыря, а тут вышел и за другую ограду да еще на огород? По отобрании капусты потрудившейся братии была предложена роскошная закуска и изобилие пития.
Относительно подозрения архимандрита на Мартирия дело разъяснилось так: по словам иеромонаха и любимца Мартириева, эконома старца Антония, архимандриту было донесено иеромонахом, приехавшим с ним с Валаама, что Мартирий построил дом одной вдове не совсем хорошего поведения, и это показалось ему неприличным. На самом деле подобные постройки у Мартирия были не редкостью. О таких постройках знал прежде архимандрит Самуил и вся братия, но только архимандрит Иларион с своим доносчиком не знал то, что знал весь народ, и разговор об этом слыхал и я. Когда Мартирий выстроит кому дом, то не было примера, чтобы в нем повторился разврат; обитательницы этого дома изменяли навсегда свою жизнь и делались почти монахинями или честно выходили в супружество; рассказывали, что были примеры возобновляющих прежнее знакомство в доме, выстроенном Мартирием; подходя к нему, они видели или какое-нибудь страшное Видение, или при входе в дом с ними приключалась болезнь, которая долго заставляла помнить дом, выстроенный Мартирием. Событие это было с упомянутым выше мещанином Колтовским. У него, кроме моего любителя товарища Ивана, был еще старший сын Петр и две взрослые дочери: Александра и Марья; с одной из них тихвинский городничий имел тесную связь несмотря на то что у него была жена красавица, другая же дочь была тоже развратная девка. Ходя работать к нам на огород, она иногда служила моей матери, стирала и мыла белье. В прошлом 1823 году брат Петр выгнал их из дома. Они обратились к Мартирию, и он поставил им дом, и в нем молодые еще девки стали жить как в монастыре; безукоризненная жизнь их известна стала всем. Знали это и мы, так как они жили в этом доме недалеко от нашего огорода. Вот что значили Мартириевы дома. Они исправляли нравственность на всю остальную жизнь.
Мартирий оставил Тихвинский монастырь уже без нас, по нашем отъезде в Ростов. Он был переведен настоятелем в Филиппо-Ирапскую пустынь[56], в Череповский уезд. Но об этом я расскажу в свое время.
В конце ноября зять Гаврило поехал со мной в Питер на своей лошади; путь наш был на село Грузино, имение известного любимца Императора Александра Павловича, графа Алексея Андреевича Аракчеева; на пути туда мы проезжали большим рябиновым лесом, где на деревьях было видно такое множество ягод рябины, что и сказать нельзя. Этот дикорастущий рябиновый лес удален был от населенных мест; проезжие рубили деревья с корня и пользовались вдоволь ягодами рябины, которая зимой и прямо с дерева имела особо приятный вкус; мы тоже, смотря на других, срубили дерево и набрали столько ягод, что лакомились досыта всю остальную дорогу и еще половину плодов привезли в подарок в Питер. Это имение графа Аракчеева заинтересовало меня своею оригинальною своеобразностию; некоторые достопримечательные предметы удержались в моей памяти и до настоящего времени. Селения и деревни этого имения построены были весьма своеобразно, имея фасад домов на манер иностранной, но никак не русской архитектуры.
Дома были изящны и поместительны; по их виду вы думаете, что в каждом таком доме живет зажиточный крестьянин, а на деле совсем того не было, и теперь еще с ужасом и отвращением рассказывают про «аракчеевшину» потомки этих аракчеевских крестьян. Все дома построены были с большими, не крестьянскими окнами, с большими связями по лицу; сзади этих великолепных хором у крестьянина не было ни кола ни двора; особые люди ходили каждый день утром свидетельствовать домашний обряд хозяйки; чистота должна быть благородная: чашке, ложке и даже ухвату назначены были свои места; горе и истязание хозяйке, если дозор найдет что-либо против установленного правила. Каждое селение стояло в одну продольную линию, тянувшуюся иногда более версты; по обеим сторонам села или деревни были каменные, вроде городских, заставы со шлагбаумом и висящими на чугунных красивых приделках фонарями, и все это изящной и прочной работы. Столбовая дорога (шоссе) была обрыта канавами и поднята высоко. Версты гранитные, вроде пирамид, какие я видел в Петербурге по Царскосельскому проспекту времен Екатерины II. В каждом селении средину занимает полукруглая обширная церковь итальянской архитектуры, одинакового плана и фасада с высокой четырехугольной колокольней и высоким шпилем белого железа; полукруг площади ограничивают три каменные двухэтажные корпуса, покрытые железом. В одном из них помещается духовенство, во втором — вотчинное того села правление, тут же помещаются и судьи, если они другого селения или деревни; третий корпус — сельская больница, аптека и жительство фельдшеров. Проселочные дороги от деревни в деревню однообразные, столбовые только наполовину уже. Имение графа имело более 2000 душ мужеского пола, как передавал это хозяин постоялого двора села Грузина.
В одном из селений этого имения подле имения, подле церковной ограды, росло и зеленело огромное можжевеловое дерево, пересаженное графом на это место издалека, с расстояния нескольких верст; штамба[57] ровная и гладкая до его сучьев была около четырех аршин; толщина этой штамбы, как я сам мерил, без малого моих два обхвата (мне тогда было 11 лет); вершина его с самый большой стог сена, была густая и зеленая. Ограда церкви для этого дерева была сделана полукруглая. В самом Грузине водил меня престарелый хозяин постоялого двора, показывая мне достопримечательности. Впрочем, теперь я все уже забыл, даже не помню, какой был дворец гр. Аракчеева, как называл его мой вожатый, а помню только круглый бельведер этого дворца и флаг, высоко развевавшийся над бельведером, вероятно, хозяин был дома. Еще помню обширный парк и везде между флигелями дворца чугунные решетки, тесаный гранит и панели из плиты, посыпанные, как в Петербурге, песком; еще помню высокий в виде горы холм, на котором на чугунных столбах стоял круглый балдахин с железною невысокою по железным стропилам крышею. Под этим круглым балдахином, на гранитном пьедестале, стоял колоссальный бронзовый крест в виде римского X или русского X, на котором был распят св. ап[остол] Андрей Первозванный. Фигура его была колоссальная, много больше роста человека: это, как мне сказали, был дар Императора Александра I графу Аракчееву.
По словам моего путеводителя, на этом холме стоял терем новгородского князя Перея-Тучи[58], у которого сын был опасно болен; кто-то сказал отцу, что он излечится только кровью и водой; вследствие этого находящиеся тут жрецы убивали всех странных, плывущих рекой Волховом, и кровью их мазали больного, кровь потом смывали водою реки Волхова; в числе странных взят был и св. апостол Андрей Первозванный, едущий по реке Волхову в Ладожское озеро. Когда привели апостола к Перею, то болящий сказал отцу, что этот странний исцелит его от болезни. Так и сбылось. Апостол одним словом исцелил болящего, крестил в христианскую веру и приобщил телом и кровию Искупителя весь дом князя Перея-Тучи. Так исполнилось предсказание, что от воды и крови исцелен будет сын Перея-Тучи. После уже в 1840 году я, списывая рукопись стольника Андрея Богдановича Мусина-Пушкина[59], встретил в ней следующее: «Князь Перей-Туча получил себе имя Иоанна, которого апостол рукоположил во иерея новокрещенным им христианом, а брата княжего Мунга Германа апостол на корабль взял с собою и оставил его проповедовать веру Христову язычникам на острове Валаам на том же море Неве находящемся. Жрецы, изгнанные Переем-Тучей с бесчестием из дому, воздвигли против его в Новеграде великую крамолу, от которыя он ушел в Ростовскую область к другу своему князю Землесилу со всем домом своим и со всеми христианами паствы своей и поселился с ними на берегах реки Могилки». Спустя после этого несколько лет, случай привел меня списывать у ростовского гражданина Петра Васильевича Хлебникова список князей Ростовских, где они жили в своих уездах. Рукопись эта была в четвертку начала XVII века; там опять встретилось следующее: «На берегу речки Могилки на том месте, где стоит ныне деревня Перово, по преданию старины стоял терем князя, Землесила, в котором поселился новгородский князь Перей-Туча, которому на р. Волхове в его тереме св. ап[остол] Андрей Первозванный воскресил умершего сына и крестил князя Перей-Тучу со всем домом его; брата князя Перея Мунгу оставил проповедовать слово истины на море Неве, на острове Валааме. В этом же селении Перово в XV—XVI веках князь Борис Федорович Щепин построил терем, в котором старший сын его, кн. Федор Борисович, выдавал дочь свою Лукерью за кн. Ивана Ивановича Приимкова».
Но возвращаюсь опять к Грузину. Помню еще великолепно сделанную из гранита пещеру, или грот, в котором стоял ветхий рыболовный челн, во многих местах замазанный глиной; в нем лежали ветхие же два весла; на этом челне император Александр Павлович один переехал через реку Волхов к графу Аракчееву, на правый берег с левого, где оставил свиту свою, сам греб этими двумя веслами и переехал реку благополучно. Спуск к реке Волхову на правом ее берегу, близ дворца графского, сделан весьма отлого и очень удобен; спуск [защищен] этот каменными высокими стенами и вместо перил покрыт чугунными плитами. Более про село Грузино я ничего не помню[60].
Приехавши в Питер, зять мой остановился на постоялом дворе у Мосягина под Невским близ Лавры, а я у сестры Грачевой, на собственном их огороде, подле Измайловского парада. Гостить мне было весело; три раза водили меня в большой театр, близ Николы Морского, в эти три раза играли пьесы: «Сын любви», «Гамлета» и комедию «Ябеда»[61]. Зять мой купил для Ростова в лавке Буренина сахару; Буренины в то время ездили на ярмарку в Ростов, где торговали сахаром, деревянным маслом и кубовой краской. Лавка их была в Питере у «пяти углов» близ Владимирской. Года через четыре нужда была мне быть у этих пяти углов; не зная хорошо местоположения улиц, я вместо пяти углов нанял подешевле деревенского неопытного извозчика везти себя на «шесть оглобель». Долго ездили мы с ним по Питеру и не могли найти места «шести оглобель», которого в Питере совсем и нет. Смотрел я еще, как под Исаакиевский собор устраивали деревянный бут, били сплошные сваи и на них настилали из толстых тесаных бревен плоты, а потом клали гранитный камень и плиту для фундамента[62]. Площадь Исаакиевского собора и близлежащие места завалены были мрамором, разобранным из бывшего построенного уже прежде собора.
Замечательное событие случилось в это время с зятем нашим Гаврилом в бытность его в Питере. В одно время он был в гостях у товарища своего по Ростову, Федора Максимовича Плешанова[63], который правил делами по Петербургу от фирмы Плешанова; квартира его была под Невским, близ Александровского деревянного рынка; зять просидел у него долго и поздно вечером пошел от него на постоялый двор. Дорогой на легковом извозчике[64] наехали на него два жандарма, набросили ему на голову толстое покрывало, посадили в сани и велели ему молчать, если хочет жив быть, и таким образом привезли его на небольшой двор, среди кругом обстроенного высокого Дома; там провели его по черной лестнице в довольно хорошую комнату, где сидели за столом с роскошной закуской генерал с густыми эполетами, с орденами и звездой; рядом с генералом сидела великолепно одетая дама и, весело смеясь, вела разговор, в углу на полу лежал без движения лицом вниз и стонал, вероятно, только что жестоко наказанный человек. Полотняная его сорочка была вся в крови и на спине вся в лоскутках; тела у лежащего было совсем не видно, оно было все избито и виднелась одна запекшаяся кровь.
Генерал приказывает моему зятю отвезти избитого на его квартиру, говоря что кучер знает ее, и затем велит молчать о виденном, говоря, «что и тебе то же будет».
Дама же с генералом в это время все шутила и смеялась над избитым говоря, что другой раз к ней не придет. Жандармы набросили на избитого какой-то старый ватный халат и, вынеся из дома, посадили в сани, велев зятю его поддерживать; кучер полетел стрелой по разным улицам и переулкам и наконец остановился перед одним тоже большим домом, сказав, что здесь квартира избитого седока. Дворник сразу узнал своего постояльца и со слезами понес с зятем в занимаемую им довольно просторную и чистую квартиру. Какой-то человек, вроде приказчика, очевидно ожидавший своего хозяина, увидел его в таком положении и с ужасом закричал, да и зять мой пришел в великое удивление и жалость, когда по снятии халата, он узнал в измученном своего знакомого, тихвинского купеческого сына Парихина, имевшего в Тихвине свои скотные бойни и торговлю свежей и соленой говядиной, которую он поставлял в Петербург; Парихин был человек зажиточный; я уже выше упоминал о нем при посещении Никольского монастыря.
Событие это, как разъяснилось, было следующее: молодой Парихин (кажется, Алексей Григорьев) был один сын у отца, молодец рослый и красивый; его я часто видал, ходя с поручением от зятя Гаврила в дом отца его, купца Парихина. Он свел близкую связь с содержанкой одного из приказчиков купца Громова; барыня эта вела дела свои искусно; соперники ничего друг о друге не знали; в одно время Парихин чем-то остался недоволен своей любовницей и, прибив ее, ушел; вскоре пришел содержатель ее, громовский приказчик, и застал ее в слезах; она рассказала, что приходил к ней молодой купчик, хотел ее обольстить, а за непокорность ее прибил, при этом указала и квартиру Парихина. Дня через два после этого вдруг на квартиру Парихина, ночью, приезжает генерал в орденах и со звездой, в сопровождении двух жандармов и требует его к генералу Милорадовичу[65], начальнику столицы. Парихин перепугался, увел генерала в свою контору и, дав ему значительную сумму, просил сказать, зачем он потребовался. Тот успокоил его тем, что, вероятно, у генерала встретилось в его фамилии какое-нибудь недоразумение и что дело все пустяки. Парихин оделся прилично, надел енотовую хорошую шубу и, взяв с собой на случай еще немало денег, поехал с генералом вместе; жандармы же отправились на другой лошади сзади. Парихина привезли в неизвестный ему дом; любовница, которую бил Парихин, вышла встретить его со свечкой, а генерал спросил: этот ли твой обольститель, оскорбивший тебя так жестоко? Та сказала, что он самый. Тогда по знаку генерала два здоровых жандарма бросились на Парихина, повалили на под, раздели до рубашки и избили ленком[66] до полусмерти. Шуба и взятые Парихиным деньги остались у генерала, который оказался мнимым. Полиция с зятем нашим ходила на квартиру, где жила эта женщина; квартира оказалась, но только не та, где происходило сказанное событие. Женщину эту зять наш хотя и признал за ту самую, которая компанировала с генералом, но она отозвалась неведением и призвала в свидетели жильцов-соседей, которые показали, что в сказанный вечер она была у одной из жилиц на именинах и никуда не выходила.
Больного Парихина привезли к отцу в Тихвин, где он, быв недолго болен, помер. После были слухи, что генерал, взявший Парихина, и был приказчик Громова, а жандармы его товарищи, тоже громовские приказчики. Полиция, получая от самого Громова большие приношения и «праздничные», хотя и знала о сем событии, но дело замяла. Да такие ли не только тогда, а еще и в недавнее время, делались дела в полиции и все было за деньги шито да крыто.
Глава VII[править]
По приезде из Питера в Тихвин зять мой скоро собрался ехать в Ростов на своих лошадях, куда мы и приехали благополучно, и я навсегда оставил и город Тихвин, и все тамошнее наследие моего родителя; конечно, по малолетству моему это было нечувствительно; я тогда жалел более всего о скрипке, которую подмочили в повозке, переезжая через Волгу около города Углича; это случилось по причине бывшей тогда оттепели и появления на льду воды.
Скрипка эта досталась мне следующим образом. Во время лета приезжал в Тихвинский монастырь молиться больной капельмейстер петербургских театров и остановился в монастырской гостинице, в монастырской ограде, напротив нашего огорода; он часто ходил на огород за покупкой овощей; познакомясь с моим зятем, он пожелал обучить меня играть на скрипке, и до отъезда нашего в Ростов он учил меня месяца два; способности мои удивляли его; на прощание он подарил мне свою скрипку и новую азбуку Моцарта — книгу большую и в переплете. Скрипка от подмочки расклеилась, столяры наши, поправляя ее, совсем испортили, и я потом уже не играл. Несколько лет тому назад эту скрипку и с азбукой подарил я своему приходскому дьякону Василью Степанову Прозорову и не знаю теперь — жива ли она у него или нет.
Рождественские праздники прошли так же, как и в прошлые годы, после которых нечувствительно приблизился и новый год. Были у нас ряженые, один парень нарядился чертом с рогами и весьма нас, детей, пугал. Говоря об этом ряженом черте с рогами, припоминаю я и следующий случай. Незадолго до нашего отъезда из Питера пришел я к своему зятю под Невской и увидел там перед воротами Невской лавры великое множество карет и других различных экипажей петербургской аристократии, а также и бесчисленное множество народа. Такое стечение повторялось уже не один день. Собравшийся народ требовал от митрополита показать попа с рогами. Увещания митрополита, что никакого попа с рогами у него нет, не удовлетворяли публику; она еще больше требовала показать ей попа с рогами. В числе зевак очутился и я с зятем Гаврилом; впрочем, как нас, так и всю публику недолго заставили ждать. Вскоре приехало несколько частей с пожарными трубами и стали разгонять, обливая из рукавов водой и кареты и пешеходов; тем вся эта процессия и кончилась. Впрочем, в народе долго и много было об этом различных толков и все не в пользу духовенства. За несколько дней перед этим кем-то была пущена в столице следующая утка: в одном селении Новгородской губернии крестьянин нашел клад и будто бы довольно немалый. Крестьянин почему-то стал просить местного попа окропить его святой водой. Поп отложил это до утра. В полночь под окно крестьянина приходит поп, переряженный чертом с рогами, и требует своего клада как бы обратно; испуганный крестьянин отдал найденный клад, с которым поп и ушел от окна. Придя домой, поп поскользнулся и упал головой на шкуру убитого им козла, и когда встал, то увидел, что козлиная шкура крепко приросла к его телу, а надетые раньше на голову козлиные рога не отставали. Затем будто бы поп в таком виде и приведен был ко владыке, чему были и самовидцы, которые видели, как везли попа с рогами в Невский монастырь. В истину этой басни верила вся столица и съезжалась смотреть попа с рогами. В числе других и мы с зятем, облитые водой, ушли на постоялый двор Мосягина, не видав попа с рогами.
Новый 1825 год, по обычаю сельскому, мать моя праздновала со мной в селе Сулости у свата Андрея Гаврилова Грачева, который, как я уже говорил, был красноречивый рассказчик разных событий. Вот два его рассказа, удержавшиеся с того времени в моей памяти: одного недоросля, крестьянского сына села Сулости, проезжие попросили указать дорогу к Ярославлю; он охотно согласился, сел рядом с кучером на беседку и поехал с ними проводить только до околицы, но, проехав дальше, так и пропал; только ярославская полиция через несколько дней нашла его сидящим на плоту реки Которосли в Ярославле. По его изнуренному и растерянному виду, растерзанных и избитых от ходьбы ног, его взяли в больницу, где он нескоро и образумился. Когда пришел в себя, то сказал, кто он и отколе, и как с проезжающим выехал только за околицу села показать дорогу, и как во время этой езды он услышал благовест колокола и перекрестился. В этот момент проезжающие и лошади исчезли, и он увидел себя на плоту. Колокольный звон гудел во многих местах, и он не знал, где находится, и чувствовал болезнь в подошвах, которые не давали ему встать на ноги.
Грачев рассказывал еще о крикушах[67], которые в селе Сулости были тогда в моде и их называли порчеными. Эти крикуши каждый праздник, во время херувимского пения, бесились своеобразно и обдуманно выкликали по именам тех, кто их испортил, или врали что-либо на своих домашних. Выкликали они в особенности в великую субботу Страстной недели, когда понесут плащаницу, или во время приобщения св. Тайн. Из числа таких-то крикуш и была крестьянка села Сулости, жена питерского огородника ДМИТРИЯ Дмитриевича Совкова, соседа по селу Сулости Андрею Грачеву. Раз она была с мужем за обедней в прежней деревянной церкви св. великомуч. Екатерины, близ Калинкина моста в Питере, где и открыла было неслыханное там свое искусство; но Питер не Сулость: там ее взяли как больную в находящуюся тут Калинкинскую больницу, где съехался целый консилиум докеров для дознания причины такой болезни. Доктора так заинтересовались Этой болезнью, что муж крикуши с немалым трудом и тратою денег выручил Из больницы свою супругу, которая от такого переполоха исцелилась навсегда от своей болезни.
У нас в Угодичах такие проделки крикуш прекратил тоже навсегда становой пристав Виктор Иванович Тараканов; раз как-то за обедней в день св. Пасхи было много причастников и причастниц, мастерицы кричать в числе нескольких начали целым хором показывать свое искусство; пристав строго приказал им молчать или идти под арест; что же случилось? Нечистый дух не захотел быть под арестом и замолчал; с тех пор, благодаря становому приставу, нынче нечистый дух к нашему женскому полу уже не касается.
Сказанный выше огородник Совков был человек богатый, был весьма горд и своенравен, мечтал быть великим человеком, имел на огороде большие артели рабочих людей, которых когда рядил, то всегда спрашивал: вино пьешь? табак куришь? и если кто был подвержен этим слабостям, то такого работника не рядил, а прогонял без всяких разговоров. В настоящее время он старик 80 лет и сам подвержен всем тем слабостям, которые порочил в других; теперь, пьянствуя и куря в кабаках, он живет в селе Сулости в самом бедственном положении и притом в чужом доме. Вот каково осуждать пороки ближнего!
С Нового года сельское правление у нас в доме отвело квартиру начальнику батареи, стоявшей в Угодичах. Квартирант-полковник весьма полюбил меня и подарил мне крест св. Анны с нумером, какой носили нижние чины за непорочную службу, и медаль 1812 года. Обе эти вещи хранятся у меня и в настоящее время. Во время Ростовской ярмарки купили мне барабан полковые барабанщики, научили меня бить тихий и скорый марши и зорю. Я часто перед своим домом вместе с ними бил вечернюю зорю; это весьма занимало нашего постояльца, особенно когда я украшал свою грудь двумя сказанными медалями. Постоялец наш был холостой и очень добрый человек; звали его Егор Савочкин, и стоял он потом у нас в доме много лет, по неимению в селе более приличных квартир.
После Ростовской ярмарки, в апреле, мать моя отдала меня в мальчики свату своему, ростовскому купцу Василью Ананьеву Малышеву, в овощную лавку, в которой торговал его второй сын Константин Васильев; жить мне, как родственнику, было там хорошо, и мать моя часто брала меня гостить в Угодичи, где я проживал иногда по неделе, наслаждаясь полнейшей свободой и беспрепятственно детскими играми с своими товарищами. Хозяин мой Малышев был поставщиком чего-то во дворце в то время, когда был там знаменитый магик, кажется, Пинетти[68], которого он хорошо знал лично. Об этом магике из рассказов хозяина я удержал в памяти только следующее: в одно собрание, в доме какого-то знатного вельможи, где Пинетти показывал свое искусство, будто бы несколько бывших знатных дам и фрейлин вдруг сделались как Евы до грехопадения. Магик всю их одежду моментально снял и развесил по стенам залы. Это весьма оскорбило вельмож, и ему велено было немедля выехать из столицы, причем полиции было приказано сообщить, куда он выедет, то есть чрез какую заставу. Что же? Губернатору были поданы рапорты из всех застав, что Пинетги выехал из них в один час, в одни минуты и, судя по описанию, в одинаковом экипаже.
Теперь я обращусь к Ростову, каким встретил его за 57 лет сему назад. Весь Гостиный двор, лицевая полуденная сторона и все внутренние темные ряды были, как и ныне, частных владельцев — ростовских граждан; лицевая полуденная сторона средним проходом в темные ряды разделялась на две равные половины: с юго-восточного его угла производили торговлю следующие личности: 1) лавка Федора Семеновича Шестакова; 2) Николая Николаевича Дьячкова; 3) Василья Афанасьева Малышева. Между этими лавками был проход в темные ряды: 4) Ивана Семеновича Пономарева-Лобанова; 5) Федора Михайловича Земского; 6) Анны Нефедьевны Молявкиной; 7) Алексея Васильева Малышева; 8) Ивана Григорьева Щапова; 9) Осипа Ивановича Пономарева-Лобанова; 10) Александра Яковлева Горбунцова; 11) Михаила Семеновича Пономарева-Лобанова; 12) Евграфа Иванова Кайдалова; 13) Диомида Ивановича Глазкова; 14) Марфы Ивановой Шестопаловой или Юровой. Западную половину занимали мучные лавки; из них лучшие торговцы были два брата Рыбаковы, Петр и Иван Ивановичи Малыгины и разные другие мелочные торговцы*.
На противуположной стороне Гостиного двора перед Спасской церковью стояли два корпуса дощаных лавок, где торговали пряниками и разной бакалеей, и еще небольшой корпус таких же лавок лицом на восток; тут торговал один из первых тогда торговцев, Василий Иванов Хранилов; у восточных же ворот Кремля было несколько таких же дощаных лавок, где торговали сайками, несколько обжорных лавок, где продавали жареную баранину и Рыбу; против северо-восточной башни было несколько живорыбных полок без всяких навесов. У северо-восточной башни была съестная харчевня, также одноэтажная харчевня с продажею чая и водки была в северо-восточном углу соборной ограды; более никаких помещений не было на всей Спасской площади.
Торговцы железными товарами, Яков Федорович Рыкупин и Федор Ильич Бабурин, помещались против корпуса лавок, за Храниловым, в каменном здании, принадлежавшем различным частным владельцам. Под трактиром Алексея Дмитриева Соколова, под всеми жилыми домами обывательскими были торговые ярмарочные лавки с передовыми перед лавками галереями, какие под некоторыми домами кое-где видны и в настоящее время, а прочие давно уже превращены в лавки.
Торговцы панскими товарами торговали в темных рядах; проходы к ним были с южной и восточной сторон, так, как и ныне. Торговля этими товарами была только в базарные дни: вторник, четверток и субботу, и то только до половины дня, потом все запирались.
Весь торговый оборот был тогда против настоящего не более как десятая часть, а пожалуй, и того менее. Торговля в овощной лицевой линии была самая ничтожная в сравнении с настоящим временем, кроме двух лавок купцов Пономаревых, Ивана и Михаила Семеновых, торговавших, как и прочие, только в базарные дни, т. е. во вторник, четверг и субботу; в прочие же дни торговцы хотя и выходили на несколько часов в лавки, но покупателей никого не бывало, а потому они только вели между собой разговоры про старину и другие предметы.
Товарищей у меня было трое: два сына Федора Семеновича Шестакова, Федор и Николай, и сын Анны Нефедьевны Малявкиной Алексей. Игра в шашки была тогда в нашем ряду в большой моде, и играли все от старого до малого. Непобедимый игрок был Федор Михайлович Земской, и самый веселый говорун и юморист при этой игре был Николай Николаевич Дьячков (отец московского купца Алексея Николаевича Дьячкова, известного московского благотворителя по приюту для детей сосланных в Сибирь преступников). Он меня очень любил. Ростовское передовое купечество в описываемое мною время собиралось почти каждодневно в кружок на стоянку и всегда против лавки Малышева; вот имена этого сборища, или купецкой «биржи», собиравшейся под открытым небом. Личности этих купцов, теперь уже покойников, и в настоящее время я могу передать в точности: Василий Михайлович Хлебников, Алексей Иванович Хлебников-Горноусов, Андрей Абрамович Титов, Максим Михайлович Плешанов, Федор Борисович Мясников, Иван Борисович Мясников, Федор Алексеевич Кекин, Михаил Алексеевич Кекин, Иван Иванович Балашов, Алексей и Иван Гавриловичи Малышевы, Петр Петрович Чикин, Михайла Алексеевич Кайдалов, Федор Дмитриевич Пичугин, Иван Иванович Мокеев, Алексей Васильевич Щапов, Федор Семенович Шестаков, Алексей Алексеевич Говядинов, Андрей Андреевич Мальгин, Леонтий Андреевич Мальгин, Никита Андреевич Иванов-Карачуновский, Александр Иванович Щеников, Евграф Иванович Серебренников, Иван и Андрей Петровичи Маракуевы, Иван Якимович Гонов, Дмитрий Алексеевич Хлебников, Иван Афанасьевич Малышев, Никита Андреевич Нарядчиков, Сергей Александров Фигурин, Дмитрий Алексеевич Маскалев и Иван Андреевич Толоконников. В полном составе господа эти сходились не часто, но каждодневно их бывало не менее 10 человек из вышепоименованных лиц.
К слову пришелся анекдот о сыне Толоконникова, тогда первого ростовского суконного торговца. Иван Андреевич Толоконников имел двух сыновей: Федора — моего товарища и Димитрия. Димитрий вел себя весьма неважно и любил щеголять. Раз в летнее время Дмитрий шел к себе в лавку, и против самой нашей лавки Малышева набежал на него сзади юродивый Давыдушка и стал упрекать его, говоря: «Разве ты не видишь: и Государь стоит с открытой головой; а ты в шляпе»: и снял с него шляпу. Толоконников сконфузился, взял из руки Давыдушки шляпу и ушел к себе в лавку. Давыдушке он на это ничего не сказал, ибо в Ростове все считали его за святого.
Что же значили слова Давыдушки? Прошло с тех пор немало годов (я уже был женат), как раз мне случилось летом, перед Нижегородской ярмаркой, быть за покупкой на эту ярмарку сахару и деревянного масла в Петербурге. Будучи с одним торговцем этих товаров в трактире, я беру «Северную пчелу» и случайно встречаю статью под названием «Ростовский гордец»: это меня заинтересовало. В ней было следующее: при спуске корабля в малом адмиралтействе, в присутствии Государя Императора, во время молебного пения все стояли с обнаженными головами и только один, как бы на отличку, стоял в шляпе. Государь заметил это и велел эту личность убрать; по справке оказалось, что это был ростовский купеческий сын Дмитрий Иванов Толоконников. Дело становилось нешуточное, однако Государю было представлено, что это человек молодой и иногородний, не знающий обычаев, притом же еще и пьяный. Император приказал его отпустить и назвал «Гордец ростовский». Тут-то я вспомнил слова Давыдушки. Долго этот номер «Пчелки» сохранялся у меня, и не знаю, куда девался[69].
Сказанная выше купеческая биржа часто вела речи о старине. В то время ростовских летописей было в изобилии, и почти у каждого было по многу разных старинных рукописей. Нарочитая и самая лучшая рукописная библиотека древних списков была у Федора Семеновича Шестакова[70]. Об этих рукописях и событиях в стоянке между любителями старины бывали сильные споры, и их всегда разрешал Федор Семенович. По своей начитанности и красноречию он был живая история древнего Великого Ростова. Я хотя и видал приносимую им иногда для разрешения споров рукописную книгу довольно почтенной толщины, писанную полууставом, но по малолетству своему не обращал на нее внимания. Впрочем, нередко с его детьми — Федором и Николаем, кое-как разбирая, читывали, разумеется в отсутствие хозяина. Меня более занимал словесный рассказ его о князьях Тостовских. Случай привел меня в 1829 году торговать уже на отчете у того же Василья Малышева, но через четыре года много изменилось: Федор Семенович помер, дети его куда-то разъехались, лавку занял Василий Иванович Путилов; прежнюю же лавку Малышева подле прохода, где я был первоначально, занял Федор Михайлович Земсков; знаменитая же рукописная книга, как мне передавали, поступила Петру Ивановичу Попову по праву какого-то родства с Шестаковым, что я слышал впоследствии от дочери Петра Ивановича, старой девицы Павлы Ивановны, но об этом будет речь впереди. Куда теперь девалась эта книга — неизвестно. Вероятно, как и многие другие рукописи, утрачена. Немало рукописей сгорело у П. В. Хлебникова во время сильного пожара в Ростове. Весело вспомнить обычаи старинных торговцев, которым много было свободного времени: сидя на галерее и чаще у лавки Дьячкова. Чего тогда они не переговорят между собою! Была бы только охота слушать.
Глава VIII[править]
В начале мая приехала из Питера моя сестра Настасья с своей грудной дочерью Татьяной. Будучи беременна, она спасалась на крыше во время наводнения, бывшего 7 ноября 1824 года, держась за дымовую трубу своего дома, который чуть не весь был покрыт водою; только одно чудо спасло ее от несомой сильным ветром барки, едва не коснувшейся роковой трубы, за которую она почти в беспамятстве держалась. Она потом и дома, на своем озере едва не подверглась той же участи; это было в день Вознесения Господня и в день обретения мощей св. Леонтия (23 мая)[71]. В сильную бурю едва не опрокинуло лодку с народом, где сидела и она, возвращаясь из Ростова в Угодичи. В этот день в соборе было особое празднество по случаю освящения царских врат, которые были обложены новой чеканной серебряной позлащенной ризой. В августе месяце сего 1825 года был именинник Максим Михайлович Плешанов, которого по св. Максиму блаженному прозвали во хмелю блаженным. Во время именин в числе гостей Плешанова были: епископ Августин[72] и Василий Афанасьевич Малышев; последний, придя домой со этого пиршества, сказывал нам, что «Максим блаженный», напившись, обругал всех гостей, в том числе и архиерея Августина, укоряя его бедностию, и ударил по лицу. После, опомнившись, пошел на мировую; как всем известно, Плешанов, прося прощения, обещал выстроить теплую каменную церковь вместо ветхой деревянной в Троицком Варницком монастыре, где Августин жил на покое, что он и исполнил впоследствии, не жалея денег[73].
В сентябре месяце Василий Афанасьев купил другую половину отцовского дома у брата своего Ивана Афанасьева Малышева, который с двумя сыновьями, моими товарищами, Александром и Леоном, и дочерьми Марьей и Александрой, по желанию тестя своего Ивана Борисовича Мясникова, переселился в Москву.
В конце ноября месяца, по смерти Государя Императора Александра Павловича, в Ростовском соборе всем без различия возраста людям мужеска пола была присяга Императору Константину Павловичу, которому и я, хотя и малолеток 11 лет, подписывался на присяжном листе. Не помню, через сколько времени, только вскоре была другая присяга Императору Николаю I. Эта присяга для народа обошлась без подписи и целования креста и Евангелия, а только прочитали в соборе присяжный лист и подписывали тогда его одни лишь служащие статские и военные. Больше же никому подписываться не предлагали. Что за причина была сему, я не знаю, хотя, помнится мне, что-то об этом говорили не совсем ладно, больше все шепотом и чего-то боялись. Войска, находящиеся в городе и окрестностях, все были сдвинуты к собору. Они с ропотом едва повиновались начальству, выражая желание служить Императору Константину. Это волнение я как теперь помню. Я хотя и был в соборе, но, как и прочие, держал только руку со сложенными перстами, доколе читали присяжной лист, но креста тоже не целовал и нигде не подписывался, как это было при присяге Константину.
Новый 1826 год праздновали, гостя в селе Сулости, а Крещенье у себя в Угодичах. После Крещенья Василий Афанасьев женил четвертогосвоего сына Алексея Васильевича, взял у купца Ивана Ивановича Гогона Глазкова дочь Анну. Я пировал на этой свадьбе и во время брака вез впереди поезда икону.
Вскоре после этого приехали в Ростов по высочайшему повелению кладоискатели. От купечества в числе почетных граждан в качестве депутата прикомандирован был и Василий Афанасьев Малышев. В день, когда отыскивали клад, я с однолетком своим товарищем Семеном, учеником первого ростовского мастера Филиппа Можайского, и Алексеем Малявкиным находились все время кладоискания; искали как в доме Василья Рохманова (того самого, который в Крымскую войну послал в действующую армию 9000 финифтяных образов по 1000 штук каждого ростовского чудотворца), так и в некоторых местах поблизости Благовещенской церкви, что на рву; работа всюду была безуспешна; продолжалась она с утра, а с наступлением вечера работа прекратилась и более уже не повторялась. Проводя кладоискателей с конвоем в Ярославль, ростовский квартальный надзиратель Григорий Васильевич Агалевцев в присутствии моем рассказывал Василью Афанасьеву Малышеву, как кладоискатели городов Корчевы, Бежецка и Ростова сблизились между собою. Со слов самого главного ростовского кладоискателя Садикова дело было так: бежецкая помещица Матрена Ивановна Рачинская видела во сне дивное видение; неизвестный ей человек берет ее под руку и ведет в подземный подвал, сделанный из крупного булыжного камня. Придя в подвал, она увидела там груды и бочки золота и серебра и склады различных дорогих мехов; «Все это будет принадлежать тебе, — сказал спутник, — только надо иметь тебе для поднятия клада „прыгун-траву“, а она находится в городе Корчеве у мещанина Алексея Варламова Садикова; он снабдит тебя и этой травой и покажет место в городе Ростове, где хранится это сокровище»; точно такой же сон видел и Алексей Садиков, только в подвале были не груды золота и серебра и меха, а одни бочки золота и серебра, каждого металла по двенадцать бочек, а в каждой бочке по четыре ведра. Путеводитель Садикову назвал себя посадским человеком города Ростова Васильем Ивановым Коноваловым Коньковым*, у которого в заведовании находится это сокровище, только не имеет он «прыгун-травы» для поднятия этого сокровища. Помещица Рачинская отыскала чрез посланных в Корчеву Алексея Садикова, а Алексей Садиков отыскал в Ростове Василья Коновалова Конькова, таким образом и устроилось дело между тремя кладоискателями: Рачинским, Садиковым и Коноваловым. Впрочем, о сем ведении Садиков перед следственной комиссией умолчал[74].
В этот год помер соборный священник о. Сергий; место его заступил соборный дьякон Симион. В это же время от восточных ворот соборной ограды до северных начали воздвигать каменные соборные лавки.
Приезжал летом в Ростов какой-то знаменитый фокусник и давал свои представления в архиерейских конюшнях, в северной лицевой стороне, где помещались когда-то архиерейские кучера. Меня отпустили смотреть на этого фокусника с товарищем Алексеем Малявкиным; мы пришли задолго до начала представления и от нечего делать обозревали запустелые архиерейские конюшни**. Нижний этаж со всех трех сторон, восточной, южной и западной, занимался, как видно, стойлами, каретными сараями и другими хозяйственными помещениями, он состоял из больших и малых отделений, разделенных каждое каменного стеною: прочные вековые своды были в каждом таком отделении. Мы, как векши[75], взобрались во второй этаж; там были такие же помещения, только много более нижних и с таким же прочным вековым сводом; каждое такое отделение тоже разделялось каменного стеною, в средине которой была большая арка вроде ворот, сквозь которую можно было свободно проехать с возом сена; пол второго этажа был кирпичный и сохранился в целости не во многих местах. По рассказам старожилов, тут хранилось сено и солома; для въезда туда были поделаны и самые удобные въезды с возами сена и соломы, что было видно из двух больших арок на южной стороне в лицевой стене, выходящей на двор, в которую мы взобрались туда; три глухие конюшенные стены, восточная, южная и западная, вышиною были равны кремлевской стене; бывшая когда-то тесовая крыша уже не существовала, и кое-где еще видны были истлевшие стропила. Это обширное здание, как и другие кремлевские здания, крепко противилось всеразрушающему времени, доколе не коснулась рука всеразрушающей вековые здания Ярославской строительной комиссии[76].
Наконец звонком собрали зрителей в театр. Представлено было какое-то пантомимное разбойничье похищение княжны. Актеры были как куклы; делали различные движения руками, ногами и головой по стуку палочки фокусника; потом было показываемо что-то вроде фокусов, и все закончилось пляскою по канату, натянутому внутри пространного конюшенного двора. Последняя штука нас заинтересовала всего более.
Но возвращаюсь к архиерейским конюшням. Полвека стояли они в запустении. Воззрела наконец своим смертоносным оком строительная комиссия и на это вековое здание, и вопреки желанию граждан, хотевших это здание покрыть железной крышей, пробить в стенах окна и исправить сообразно потребностям экономическим образом для казарменных помещений, но комиссия не согласилась, а нашла какого-то добросовестного подрядчика Паскина, отдала ему с торгов разобрать до основания это не сокрушенное временем здание и на том же фундаменте воздвигнуть существующие ныне казармы. Сказано — сделано; приступили к разрушению здания. С прискорбием граждане видели, как, строя казармы, Паскин отправлял в Ярославль обозы старых железных связей этого векового здания. Эти связи были квадратные, брусчатой формы, весьма более пуда в каждом аршине, чему я был самовидец. Как тогда говорили, эти связи он заменил чуть ли не шинным обыкновенным железом, а оставшийся в его пользу от постройки казарм кирпич он продавал десятками тысяч. Все это граждане видели и скрепя сердце принуждены были молчать и платить в строительную комиссию из думы за работу деньги своевременно без просрочки. Принятие казарм от подрядчика для всех членов строительной комиссии закончилось лукулловским пиршеством. Так тогда граждане передавали друг другу на обычной своей стоянке в кружке и при этом удивлялись и не знали, каким чудом устоял еще находившийся близ казарм каменный мост, который тогда же назначено было комиссией заменить деревянным, будто бы за ветхостью. Этот ветхий мост стоял еще 40 лет без всяких поправок.
Прошло немного лет после этого, и в новых казармах жить стало страшно, и всюду грозило падение стен и потолка. Строительная комиссия, опасаясь худых последствий, снова за красную цифру сдала с торгов перестройку казарм ростовскому купцу Ивану Михайлову Шугоркину, указав между прочим опоясать вокруг эти новопостроенные казармы железным поясом под карнизом и тем сохранить их от падения. Купец Шугоркин пробил в лицевой стороне стены ров, глубиной и шириной в полкирпича, и в этот ров вложил полосовое железо. Злые языки говорили тогда, что вместо полосового шло полуполосовое, да и почем кому знать? ибо ров этот опять заклали кирпичом и заштукатурили, как будто ничего и не было. Но на этот раз сдать не пришлось, и казармы стояли в развалинах до 1881 года. В этом году дума без строительной комиссии отстроила казармы, и мне прилучилось быть на освящении соборным духовенством возобновленных казарм; мне весьма понравилось удобство произведенной так скоро перестройки; сомневаюсь только в прочности стен против прежних, бывших в архиерейской постройке; тогда получали за кирпичную работу не потысячно, а по алтыну и две деньги за каждое «печное чело». Но возвращаюсь к прерванному рассказу о своей жизни и продолжаю свое повествование.
К концу года мой хозяин Константин Васильев, имея свой погребок, от употребления напитков ослаб до того, что отец его принужден был нарушить торговлю, вследствие чего и я возвратился к своей матери в село Угодичи. В последующее время бывший мой хозяин вроде нищего ходил по лавкам сбирать копейки; он жив и по сей час и так же занимается этим промыслом. Боже мой, подумаешь, что было и что стало с семейством Малышева!
В это время бурмистр села Угодич Михайло Михайлов Щапов потребовал с матери моей внести за меня четверть рекрутской квитанции, которая полагалась в 500 рублей ассигнациями. Мать моя внесла деньги немедленно, хотя мне было от рода только тринадцать лет.
В это время выступила навсегда из села Угодич артиллерия, начальником которой был полковник Еремей Андреевич Белич; он вместе с своей женой Варварой Павловной стоял у нас в доме немалое время.
На праздник Рождества перешла жить к нам в дом сестра моей матери, старая девка Татьяна Андреева Никонова. Она передала мне две старинные песни, существовавшие в Угодичах от времени Грозного царя, когда село Угодичи было наследственной вотчиной его матери, княгини Елены Глинской[77]. Одна из этих песен называлась: «Мастрюк Темрюкович», а другая «Воротынский князь»; хорошо, что я их записал[78]; вот их содержание:
Мастрюк Темрюкович
Как у нас на святой Руси,
На святой Руси, в каменной Москве,
А и женится православный царь
Православный царь Иван Васильевич.
А берет он не у нас на Руси,
А берет во турецкой земле,
Молодую княжну Марью Темрюковну.
А за ней три посла пришли,
А и триста татаринов,
Полтораста черкешенов,
Пятьсот донских казаков,
Удалых, добрых молодцев,
А еще с ней посол пришел
Мастрюк-то Мастрюкович,
Молодой князь Темрюкович;
Он по палатам похаживает,
Дорогих гостей потчует:
А вы кушайте дороги гости,
А и триста татаринов,
Полтораста черкешенов,
Пятьсот донских казаков,
Удалых добрых молодцев!
А те ему в ответ говорят:
А что ты сам князь не пьешь — не кушаешь,
А и белу лебедь не рушаешь,
Не на нас ли ты думу думаешь,
Что на царство Московское,
На царя православного,
На Ивана Васильевича?
Отвечал им тут Мастрюк Мастрюкович,
Молодой князь Темрюкович:
Не на вас я думу думаю,
Не на царство Московское,
На царя православного,
На Ивана Васильевича.
Уж я семь городов прошел,
По себе я борца не нашел!
Как идет тут Ивашечка с крошечку,
Он на ножку прихрамывает,
На язык пришепетывает.
Стал с Мастрюком он боротися,
А и перву пошибку пошиб,
С Мастрюка черну шляпу сшиб,
А другую пошибку пошиб,
С Мастрюка цветно платье сшиб,
А и третью пошибку пошиб,
Мастрюка с ног долой сшиб.
Тут Мастрюк со стыда побежал.
А… ладонью зажал.
Увидала тут Марья Темрюковна
Из высока нова терема,
Взговорит тут Ивашечке с крошечку:
Ты мужик, ты мужицкий сын,
Ты крапивные семена,
Не за свой ты кус принимаешься,
Этим кусом ты подавишься!
Воротынский князь***
А и вот моя измена за столом сидит,
А и пьет и ест и кушает,
А и белу лебедь рушает!
Испужался тут царевич млад,
А и млад царевич Федор Иванович,
Побежал он к своему любимому дядюшке,
К тому ли ко Никите Романычу.
Он бежит, кричит зычным голосом:
А ты гой еси ты мой дядюшка,
А и стар боярин Никита Романович!
Ты не знаешь, не ведаешь,
Что у нас в дому поделалось.
Опрогневался на меня Осударь-батюшка,
Он велел меня палачу казнить,
Что тому ль злодею Олешке Куратову.
Он велел вынять мое ретиво сердце,
И принесть его пред очи царские,
Чтобы царские очи ужаснулися.
А и хочет он взять меня за белы руки
И вести меня на место лобное,
На ту колоду сыродубовую,
Окровянить свою саблю острою.
Услыхал его стар дядюшка,
А и стар боярин Никита Романович;
Надевал он шубочку нараспашечку,
А и шапку поверх головы;
Он бежит запыхается,
За сыру землю запинается,
Во слезах кричит зычным голосом,
А ты гой еси Олешка Куратов сын,
Не за свой ты кус примаешься,
Этим кусом ты подавишься.
Не известь тебе семя царское,
А и молодца царевича Федора Ивановича;
А и есть у меня тридцать конюхов,
Ты бери из них что наилучшего,
За царевича православного
Молода Федора Ивановича,
Окровяни ты свою саблю острую!
А люба стала его речь Куратову;
Выбирать себе идет конюха,
Из стремянников, из приспешников:
Тут большой за меньшего хоронится,
А меньшой не люб Куратову;
Лишь идет тут Кашеваров сын,
Стремянной конюх стара-дядюшки,
А того ль Никиты Романыча.
Он кричит ему зычным голосом:
А и свет ты кормилец наш батюшка,
А и стар боярин Никита Романович,
Ты вели меня палачу казнить,
А тому ль злодею Олешке Куратову;
Умереть я рад за царевича,
За царевича православного,
А и молода Федора Иваныча!
Тут злодей Олешка Куратов сын
Брал он Жданика Кашеварова,
Распорол ему груди белые,
Вынимал его ретиво сердце,
Окровянил свою саблю острую
И понес сердце пред очи царские,
А и у того ль царя Ивана Васильевича;
Заревел он тут о царевиче,
А и о молодом Федоре Ивановиче;
В той печали он платье цветное
Обменял на платье черное
И звонить велел по покойнике
Во большой самый во Царь-колокол;
А звонарь звонил по покойнике
Во большой самый во Царь-колокол;
Православный люд ужаснулся весь
От нежданного гласа Божия.
Все спешат в собор к Божьей милости,
Там и плачут все, убиваются,
Все с царем слезам заливаются,
А один только тут боярин стар
А и стар боярин Никита Романович,
Он и весел стоит и радостен,
Цветно платье на нем что жар горит,
Пред иконою Спаса молится,
Бьет рукой в чело, к земле клонится.
Как завидел его тут православный царь,
Православный царь Иван Васильевич,
Закричал он тут зычным голосом,
Застучал о пол жезлом царскиим:
Православный люд испугался весь,
И на кукорачь все попадали.
А ты гой еси Никита Романович!
Аль не знаешь один, ты не ведаешь,
Что упала у нас звезда со неба,
Что потухла у нас свеча воска ярого,
Что не стало у нас царевича
А и молода Федора Иваныча?
Аль пришел ты сюда насмеятися,
В очи царские наругатися,
Я велю тебя палачу казнить
За назолу твою за великую.
Как взговорит тут Никита Романович:
А ты гой еси православный царь,
Православный царь Иван Васильевич,
Не вели казнить, вели слово сдать
Без тоя опалы без великия,
Не об чем мне боярину печаловать,
Скидовать свое платье цветное
И надевать платье черное;
Не упала у нас звезда со неба,
Не потухла у нас свеча воску ярого,
Не извели твоего любимого царевича,
А и молода Федора Иваныча,
Он свдит теперь в моем новом тереме,
За дубовым столом хлеба кушает,
А и белу лебедь рушает,
О твоем горе сокрушается;
Повели ему стать пред твои очи царские!
Как возговорит тут православный царь,
Православный царь Иван Васильевич:
Ну, спасибо тебе, Никита Романович!
Воротил ты нам семя царское,
Мне любимого царевича А и молода Федора Иваныча,
А за то тебе чем пожаловать.
Будь отныне ты Воротынский князь
На святой Руси в веки вечные…
* Дом его стоял на том месте, где стоит, подле земляного вала Ростовского соборного причта; он был каменный одноэтажный о 5 окнах. Я часто ходил к нему за получением долга от Малышева.
** В этих конюшнях до 1763 г. находилось более 600 лошадей. Рукопись нашей библиотеки N1476.
*** Судя по словам тётки, начало песни она забыла, но начало это было довольно большое.
Глава IX[править]
В следующем 1827 году на общем совете моей матери и опекунов положено было на лето ехать в Тихвин с зятем Гаврилом. После праздника нашего (Крещенья) зять поехал в Ярославль за покупкой несколько тысяч польских лопаток для тихвинских купцов Николая и Якова Ивановых Каллистратовых, которые заведовали постройкой и ремонтом шлюзов по тихвинскому водяному сообщению; Каллистратовы дали на это зятю немало денег. С ним ездил в Ярославль и я. Там остановились в нумере при трактире Ивана Ивановича Рослова. Трактир этот был на том месте, где стоит ныне большой дом Пастухова, близ церкви Рождества Богородицы.
Рослов был крестьянин Ростовского уезда, деревни Кладовиц. В Ярославле мы были зрителями наказания кнутом одного работника мясника, бывшего до этого безукоризненной нравственности и заподозренного в убийстве ярославского купца на Волге. Об этом событии Рослов рассказывал следующее: работник этот раз зимой вышел в лавку и вдруг услышал на Волге жалобный голос, требующий помощи. Он был человек здоровый и мощный; тотчас, заперев лавку, побежал на крик. На Волге, недалеко от берега, подле самой дороги, он нашел плавающего в крови еще живого, только что зарезанного известного им ярославского купца; убийц он никого не застал. Увидевши, что поблизости убитого лежали разбросанные бумаги, недалеко от проруби, мясник взял как бумаги, так и купца на руки, от чего весь окровянился. В это время ехал на тройке какой-то помещик, имея при себе кучера и лакея, которые остановились и привезли уже умершего купца с мясником в часть. Там мясника заподозрили в убийстве и, найдя за пазухой собранные бумаги купца, еще более в том убедились. Помещик показал только, что он видел, как мясник поднимал тело недалеко от проруби. Бумаги за пазухой, окровавленный нож, висевший у мясника, и близость проруби послужили уликой, и мясника обвинили. Казнь происходила на поставленных вверх головешками дровнях. Перед самым наказанием мясник с клятвою признался, что он невиновен в смерти этого купца, а виновен в подобном убийстве, сделанном ранее с другим человеком, которое он тогда умел скрыть от правосудия, и что совесть ему не давала покоя.
В непродолжительном времени последовал и отъезд мой с зятем в город Тихвин. Ехал я при обозе с десятью человеками работников; для нас была устроена повозка с кибиткой. Город Углич я нашел истребленным пожаром и именно ту самую часть близ рынка, где были постоялые дворы. Из Углича приехали в село Кой, в котором у волостного правления стояли две каменные бабы, находившиеся в селе с незапамятных лет, как говорят, сделанные в древности язычниками. Рабочие наши по обычаю, ради насмешки, повели бывших с нами двух первогодков, то есть едущих из села на заработки в первый раз, целовать этих каменных баб. Смеху и крику в сопротивлении было много, тут я вспомнил и свой первоначальный проезд этого селения. Тогда подорожники, изготовленные матерью мне на дорогу, избавили меня от этого целованья; произошло это тогда следующим образом: по приезде моем в первый раз в город Углич, по желанию моему, возница водил меня смотреть дворец царевича Димитрия[79]. Он был небольшой, квадратный и покрыт на четыре лба; у высокого крыльца ходил часовой солдат с ружьем; за небольшую плату он позволил нам войти на высокое крыльцо и сквозь окошко посмотреть внутрь дворца, и, как мне помнится, тогда был только один покой во всю внутренность четырех стен дворца под карнизом; в этом покое были написаны русские князья; ниже этого покоя видны были в стенах разной величины окна: одно ниже, другое выше; более я ничего не припомню.
Пришедши на квартиру, хозяйка постоялого двора, Анна, с улыбкой спросила у моего возницы обо мне: что, видно-де, первогодок? Тот подтвердил это. Жаль, сказала хозяйка, такой хороший мальчик будет целовать каменных баб. Этот их разговор весьма озаботил меня. Дорогой я стал просить своего возницу, нельзя ли как избавиться мне от сказанного целования; тот к этому не нашел другого средства, кроме того, что мне должно сделать участником его сына Николая (ехавшего тут же со мной) моих подорожников, которые мать дала только для меня, а у того были свои; я на это охотно согласился; я закутался в повозке крепко; он въехал со мной на постоялый двор; всю дневку я был в каком-то тревожном состоянии; кто входил в комнату из посторонних лиц, мне думалось, что идут со мной вести целовать страшных старух, но благодаря моим подорожникам этого не случилось; таким же образом крепко закутанный в повозке, благополучно выехал без целования из села Коя; я был весьма рад, что таким образом избавился от гнусных старух.
В этот приезд мой в Тихвин я нашел большую перемену в городе, а в особенности в монастыре. Казначей был новый и молодой, по имени Никандр; во всем монастыре старых монахов было только двое: эконом, иеромонах Антоний и иеромонах, по имени тоже Антоний.
Пред иконою Богоматери без Мартирия казалась какая-то пустота. Вспоминая теперь через полвека это событие, мне так и лезут в голову две строфы не так давно читанного мной и весьма меня поразившего стихотворения: «Кого-то нет, кого-то жаль, о ком-то сердце мчится в даль…»[80].
Образной старец, свергнувший через свое наушничество Мартирия, хотя и хорошей жизни, был любимец только архимандрита Илариона, но не публики; никто не был расположен к нему по его важной и горделивой обстановке. Не видно стало более около иконы ни детей, ни простолюдинов-богомольцев, ни нуждающихся, которыми был окружен Мартирий почти всегда. Молебны Богоматери стали петь только во время заутрени, обедни и вечерни; в другое время церкви не отпирали. У Мартирия было не так; у него не было определенного времени; желающие удовлетворялись во всякое время: рано утром, днем и поздно вечером, после вечерни, были частые посещения богомольцев; а так как город лежал на тракту, то богомольцы, проезжающие часто и не вовремя, заявляли Мартирию о желании поклониться иконе Богоматери, вследствие этого колокол, привешенный при входе в соборный храм, где находится икона Богоматери, гудел почти беспрерывно во всякое время дня зимой и летом. Тогда этим колоколом только один образной иеромонах имел право звать на службу иеромонахов; звон был различный: по одному шли монахи немедленно служить простой молебен, по другому звону шли другие очередные монахи служить соборный молебен, и все это при Мартирии исполнялось скоро и усердно; каждый очередной спешил и старался заслужить внимание Мартирия своею поспешностью. Это, быть может, было и потому, что от послушника до иеромонаха все были у Mapтирия на особом окладе, независимо от получаемого дохода от обители. Эти небольшие сравнительно подарки и поощряли иноков.
Главный огород наш был подле монастыря; звон Мартириева колокола (так все звали этот колокол) до того был мне знаком, что я знал по звону, каких служителей Мартирий требовал к себе. Отпевши молебен, монах уходил немедленно в келью до нового требования; подарки же Мартирия монахам состояли в снабжении их безвозвратно деньгами и чайной провизией; чай обитель раздавала скудно. Скажу к слову, я не слыхивал, чтобы у Мартирия просили, а скорее, он сам предупреждал эти просьбы. Между столпом церковным, на котором стояла икона Богоматери, в южной стене устроены были выдвижные ящики; это были неистощимые всякой всячины магазины Мартирия; тут у южной стены, близ этих магазинов, был обычай стоять детям и богомольцам.
Мартирий знал, что кому надо, и давал, не ожидая прошения, и не терпел, чтобы его благодарили, а он требовал, чтобы каждый брал его подарок как свою собственность и скорее уходил. Прозорливость Мартирия была на диво всем; часто приходили ко мне на огород с печатями для выдачи муки: у иного бедняка оборванца была одна печать, а у хорошо одетого три; проверяя же иногда действия Мартирия по сему поводу, я невольно сознавался, что Мартирий был прав. С отсутствием затем Мартирия из Тихвинского монастыря в Филиппо-Ирапскую пустынь и в обители все изменилось: явились у монахов небрежность и грубость, а падение нравов сделалось полное, и недавно святые иноки сделались притчею во языцех.
Уже спустя несколько времени, во время лета, проездом из Питера, Мартирий на пути своем в Филиппо-Ирапскую пустынь посетил Тихвинский монастырь. Архимандрит Иларион принял его радушно и на время пребывания его в монастыре поместил его в своих настоятельских кельях; оттуда он посетил и нас на огороде и в это время рассказывал о производстве своем в игумны Филиппо-Ирапской пустыни. Это произошло следующим образом.
Раз в Александро-Невской лавре у петербургского митрополита Серафима[81] находился московский митрополит Филарет. Во время их беседы митрополиту Серафиму подали пакет, в котором было извещение о смерти настоятеля Филиппо-Ирапской пустыни. Прочитав бумагу, митрополит сказал о содержании ее и своему гостю и при этом прибавил, что обитель совершенно упала и в недалеком будущем может нарушиться и что для поддержания монастыря непременно надо послать настоятелем достойного и опытного человека и что такой человек На примете у него есть. «А у меня есть два, — ответил ему преосвященный московский, — а в Троице Сам Бог почивает, решил митрополит; метнем в них жребий, кого из них изберет себе преподобный Филипп Ирапский: моего или кого из твоих, тому и быть». Сказано — сделано. Метнули жребий, который и пал на Мартирия; тут же оба святителя и утвердили его настоятелем пустыни. Указ при письме за подписью двух митрополитов был немедленно послан Мартирию в Тихвинский монастырь: эта неожиданность смутила и опечалила его; у него не было и мысли оставить когда-либо обитель Богоматери, где уповал он кончить и жизнь свою, и только письмо обоих владык убедило его не противиться Провидению, но повиноваться ему беспрекословно. С великими слезами оставил он Тихвинскую обитель и братию, которая тоже долго поминала своего собрата. Спутником ему изъявил желание ехать брат казначея Флавиана, по имени Даниил, бывший в послушании у Мартирия.
По приезде в Филиппо-Ирапскую пустынь, Мартирий нашел ее в полном смысле слова пустыней, стоящей среди дремучего леса, с оградой, поставленной в тын (т. е. не толстого леса деревья плотно друг к другу стояли стоймя); среди этой ограды одиноко стояла каменная соборная церковь, где почивали мощи преподобного Филиппа Ирапского; вокруг нее там и сям были разбросаны кельи братские вроде хижин, и большая часть из них была покрыта соломой; одна только была похожа на келью монастырскую; это келья настоятельская, да и то старая. Колокольня была на двух столбах с перекладиной; вопиющая бедность была видна со всех сторон. Видя все это, Мартирий прошел прямо в церковь и после молитвы преподобному Филиппу Ирапскому дал со слезами целование всей братии по обычаю иноческому. Принятие начала над обителью и обозрение ее было непродолжительно и немногосложно. Спустя немного времени собрался он в Питер к своим боголюбцам; надо при этом добавить, что в письме при указе митрополит разрешил ему въезд в столицу без его спроса, когда он заблагорассудит; причем ему была указана и квартира в доме какой-то графини.
По приезде в Петербург зашел он к известному лесному торговцу Феодулу Громову, который весьма уважал Мартирия; у Громова тогда сидел в гостях тоже лесной торговец Шкрабин. Громов, увидя входящего Мартирия, в шутку стал говорить Шкрабину: «В старину отцы монахи сидели все более в своих монастырях и молились Богу, зато богомольцы приходили к ним толпами, а нынче пошло все наоборот: монахам скучно становится сидеть в келье, стали ходить по миру». Гость подтвердил это и отвечал, что это сущая правда. Мартирий на это отвечал им: «Это верно; так было в старину, как вы говорите, что монахи сидели в монастыре и молились, и богомольцы шли к ним толпами; и я тоже в своей бедной обители стал это же делать: сидеть и молиться и думал, что чай скоро придет ко мне молиться и богомолец мой Федул…* и поклонится преподобному Филиппу Ирапскому, да ждал, ждал и не мог дождаться моего Федула… и, не дождавшись его, принужден был прийти к нему сюда на дом и звать помолиться преподобному; не обленись, приди!» Такая находчивость Мартирия весьма им понравилась; полушутя и поговоря между собою, они наградили его обитель щедрою рукою. На первый раз Мартирий привез из Питера две лодки-тихвинки[82], полные разной хлебной и рыбной провизией для обители и 30 тысяч рублей ассигнациями денег. После такой поездки он построил каменные братские и настоятельские кельи с такою же оградою, а вслед за сим выхлопотал у казны для обители никому не принадлежащее озеро.
В конце декабря зять Таврило поехал со мной в Питер на своих лошадях для покупки для Ростова сахару и деревянного масла. На пути в праздничный день прилучилось нам быть в обители преподобного Мартирия, что «в Зеленецком болоте». Мы пошли к обедне. Соборная церковь стояла одиноко, как и колокольня; между соборной церковью и настоятельскою кельею была каменная теплая церковь, куда мы и пришли помолиться; там казначей монастыря узнал моего зятя, у которого он каждую Тихвинскую ярмарку покупал для этой обители рыбу. Он пригласил нас к настоятелю; настоятель был седовласый старец и самых преклонных лет. Подан был чай и закуска, за которой настоятель вел с зятем моим продолжительную речь и затем коснулся деда моего Дмитрия Иванова Артынова и рассказал следующее: настоятель был тогда еще малолетком, в мои годы, сын одного причетника и круглый сирота, без отца и матери; Артынов тогда управлял на монастырском огороде. В одно время напали на эту обитель местные раскольники, которые разграбили ее и всех монахов из нее выгнали, а иконы святые раскололи и сожгли; не нашли одной только местной иконы, а это была икона Тихвинской Богоматери, на которой была серебряная риза; подозрение их пало на огородника Артынова; изуверы, схватив его, сперва содержали в заключении, принуждали его перейти в их веру, и за упорство его они стали его мучить (то настоятель видел в слуховое окно, будучи спрятан под кровлею настоятельской кельи); крики его были слышны по всему монастырю; ему ломали руки и ноги (Артынов кончил жизнь в Угодичах с искривленной ногой, на которую хромал, и с выломленной рукой, "которою он не владел). Раскольники замучили бы его до смерти, если бы его в то время не избавила военная команда, спешно посланная взять бунтовщиков. Но они взять себя не допустили, а сожгли себя заживо в одной монастырской деревянной келье, обложив ее прежде хворостом. Артынова еще не совсем здорового увез в Ростов сосед его по местожительству. Более настоятель об Артынове ничего не знал.
Мать моя сказывала мне, что хворого ее свекра Дмитрия Иванова привез крестьянин села Угодич Михайло Ильин Галкин; в это время свекор привез большую икону Тихвинской Богоматери, много более оригинала чудотворной иконы, что в Тихвинском монастыре, и приложил ее в свою приходскую Николаевскую церковь, где она и в настоящее время находится местною, в трапезе церкви у левого клироса; в современной этому 1767 года церковной описи об ней сказано: «Образ Пресвятыя Богородицы Тихвинския в киоте столярной; на Богоматери риза серебряная, венец с сиянием, на Спасителе без сияния, цата большая серебряная, чеканная в позолоте, на Богоматери возглавие, борок и убрус[83] большой низаны жемчугом заправским с каменьями и вставками простыми». К этой иконе в продолжение ровно ста лет каждогодно на св. Пасху, один раз в год, становилась Артыновыми в 10 фунтов восковая свеча: от деда, отца и матери моей и меня; ныне жертва эта, к великому моему прискорбию, по стесненным моим обстоятельствам, но не чувству, прекратилась, но не безнадежно.
Хромой и безрукий Артынов после этого разводил огороды в городе Тихвине, в Тихвинском монастыре, куда он переселил своих детей: Михайла и Якова Артыновых из города Петрозаводска, где они до того времени промышляли тоже огородами, а сам Дмитрий Артынов в компании с крестьянином села Угодич, Иваном Ивановым Никоновым стал торговать в городе Уральске, где Никонов во время Емельки Пугачева был поставщиком фуража при экспедиции генерал-майора Василья Алексеевича Карра, родного брата помещицы села Угодич, княгини Екатерины Алексеевны Голицыной.
Но довольно о моем предке Дмитрии Иванове Артынове.
В Питере зять мой остановился под Невским, у знакомого ему дворника Масягина, а я у сестры своей Настасьи Грачевой у Измайловского парада; в это время сват мой Андрей Гаврилов Грачев водил меня по разным соборам, храмам и другим достопримечательным местам столицы; квартира моя от зятя хотя и была в расстоянии более семи верст, но я ходил к нему туда; путь мой был мимо деревянной церкви Измайловского полка, во имя св. Троицы; впоследствии времени тут был воздвигнут великолепный соборный храм, который имел купол, подобный куполу Исаакиевского собора; высокая полукруглая крыша с фонарем покрывала этот громадный купол, страшное падение которого на землю от бури судьба привела меня видеть.
От этой церкви выходил я на Фонтанку к Измайловскому мосту, от него левым берегом Фонтанки доходил до Аничкова моста, или Невского проспекта, а там прямо под Невский монастырь.
В одно время идя от зятя на огород к сестре и дойдя до Аничкина моста, я пошел по берегу Фонтанки панелью; по левую сторону Фонтанки, против Троицкого подворья, попался мне навстречу немолодой боярин с мальчиком, сидящим рядом с ним в санях, а на беседке рядом с кучером сидел малолеток солдатский кантонист; все встречные и идущие останавливаются, смотрят и кланяются; поклонился и я, а потом спросил: кто это такой проехал? мне сказали, что мальчик, сидящий с боярином, Цесаревич, Наследник престола Александр Николаевич; идя далее и не доходя до Чернышева моста, против переулка, у лесной баржи купца Громова столпилось столько народу, что от тесноты с трудом можно было пройти; я сперва думал, что тут пожар, вмешался в народ и услышал в толпе следующий разговор.
Ехал тут дядька с Наследником; дядьке попался какой-то знакомый боярин; он сошел к нему с саней и пошел панелью по берегу Фонтанки к Аничкову мосту; кучер же с Наследником ехал за ним сзади; Наследник, вероятно соскучась сидеть один, сошел с саней и пошел по панели за дядькой; в это время навстречу ему попался кантонист его лет; что между ними было причиной ссоры, никто не знал, только видели, как они без шапок дрались на кулачки, с большим азартом, не уступая друг другу; никто не смел разнять их, хотя место это и многолюдное; наконец кто-то сказал про это дядьке; тот прибежал в испуге, разнял бойцов; приведя в порядок их одежду, он посадил Наследника с собой, а кантониста рядом с кучером и повез их в Зимний дворец, куда он и до этого ехал. Тут узнал я, что кантонист этот из кондукторской школы, а школа эта находилась как раз против огорода нашего свата Грачева; между школой и огородом лежал один только Измайловский парад; смотритель этой школы был нашему свату Андрею Гаврилову весьма близок. Наутро вот что узнал я об этом кантонисте: к испуганному его родителю, близкому к отчаянию, отставному солдату, в придворной карете привезли его сына и с ним 300 рублей денег, подаренные ему во дворце. По домашнему суду Императора Николая Павловича Наследник был обвинен и наказан, а кантонист был оправдан и получил, как обиженный несправедливо, награду. Событие это наделало тогда много толков в столице.
Приехавши в Ростов в половине декабря, моя мать поручила зятю Гаврилу продать оставшийся после отца жемчуг. Извозчиком был поряжен крестьянин села Угодич Андрей Леонтьев Мягков, или Перевощиков; он содержал перевозы на нашем озере от села Угодич до Ростова; с зятем послан был и я. В Переславле-Залесском мы были в гостях у Темерина, купца-богача. Как он был родня нашему зятю, не знаю, только за небытностию хозяина дома нас принимала его мать и жена весьма радушно. Красота лица сей последней, высокий рост и важная осанка удивили меня, а ласковость ее очаровала меня; зять рассказывал мне о ней после, что она была дочь самой беднейшей семьи в Переславле, постоянно ходила за водой мимо дома Темерина и приглянулась единственному сыну Темерихи; разность состояния не воспрепятствовала Темерину жениться на этой бедной, но честной девушке.
В Москве мы остановились на Посольском подворье в нумере, а извозчик наш остановился гостем у известного лакового заводчика Максима Ивановича Короткова.
В французский год[84] Коротков с семейством спасался в Угодичах и у Андрея Леонтьева Мягкова квартировал в доме. Когда француз оставил Москву, Коротков возвратился туда; на месте лакового завода он нашел одно пепелище; денег на устройство и обзаведение новой фабрики у него не было, и он обратился к этому Андрею Леонтьеву, который и снабдил его на этот случай 700 рублями, которые и сделали Короткова первым московским заводчиком масляного и спиртового лака. Поступок Мягкова он ценил высоко, что видел я сам из того, как угощали и почитали от старого до малого нашего извозчика в доме купца Короткова.
Первые дни нашего пребывания в Москве прошли в посещении московских соборов; ходили также на Ивана Великого и спускались глубоко в землю, в яму или колодезь, где стоял тогда Царь-колокол. Потом ходили в театр, где давали пиесу «Сын любви». Я не забыл и теперь, как какой-то знаменитый актер, чуть ли не Мочалов, представлял французского солдата, который, идя домой в отпуск или отставку, нашел в лесу умирающую голодною смертию мать свою, он спасает ее и узнает от нее: кто его отец. Забыл я только, как он заслужил расположение графа, отца своего, который за заслугу солдата признал его за сына и, разговаривая с ним, сделал его наследником своего имени и богатства. В самый жар отцовской речи солдат только скажет: «О мать моя». Слова эти остудят весь пыл графа, и это повторялось солдатом не один раз; эти слова довели графа до того, что он признал и мать его за свою жену (граф тогда был вдов); эти два предмета не вышли у меня из памяти и теперь.
Продажа наша без посредства Максима Ивановича Короткова не имела бы надлежащего сбыта; за продажный жемчуг мы выручили более 2000 рублей, половину положили в ломбард, а с другой отправились после двухнедельного пребывания в Москве в Ростов.
По приезде из Москвы я поступил опять в лавку Василья Афанасьева, занимаемую на отчете его сыном Алексеем. Новые личности торговали тогда в том ряду, а именно: Иван Васильевич Щапчик всесвятский, Иван Васильевич Попов, Василий Яковлев Горбунов, Иван Осипов Пономарев-Лобанов и Алексей Осипов Пономарев-Лобанов; сей последний был когда-то мне свояк; за ним была третья сестра жены моей Марья Федорова-старшая; второй свояк мой был Иван Борисович Одинцов; жена его была Графира Федорова; третий свояк мой Александр Семенович Иванов или Карачуновский, жена его Марья Федорова младшая; этот спасибо хоть помнит, что я свояк ему, и относится ко мне как родной, благодарю, а другие два свояка в «Чести сей» и уподобися… но я умолчу до времени, а скажу к слову о благодарности первого. Во время оно, когда Лобанову нечем было содержать малолетних своих детей, много годов я, Артынов, воспитывал у себя детей его как своих детей; жена моя была им вместо матери, которой они лишились; а он, отец, за это время любил только одеваться как модная парижская картинка (в том было все его достоинство), и его звали тогда у нас «рядским селадоном», а почему бы и не так? потому что он родительский дом продал с молотка, дети по рукам то у тестя Бабурина, то у Артынова, и ему оставалось исполнять только один изящный маневр, так любимый им: плевать, как можно дальше 17 раз в минуту, не щадя полов в гостиной. Теперь, как я слышал, он стал человек богатый, владелец нескольких домов в городе Рыбинске и притом вроде Бисмарка, «добрый маклер»[85], но о таких великих людях нам, крестьянам, говорить не надо: игра не стоит свеч!
Глава X[править]
Торгуя в лавке Василья Афанасьевича Малышева, я с сожалением заметил, что прежние обычаи в нашем ряду совсем изменились; Федор Семенович Шестаков помер; Малявкины с сыном тоже померли, и прежняя речь о старине осталась только в устах двух особ: Николая Николаевича Дьячкова и Александра Яковлева Горбунцова. Моя лавка была между их лавок, где они иногда и сходились потолковать о старине, и то скорее по привычке старых купцов и по прежней охоте к «стоянке», которая уже не существовала. К концу года у Малышева по домашним обстоятельствам произошла перемена; лавка была сдана, и я опять остался при матери в селе Угодичах. По своим делам зять Таврило ездил со мной в Москву. В это время он квартировал у своего дяди, незначительного ситцевого фабриканта Ивана Афанасьева Малышева в Матросских богадельнях; оттуда мы ходили в Москву через большое поле; в это время зять был со мною в гостях у знаменитого московского фабриканта сукон Тугаринова.
За одним из его сыновей была дочь Елены Афанасьевны Кайдаловой, урожденной Малышевой. Семейство Тугаринова состояло из шести или семи сыновей и самого старика Тугаринова; все сыновья были женатые, и каждый имел многочисленное семейство. День был праздничный, и нас оставили обедать; обед происходил в двух комнатах: в одной обедали взрослые, а в другой одни дети; там был посажен и я; дети были обоих полов и все, кажется, моложе меня годами. Сидевших за столом я насчитал 39 человек, которым под надзором одной из хозяек и прислуживала каждого семейства нянька. Обед был роскошный; после обеда все дети пошли к руке старика Тугаринова, родоначальника семейства; меня подвела к нему наша ростовка Кайдалова и сказала ему, кто я. Он обделял всех своих внучат вместо десерта каким-то сладким пирожным печеньем, он дал мне против других две доли; каждая нянька подводила к старику своих детей и говорила, чье дитя и имя каждого; старик был слаб зрением; давая послеобеденный десерт, он говорил каждому какое-нибудь ласковое слово. По словам моего зятя, семейство Тугаринова состояло тогда из 82 человек обоих полов; жили они нераздельно в двух домах, стоявших рядом; старик был родоначальник всем.
В течение этого года, по поручению Василья Афанасьева Малышева, я часто ходил в Ростове с письмами в следующие дома: к сестре его Елене Афанасьевой Кайдаловой (на месте ее дома стоит теперь дом купца Полежаева), что близ Покровской церкви, и в дом купца Николая Алексеевича Кекина (на месте дома его стоит теперь Плешановская богадельня) к его жене Ирине, у которой Малышев был ходатаем по делам ее мужа, так как Николай Алексеевич Кекин в это время будто бы за опущение по должности ростовского городского головы (но собственно по ссоре из каких-то общественных интересов с губернатором Безобразовым) содержался в Ярославском тюремном замке, где впоследствии и кончил свою жизнь. Ходил также и в дом его брата купца Федора Алексеевича Кекина, что на Заровье; дочь сего последнего была выдана за Алексея Алексеевича Говядинова, который был великан ростом и дородством и на целый аршин был выше своей жены.
Тут я услыхал о странной судьбе Говядиновых, помиравших на одной и той же службе ратмана ростовского городского магистрата[86]; в какую должность они один за другим были последовательно избираемы обществом. Первоначально помер Петр Андреевич Говядинов, потом сын его Алексей Петрович, потом два сына Алексея Петровича: Алексей и Петр Алексеевич Говядиновы. В это время в деревянном флигеле у Малышева стоял иконописец, отличный художник по имени Михайло (фамилию его я забыл), вызванный Андреем Абрамовичем Титовым писать новые иконы в главный иконостас Покровской церкви, куда два ростовские креза, Титов и Плешанов, были прихожи. Великолепный новый резной иконостас с прекрасными живописными образами был устроен и вызолочен Титовым. На это вознегодовал и позавидовал Плешанов, почему на новые высокой работы иконы, сделанные Михайлом по заказу Титова (чтоб скрыть их живописное достоинство), Плешанов сделал серебряные позлащенные ризы. На это в свою очередь вознегодовал Титов и в отмщение за это приказал устроить подобные первому два иконостаса в теплой церкви с серебряными позлащенными ризами, и притом он работой ускорил Плешанова. Весь храм заблистал от позлащенных работ в иконостасах Титова. При этом случилось следующее обстоятельство: на левый иконостас бросал тень и несколько его заслонял стоявший пред иконостасом старинный крест большого размера, на котором Пилатова надпись написана вполне на трех языках, упоминаемых в св. Евангелии. Этот крест, как стоявший не у места, Титов приказал вынести в ризницу. Плешанов воспротивился — и вот тут-то у Плешанова с Титовым возгорелась крестоборная война; мирить их ссору по поводу креста нарочно приезжал из Ярославля архиепископ Авраам[87], но старания пастыря были малоуспешны. Едва только он уговорит Титова, — крест из ризницы вынесут и поставят в церкви на старое место, как вдруг на что-либо по коммерческим делам рассердится Титов на Плешанова — и крест опять велит убирать в ризницу. Снова жалоба Плешанова, и снова владыка едет мирить крестоборцев и помирит на время. Так шло дело до самой смерти Титова. У Покрова в это время был священник о. Василий, который при мне жаловался Малышеву на свою должность. Во время праздника является всегда недоумение: куда прежде идти с крестом? К Титову? там дача 25 рублей и угощение, зато у Плешанова приказчик вынесет «пятиалтынный». Идти сначала к Плешанову, там тоже жертва в 25 рублей и угощение, зато у Титова дадут тот же «пятиалтынный». Просто не знал бедный о. Василий, что и делать. Раз Титов заказал колокол в 200 пудов. Плешанов тотчас же заказал Оловянишникову в 300 пудов, и оба заявили желание повесить одновременно на колокольне Покровского храма. Владыко, опасаясь, что если исполнить желание жертвователей, то колокола уронят небольшую колокольню, не позволил ни тому, ни другому отливать колокола. По смерти Титова крест твердо стал на свое место, и плешановский колокол, отлитый у Оловянишникова, висит теперь на Покровской колокольне, призывая православных помолиться за упокоение враждующих христиан-жертвователей.
Лето 1829 года, как и прошедшее, я провел в Тихвине и торговал в лавке семенами подле Ивана Алексеевича Истомина. Во время лета ездил из Тихвина в Питер водой; квартировал у сестры Грачевой. В праздничный день зять мой Дмитрий Андреев Грачев поехал в гости за 15 верст от Питера вверх по Неве, по левому ее берегу, в большую Рыбацкую слободу к Федору Никифоровичу Слепушкину; как мне помнится, дом Слепушкина был двухэтажный, невысокий каменный, но длинный. Хозяин нас принял радушно; в то время Слепушкину, я думаю, было лет около сорока; роста он был среднего, красив лицом, борода была светло-русая, густая, небольшая и курчавая; корпусом он был дюж. Неистощимый разговор лился у него с зятем моим рекою; после веселой пирушки казал он свои живописные работы, между которыми мне весьма понравился портрет самого Слепушкина, писанный им самим; потом казал свои золотые и серебряные монеты; из первых меня заинтересовала золотая монета, величиною с империал, на которой были изображены царь Иоанн и Петр Алексеевичи и царевна Софья. Из его медалей заинтересовала меня большая золотая медаль академическая, без ушков, весом около четверти фунта; на лицевой стороне ее был портрет Императрицы Екатерины II, заднюю же ее сторону я не видал и не знаю, что на ней написано, потому что она была в футляре; еще был «бородовой знак на право ношения бороды при Петре I раскольникам». В разговоре Слепушкин коснулся своей родины. По губернии он оказался наш земляк; мое внимание к его историческому рассказу не ускользнуло от его опытного взгляда, а когда я сказал ему о некоторых княжеских именах, то это заинтересовало его до того, что он на расставанье подарил мне на память книгу своего сочинения в двух частях и свой портрет небольшого формата, хорошей гравировки. Книга сохранилась у меня и до настоящего времени, а портрет нет[88]. После этого я был у него с зятем не один раз; это был в полном смысле «русский хлебосол».
В это время часто ходил к нам в гости сын причетника села Сулости (имя его я позабыл), кончивший курс в Александровской академии; он носил фамилию Сулостского. У зятя моего были с ним частые богословские диспуты; для шутки Сулостский станет опровергать догматы зятя моего текстами Священного Писания, так что зять мой замолчит и перестанет спорить. Спустя после этого много годов я случайно читал в ведомостях, что продавали книгу духовного содержания, сочинения соборного протоиерея (имя и какого собора) Сулостского; не знаю, того ли, о котором речь моя, или другой фамилии Сулостский; она удержалась у меня в памяти, и, как мне помнится, это было в восточных губерниях. Вот что о нем рассказывал мне зять: первоначально обучался он в Вифанской семинарии и чем-то был оскорблен московским митрополитом Филаретом; он не стал посещать училище, а только каждодневно узнавал от своих товарищей о том, какие были лекции, и их со слов товарищей записывал. Так прошел год; наступал выпускной экзамен; Сулостский был исключен из числа студентов за непосещение лекций; в день экзамена он явился туда, ему заметили, что он, столько времени не посещавши училища, не может держать экзамен. Когда пришла его очередь, то его спросили: сколько он желает получить баллов? Он свободно отвечал: «Все». Ему повторили вопрос, он опять сказал: «Все». Начался экзамен, и он, к удивлению всех профессоров и публики, выдержал экзамен столь блистательно, что и сам митрополит Филарет был от него в восторге. Потом он вызвался доказать, что нет Бога; это всех заинтересовало; тогда он начал прямо с митрополита Филарета, доказывая, что в нем нет Бога, и обличал за то, что он безвинно теснил его. Владыка безмолвствовал. Оратор остался победителем и для окончания курса наук перешел в Александровскую академию. В описываемое мною время он был с небольшим 20 лет; нрава был тихого и трезвого поведения. В это лето новый огородник, бывший работником у моего отца, крестьянин села Угодич, Яков Яковлев Шпагин, снял огородную землю в городе Тихвине у купца Дуранова.
Из Питера до Тихвина я обратно ехал водой, а от Тихвина до Сомины 90 верст горой сухопутьем. От Сомины до Ярославля ехал тоже водой «лежнем», т. е. освобожден был за лишнюю плату от «гребли», ехал реками: Соминкой, Горюном, Чагодой, Молотой и Волгой. Пристань Сомина — деревня разных господ, стоящая на правом берегу реки Соминки, недалеко от места, называемого «Озера». Как мне рассказывали жители, из этих озер вытекают две реки: на восток река Соминка, а на запад река Тихвинка. На сей последней от озера до города Тихвина, на протяжении с небольшим ста верст, устроено более ста шлюзов. Товары, более нужные в Петербурге, переправляются от Сомины до Тихвина горою, а из Тихвина опять водою, потому что водяной путь от Сомины до Тихвина замедляется в сказанных шлюзах. Во время этой поездки у меня удержались в памяти два предмета. Первый из них — это было еще в Сомине, пока товарищи мои и рабочие приготовляли всю нужную для пути провизию и нужные принадлежности для нашего собственного, купленного нами судна, лодки «Соминки», на которую помещалось народа около 30 человек, я с одним из товарищей пошел вперед пешком по правому берегу реки Соминки; пройдя небольшое расстояние от Сомины, мы встретили источник подземной воды, именно целую реку, вытекающую из высокой, поросшей лесом горы, которая в этом месте имела вид стены; из подошвы, или основания, этой природной стены и вытекала эта подземная река, текущая по самым мельчайшим камушкам; назвать эту реку ни ключом, ни ручьем было нельзя, потому что ширина этой реки была около пяти аршин, а глубина не выше лодыжки; когда мы через нее переходили, то быстрое стремление воды, хотя и на такой ничтожной глубине, для перехода не совсем безопасно. Перейдя эту реку, мы долго любовались на нее и на ее величественный источник и жалели о ее кратком пути, потому что течение этой реки от подошвы природной стены и до реки Соминки было не более четырех сажен. Другой предмет — это река Сить, впадающая в реку Мологу; она известна по знаменитой Ситской битве великого князя Георгия Всеволодовича Владимирского и князей Ростовских с бесчисленными полчищами Батыя[89]. Устье этой реки и, как я видел, берега ее поросли густым и дремучим лесом; вид воды и вид самой реки навеял на меня какое-то мрачное и угрюмое и вовсе для меня непонятное и непостижимое чувство, на меня нашло вдруг вроде какого-то страха; сожалею и до днесь о невозвратно потерянном от моего глупого невнимания к рассказу о той битве об этом месте и реке Сити. Только несколько оправдываю это обстоятельство тем, что мне тогда было только 16 лет, а в это время я еще мало и слыхал о Ситской знаменитой битве.
Со мной вместе ехал и таким же лежнем, как и я, зеленной торговец из Питера, с Сенной площади, родом с берегов реки Сити; селение его, по его словам, было недалеко, вверх по этой реке Сити; он сильно звал меня к себе в гости (да и можно было исполнить его желание, потому что часов 10 мастера чинили повреждения нашей лодки, вытащив ее на берег), и он хотел показать мне место, где была Ситская битва, и курганы, находящиеся на том месте. О битве этой он весьма много рассказывал мне любопытного, но я любил слушать подобные рассказы только о своем Ростове, битва же эта была так далека от него, что для меня и не составляла никакой важности. Когда же случай свел меня с П. В. Хлебниковым и Е. В. Трехлетовым, тогда я узнал цену рассказа о битве и тому, от чего я отказался.
Теперь, к несчастию моему, из рассказа моего товарища я ничего не удержал в памяти, только немного напомнил мне Федор Яковлевич Никольский в сочинении своем о Ярославской губернии[90], где он говорит о месте убиения Ростовского князя Василька Константиновича, которого церковь причислила к лику святых. Никольский говорил об этом, что Карамзин, а вслед за ним и все единогласно, без всякого основания, положили, что князь Василько[91] убит на берегах реки Шерны, которая впадает в реку Клязьму в Богородском уезде Московской губернии; но вероятность этого мнения ослабляется отдаленностью Киржача и Шерны от Ситского побоища и от маршрута татарских войск, потому что они шли после битвы на полдень, и не там совершилось злобное убийство; по живому, доселе существующему в устах народа преданию, это было в приходе села Ширенья, почти на границе между Ярославским и Угличским уездами; на реке Шерне на половине расстояния между Ростовским уездом и Ситским Батыевым побоищем есть пустынь «Васили»[, которая] еще ближе и точнее передает тут место события; в этом местном предании, с именем Ростовского князя Василька хранится, хотя неясно и не совсем отчетливо, и память о каких-то всадниках и бывшей на пустыни «Басили» стычке.
При этом описании Никольского и я припомнил подобный рассказ моего товарища о смерти князя Василька. В начале XIX столетия найден тут был камень в виде гробовой плиты, но после он затерялся (о каком-то святом камне сказывал мне тогда мой товарищ; он находится в церкви его прихода и почитается чудотворным), и, может быть, этот камень положен был по распоряжению самой княгини Марии, супруги кн. Василька, на месте его мученической кончины; имя села Резанина, соседственного с Ширеньем, как будто в связи с этим печальным событием; берега реки Шерны доселе покрыты на значительное пространство густым хвойным лесом[92] (Шеренский лес известен и теперь в 25 верстах от города Кашина и в 38 верстах от города Калязина; здесь был впоследствии «Шеринский монастырь», а ныне село Шеринское на реке Шеринье в лесной стороне). Речка Шеринка течет в Калязинском уезде Тверской губернии, недалеко от Ситской битвы, по пути движения татар к Нову городу.
Помнится мне, как во сне, необоримый заливной луг, омываемый реками Волгой и Мологой; не помню только города Мологи[93], в котором я много раз бывал проездом; там ли он стоит, на правом берегу реки Мологи, где была в старину купеческая слобода, или «холопий городок», или нет. Здесь открылась первая на Руси ярмарка, куда приезжали купцы немецкие, греческие, итальянские, персидские, бухарские и хивинские; шатры их покрывали необозримый луг, омываемый этими реками; ярмарка продолжалась шесть летних месяцев; пошлинного сбора собиралось в казну сто восемьдесят пуд серебра; на лугу тогда становилось до ста кабаков, вследствие чего наш лоцман во время пути рекой Мологой дразнил моложан, называя их «Молога пьяная».
По приезде в Угодичи я узнал, что воздвигнуто было сильное гонение и едва не ссылка в заточение крестьянами села Угодич бывшего своего бурмистра, крестьянина деревни Воробылова Николая Григорьева Тихонова, правившего должность бурмистра в прошедший год. Тихонов секретно от крестьян хотел сдать за хорошее вознаграждение оригинал вотчинного отпускного акта (писанного на листе сторублевого достоинства) помещика Филиппа Алексеевича Карр его наследнику Алексею Васильевичу Карр, но бурмистра соследил в этом мошенничестве вотчинный писарь Василий Павлов Горохов. Бурмистр села Угодич крестьянин Иван Степанов Курманов, или Гадаев, с писарем Гороховым арестовали Тихонова в Ростове, где ожидал его г. Карр, дожидаясь получения украденного акта.
Наступивший 1830 год был для меня во всем подобен прошедшему; ездил я с зятем Гаврилом в Тихвин, а весну сам по себе торговал семенами и квартировал у мещанина Саввы Аникиева Субботина; здесь уместно помянуть двух сестер старушек: Прасковью и Феклу Ивановых; Фекла была мать Саввы, а Прасковья была хранительница моего детства в Тихвине и была для меня второй матерью.
Жил я в Тихвине с зятем лето и познакомился с директором водяной системы на реке Тихвинке, бароном Розеном, генералом добрым, который был высок ростом и складен, только кривошей, так что голова его лежала почти на плече. Он тогда взял у зятя Гаврила оставшиеся у него польские лопатки, купленные им для Калистратовых, у которых тогда подряды по шлюзам перебил другой подрядчик.
В этом году в селе Угодичах помер всеми уважаемый крестьянин Михайла Андреевич Дюков, которого начальник Ярославской губернии Безобразов безвинно наказал розгами по причине ложного доноса, а именно: в 1820 году Дюков был бурмистром села Угодич, в это время был рекрутский набор; у крестьянина села Угодич Якова Яковлева Шапугина было два сына умных, а третий дурак (как это говорилось в сказке); дурака звали Михайлом; крестьяне, желая сохранить отцу старшего сына Андрея, на мирском сходе приговорили отдать в солдаты сына-дурака Михаила, парня рослого и здорового. В рекрутском присутствии это дело разъяснилось, и Шапугин всю вину свалил на бурмистра, который будто бы самовольно хочет сдать его в рекруты помимо старшего брата. Губернатор разгневался на такое действие бурмистра и, не учиня справок, велел его наказать.
После он узнал о своей опрометчивости, жалел, что погорячился; дурака хотя и приняли в рекруты, но Дюков от этого оскорбления заболел и вскоре помер.
В это же время помер церковный староста Богоявленской церкви Иван Иванович Закалин-Русманов, прослужа тридцать два года, и в этом же году 1 ноября померла моя крестная мать Марфа Ларионова, жена моего дяди Михайла Дмитриева Артынова.
В Тихвинском большом монастыре в этот год для текущего сквозь монастырь, с юга на север, ручья в выгонах и крутых берегах устроили кирпичную трубу, а глубокий ров, в котором он протекал, завалили песком в уровень с берегами и развели два плодовые сада при въезде в монастырь в западные ворота, направо и налево от дороги, ведущей к святым воротам, что под церковью св. Феодора Стратилата с западной стороны монастырской соборной церкви.
В начале 1831 года я пировал на двух свадьбах у своих товарищей, Владимира Иванова Никонова и Василья Андреева Балашева-Папышева, а незадолго до Ростовской ярмарки купил казанского меду для перепуска у ростовского купца Николая Иванова Кайдалова, старшего сына Елены Афанасьевой Кайдаловой. Сортировать меня обучал крестьянин села Воржи Иван Иванович Жижин, перепускал же этот мед крестьянин деревни Дунилова (Шулецкой волости) Петр Никин, зять Свиньина, изобретателя искусства перепускать мед.
Летом Богоявленской церкви села Угодич церковный староста, Семен Васильевич Мухин, устроил в теплой трапезной церкви на кирпичных шанцах чугунный пол.
В начале зимы поехал в Казань с ростовским купцом Иваном Ивановичем Зыковым; в городе Свияжске остановились на постоялом дворе, в доме, принадлежащем татарину; содержатель постоялого двора был русский. В то время, когда мы пили чай, вошел к нам и сам домохозяин, татарин; долго разговаривал он с Зыковым и крестьянином деревни Борисовской Абрамом Васильевичем Шуиным; разговор их коснулся и религии; тогда татарин стал превозносить Николая Чудотворца, говоря: «О, ваш Микула велик человек!» Это повторил он не один раз; по уходе его, Зыков спросил у харчевника о том, что Микула сделал татарину? И тот рассказал нам следующее событие с татарином: повстречался с ним в лесу огромный медведь; гибель татарина была неминуемая, медведь шел прямо на него; тут татарину пришел на память святитель Николай; вероятно, от кого-нибудь он слышал о нем; он стал ему молиться, говоря: «Микула! пожалуйста! свеча ставят!» — и говорил это не один раз; медведь тогда поворотил в сторону и скрылся в чаще леса. Татарин по обещанию купил свечу и отдал ее местному священнику, говоря: «Пожалуйста, ставь Микуле; о, ваш Микула велик человек».
В Казани мы остановились на подворье у Карюкина; мед купили у казанского купца Луки Степанова Рукавишникова; прошлогодний мед продал крестьянину села Семибрат (Примковской волости) Степану Дмитриеву Болдину. Маклером в этой покупке у Болдина был ростовский гражданин Иван Иванов Миронов. О дяде этого Миронова сохранилось у меня собственноручное письмо княгини Екатерины Голицыной следующего содержания: «Бурмистру Петру Трусову. — Просил меня ростовский купец Кузьма Миронов, что он имеет заклад: пуговицы от Василья Крестьянинова и письмо Андрея Никонова (моего Артынова крестного отца), данное ему, которое письмо подписал порукой Василий Крестьянинов, а по тому письму Никонов должен платить только третью часть, то ты оное разбери, а оный Миронов согласен погодно расписать уплату, и так ты все это реши, чтоб всем было не обидно. Княгиня Катерина Голицына. Марта 1793, августа 11 дня».
У Кузьмы Миронова был сын Иван, а у Ивана Кузьмича было три сына: Матвей, Иван и Игнатий. Эти три брата имели общий торговый дом фирмы «Миронова» в Петербурге в Андреевском рынке и торговали русским (казанским) маслом[94] и дичью: каплунами, рябчиками и тетерками, также и ярославским полотном, а во время Ростовской ярмарки сахаром и деревянным маслом[95]. Они много годов имели торговую компанию с Максимом Михайловым Плешановым, но впоследствии времени эта фирма Миронова обанкротилась более чем на сто тысяч рублей и уже не торговала. В конце этого года я ездил в Питер и купил там для Ростовской ярмарки сахару и деревянного масла.
Перед Ростовской ярмаркой на Масленице у нашего священника гостил какой-то его родственник-семинарист, из Ярославля. Фамилию его я теперь позабыл, помню, что его звали Федором. С этим семинаристом я познакомился: он был малый очень начитанный и веселый, большой говорун. Много он рассказывал про разные консисторские штуки и проделки приказных. В консистории у него служил столоначальником родной дядя. На прощанье он подарил мне прошение, поданное каким-то сельским священником к Ярослав[скому] архиерею, преосвящ[енному] Аврааму*. Какими-то судьбами это прошение уцелело у меня и по сей час; вспоминая старину, я привожу его дословно:
Преосвященный Владыко, Милостивейший Архипастырь и Отец!
Вонми скорбному гласу моему, яко аз со слезами вопию ти, изъми мя от враг моих, изгони гонящия мя и побори борющия.
Причет мой зол разбойнически есть и многажди мне деяша пакости, егда хождах, прещали ми на пути, подбиваша очи мои и заушаша мя, дондеже угожцах.
Приспешу празднику сырныя недели и возлежащу со причетники моими вкупе у крестьянина Пахома, зело богата суща и имуща многое множество брашна и пития, ими же убози ны ово же ястием, ово же питием упихомся и объедохомся до зела. Тогда убо диакон Исидор седе противу мене и начаше изрыгати на мя хулы велия, покивающе главою и помизающе очима; аз же агнец незлобый сый и нечесо отвещевах, долу зря, точию нечестивец же оный молчание вмени себе в хулу, разъярившись оный до зела, и егда — владыка дому изыде вон, ят мя за власы, извлек из храмины повергше долу и сядя на мя, яко осля подъяремнича, начаше по ланитом бита, терзати за браду семо и овамо, и взяша от земли древо, еже нарицается дубина, возложи на раменах язвы велия и на хребте моем учини жестокое поругание. Узрев сие огорченный дому владыка, исхитив мя из рук нечестивца сего и отпусти из дому с честию велиею, и оскорбленный сый духом, а паче тем обливахся слезами, текох аз к месту жилища моего, и уже прошед полпоприща, тогда нечестивый диакон Исидор вкупе с окаянным Фролкою-пономарем, оставя дом пиршества, потече вслед мене и достигоша мя на пути, паки повергше мя долу, совлекли с мене ризы моя, отнесли к продавцу вина и пропили тамо.
Что сие мнит ти владыко! аз же смиренный иерей не могу более зрети очима моима на сих противоборников и сего ради молю тя, извергни их из причта моего, накажи их по правилам святых Отец, яко восставших неправедно на священный сан мой, одежды моя повели искупити и ко приходу моему поставити людей честных, с ними бы я возмог правити дело мое церковное. Иерей Фома.
Владыко, как рассказывал семинарист, получивший это прошение, много на него смеялся и велел расследовать все это дело. По дознанию, поп Фома оказался совершенно прав, и дьякон с пономарем были отданы под начало и переведены потом в другой приход, а к попу Фоме владыко определил другой причт.
* Преосвящ[енный] Авраам Шумилин из московских вдовых священников, архиепископ Ярослав[ский] с 1824 по 1836 г., на покоях с 1844 года. Авраам остался памятен для Ярослав[ской] епархии тем, что в течение своего долгого управления паствой уничтожал церкви и монастыри, перестраивая по своим собственным планам и фасадам, весьма безвкусным и несообразным. Даже проживая на покое, он перепортил древнейший Толгский монастырь, а чудотворную икону Спаса рублевского письма, в виду некоторых повреждений, велел местному монаху живописцу снова переписать. Икона эта в таком виде находится и посейчас. Много сей пастырь сломал древнейших деревянных и каменных церквей безо всякой надобности, лишь бы выстроить по своим планам. Современники звали его «мудрым старцем», и его безобразные постройки и посейчас называются «Авраамьевскими постройками».
Глава XI[править]
В бытность в Петербурге я в новый, 1832 год был с сестрой и зятем в Зимнем дворце в маскараде, где обращала на себя внимание публики жена одного столичного богача; красота и дородство ее соответствовали ее наряду, состоявшему из малиновой бархатной ферязи, а русская длинная рубашка и кокошник, усыпанный драгоценными камнями, довершали украшение.
Зятю Дмитрию был хорошо знаком отец этой знаменитой красавицы; вот рассказ его об ее замужестве: около другой дачи Грачева, Ильи Андреева, у старой Московской заставы, близ обводного канала, торговал небогатый мелочной лавочник, который имел одну только дочь. В одно время перед его лавкой остановился молодой человек лет 30, приехавший на паре заводских рысаков, в щегольском экипаже; войдя в мелочную лавку, он завел с хозяином лавочки посторонний разговор, а потом стал просить, чтобы он показал ему свою дочь, которая в это время была в своей каморке; отец долго на это не соглашался, наконец был убежден показать ее и в самом скудном, но опрятном наряде вывел ее из каморки; она была стыдлива и застенчива; гость, сказав ей обычные приветствия и обратясь к ее отцу, стал просить ее себе в супружество; отец от этого пришел в недоумение и отозвался, что он не знает, с кем и речь ведет; тогда гость спросил: у кого он более покупает мяту и прочий свой товар?* Тот отвечал, что товар он покупает более у купца Воронова на Садовой улице. И прекрасно! отвечал ему незнакомец. Спроси там обо мне, — и дал ему записку о своей фамилии, обещая приехать к нему завтра в такое же время. Лавочник идет в лавку Воронова и там у знакомого ему приказчика спрашивает о своем посетителе; приказчик удивился этому вопросу и сказал: зачем он о нем спрашивает? Но тот не сказал правды, а что-то другое; тогда приказчик назвал фамилию, кого он спрашивает, и что это один из братьев миллионеров и биржевых торговцев; что младший брат женат на богачихе, а старший холостой. Услыхав это, лавочник в недоумении пришел в свою лавочку и, не сказав ничего своей дочери, ждал назначенного часа. В назначенное время незнакомец приехал и стал спрашивать у лавочника, осведомлялся ли он о нем? и получил ответ, что осведомлялся; «Ну, сказал он, теперь согласен ли отдать за меня свою дочь?..» Тот не знал, что и отвечать на это; но дело у них скоро сладилось; невеста появилась, помолились Богу и дело закончили; тогда жених дает лавочнику пакет с несколькими тысячами рублей и велит ему в указанном доме нанять для его приезда квартиру, а невесте дает тоже пакет пополновеснее на ее наряды. Об этом браке много было толков, но наконец все замолкло.
Маскарад показал мелочницу-лавочницу во всем блеске ее красоты, наряда и даже если не образованности, то уменья себя держать. На свой праздник Крещенья я поспешил приехать из Питера в село Угодичи. Товарищем моим был Федор Максимович Плешанов, ездивший каждый год в это время из Петербурга в Ростов к своему отцу с годичным отчетом. Езда наша была самая быстрая.
По пути к городу Устюжне, на последней к нему станции, мы были напуганы в дремучем лесу нагнавшей повозку нашу тройкой лихих лошадей; в санях сидели человек шесть здоровых мужиков, а нас и с кучером было только трое. Дело было хотя и днем, но перелесок был более пяти верст, а это было посредине самого леса; Плешанов сильно испугался и велел гнать кучеру, не щадя лошадей; но тройка нас смяла, и мужики закричали нашему кучеру, чтобы он остановил лошадей; тот и остановил их; гонцы выскочили из саней и обступили нашу небольшую повозку с обеих сторон. Плешанов был безгласен и бледен, и все это произошло, вероятно, по случаю туго набитого деньгами находящегося под ним его чемодана. Но испуг наш был напрасен, и дело выяснилось такое: у товарищей наших, ехавших в других двух повозках, случилось без нас происшествие; нам подали лошадей прежде, а им только еще закладывали. Мы поехали вперед; они же всегда нас догоняли, а теперь по отъезде нашем на станции скоропостижно умер один из их товарищей, богатый питерский мясник, ехавший домой, который на станции вместе с нами пил чай и закусывал; не было никаких признаков могущей случиться смерти. Нагнавший нас сотский с понятыми требовал нас обратно на станцию для отобрания от нас показаний. Плешанов не поехал, а показал им свой вид, по которому сотский не посмел удержать его, а с ним и меня. В Устюжне товарищи догнали нас, потому что Плешанов тут ходил на свидание к купцу Лотонину и пробыл там немалое время; товарищ родственник умершего положил покойника на дно своей повозки, завалил его сеном, своим и его имуществом и таким образом приехал с ним к Борисоглебским слободам Ростовского уезда, откуда он поехал с мертвым в сторону к Вощажникову, а мы благополучно приехали в Ростов.
К приезду моему из Питера мать моя озаботилась женить меня и просила быть сватом Ивана Иванова Миронова. Невестой для меня в селе Угодичах была старшая дочь Андрея Михайловича Дюкова, но вышли какие-то стародавние капризы у моей матери с ними и она не хотела слышать про эту невесту, хотя Дюков и не прочь был породниться; он выдал ее за Александра Алексеевича Малышева.
Я поэтому смотрел следующих невест: 7 января в Ростове у купцов Федора Федоровича Бабурина и у Кетовского, а 16 января смотрел борисоглебскую невесту в доме Курочкина у Яковлевского монастыря в Ростове. 18-го смотрел невесту в селе Поречье у Ивана Андреевича Подгорнова, его сестру, с которой долго тянулось дело, почти решенное, но не состоялось потому, что долго не получена была вольная невесте из Петербурга от их помещика; она впоследствии была выдана за вдовца Василья Ильича Лисицына; 22 января было мое обрученье с девицей Любовью, дочерью купца Бабурина, а 31 января был наш брак. Нас венчал уважаемый всеми прихожанами священник Богоявленского прихода, о. Владимиров; свадебный стол готовили повара; так мать моя пожелала; это был первый образец у нас в селе.
Во время лета я переделал внутренние покои в своем доме. Вскоре я поехал в Петербург, где мёд-перепуск продал у Каменного моста купцам Василью Федоровичу Кирпичеву и Петру Федоровичу Жукову; первый был родом Ростовского уезда деревни Новой (что близ села Поречья), а последний был купец ратуши города Петрова.
В это время со мной случилось достопамятное событие; в одно послеобеденное время пришел я в собор Петропавловской крепости в Петербурге, где никогда не бывал; мне хотелось посмотреть на царские гробницы: в это время в соборе было двое посетителей: один в блестящей генеральской форме, а другой худощавый старик в статской одежде; они тоже, как и я, ходили по собору; старик водил по разным местам генерала и показывал ему достопримечательности храма и разные висевшие тут знамена; про некоторые старик громко и с жаром рассказывал. Я попросил сторожа показать мне гробницу Императора Александра I; он подвел меня к ней; показал мне и находящийся под чехлом на ней покров. Я помолился за упокой Царя и поклонился его гробнице; в это время старик с генералом подошли ко мне; старик спросил меня: отколе я? из Ростова Ярославского, отвечал я ему; «купец»? повторил он: я сказал ему, кто я; он полюбопытствовал и спросил меня о причине моего усердия к гробнице Императора; я отвечал ему, что он даровал нам вечную свободу от помещика Карра. «А, — сказал старик, — я знал прежде генерала Карра; имение его было под Москвою». Я сказал, что это был родной брат нашего помещика благодетеля. Тут старик спросил меня, не знаю ли я Яковлевского монастыря архимандрита Иннокентия? Я удовлетворил его любопытство; тут он стал превозносить радушие, словесность и гостеприимство архимандрита и затем пошли с генералом от меня; тут я увидел, что старик был об одной руке и спросил у сторожа: что это за люди? Тот отвечал мне, что старик — комендант здешней крепости, Скобелев[96], а генерал — его какой-то гость.
В Ростовскую ярмарку 1833 года я купил меду для перепуска, который и перепускал бывший самый верный служитель моего отца в продолжение 25 лет, крестьянин села Угодич Андрей Андреев Караулов, или Олетин, который настолько был бескорыстен, что, случайно подняв лежащий пакет в западных воротах нового мытного двора, во время Ростовской ярмарки, положил этот пакет за пазуху: смотреть его ему было некогда, потому что накладывал и принимал у меня мед на мытном дворе; приехавши домой, усмотрел, что пакет с деньгами; к вечеру торговцы узнали через полицию, что крестьянин деревни Борисовской Абрам Васильев Шуин, распоясывавшись, обронил из-за пазухи пакет, в котором было 1500 рублей ассигнациями.
Караулов не утаил их, а возвратил потерянное по принадлежности, отнеся их сам Шуину в деревню на дом. Ярмарка в этот год положена была от министра финансов в число 5 февраля вместо сборного воскресенья[97], но жизнь и потребности взяли свое, и это потом не состоялось: ярмарка на будущие годы продолжалась по-прежнему. Апреля 10-го начал я разводить с восточной стороны дома сад, для которого брал яблони у ростовских купцов, любителей садоводства: Николая Михайловича Юрыгина, Василья Кузьмича Голицына и Никиты Яковлевича Малкова. В это же время переделывал внутреннее расположение дома; мастер-плотник был словущий Илья Иванов Косой, родом из деревни Коромыслова Ярославского уезда; а сзади я построил сараи для стоянья меда и обнес тесовым забором сад.
Декабря 17-го приехал за покупкой меда в Казань и ходил смотреть «башню Сумбеки»[98], потом был в Девичьем монастыре, но не могу ничего о нем сказать — позабыл.
В 1834 году для продажи меда ездил в Питер; купил там для Ростовской ярмарки сахару; сахар покупал фирмы «Молво-Екатерингоф» у заводчиков: Василья Абрамовича Алферовского, Ивана Романовича Джуппа, Константина Христиановича Эстерейх, Берда и Прена, а чай покупал у Ивана Алексеевича Перлова, Николая Дмитриевича Боткина и Алексея Яковлевича Спешилова. Весной принял себе в товарищи ростовского гражданина Ивана Ивановича Миронова, с которым стал покупать для Питера крестьянские полотна и бель и казанскую дичь: тетерку и рябчика и кураковских каплунов и свинину. Возил сахар и деревянное масло на Нижегородскую ярмарку, где квартировал в лавке у ростовского купца, в игольном ряду торговавшего украинскими кушаками, а в Ростове имел гуртовую чайную лавку у Ильи Алексеевича Шишерина.
С Нижегородской ярмарки в Ростов был у меня товарищем ростовский купец Дмитрий Алексеевич Хлебников, тесть Тейковского купца Степана Ивановича Каретникова, который дорогой рассказал мне следующую любопытную историю про знаменитого нашего разбойника Ивана Федосеева, родом из села Осенева. Комнаты и лавки Каретникова в Нижегородской ярмарке были смежны с московским фабрикантом; во время обеда у Каретникова к соседу, вероятно, пришел гость, потому что тот громко вскрикнул: «А! Иван Фадеич! пожалуйте!» Это имя на устах Хлебникова вызвало улыбку; Каретников это заметил и спросил о том; Хлебников сказал, что это имя знаменитого нашего разбойника; Каретников тоже с улыбкой отвечал ему, что это он самый и есть, но только он Верхнеудинский второй гильдии купец, который, будучи там в ссылке, выслужил беспорочно свой срок, приглянулся богатой вдове и женился на ней; ему дозволено было ездить за покупкой товаров на Нижегородскую ярмарку и что он хороший покупатель у Каретникова; с ним Каретников познакомил и Хлебникова, к которому уже Фадеев часто ходил и спрашивал о состоянии своей родины и Ростовского края, где он производил свои разбойничьи операции. По словам Хлебникова, он был старик, седой как лунь, роста среднего и крепкого телосложения; речь у него была громкая, твердая и крутая, взор быстрый; дебел телом.
В это время бурмистр села Угодич, Яков Поликарпов Звездин, крестьянин деревни Воробылова, возобновил внутренней перестройкой деревянный дом бывшего помещика Филиппа Карра; находившиеся в нем массивные печи мусин-пушкинских кафелей, или изразцов зеленых с различными притчами, изображениями и подписями, он заменил новыми белыми изразцами и отдал этот дом под трактирное заведение крестьянину села Угодич Абраму Андрееву Мягкову, перевозчику.
В декабре месяце я ездил за покупкою меда в Казань. Выезд наш из Ростова на Казанскую дорогу всегда происходил на село Сельцо Сулостской волости и мимо деревни Хожина; в этом месте мы сбились с дороги, это было в глухую ночь; кое-как попали на деревню Хожино и послали кучера спросить о Казанской дороге; ямщик едва достучался и спросил дорогу в Казань; та отвечала, что не знает; ему велели спросить дорогу на село Васильки; тогда только старуха растолковала нам, где дорога в село Васильки.
По приезде из Казани я поехал с женою в Питер и квартировал у сестры Настасьи; праздник Рождества был там; жена более находилась у своего дяди, который содержал трактир близ Таврического моста.
Торговля моя в 1835 году шла так же, как и в прошлом; ездил я неоднократно в Питер с полотнами и белью и отправил товар на Нижегородскую ярмарку на комиссию Луке Шишерину, чрез лоточного поставщика, купца города Тихвина, Киларькова; 7 августа был на Александровской мануфактуре[99], находящейся вверх по Неве, которую и обозревал в подробности с разрешения директора оной, был я тут со сватом Андреем Гавриловым Грачевым и крестьянином деревни Воробылова Николаем Григорьевым Тихоновым.
8 августа праздновали столетие Петербургского арсенала, который я также обозрел в подробности; он три дня был открыт для публики. 10 августа с зятем Дмитрием Андреевым Грачевым и ростовским купцом Петром Николаевым Локтевым Кривым (приказчиком астраханского купца Сапожникова по части продажи рыбьего клея) был я в Кунсткамере. Тут обратило на себя мое внимание чучело небольшой лошади Петра I, на которой седельные стремена висят от поля не более как на один фут; рассказ о ней смотрителя заинтересовал меня, потому что он походил на легенду, а именно: Государю кто-то сказал, что у татарина Маймыта есть дивных свойств жеребенок двух лет; Государь трижды посылал Меншикова купить его, но продавец каждый раз возвышал своей кляче цену; последняя цена вышла баснословная; впоследствии кляча оправдала себя; во время Полтавской битвы она одна служила в продолжение всего сражения; она могла в сутки пробежать 150 верст. Смотритель говорил еще и о многих других ее достоинствах, но я их позабыл. Теперь чучело стоит в стеклянном футляре. В начале декабря ездил за покупкою меда в Казань; по приезде оттуда поехал с женой в Питер, отправил туда же мед и разные другие товары; квартировал у сестры Настасьи; а жена часто посещала дядю Сыромятникова в Кирочной улице. 27 декабря были с женой на именинах у портного, Степана Степановича Резанова — зятя Сыромятникова и поставщика 1-го кадетского корпуса; бал был блестящий и роскошный; военных людей, чиновников этого корпуса, было очень много. Квартира Резанова была на Васильевском острове и имела мастерскую на 70 человек.
В Новый 1836 год, 1 января, был с женой в маскараде в Зимнем дворце; день был теплый, но во время маскарада, около полуночи, сделался жестокий мороз, а публика почти вся была в легких костюмах.
Февраля 2-го я продал мед в Мытный двор купцу Якову Григорьевичу Бурмакину; в то время, когда мы пили чай в трактире на Адмиралтейской площади, загорелся балаган (комедия) Лемана, в которой погибло много народа и все избранная публика; если бы не продержал меня Бурмакин, покупая у меня мед, я был бы в числе погибших, потому что накануне и утром 2 февраля имел твердое намерение быть там. Приехав на пожар, видел, как в присутствии Императора разобрали часть двойной, прочной тесовой обшивки и вытаскивали оттуда мертвыми избранную публику; погибло много хороших фамилий детей, и все эти несчастные пострадали больше от входных дверей, отворявшихся внутрь балагана. Во время смятения двери перед нахлынувшей толпой затворились, и от того было много задавленных и задушенных дымом.
Марта 5-го открылись заводи на Ростовском озере, а в Питере в это время была почти настоящая весна; 21 марта я смотрел там на открытие железной дороги из Питера в Царское Село; это была первая железная дорога в России.
Апреля 6-го Ростовское озеро совершенно очистилось от льда. 17 апреля я ездил в город Углич, где сложен был извозчиками сахар, который и привез с собой в Ростов. 22 апреля жена приехала из Питера с извозчиком села Львов, Михайлом Солодовниковым; на пути, /городе Валдае, она по озеру заезжала в обитель св. Иакова Боровицкого, находившуюся близ города Валдая, на острове Валдайского озера. 20 июля был с женой в Ярославле. Утром 6 августа у меня родился сын Яков, восприемником которого был Федор Федорович Бабурин, отец моей жены, а крестил его священник о. Николай Владимиров.
Были у меня еще гости из села Шестакова Воржской волости.
Село Шестаково в 8 верстах от Ростова, упоминается в старинных актах; принадлежало оно в древности Ларе Шестаку. У меня об этом Ларе Шестаке записана легенда такого содержания:
Легенда о Ларе Шестаке и Светлане[100][103][править]
В одно из нападений кривичей на Ростовскую землю жрец бога Ярила принужден был со всем семейством спасаться на берегу реки Москвы, но кривичи нагнали его у р. Трубежа, убили его жену и младенца-сына, а самого жестоко изранили. В то же время одна вдова с Москвы-реки шла к Ростовскому озеру к родственнице и, дойдя до Трубежа, увидела произведенный кривичами погром, а среди трупов нашла убитую молодую женщину, а вместе с ней младенца; заметив, что он еще жив, она взяла его с собою и увидала на его шее, на золотой цепочке перстень с великолепным камнем, на коем были вычерчены слова.
Придя с ним в Ростовскую область, она встретила там старого воина, от которого и узнала, что село ее родственников сожжено, а жители истреблены, и так как воин был одинокий, то по его просьбе вдова и поселилась в его тереме вместо хозяйки; усыновленный ею младенец скоро выздоровел, а так как воин в непродолжительном времени помер, то она и осталась полной хозяйкой всего его имущества. Когда Ларя Шестак (так назвали младенца) подрос, то пас ежедневно свое стадо у реки Пашмы и стал оказывать огромную силу. Однажды молодой пастух, сидя у реки, заметил раненого вепря, бросившегося в реку, а вслед за ним скачущую на коне прекрасную охотницу; недолго думая, она вместе с лошадью также бросается в реку, но падает с коня и, выбившись из сил, тонет. Ларя тотчас же кидается за нею в реку и, ухватив охотницу, вытаскивает без чувств на берег; позвав свою мать, он с ее помощью переносит незнакомку в свой терем. Придя в сознание, незнакомка благодарит их за свое спасение и в знак памяти дарит Ларе покрывало с лошади, сделанное из кожи заморского зверя; Ларя впоследствии сделал из нее военную одежду, так как кожа была необыкновенно крепка. Таким образом они расстались.
Три дня прошло с тех пор, и Ларя, сидя ежедневно у реки близ своего стада, не переставал мечтать о незнакомке. На четвертый день он увидел ее скачущую на том же коне и радостно поспешил навстречу. Она тотчас же сошла с лошади и села рядом с ним. «Ты, — сказала она, — спас мне жизнь, и я хочу твою жизнь сделать счастливою; в чем вы нуждаетесь?» Ларя ответил ей, что они не имеют ни в чем нужды, но просил ее чаще посещать его, на что незнакомка и согласилась, но на вопрос о ее имени сказала, что он узнает впоследствии. Чаще и чаще стали их свидания. Наконец в одно из посещений она сказала ему, что ее зовут Светланой, что она дочь ростовского князя Мила и что за нее сватается князь мосхов, что родитель согласен на это, но что она против брака; затем, сознавшись Ларе в любви, предложила удалиться в пределы Муромы и, прожив там, пока не утихнет отцовский гнев, вместе с Ларей возвратиться обратно. «Я вижу, — сказал Ларя, — что ты для меня делаешь, но я не могу оставить свою мать». Когда так, отвечала Светлана, то я пойду с посланными мосхов, а ты жди меня на Трубеже и возьми силою, а там уйдем на Клязьму к моей тетке. Но Ларя не согласился и на это; так они расстались. Вскоре занемогла Ларина мать и перед смертию рассказала ему всю его историю и, отдавая перстень, прибавила, что с помощью его он, может быть, найдет своих родителей.
Похоронив мать, он пошел к мосхам искать Светлану, но узнал, что на их посланных напали разбойники и пленили княжну. Отыскивая ее, он дошел до Рифейских гор, страны узов, соплеменных уралоруссам. В это время ростовский князь Тучегон пошел на печенегов и путь его лежал чрез землю Узов, но так как последние не пропускали его, то Тучегон и объявил им войну. Встревоженные узы стали выбирать себе полководца, но так как при этом произошла распря, то один из вожаков, старик Юзей, предложил того назначить полководцем, кто с помощью веревки нагнет вершину дерева; нашлось четверо охотников; в это время подходит к ним Ларя и вызывается участвовать в состязании; вызов его принят. Никто из 4 соперников узов не мог нагнуть дерева; настала очередь Лари; он берет веревку, медленно наклоняет дерево и наконец вовсе ломает его. Узы, видя его силу, объявляют его своим полководцем. «Товарищи, — сказал Ларя, — я согласен быть полководцем, но пусть старик Юзей будет моим руководителем». Старик не соглашался, но наконец уступил просьбе.
Началась битва с переменным счастием; наконец Тучегон заманил узов в невыгодное место и обратил их в бегство; видя это, Ларя останавливает беглецов и вступает в единоборство с Тучегоном. Последний с яростью ударяет копьем в грудь Лари, но копье останавливается в непроницаемом нагруднике, сделанном из чепрака, подаренного Светланой. В это время Ларя ударяет палицею по щиту Тучегона и разбивает его вдребезги, но, потеряв равновесие, падает и сам. Пользуясь этим, Тучегон хватает его за грудь и, угрожая мечом, говорит: «Жизнь твоя в моей власти, но, уважая твою храбрость, хочу быть лучше твоим другом, нежели врагом». С этих пор оба друга были неразлучны и их военная слава гремела от гор Рифейских до берегов Дуная.
Возвратясь в Ростовскую область, Ларя присутствовал однажды на брачном пиру у своего друга Тучегона, так как последний выдавал дочь за князя Вихреслава; тут он случайно встретил своего отца, узнавшего своего сына по золотому перстню. Оказалось, что Ларя Шестак был сыном князя Обира, брата Тучегонова. Обир рассказал сыну, как при бегстве от кривичей надел ему на шею перстень и как на Трубеже была убита его мать и жестоко ранен сам Обир и как, благодаря путнику, почти без признаков жизни, он был привезен в храм одной богини. Выздоровев, Обир назвался Богомилом и, сделавшись жрецом, поселился в Чухломской земле, в уединенной хижине; вскоре он был избран верховным жрецом; там, сказал Богомил, я мирно кончил бы и дни свои, но здесь произошла вражда между жрецами, из коих один был мой брат; я пришел сюда и дело покончил миром.
После этого Ларя рассказал отцу свою историю и упросил его остаться жить вместе с ним. Однажды Богомил захотел посмотреть место, где вырос его сын; придя в свою хижину, Ларя весьма удивился, найдя в ней все в целости и порядке. Затем они идут к реке Пашме, и тут Ларя встречает Светлану, сидящую на берегу, близ своего стада. Они бросились друг другу в объятия, и немало труда стоило Богомилу привести влюбленных в сознание.
Вскоре после этой встречи и был наконец совершен брак Лари со Светланой.
* В этом году по причине холеры английская (или перечная) мята продавалась по 1 рубль за фунт и по 35 коп. за пуд.
Глава XII[править]
Торговля в 1837 году пошла не совсем удачно; долги стали меня тяготить. Полотняный товар я покупал на ярмарках: Великосельской, Борисоглебской и Леонтьевской.
Во время весны, проезжая из Питера в Москву в дилижансе «Сарапина», мы долго стояли в Бронницком Яму; в детстве моем я читал в какой-то старинной печатной книге или рукописи, что близ селения Бронниц погребен знаменитый русский богатырь, над могилою которого насыпан большой курган; теперь я вспомнил о нем и из любознательности пошел посмотреть этот курган; он стоял близ Московско-петербургского шоссе, по пути к Москве с правой стороны. Курган этот был наподобие большой круглой пирамиды; вершину его венчала красивая каменная небольшая итальянской архитектуры церковь. Для подъема на курган с боков его сделана винтообразная широкая дорога; площадь, где стоит церковь, не очень мала, и на ней, недалеко от церкви, находится, почти наравне с поверхностью земли, полный водою колодезь. Вышина кургана, мне помнится, более 10 сажен. Я не захотел обратно идти по лестнице, по которой вошел, а вздумал спуститься прямо с него, потому что бока были не так круты, но я вскоре пожалел, что избрал этот путь: ноги мои глубоко вязли в глиняную мягкую массу, изобилующую ключевой водой, которая, просачиваясь из боков кургана, делала землю влажной. Это заставило меня помнить Бронницкий курган. Во всем подобный этому кургану и с такой же церковью находится курган в Лукояновском уезде Нижегородской губернии, только там он называется «Девичья гора».
В это время случилось мне видеть назидательные для жизненного пути события. Я принимал сначала сахар от управляющего на заводе Эстеррейха; потом приехал принимать сахар на завод Молво. Фирма Молво и завод в это время перешли к барону Штиглицу. Там, к удивлению моему, встречаю управляющим самого заводчика, от которого я только приехал, Константина Христиановича Эстеррейха. Я спрашиваю его: что это значит? А он мне ответил: «На заводе моем управляющий получает от меня столько-то, а я здесь получаю более, чем вдвое». Затем другой случай. Василий Абрамович Алферовский между прочим жестоко ссорился по каким-то бумагам с одним купцом (фамилию его забыл) и вел с ним в суде тяжебное дело. Я его знал и вижу, что Алферовский покупает у своего злейшего противника какой-то товар; видя это, я спросил Алферовского: «Почему так? ссорится, а покупает». На. это мне Алферовский сказал: «Коммерция не сердится, а суд идет своей дорогой».
Замечу еще для потомства, что в этот год огуречное семя продавали по 1000 рублей ассигнациями за пуд, а в розницу около 30 рублей ассигнациями за фунт.
Мая 11-го посетил Ростов Наследник Цесаревич Александр Николаевич (покойный император) по пути из Ярославля; между селом Николо-перевозом и деревней Кладовицами он делал смотр находящимся в Ростовской округе войскам (на месте битв велик[ого] кн[язя] Василья Васильевича Темного с князем Юрием Дмитриевичем Шемякой, а потом с сыном его Василием Юрьевичем Шемякой-Косым). Приезд Государя Наследника был прямо в Ростовский собор; в западных соборных святых воротах старец Августин, бывший епископ Уфимский и Оренбургский, сказал ему приветственную речь; я хотя стоял в это время и близко к ним, но по причине народного шума и тесноты расслышать слов говорившего не мог, но только видел, что Наследник навернувшиеся на его глазах слезы утирал платком. По окончании речи Наследник просил написать ее на бумаге. Августин обещал прислать ему, но в бытность в Ростове Наследника он ее не прислал, а ростовскому полицеймейстеру Владимиру Львовичу Берсеневу, которому было поручено взять эту речь, сказал, что «пошлю», но, вероятно, не послал. После коронования Государя Императора в 1856 году по Высочайшему повелению приезжал за этой речью нарочный чиновник, но говоривший ее старец давно уже помер. Помню, что искали этой речи в его бумагах, хранящихся в кладовой под соборной колокольней, где тогда была его библиотека, но не нашли, да и самая библиотека исчезла, как мною было выше замечено, по разным рукам.
1 июля было великолепное гулянье в Петергофе; я поехал туда с своим товарищем, огородником Всеволодом Андреевым Грачевым. На пути туда, подъезжая к Троице-Сергиевой пустыни, он шутя сказал мне: «Заедем в гости к Игнатию Саперу»; я думал, что речь идет о каком-нибудь простом монахе или послушнике, но оказалось совсем другое. Войдя в обитель, мы пошли к соборной церкви; там шла сильная перестройка как внутренняя, так и наружная; все кипело вокруг ее. По словам архимандрита Игнатия[101], Государь Император приказал ассигновать на это сто тысяч рублей ассигнациями, но выдача из казначейства затормозилась. Более года в этой пустыни бьш послушником товарищ и друг Наследника Цесаревича Александра Николаевича; поселившись в этой пустыни, он встретился там со своим бывшим товарищем, архимандритом, который и сообщил ему, что деньги, пожалованные для обители Государем, еще не получены, это было доведено до Наследника, и вскоре архимандрит получил деньги. Грачев спросил у проходящего монаха: дома ли настоятель? и получил ответ, что дома; мы пошли прямо в кельи настоятеля; при свидании Грачева с настоятелем я видел, что они были весьма близки друг к другу; разговор между ними происходил по большей части современный, о текущих событиях; следующее слово, сказанное архимандритом, я и до днесь не забыл: «Человек сотворен для труда, а монах для покоя».
Прекрасное убранство кельи и изобильно поданная закуска вполне доказали, что монахи сотворены были для покоя.
Дорогой Гусев сказывал мне, что о. архимандрит сын боярина Александра Семеновича Брянчанинова[102], в мире назывался Дмитрием и служил в саперах и что, в молодости раз переодевшись священником, кощунственно обвенчал какого-то товарища; это дошло до Императора Николая, который будто бы сказал ему: «Выбирай любое: или Сибирь, или носи ту ризу, которую надевал». Он выбрал последнее и ушел в послушники в Александро-Свирский монастырь, где и принял монашество с именем Игнатия. В это время у петербургского семенщика Ивана Михайлова Клюкина, крестьянина Ростовского уезда, села Воржи (перестроившего в с. Ворже церковь и сделавшего настоящую колокольню) находился крестьянин села Воржи (имя забыл) по фамилии Накропин, любимец петербургского митрополита Серафима, кончивший курс в Александро-Невской академии; после я узнал, что он получил разрешение на посвящение во священника в какой-то губернский собор; это в то время почиталось за немыслимое: крестьянину получить звание священника, да еще в собор. Помню вид его показывал, что наука изнурила его; беседа его была самая духовно-назидательная и весьма приятная.
Семенщик Клюкин торговал на Щукином дворе; подле его лавки была посудная лавка Зайцевского, знаменитого шашечного игрока: к нему часто ходил играть царский кучер; они были между собою друзья; в это время кучер был некоторое время в опале, про которую он однажды в моем присутствии рассказал следующее: зимой Государь по обычаю своему ездил по городу всегда в одну лошадь; проезжая по Садовой на Невский проспект, против дома генерала Балабина, им переезжал дорогу легковой извозчик, ехавший порожнем и шагом на своей деревенской кляче и на дрянных санях; Государь, видя это, тронул кучера по плечу рукою и велел осадить свою лошадь; кучер осадил лошадь и остановился, пока проезжал извозчик; в это время кучер успел заметить номер извозчика; поконча службу, он посылает в ту часть, где проживал извозчик, к надзирателю записку, чтобы арестовать того извозчика. Надзиратель думал, что это по именному повелению, немедленно арестовал извозчика и посадил под крепкий караул; крестьянин был ни жив ни мертв, когда узнал, что Царь велел посадить его, не зная, за что и чем он прогневал Царя; чрез трои суток градоначальник рапортует Императору о том, что он прикажет делать с задержанным извозчиком? Государь удивился, так как ничего подобного от него учинено не было, и приказал немедленно учинить справку; по справке оказалось, что он арестован по записке его кучера; потребован к Государю кучер, который и изъявил в свое оправдание, что ему показалось обидно, что извозчик переехал им дорогу. Государь в гневе сказал ему: «Негодяй ты! мне было не обидно, а тебе обидно!» и на шесть недель отставил кучера от должности, а его жалованье за это время приказал выдать арестованному извозчику с лихвой; сколько лихвы заплачено было, кучер тогда умолчал, а закончил рассказ тем, что он хотел наказать извозчика в части розгами, да забыл, что велел арестовать его, и не думал, что донесут Государю.
17 декабря, в день моего приезда в Питер, произошел пожар в Зимнем дворце; страшно и жалко было смотреть на это разрушение царского дома; военная цепь окружила его кругом для хранения царского имущества, но были и случаи похищения при всей военной строгости.
В это время я потерпел чувствительное поражение от двух банкротств: первое от торговца Александровского рынка купца Парихова, а другое от купца Ивана Павлова Жукова, уроженца города Петровска, торговавшего у Каменного моста, и в заключение всего зять Дмитрий Грачев тоже остановил платеж; поэтому на Ростовскую ярмарку я приехал без денег, а на ней предстояли платежи.
Ростовской ярмарке в этом 1838 году приказано было открыться от 5 до 20 февраля; товары со всех мест пришли на 5 число; а в этот день было мясное заговенье; Масленица взяла свое; московское купечество не поехало от своей Масленицы, а иногородние исправляли ее в Ростове; о торговле не было и слова; все занялись Масленицей; ярмарка началась с первой недели Великого поста и кончилась в половине третьей недели поста, по старому обычаю; ярмарка в такое время больше уже и не повторялась, а, как я сказал выше, стала продолжаться по-старому. В эту ярмарку я не покупал меду, но на деньги, вырученные из проданного сахара, купил у Н. Д. Боткина немного чаю.
В этот год Алферовский прислал на Ростовскую ярмарку в первый раз своего старшего сына Василья Васильевича с партией кубовой краски и торговал на первый раз превосходно.
Еще в бытность мою в Петербурге в этом же году сгорел новый сахарный завод у Алферовского, выстроенный им на правом берегу Невы, недалеко от церкви Самсония; я приходил тогда посмотреть знакомое мне пожарище, где принимал и сахар не один раз. Этот незабвенный для меня купец имел каменный дом на две улицы в приходе Владимирской Богоматери у «пяти углов». Знакомство мое с ним открылось тогда, когда он имел еще свой сахарный завод в Екатериненгофе, на даче Лодера. Алферовский иногда в шутку называл себя сахарному заводчику Жадимирскому и мне, Артынову, земляком, потому что у нас в Ростовской округе есть деревня Жадимирово Ивановской волости, а в актах села Угодич есть даже и имя Алферко.
В 1839 году коммерция моя во время лета была в самых стесненных обстоятельствах; нужда заставила меня прибегнуть к денежному займу у огородника тогдашнего ростовщика Дмитрия Иванова Куландина; не знаю, какой он деревни, а только Шулецкой волости. Относительно его была даже поговорка: «Пропал тот человек, кто сознался с Куландой!» Зимой и в ярмарку я существовал Куландиным кредитом и чаю у Боткина купил немного. 20 февраля помер в Угодичах уважаемый всем Богоявленским приходом священник о. Николай. Летом я опять поехал в Петербург и 1 июля был во вновь отделанном Зимнем дворце с крестьянином села Поречья, Евграфом Васильевичем Лисицыным; отец его Василий Ильич в то время был придворным поставщиком цветов; время это было перед свадьбой великой княгини Марии Николаевны с принцем Максимилианом[103]; там в залах были расставлены на показ публике столы с золотой и серебряной посудой, гардероб приданого платья и сундуки для хранения оного.
11 июля ездил я на гулянье в Петергоф, туда и обратно на пароходе Берда[104]; 12 июля на обратном пути на взморье застигла нас сильная буря с градом безмерной величины; ехавший с нами какой-то граф одну из таких градин, более фунта весом, в стакане привез в Петербург. 17 июля гулял по первой мануфактурной выставке, бывшей в биржевых пакгаузах на набережной Невы, возле биржи.
12 августа обнародован был Высочайший манифест об установлении курса однообразного для всей России на серебро, золото и ассигнации[105]. Манифест этот был подписан 1 июля 1839 года. В этот день было великолепное гулянье на Елагином острове и был великолепный фейерверк; я гулял там с зятем Дмитрием и сестрой Настасьей; там был подписан и вышеупомянутый манифест об уничтожении лажа.
В Ростове в это время стоял следующий курс: 5 рублей ассигнациями стоили по ходячему курсу 6 рублей 30 копеек, 10 рублей ассигнациями — 12 рублей 60 копеек и т. д. 100 рублей ассигнациями = 126 рублям, 3-рублевая золотая монета = 13 рублям 50 копейкам, полуимпериал (5 рублей) = 23 рублям. Империал (10 рублей) = 46 рублям, трехрублевая плотника — 13 рублям 50 копейкам, платина в 6 рублей = 27 рублям, плотинка в 12 рублей — 54 рублям, 20-франковая французская монета была = 22 рублям, 40 франков = 44 рублям; 5 копеек серебром стоили 24 копейки. Гривенник (10 копеек серебром) = 48 копейкам. Пятиалтынный был = 72 копейкам. Двугривенный = 96 копейкам. Четвертак (25 копеек серебром) = 1 рублю 20 копейкам. Полтинник (50 копеек серебром) = 2 рублям 40 копейкам. Новый серебряный рубль был равен 4 рублям 50 копейкам. Старый полтинник = 2 рублям 60 копейкам. Старый целковый = 5 рублям, прусский талер со столбами = 6 рублям. Австрийский талер с орлами = 5 рублям 80 копейкам.
Долги в это время до нового года старались заплатить по сказанному выше курсу, а с нового года, серебряный рубль стал равняться 3 рублям 50 копейкам. В это время торговля шла бойко, потому что всякий старался купить товар по состоящему курсу.
Нижегородскую ярмарку в этом году посетил Наследник Цесаревич Александр Николаевич; для его приезда была устроена выставка произведений Нижегородской губернии, которая помещалась близ ярмарочного собора в Китайском ряду.
Августа 20-го с огородником Всеволодом Андреевым Грачевым был я в гостях в Александровской лавре у знакомого ему иеромонаха Лампада; как представить тут мое удивление, когда в этом иеромонахе встретил я своего бывшего товарища по Гостиному двору купеческого сына Евграфа Иванова Кайдалова, второго сына Елены Афанасьевой Кайдаловой, который в 1825 году ушел в иночество и никто не знал куда; тут у нас затронута была любимая моя струна о былых временах, когда мы слушали рассказы стариков о старине ростовской. Для поддержания нашего разговора он принес книгу, от которой я пришел в восторг; книга эта была рукопись моего дяди Михаила Дмитриева Артынова, под названием «Книга истории села Угодич и о городе Ростове и его округе», написанная им в 1793 году и поднесенная им в Тихвине, в Тихвинском монастыре петербургскому митрополиту Гавриилу, посетившему эту обитель. Из нее я вполне выписал историю села Угодич и родословную Артыновых.
Такие неожиданные события в день моего тезоименитства остались навсегда в моей памяти. В 1840 году торговые дела мои совершенно пали; кредит мой положительно подорвался, а семейство мое пришло в упадок и расстроилось. Товарищ мой Миронов оборотился ко мне спиной, потому что стал сыт моим достоянием; тут я вспомнил о нем замечание, сказанное мне Федором Максимовичем Плешановым, когда я ехал с ним из Питера: «Жид крещеный, конь леченый и вор прощенный никогда не будут благонадежны». Миронов прежде торговал с Плешановым и честно не рассчитался.
Выезд мой из Питера был замечателен; взяты были мной с крестьянином села Угодич, Петром Яковлевым Софроновым, имевшим семенную лавку на Щукином дворе в Петербурге, два места во вновь устроенных почтовых бриках. Зять мой пошел в Нарвскую часть прописать для выезда в брике мой паспорт. Надзиратель не стал прописывать; ходил и я просить, конечно, не с пустыми руками, но он мне тоже не стал прописывать; я принужден был идти в главный почтамт и передать кому-нибудь мой билет; к счастию моему, тут пришел главный почт-директор; чиновники передали ему мое дело; он расспросил меня о причине и записал имя и фамилию надзирателя Нарвской части, а мне велел съездить за моим багажом; время этому прошло два часа; почтовый брик дождался меня, и я с непрописанным паспортом выехал из Питера. Не знаю, было ли что после надзирателю; это случилось 18 сентября.
В октябре я опять выезжал из Питера и уже в последний раз по торговой части; путь мой тогда лежал на следующие города: Шлиссельбург, Новую Ладогу, Тихвин, Устюжну, Весьегонск, Мологу, Южскую Пустынь, Рыбинск, Романов, Ярославль и Ростов, по вновь учрежденной от какой-то компании почтовой дороге.
С самого начала 1841 года я невыносимо страдал душою, смотря на бедствие своего семейства; наконец в Ростовскую ярмарку, 12 февраля, поступил в услужение к тестю своему, Федору Федорову Бабурину, в железную лавку, где и стал торговать. Лето в этом году было весьма жаркое: на 16 июня поспел на грядках зеленый горох; на 20 июня поспели огурцы, и наконец на 27 июня начали жать хлеб.
Главный кредитор мой Куланда только один просил за меня окружного начальника, Ивана Федоровича Леонтьева, и еще бывший мой товарищ крестьянин деревни Воробылова Иван Николаев Тихонов, но прошение их осталось без уважения; тогда родной дядя Тихонова бурмистр Степан Григорьев Тихонов восстал на меня за своего племянника, но окружной оставил и это дело без последствия.
Во время лета, в свободное время, бурмистр села Угодич Степан Тихонов, земский или писарь Алексей Алексеевич Озеров и я ходили в сельский архив, находящийся под колокольней Николаевской церкви, где нашел я следующие памятники старины: рукопись стольника Алексея Богданова Мусина-Пушкина «От Ноя праотца до великого князя Рюрика»; на заглавном листе написано: «Книга о великих князьях русских, отколе произыде корень их». (Писана в лист кудреватой скорописью XVII в. кажется 710 г.)[106] Копии с грамот царя Ивана Васильевича Грозного, Царя Федора Иоанновича, писцовую книгу села Угодич, опись Богоявленской церкви села Угодич; писцовую книгу пустоши Козиной, Рыбную память — прием рыбы в казну; грамоту царя Петра Алексеевича 1709 года; указ о погребении св. Димитрия, митрополита Ростовского; председателя монастырского приказа графа Ивана Алексеевича Мусина-Пушкина, грамоту Императора Петра Великого 1722 года; опись Николаевской церкви села Угодич 1763 года; духовное завещание Филиппа Карра племяннику своему Алексею Карру 1808 года; духовную грамоту Филиппа Карра о тридцатитысячном капитале 1809 года.
Все эти вышеописанные памятники старины отчасти и были мной списаны.
Весной 1842 года соборный староста, ростовский почетный гражданин Иван Васильевич Хлебников, приступил к возобновлению Ростовского собора; мастером был посадский города Ростова Алексей Федоров Крылов. В это время ходил я смотреть соборный тайник, находящийся в северо-восточной главе собора; для входа в него устроена в столпе соборного алтаря, подле северных дверей, прочная каменная лестница.
В Великий пост я приобщался в Ростове, в церкви Спаса, что на площади, у уважаемого всеми священника о. Михаила Иоанновича Ржевского; вместе со мной приобщалось семейство шуйских купцов Посылиных и еще какой-то старинных времен вельможа из Москвы; это у о. Михаила было не редкость. Любимый у него причетник был Нил Степанович, известный всему городу своею честностию и аккуратностию и уже старик. Но вот что с ним случилось. Во время причастного стиха он засвечал свечи на лампаде, которая поднималась над царскими вратами; засветив, он не поднял ее кверху, а когда священник отдернул завесу и стал отворять царские врата, Нил Степанович начал поднимать лампаду кверху. В это время, на соблазн всем, сказанный вельможа поклонился в землю и, вставая, каким-то образом зацепил головой лампаду, а та зацепила за его волосы, от чего бывший на его голове парик взвился кверху вместе с лампадой и там завертелся на лампаде. Священник вышел с дарами, а мы все не могли воздержаться от смеха; нужно же было сотвориться такому искушению!
Мая 13-го прибыл из Москвы в Ростов поклониться ростовской святыне Киевский митрополит Филарет Амфитеатров[107], в 1836 году назначен он был архиепископом Ярославским и Ростовским, но, не бывши на своей кафедре, был произведен в Киевские митрополиты. Он остановился в Яковлевском монастыре. 14 числа, в день св. Исидора блаженного[108], служил в его храме литургию и собрался уже совсем ехать обратно в Москву, но его убедил архимандрит Яковлевского монастыря Иннокентий остаться еще на сутки; вот красноречивый рассказ об этом при мне самого архимандрита Иннокентия, когда он был в гостях у дедушки моего (по жене) купца Федора Ильина Бабурина, знакомого архимандриту еще с того времени, когда он был священником села Поречья.
Митрополит, собравшись обратно в Москву, стал благодарить за приют и хлеб-соль хозяина обители; Иннокентий удивился такому поспешному отъезду владыки и сказал ему: «Высокопреосвященнейший владыко! неужели вы так скоро хотите оставить нас?» — «Да, — отвечал ему митрополит, — меня требуют в Москву, куда я немедленно и должен ехать; нарочный посол зовет меня туда». — «Нужды ради бывает и закону пременение», — сказал ему Иннокентий. «Не вижу и не предстоит мне ныне такой нужды», — отвечал ему митрополит. «Для вас только, Высокопреосвященнейщий владыко, и предстоит такая нужда, для которой и вы сделаете закону пременение, вы хотя и знаете эту нужду, но запамятовали ее; позвольте мне напомнить вам оную», — сказал ему архимандрит. Митрополит весьма удивился, услышав это и не зная того, что бы могло удержать его так обязательно, он пожелал знать эту причину. Тогда Иннокентий сказал ему: «Высокопреосвященнейший владыко! Известно вам, что нынешний угодник св. Исидор блаженный, при гробе которого вы совершали ныне божественную литургию, когда-то стоял утреню в здешнем Ростовском соборе, поспел в тот же день за раннюю обедню к вам в Киев и после оной, с киевской просфорой обратно в тот же день поспел на княжеский пир в Ростов; но это еще не нужда ваша, нужда будет впереди. Заутра у нас память того самого святителя, который у тебя; владыко, в Киеве освящал соборную церковь; он не отговаривался и, забыв преклонность лет своих, поспешил на зов преп[сдобных] Антония и Феодосия. Прошло с тех пор более 700 лет, и доселе никто из киевских иерархов не заплатил ему этого духовного долга, которого он столь долго ждет с христианским терпением; наконец терпение его истощилось, и он как заимодавец потребовал своего долга от вас, и вы по своему престолу должник его, и приехали сами лично заплатить ему духовный долг; неужели вы, Высокопреосвященнейщий владыко, думаете, что приехали сюда случайно поклониться только угодникам ростовским? Нет, Высокопреосвященнейший владыко, это молитва заимодавца вашего святителя Исаии пред престолом Божиим потребовала от вас уплаты долга, и вы, духом вашим повинуясь воле архиерея великого, небеса прошедшего, как верный должник не обинулися и явились для уплаты долга не ранее и не позднее, как на день памяти вашего заимодавца, и я теперь уверен, что вы премените закон ваш и так скоро не оставите нас, как думали, и заутра заплатите долг свой святителю Исаии, в день его памяти, и не оставите в долгу престол ваш и не заставите святителя стужать более о долге своем».
Митрополит Филарет весьма удивился такой находчивости Иннокентия и, конечно, остался в Ростове еще на сутки. Во время ночи по зову митрополита приехал из Ярославля архиепископ Ярославский Евгений[109], и в день памяти свят[ителя] Исаии оба святителя служили литургию в Ростовском соборе, а после оной оба святителя служили молебен совокупно трем святителям: Леонтию, Исаии и Игнатию.
На расставанье митрополит стал благодарить Иннокентия за то, что он вовремя напомянул ему о семисотлетнем долге, с которым так чудно Господь привел ему расплатиться. На это архимандрит ответил ему: не ко мне должно отнести это, Высокопреосвященнейший владыко, но к юроду нашему Давыду; при ожидании приезда вашего в воротах моей обители побежал ко мне этот юрод и весьма внятно сказал мне: «Скажи митрополиту, чтобы он заплатил семисотлетний долг святителю Исаии службой ему, и он заплатит».
В Угодичах в это время случилось происшествие. Уважаемый мною бурмистр села Угодич Степан Тихонов в этом году посажен был под арест в полицейскую часть за непослушание. Ему приказано было на бумагах подписываться: «сельский старшина», а он подписывался «бурмистр». Каземат его был у каменного моста, где ныне помещается богадельня «свят[ителя] Димитрия»; такой же каменный дом был и напротив этого дома, тоже возле каменного моста. Я нередко посещал его в этом заключении. Вместе с нашим бурмистром сидел еще один крестьянин из села Филимонова, которое находится за озером. Он мне рассказывал тогда, что около Филимонова множество различных насыпей и курганов, которые крестьяне называют «Пановыми могилами». Часть этих могил по малоземелью поступила под пашни. Во время пашни выпахивается множество черепков и разных вещей: колец, привесок, а иногда и монет; крестьянин одну монету тогда показывал, она была тоненькая, серебряная, в четвертак и покрыта какими-то татарскими надписями. Крестьяне (по словам рассказчика) курганы многие разрывали, но находили в них всегда очень мало, преимущественно вышеозначенные вещи и больше всего жженые кости и горшки. Попадали перегорелые топоры и стрелы. Об селе Филимонове я впоследствии времени из рукописи Хлебникова выписал сказание под заглавием «Воевода Филя». Опять сожалею, что не списал дословно, но делать нечего, помещаю здесь, как сохранилась моя выписка.
Ростовцы, уважая отвагу и в неприятеле, не любили своего князя Глеба Долгорукого[110], не отличавшегося смелостию, а потому вместо его Ростовом и правил наместник. В это время ростовцы поссорились с яновцами и двинулись на них войной под предводительством своего воеводы старого Фили, имевшего себе храброго помощника в лице своей единственной дочери Феклы, прозванной молодым Филей; кроме того, молодая Филя была одной из первых красавиц Ростова, а ее ум и щедрость служили для других образцом.
Филя рано лишилась матери, и ее отец предпочел остаться вдовцом, но частые войны кн. Юрия, в которых постоянно участвовал воевода Филя, не давали ему возможности заняться воспитанием дочери^как следует, и он постоянно имел ее при себе в походах; вследствие этого она пристрастилась к военному делу и хорошо владела оружием, а впоследствии водила в битву и отдельные отряды.
Ростовцы победили яновцев и окружили их город; однажды молодая Филя охотилась вблизи неприятельского города и случайно приехала на прекрасную поляну, окруженную бором; на поляне возвышался холм, на котором росла рябина и черемуха; Филя легла под тенью этих дерев и крепко уснула. В то же время приехал на поляну и другой охотник: сын яновского князя, молодой Улейбой «ясные очи». Он только что возвратился из Киева для свидания с родными и по приезде нашел свой город осажденным. Отец его и побежденные яновцы обрадовались его приезду и оживились; молодой князь поднял дух яновцев, привел в порядок войско отца и сам принял над ним начальство; но прежде чем начать битву, он под видом охотника поехал осмотреть расположение лагеря ростовцев и узнать, с какой стороны удобнее напасть на них. Объезжая таким образом местность, он заблудился и очутился на той же поляне, на которой спала Филя. По доспехам Улейбой тотчас узнал юную красавицу и хотел ближе посмотреть ее, но лежавший в ногах Фили огромный пес залаял и тем разбудил ее.
Разбуженная Филя тотчас надела на себя доспехи и, сев на коня, стала ожидать Улейбоя; но этот не дошел к ней и почтительно подал свой меч, признав себя ее пленником; удивленная Филя покраснела и впервые устыдилась своих ратных доспехов, пожалев, что в эту минуту она не в девичьей ферязи; после этого она немедленно поворотила коня и как вихрь понеслась в свой стан.
Улейбой, возвратясь домой, просил у отца позволения идти к ростовцам, заключить с ними мир и просить руки Фили; получив согласие, он отправился к старому Филе, заключил с ним мирный договор и просил руки дочери; старый воевода был очень рад этому и тотчас же послал за дочерью; Филя скоро пришла одетая в великолепную ферязь и, откинув с лица покрывало, спросила у отца: зачем он звал ее? Тот, указывая на Улейбоя, отвечал: твой пленник принес тебе покорность и просит у меня себе победителя; делай с ним что знаешь!.. Филя бросилась на шею отца и сказала: родитель! моя судьба зависит от тебя, я во всем тебе повинуюсь. Вскоре после этого был совершен их брак, и на первых порах молодая чета поселилась в тереме старого Фили, стоявшем близ Ростовского озера (ныне с. Филимоново).
Глава XIII[править]
В конце 1842 года участок земли моего зятя Грачева был продан для уплаты его долгов; в числе других и я получил часть моего долга; на полученную сумму открыл я в селе Угодичах на торговой площади мелочную лавку (23 апреля 1843 года). В это время старшиной был крестьянин села Угодич, Василий Михайлов Щапов, — это был внук крестьянину Илье Михайловичу Щапову, которому Василий Иванов Щапов писал письмо из Сибири о смерти «Андрея Враля», или Ростовского митрополита Арсения Мациевича[111]. Письмо это было во многом схожее и с имеющимся у дьякона Богоявленской церкви села Угодич Александра Златоустова. Из-за этого письма в моем присутствии нередко был у них горячий спор; каждый из них признавал свое письмо за оригинал, а другое за подложное. (Я думаю, что г. В. И. Лествицын[112] пропечатал о смерти Мациевича в «Русской старине» 1879 года, окт., стр. 197, именно письмо Златоустова, так как семейство его после его смерти поселилось в Ярославле[113].) Василий Иванов Щапов был угодичский крестьянин; по книгам с. Угодич половины XVIII столетия] был отмечен в бегах, но где и как он попал в военную службу — неизвестно, но только он находился безотлучно в числе конвойных при Мациевиче, как в Ферапонтове, так и в Николо-Корельском монастырях. Затем Щапов в 1770 году был отправлен в действующую армию под крепость Бендеры, где предводительствовал фельдмаршал, граф Валериан Платонович Мусин-Пушкин[114], и участвовал при штурме Бендер. Во время этого дела неприятельская бомба упала на батарею близ фельдмаршальской ставки; Щапов, находясь у ставки, бросившись к бомбе, вырвал из нее трубку и опять пошел на свое место; в это время граф, выходя из шанцев, увидел бомбу, лежащую у самых пороховых ящиков, и спросил у соседа Щапова: отчего бомбу не разорвало? — оттого, ваше Сия[тельст]во, ответил ему Щапов, что я успел выдернуть из нее трубку.
Граф похвалил его бесстрашие, произвел его в старшие унтер-офицеры и наградил сверх того 50 червонцами, потом спросил его о его родине и весьма был рад, когда узнал, что Щапов ростовец и житель села Угодич, отчины его деда и отца, которую он знал весьма хорошо, и тут же припомнил, как в своем детстве он купался в Ростовском озере и катался с сестрой своей Елизаветой, и смотрел, как ловили рыбу для его отца, со старостой Иваном Тимофеевым Альтиным, и как сын старосты Карпуха рвал с воды цветы для его сестры.
В непродолжительном времени граф из бессменных своих ординарцев произвел Щапова в офицеры и после войны определил его в Москве на видное и покойное место; там случай свел его вторично с Ростовским митрополитом Арсением Мациевичем под именем «Андрея Враля». Щапову дана была команда солдат для того, чтобы проводить Андрея Враля до места назначенной ему ссылки; тогда-то письмо о смерти Андрея Враля он и прислал своему двоюродному брату, бурмистру села Угодич, Илье Михайлову Щапову (он был бурмистром с 1774 по 1777 г.), следующего содержания:
«Любезный братец мой Илья Михайлович! (после поклонов родным) я отправлен был из Москвы в Сибирь с арестантом великой важности до места его ссылки, который как чрез одну неделю подозвал меня к себе, просил меня, чтобы мне на прошение его склониться, чтоб его допустить, где случится, в церкви для принятия св. Тайн. Данная мне инструкция дозволяла ему это делать, если пожелает. Место было степное; я не обещал ему этого скоро, а он чрез три дня после этого объявил мне в воскресный день, назначил село и час, в который мы вступим в него, и попа именем нарек, и как пришло самое то время, кое назначено, мы против оного села явились в самые те часы и минуты назначенные и так как просил меня, чтоб позволено было в церковь идти, объявил, что и поп уже в церкви, где в то время пели: „Слава в вышних Богу!..“; по отпении просил он попа, чтобы он исповедал и приобщил его; тот, видя его изнеможение, склонился на его прошение; литургия началась, и как большой выход был, он стоял у северной двери алтаря и молился усердно со слезами, а стоял у правого крылоса, а команда моя у всех окон расставлена; как время пришло св. причащения, тогда видно было одеяние на нем архиерейское и саккос[115]; тогда я, видев необыкновенное, в великом был удивлении; тогда поп отдал ему земной поклон, когда тот взял у него сосуд со св. дарами и просил по обыкновению их прощения, и причастился он сам так, как архиерею подлежит, а по прочтении заамвонной молитвы, вышел мало из алтаря и просил меня, чтобы я шел к попу на обед, но я все делал на прошение его как поневоле, а противоречить не смел, видя себе такое внезапное удивление, а поп по окончании обедни весьма просил меня прилежно; и так с великою торопливостию пошли, а арестант мой во св. алтаре. И так церковь была заперта, а караул вокруг церкви был расставлен, и весьма скоро по обеде возвратились для взятия его, однако царские двери были растворены и он среди оных врат стоит на коленях в архиерейском одеянье мертв; там тело его и предали земле».
По смерти Щапова остались четыре дочери, все выданные в замужество; из них осталась в живых только одна; не знаю — сохранилось ли у нее письмо Щапова, который помер в Ростове в 1780 году января 17-го.
Марта 5-го во время Ростовской ярмарки, в пятницу второй недели поста, был сильный снеговой ураган, которым были задержаны почтовые корреспонденции, занесены были целые деревни, в Ростове и окрестностях оного найдены были 10 человек, застигнутых бурею, мертвыми; в том числе на озере найдена была крестьянка села Угодич Балашева.
Августа 2-го я был приглашен окружным начальником Михаилом Александровичем Пороховщиковым на открытие училища в Юрьевской слободе, наставником которого изъявил желание быть местный священник о. Петр, а училище поместилось в его доме.
Во время Ростовской ярмарки 1844 года против лавки московского купца (где ныне стоят магазины Титова) были накатаны бунты[116] бочек сахару. Поконча дневную торговлю в красных рядах, ярославский купец Лепешкин остановился у этого бунта за естественной надобностью и нечаянно увидал на бочках пакет бумаг; он взял его, развернул и нашел в нем деньги; не видя никого, оставившего этот пакет, он принес его на квартиру; в пакете оказалось денег около 2000 рублей. Поутру он объявил об этой находке в части. Мне прилучилось тут быть, вместе с многочисленной публикой, но за такой находкой никто не явился, и публика заключила, что это принадлежность какого-нибудь приказчика, укравшего деньги у хозяина, и за которыми ему явиться ни коим образом нельзя. По желанию нашедшего, деньги должны бы были поступить в богоугодное заведение, но они остались в кармане тогдашнего городничего Берсенева.
Февраля 16-го в селе Угодичи помер престарелый дьякон Александр Федоров Златоустов, который и погребен с южной стороны Богоявленской церкви, подле придела Иоанна Предтечи. Александр Златоустов, посошник[117] Ростовского митрополита Арсения Мациевича, был круглый сирота. Сначала он был воспитанником Мациевича, потом уже он за ссылкой владыки кончил курс в Ярославской семинарии; был учителем в той семинарии и потом дьяконом одного из ярославских приходов и наконец перешел в Угодичи. Единственную свою дочь он выдал за священника в ярославский приход Коровники. Этот его зять по смерти жены поступил в иночество и принял имя Николая. Он управлял обителью Богоявленской в Ростове, бывал у меня в доме и познакомил меня с ректором Ярославской семинарии архимандритом Ростовского Богоявленского монастыря Иустином (ныне епископ Харьковский)[118]; затем он был произведен в архимандрита в Ярославский Афонасьевский монастырь, где и скончался в 1881 году. Я там посещал его сына, бывшего у нас в Ростове нотариусом.
Златоустов в село Угодичи в Богоявленский приход был переведен из Ярославля за нетрезвую жизнь. Он меня, как своего прихожанина, посещал нередко;.и много рассказывал мне об Арсении Мациевиче, как о своем благодетеле; к сожалению, по молодости своей я не заинтересовался всеми его повествованиями, и только кое-что удержалось в памяти моей, я записал тогда же о его низложении и кончине, о которых Златоустов передал мне в следующем рассказе.
Арсений предстал на суд, как бы на священнослужение: в архиерейской мантии с источниками, в омофоре и белом клобуке, с панагиею на персях и архиерейским посохом, последуемый вышеозначенным посошником Александром Златоустовым.
При входе в залу заседания взоры всех присутствующих были обращены на выражение лица Мациевича, который вместо страха и уныния обнаружил крайнее негодование на свою собратию, действовал и говорил, как будто он был вполне самовластный владыка у себя в епархии.
Секретарь прочел указ о его низложении; Мациевич, выслушав сие, громко и твердо сказал: «Благо мне, яко смирил мя еси! Государыня же Екатерина II за сие не удостоится христианской кончины!» При таком трогательном зрелище поругания пастыря один митрополит Московский Тимофей[119] не мог удержаться от слез и заплакал; Мациевич указал на него рукою и сказал: «Сей воистину израильтянин в нем же льсти нет!»
Первый приступил к нему митрополит Петербургский и Новгородский, чтобы снять клобук; Арсений не допустил до себя, но с приличною молитвою снял его сам и, подавая его митрополиту Димитрию Сеченову[120], сказал: «Язык твой для меня был острее меча, им задохнешься и умрешь!» (Митрополит Димитрий умер странною смертию: от паралича язык его вытянулся на четверть аршина, и вид его представлял страшное безобразие, от этого неестественного состояния языка, от длины его и толщины он мучительно кончил жизнь свою.) Вторым приступил к Арсению архиепископ Псковский, бывший друг Арсения, Амвросий Зартин-Каменский[121], чтобы снять с него амофор, но Арсений с молитвою снял его сам и, подавая Амвросию, сказал: «Ядый хлеб мой со мною, ты возвеличил на меня запинание[122], и как вол ножем заклан будеши». (Амвросий впоследствии был митрополитом Московским; во время бунта в Москве в 1771 году он бежал от разъяренной черни и хотел укрыться в Донском монастыре, но там в воротах оного мясник зарезал его ножом.)
Третьим по очереди приступил к Арсению Тверской архиепископ Афанасий Волховской[123], чтобы снять с него панагию, но Арсений с молитвою снял ее сам и, подавая Афанасию, сказал: «Младший благословляется от старшего; устнама моима возвещу вся судьбы уст твоих; язык твой велеречив был на меня, как у Ария[124], ты и умрешь, как умер Арий!» (Афанасий был преемником Арсения на Ростовской епархии и кончил жизнь свою, как Арий, исходом вон всех своих внутренностей.)
Четвертым приступил к Арсению Петербургский викарий Гавриил[125], чтобы взять посох Мациевича, но он сам взял его с молитвою от посошника Златоустова — рассказчика сего суда и, подавая Гавриилу, сказал: «Ты забыл, какому должно быть архиерею Божию; за Иродиаду твою соперник твой задушит тебя, зане плясавши с ней осудил мя еси!» (Келейник Гавриилов из ревности, что владыко отбил у него любовницу, задушил его пуховиком.) Пятый в свою очередь приступил к Арсению Крутицкий архиепископ Гедеон[126], чтобы снять его мантию, но Арсений с молитвою снял ее сам и, подавая Гедеону, сказал: «Пета бяху мне оправдания твоя на месте пришествия моего, но ты еси гроб позлащенный, полный смрада и разных непотребств, за то и не увидишь более престола своего!» (Гедеон по Высочайшему повелению за разные непотребства из Москвы удален был с бесчестием в Крутицы, но на пути туда помер.)
Шестой и последний судия Мациевича приступил к нему, чтобы снять с Арсения последнюю одежду: это был Новоспасский архимандрит Мисаил; Арсений снял с себя и последнюю одежду, находившуюся под облачением и, подавая оную, сказал: «Сякие кончины видех конец, паче враг моих умудрил мя еси и паче старцев разумех, скоро испек еси хлеб твой уготованный, мне за то и сам как хлеб испечешься в печи!» (Впоследствии времени Мисаил, находясь в тяжкой болезни, по совету одного знахаря для исцеления болезни влез в монастырскую печь, где внезапно и умер.)
После этого надели на Мациевича простую одежду монаха, запретили ему совершать всякое богослужение и отправили его с военным конвоем в Ферапонтову обитель[127].
По словам Златоустова, в свое время, хотя и не скоро, но исполнились все предсказания Мациевича судиям своим; даже церковь, в которой был собран Святейший синод, где заочно судили Мациевича, находившегося в то время еще в Ростове, в той без всякой видимой причины обрушились своды.
О кончине Мациевича Златоустов рассказывал следующее: на пути в Верхнеудинском округе близ Нерчинского Успенского монастыря, среди живописной и населенной местности стоял одинокий погост, в котором во время следования Мациевича мимо этого погоста по причине воскресного дня происходил благовест к обедне. Арсений перед этим стал изнемогать и с великим трудом продолжал путь свой; подходя к этому погосту, он предузнал свою близкую кончину, испросил дозволения у сопровождавшего его исповедоваться и приобщиться св. Тайн; ему это было позволено сделать под именем Андрея; перед началом литургии местный священник был духовником Мациевичу. Всю божественную службу он с великим благоговением и слезами молился перед иконою Спасителя; настало время приобщения св. Тайн; священник выходит со св. дарами из алтаря и пред ним смиренно стоит в ссыльной своей сермяге арестант Андрей, и только священник проговорил до конца исповедание: «Верую Господи и исповедую…», как пред ним стоял уже не ссыльный преступник, но маститый старец во всем святительском облачении, сияющем неизреченным светом; старец берет из рук изумленного и испуганного священника св. дары, входит с ними в алтарь и по обычаю архиереев приобщается на св. престоле; потом он вышел обратно из алтаря, дав изумленному народу святительское благословение, и начал читать вслух пред св. престолом: «Ныне отпущаеши раба твоего, владыко!..» и, не окончив еще всей молитвы, встал на колени и скончался в положении молящегося; в это время колокола на колокольне звонили сами собой. Тогда же в том же приходе и предали земле тело Ростовского митрополита Арсения Мациевича.
Февраля 22-го помер в Ростове соборный староста Иван Васильевич Хлебников; незадолго до своей смерти юродивый Давыдушка пришел в Ростовский собор, где долго молился, потом подошел к ящику соборного старосты и сказал Хлебникову, что он идет в далекий путь, а потом прибавил, что и он придет повидаться с Давыдом в такой-то день и час. В сказанное время Хлебников и помер. Из собора Давыд тогда же зашел к соборному протоиерею Андрею Тимофеевичу Тихвинскому, поставил у него на столе свою головную скуфью и сказал ему: «Вот тебе и Тимофей, поминай меня!» Из дома протоиерея Давыд ушел в Ярославль, где вскоре и помер. По уходе Давыда протоиерей в тот же день получил письмо из города Тихвина, в котором уведомляли его о смерти родного брата его, священника Тимофея, который много лет был соборным дьяконом в городе Тихвине; этот дьякон был удивительный скороход; если он шел один, то не ходил, а бежал в собор из дома и из собора домой; ему трудно было ходить шагом; я был сам свидетелем всему этому.
Когда я был ребенком, то мать моя, бывая в городе, часто со мной ходила в гости к матери часового мастера Ивана Дмитриева Савостина, и там я часто у него видал Давыда юродивого и слышал про него следующий рассказ: когда Давыд приходил к Савостину, то всегда говорил: «Иду часы заводить», посидит немного и поговорит что-нибудь загадочно и уйдет. Незадолго до смерти матери Савостина он вместо обычных слов: «Иду часы заводить» — стал говорить: «Поди не жди», мать в непродолжительном времени и померла.
Перед вступлением Савостина в иночество Давыд стал звать его Мисаилом и на расставанье с ним стал говорить: «Прощай, Мисаил, пора мне идти к Дмитрию, пойдем со мной». Савостин действительно вскоре поступил в иночество в Яковлевский монастырь с именем Мисаила.
Раз я был в лавке у тестя своего Бабурина; в это время игумен Варницкого монастыря Павел купил кой-какой товар, вышел из лавки и хотел садиться в свои дрожки, чтоб ехать обратно в монастырь, как вдруг, где ни возьмись, явился Давыд и, побежав к игумену, пытливым взглядом посмотрел на Павла, потом громко сказал ему: «Ай да Иона Сысоевич[128]! каков камень, каков жемчуг! Убирайся скорей к нему с глаз долой!» Игумен вскоре после этого скоропостижно помер; он был высок ростом, дюж телом и красив лицом. Про него шла молва, что когда он был ризничим в Ярославле, будто много похитил жемчугу и дорогих каменьев из вещей, принадлежавших Ростовской митрополии и большею частию сделанных при Ионе Сысоевиче, и употребил эти драгоценности на подарки своим любовницам.
Когда юродивый Давыд скончался, то тело его с честию было предано земле архиепископом Ярославским и Ростовским Евгением, который затем приказал поминать его во всех церквах на литургии шесть недель.
В Угодичах умер причетник Богоявленской церкви Трофим Захарьин, на место его выбор наш пал на причетника села Синятинова (Зверинцевской волости) Гаврила Григорьева Радухина. Три человека избранных прихожан (в том числе и я) и причетник Радухин поехали в Ярославль и пришли к преосвященному Евгению. Дожидавшихся в приемной было много; все стояли по-военному во фронт; просители с просьбами в руках стояли впереди; после долгого ожидания наконец вышел сам владыка; все до одного человека моментально пали в ноги. Когда же все выстроились по-прежнему, то владыка пошел по очереди принимать прошения и, принимая, у каждого спрашивал: о чем? некоторым давал тут же и ответ. Дошла очередь до одного причетника, стоявшего возле нашего Радухина; у этого просителя волосы на голове были в беспорядке, как у Авессалома[129]; владыка громко заругал его за такой беспорядок головы, не принял у него прошения и прогнал с глаз долой. Подошедши к Радухину, у которого голова была причесана и умаслена, владыка опять и тут вознегодовал, укоряя его за излишнее попечение о голове, приличное будто бы, по словам милостивого архипастыря, только любодеям и блудникам, и начал было его гнать за прилизанную голову, но, к счастию нашему, владыке вдруг пришла мысль его экзаменовать по должности. Удачные ответы Радухина смягчили гнев владыки, и он благословил его нам. Притом все-таки долго ворчал на него, беспрестанно повторяя, что блудникам только прилично заботиться так о благолепии головы в угоду самарянкам. Идя от владыки, мы долго разговаривали о сем случае: одного бранит: голова не чесана, другого не менее того бранил за чесаную голову.
Видел я еще острословие владыки Евгения в резолюции, написанной карандашом на прошении старообрядцев, просивших себе церкви в Ярославле; не знаю, в какой местности они просили, но помню, что церковь хотели построить во имя Ольги, не упомянув при этом ни святой, ни княгини. Владыка на их прошение написал следующее: была у купца Оловянишникова жена Ольга, да померла в Ростовскую ярмарку, я эту Ольгу погребал, другой Ольги я не знаю; есть у нас церкви «во имя св. равноапостольной княгини Ольги, а вашей Ольги нет».
Апреля 29-го помер один из передовых крестьян села Угодич, Петр Яковлев Софронов. Он сохранился у меня в памяти по сделанному им ответу архиепископу Ярославскому Евгению. В одно время мы принесли жалобу на своего священника, Александра Федорова Доброхотова, поступившего к нам по смерти незабвенного о. Николая Владимирова из погоста Шандоры[130]. Доброхотов был родня владыке, который в защиту своего родственника до того на нас оскорбился, что в азарте закричал: «Богатые мужики и Христа-то продали!» Софронов осмелился ответить ему: «Преосвященнейший владыко! мы в церкви слышим, что это читают про архиереев»! Владыка не стал с нами более говорить, плюнул и ушел, хлопнув дверью. После этого события мы шесть лет терпели своеволие попа Александра; сколько раз в течение этого времени приводилось мне быть у владыки, не припомню, а только многократно. Нам давно хотелось иметь священником учителя Борисоглебского духовного училища Павла Иосифова Заозерского, которого наконец и получили уже в 1849 году и тут благодаря следующему случаю. Раз снова пришли ко владыке, и на этот случай при нашем приходе владыка экзаменовал какого-то причетника с берегов Лахости, седовласого старика. Ответы причетника были весьма удовлетворительны и до того понравились владыке, что он предложил ему место в Ярославле ко Власию. Причетник отказался от богатого прихода, говоря, что остается доволен своим малым. Получа такой ответ, владыка вдруг спросил у него: «А сколько у вас на колокольне приступок?» — «Ни одной, преосвященнейший владыко!» Владыка назвал его глупцом и опять спросил о числе приступок и получил опять тот же ответ; владыка, смотря на нас, разразился бранью, назвал причетника старым дураком, твердо знавшим свою должность и не сосчитавшим, ходя на колокольню, числа приступок; спросил его в третий раз то же, но и опять получил тот же невозмутимый ответ: «Ни одной». Владыко вышел из себя, считая это великою дерзостию, и с пеной у рта бросился на причетника, но бывший тут священник того же прихода сказал: «Преосвященнейший владыко! у нас на колокольню действительно нет ни одной приступки, потому что колокола висят на козлах и благовест производится с земли». При сем ответе владыка засмеялся, повеселел и шутя сказал: «Ну, дока на доку напал!» Видя такое веселое расположение владыки, причетник попросил у него позволения сделать ему один вопрос; получа дозволение, он сделал владыке самый краткий вопрос; владыка велел своему келейнику монаху подать какую-то книгу; причетник, вероятно, вне себя забыл, что перед ним архиерей, взял владыку за руку и сказал: «Нет, преосвященнейший владыко, ответьте без книги, а по книге и всякий ответит!» Владыка от этого был весьма весел и много раз повторял: «Ну, дьячок, загонял архиерея!» В этом-то веселом расположении духа он удовлетворил и наше желание и весело благословил нас; это событие случилось 26 января 1849 года.
Августа 6-го с торжеством было открыто в селе Угодичи сельское училище в присутствии благочинного села Поречья о. Николая Львова и окружного начальника Михаила Александровича Пороховщикова. Сентября 10-го в селе Сулости сгорело 44 дома и в числе их сгорел и дом свата нашего, Андрея Гаврилова Грачева.
Не верил я сначала народной поговорке: «Озеро воет — голову просит», но пришлось поверить. Сидя однажды в своей лавочке вечером, я многократно слышал громоподобный удар и протяжный, более минуты продолжавшийся вой; я подумал, что лед трескается, оттого так и воет, но, к несчао тию, народная примета оправдалась: озеро выло на голову; 24 октября дьякон Николаевского прихода, молодой человек Иван Николаев Тальянцев, утонул, шедши из Ростова в Угодичи. Он нес с собой в клетке канарейку, которую для спасения поставил на льду, но сам спастись не мог и, выбившись из сил, пошел под лед.
В бытность старшиною крестьянина села Угодич, Василья Дмитриевича Истомина, крестьяне пожелали проверить генеральную межу чрез губернского землемера Постникова. При этой поверке оказалось, что в течение 75 лет, с 1771 по 1846 год, от убыли воды прибыло берегов 100 десятин, у одного села Поречья приросло из пространства озера до 70 десятин сенокосных берегов. В этот же год началась у нас тяжба с крестьянами села Поречья, графа Виктора Николаевича Панина[131], опиравшаяся на план и межевую книгу обмежеванного озера в 1771 году землемером Арцыбашевым; доверенный крестьянин села Поречья, Яков Николаев Устинов, показал голословно на бумаге, что нам принадлежит только живое урочище, то есть одна вода, а не берега. Правительствующий Сенат поверил этому голословному показанию, не уважил ни плана, ни межевой книги и решил в пользу крестьян гр. Панина. Странное дело! у меня в 1854 году было дело с городом Ростовом о владении берегом по подозерной слободе города Ростова. Губернское правление признало законным план и межевые книги, и по моему прошению приказано полицейским властям положить на берегу пограничные камни.
Второе дело было с духовенством Ростовского Козьмодемьянского прихода, опиравшимся тоже на живое урочище; по решению Сената, они пользовались принадлежащим селу Угодичам сенокосным берегом, но в 1879 году межевой департамент признал законным план и межевую книгу и утвердил оные, а не только одно живое урочище, как признал прежде Сенат по одному голословному показанию. Кажется, мы тогда не скупились и чрез старшину Ивана Николаевича Тиханова возили в Ярославль в палату государственных имуществ по 1000 рублей зараз неоднократно, но дело не выгорело. Дивные дела творились в Сенате в начале настоящего столетия. Было у нас дело с Белогостицким монастырем об рыбной ловле на реке Вексе. Петром Великим сказано: «В 1709 году даны рыбные ловли на озере и во входящих в него и исходящих из него реках, иным никому не в образец». Эти слова подтвердили Екатерина II и Александр I; но Правительствующий Сенат нашел, что при царе Алексее Михайловиче эти рыбные ловли (т. е. на р. Вексе) не принадлежали владельцу Угодич Мусину-Пушкину, и передал их Белогостицкому монастырю.
В конце 1849 года от нового министра внутренних дел[132] вышло строгое распоряжение, чтобы все торговцы до нового года заклеймили в губернских городах казенной печатью весы и гири; нас собралось трое: Константин Федоров Бабурин, села Поречья крестьянин Александр Васильевич Шестаков и я. Приехавши в Ярославль, мы отправились в губернское правление и подали вице-губернатору Горанскому заявление по форме. Горанский был вспыльчив, как порох; не знаю, что в нас, молодых людях, показалось ему не по нраву, только он вдруг спросил у нас паспортов, которых, разумеется, ни у кого не было; получив такой ответ, он закричал на нас, что как мы смели приехать без видов за 30 верст, и уже хотел было арестовать, но смягчился нашими покорными просьбами. Пошли затем мы в отделение, где клеймят, а там сотни людей по очереди ждут клеймения; жили мы целые сутки и, наверно, еще не дождались бы долго, если бы не один знакомый, который посоветовал нам сходить с визитцем и приношением к главному начальнику этой операции, к г. Кесселю, тому ли, который написал замечательную историю г. Углича, или другому — не знаю. Получа приношение, г. Кессель, придя в палату, вдруг усмотрел нас, стоявших сзади, и сотни людей и закричал своим подчиненным, чтобы они занялись нами, потому что, по его замечанию, мы живем уже целую неделю. При этом приказании тотчас же взяли наши гири и стали клеймить немедленно. Работы было много, большую часть клеймили не поверявши, очевидно, за то, что мы долго проживали. По окончании этого дела мне предстояла надобность быть у ярославского купца Виктора Сергеевича Шапулина, который только что приехал из присутствия губернского правления и рассказывал о бывшей перепалке г. Горанского с каким-то угличским мещанином, не дававшим клеймить казенные николаевские гири на том основании, что он за один царский вензель на гире платил вчетверо большую сумму против простых гирь и что он верит Царю больше всего губернского правления. Сколько ни горячился Горанский, но должен был со стыдом уступить мещанину и приказать, чтобы не клеймили николаевские гири как уже верные.
В следующем 1845 году меня привел случай еще раз видеть могущество Горанского. Бывший работник моего отца крестьянин села Угодич, Яков Яковлев Шпагин, сделавшись огородником в городе Тихвине, купил за свое семейство охотника в рекруты, которого должен был до сдачи кормить три года как гостя. Два года прошли хорошо, а на третий купленный охотник стал невыносимо волен и груб и делал всевозможные буйства. Шпагин тратил много денег, потому что хотелось его сдать. Неоднократно ездил он в Ярославль просить Горанского, но тот и слышать не хотел о сдаче. Шпагин хотя и дальний, но был мне родня и просил моего участия в этом деле. Я изъявил желание и прежде всего адресовался к ростовскому купцу и рыбному торговцу Андрею Григорьевичу Соловьеву, моему близкому знакомому, который был зять Ивану Ивановичу Рослову, ярославскому купцу и фабриканту серебряных изделий. С письмом Соловьева поехал я с вотчинным писарем Алексеем Алексеевичем Озеровским в Ярославль к Рослову; это было в Ярославскую ярмарку, в начале марта. Шпагину с рекрутом тоже велели приехать в Ярославль как будто бы гулять на ярмарку. В Ярославле остановились в трактире Рослова; утром пошли с Рословым к Горанскому на дом; там Рослов спросил у лакея о барине и получил ответ, что он еще спит, вечер-де поздно приехал с балу. Рослов, оставя нас в приемной, сам без доклада пошел к Горанскому в спальню и там самыми площадными словами стал укорять Горанского, что долго спит: где ты… ночь-то был? Тот проснулся и такими же словами стал бранить Рослова, ругая, зачем-де разбудил его; потом с громким смехом пошел у них самый непотребный разговор о вчерашнем похождении; после этого Рослов спросил, почему он не принимает нашего рекрута, тот сказал, что «нельзя». Рослов опять стал ругать его площадными словами и наконец сказал, чтобы он впредь никогда не говорил ему слова «нельзя»; в ответ на это Горанский, наругавшись вдоволь, велел привести рекрута в губернское правление и там, несмотря на то что не было лекаря, закричал: «Лоб!»; купленный наш рекрут сказал, что он еще не догулял срок. «Догуляешь в солдатах!» — ответил ему Горанский, и рекрут был от нас взят.
24 апреля у нас в Угодичах стали в первый раз праздновать иконе Молченской Божией Матери, которой прежде праздновали 8 августа, согласно надписи, сделанной на ризе, а не на иконе.
Июля 7-го приезжал в селе Угодичи наследник наш Филипп Алексеевич Карр-младший поклониться на могиле деда своего Филиппа Алексеевича Карра. Он затем в 60-х годах, бывши последним уездным судьей города Ростова, посещал неоднократно дом мой. У него находились записки деда генерала-майора Василья Алексеевича Карра о походе его против Емельки Пугачева, которые он обещал дать мне почитать, но не успел; смерть прекратила жизнь его; не знаю, сохранились ли они у его сына, молодого Карра, или нет. Этот последний был у нас в селе Угодичах в 1880 году, но сельский наш начальник, какой-то Иван Воронов, не счел для себя нужным заняться с ним. Я об этом узнал чрез день и много жалел о том, что не было даже благоразумных людей обласкать его и в волостном правлении. Он являлся по своей надобности именно за получением с нас оброка.
Обстоятельства мои в это время по торговле в лавочке поправились, и я по-прежнему стал ездить на любимом своем коньке, то есть писать о ростовской старине, приводить в порядок давно оставленное это мною любимое занятие. В былое время, когда я проживал по месяцу и более в Петербурге, всегда записывался в библиотеку Александра Смирдина[133] и сверх того через товарища своего и односельца Андрея Семенова Мухина, торговавшего в игрушечном магазине родного своего брата Ивана Семенова Мухина, выбывшего в петербургское купечество (он пожертвовал для Богоявленской церкви 6000 рублей серебром) в Садовой улице, в доме генерала Балабина, познакомился с приказчиками гг. Глазуновых и Заикиных, торговавших в книжных магазинах в доме Императорской публичной библиотеки[134]. Через них я имел доступ за всеми справками в эту библиотеку; что без них это мне было недоступно. Один из приказчиков Глазунова, зная иностранные языки, читал мне много для меня интересного, особливо по части русской истории, и я многое тогда для памяти записывал; все пригодилось впоследствии. Я стал писать по памяти о прошлом, по рассказам существовавшего кружка старожилов ростовских. Это занятие вызвало у меня желание записать и удовольствия моей молодости, т. е. именно любимых мною актеров и название исполняемых ими пьес.
Актеры были следующие: Каратыгин-старший, Мочалов, Брянский, Толченов, Воротников, Живокини, из актрис Каратыгина I и Ассенкова; актера Дюра[135] видал и танцовщицу Тальони[136]. Любил смотреть пьесы: «Разбойники», «Гамлет», «Баязет II», «Бронзовый конь», «Рука всевышнего отечество спасла», «Монастырский замок», «Король Лир», «Прокопий Ляпунов», «Скопин Шуйский», «Карл XII под Полтавой», «Дмитрий Донской», «Смольяне в 1612 году», «Уголино», «Отелло», «Велизарий», «Купец Иголкин», «Скупой», «Эсмеральда, или Четыре рода любви», «Трость Петра Великого», «Ботик Петра Великого», «Ермак покоритель Сибири», «Тридцать лет, или Жизнь игрока», «Гитана», «Иван Рябов», «Людмила» (баллада), «Солдатское сердце», «Ложа третьего яруса», «Ябеда», «Двумужница», «Кин, или Гений и беспутство», «Свадьба Фигаро», «Горе от ума», «Ревизор», «Роберт-дьявол», «Волшебная флейта», «Аннушкины глазки», «Узенький башмачок», «Четыре времени», «Филатка и Мирошка соперники», «Жених нарасхват», «Девушка и гусар», «Солдатская стоянка», «Полюбовный раздел», «Магометов рай», «Дева Дуная», «Тень», «Не влюбляйся без памяти — не женись без расчета», «Иван Сусанин», «Роксолана»[137].
Оперу и балет я посещал только разве по приглашению родных или знакомых. Из них три предмета удержались у меня в памяти, «Бронзовый конь», в котором выставлялось овальное чуть не во всю сцену в золотой раме зеркало, и «Петербургский фонтан»; Самсон и все малейшие при оном фонтаны, извергавшие натуральную воду, от которой воздух в театре освежался.
Эти воспоминания для меня то же, что пословица: «Чем дальше в лес, тем больше дров»; вспомнишь об одном — другое приходит на память; читал в газете про каких-то иерусалимских граждан, невольно вспомнил и о сенаторе Мордвинове[138]. (К одному Мордвинову, жившему в своем доме в Тихвине и уважаемому всеми, я часто в 1822 году ходил от моего отца с подарком из ранних овощей: огурцов, стручкового гороха, дынь и арбузов; только не знаю, тот ли это Мордвинов или другой; мой Мордвинов тоже служил где-то в Питере.) В Питере по соседству с моей сестрой Грачевой стоял дом еврея Перца[139]; окнами этот дом выходил на Измайловский парад; я часто ходил мимо этого дома и нередко видел старика еврея Перца, прогуливающегося по параду; роста он был высокого и толст, — ходил в чем-то вроде халата, подпоясанный под брюхом, на голове ермолка; борода редкая и клином. У него в дворниках был крестьянин села Угодич Владимир Иванов Никонов (отца его Ивана дед и крестный мой, Андрей Иванов Никонов, купил в Финляндии; он родом был чухонец, дед мой усыновил его и дал ему свою фамилию Никонов).
В одно утро Перец повстречался со мной на параде; он был здоров — как кряж, а в тот же день вечером вдруг помер. Вот рассказ о его смерти Владимира Никонова, слышанный им от его домашнего приказчика, тоже еврея: Перец с своею братиею евреями был поставщиком вина для армии во французский год и за выпитое армией вино взыскивал с казны миллионы; дело тянулось десятки лет и поступило на обсуждение Сената. Там дело идет у них как по маслу, но как дойдет до сенатора Мордвинова, то и остановится; бились, бились Сенат и еврей с этим делом: Мордвинов всем стал поперек дороги; вздумали смягчить Мордвинова, но не знали, как к нему подойти. Имя еврея в доме Мордвинова не произносилось, — Мордвинов не терпел евреев, но вода пробивает и камень! К камердинеру Мордвинова в одно прекрасное утро является еврей Перец и дает ему пакет, в котором было 100 тысяч рублей ассигнациями, и за это просит доложить о нем барину, чтобы сказать только три слова. Камердинер, разумеется, пакет взял и велел еврею прийти завтра; после этого пошел с пакетом к Мордвинову, сказал, как было дело с евреем, и отдал себя на велю барина: сделать его счастливым или нет. Долго боролся сам с собою Мордвинов, молча ходя взад и вперед по кабинету, — ему не хочется и видеть у себя еврея и жаль было лишить награды камердинера из-за одного своего каприза; наконец он сказал:
«Быть так! делать нечего, вели завтра в полдни прийти еврею, только с условием: более трех слов я слушать от него не буду». Явился Перец; камердинер передал ему слова Мордвинова; еврей был очень рад и уверил, что более трех слов и не скажет. В назначенный час еврей с большим мешком золота, который едва мог нести, явился к Мордвинову; камердинер отворил двери кабинета, куда Перец не взошел, а вбежал и, бросив свой мешок к ногам Мордвинова, сказал: «Возьми и молчи» — и сам обратно выбежал из кабинета.
Сколько прошло после этого времени — неизвестно, только было окончательное собрание Сената по делу евреев под председательствомьГосударя Императора Николая Павловича; пошло суждение и голосование; дошла очередь до Мордвинова, который всегда был первый враг и противник этого дела, а теперь он молчал; это не ускользнуло от внимания Государя: он потребовал его мнения. Мордвинов отвечал на это: «Ваше Императорское Величество! камердинеру моему дано сто тысяч рублей за то, чтоб только Доложил мне о еврее, а мне огромный мешок с золотом бросили в кабинет, гДе он и теперь лежит, за то, чтобы я только молчал, — я и молчу, а тот, кто говорит, может быть, и еще счастливее меня с камердинером!»
Государь отказал в неправильном иске, и Перец не перенес этого и помер.
В 1846 году крестьянин Ростовской Спас-Песоцкой слободы, Андрей Акимов Новиков, вместе с крестьянином села Поречья Рыбного, Яковом Андреевым Пелевиным, торговал в Петербурге сальными свечами. Новиков послал Пелевину в Ростов 7000 рублей денег с приказчиком того же села крестьянином Дмитрием Ивановым Шиловым, служившим у Василья Ильича Лисицына (который в это время с южной стороны Казанского собора имел цветочный и семенной магазин и был придворным поставщиком цветов). Деньги в пакете принесены были поздно; Шилов уже запаковал свой багаж, а потому пакет этот он положил в боковой карман сюртука и зашил, таким образом благополучно приехал в Москву, где встретился с капиталистом, крестьянином села Угодич Абрамом Андреевым Мягковым: сей последний остановил Шилова на сутки в Москве для того, чтобы ехать вместе в Ростов. В ночь перед выездом в номере посольского подворья они попили пива и наутро благополучно поехали в Ростов. По приезде в селе Поречье Шилов расшил боковой карман и нашел в нем пакет подрезанным и в нем вместо 7000 рублей только одну тысячу. По словам Шилова, он из номера не выходил и не расставался с Мягковым; карман зашит и цел, а денег нет. Шилов человек небогатый и подвергся вследствие сего различным судебным мытарствам, не перенес всего этого и скоро помер, а вскоре после него помер и Мягков. Сего последнего молва чернила за Шилова, говоря: «Хорошо богатому воровать!»
Бурмистром в селе Угодичи был в это время крестьянин деревни Уткина, Илья Иванов Филин; он жестоко ссорился по бумагам с доверенным села Поречья — Устиновым, но еще при Петре Великом Балакирев[140] «воробьям Государевым отрывал головы, а помещичьих гладил по голове и отпускал на волю», так и здесь: ссорились свободный хлебопашец и крестьянин гр. Панина, всемогущего тогда министра.
В 1847 году бурмистр села Угодич крестьянин деревни Воробылова, Иван Николаев Тиханов, тысячью рублей склонил Ярославскую палату государственных имуществ послать спорное дело о берегах Ростовского озера к министру государственных имуществ; ему насказали, что графы Киселев[141] и Панин, получа это дело, раздерутся в кровь. Для этого дела избрали доверенным питерского купца (бывшего крестьянина с. Угодич) Ивана Семеновича Мухина; тот готов был подбирать перья, которые орлы выщиплют у себя; но ничего такого не случилось: орлы и не думали драться, и нам, как государственным воробьям, свернули шею, то есть посадили на «живое урочище», а пореченских погладили по головке и отпустили на волю. Они после этого вооружились на нас и старались, нельзя ли сделать то, чтобы за реку, протекающую селом Поречьем, не платить угодичским крестьянам за рыбную ловлю 1000 рублей каждогодно, но слова, сказанные Петром Великим: «Иным никому не в образец…» и подтвержденные Екатериной II и Александром I, и в настоящее время остаются в своей первобытной силе.
В том же 1847 году я получил письмо от ростовского уроженца, бывшего секретаря ростовского магистрата, Алексея Наденицкого, чиновника при принятии прошений на Высочайшее имя, что мая 31-го в Императорском дворце померла известная мне грузинская царевна, Нина Егоровна, родная сестра настоятелю Филиппо-Ирапской пустыни Мартирию.
Глава XIV[править]
В 1848 году новый старшина крестьянин села Угодич Иван Степанов Курманов-Бадаев возбудил крестьян учинить такого рода операцию. Он предлагал им срубить находящуюся близ села осиновую рощу около 100 десятин; крестьяне по этому поводу просили министра государственных имуществ, но тот отказал и не велел рубить, сберегая наши же интересы, но потом чрез несколько времени крестьяне вновь ходатайствовали и как-то Добились свободы действий и с общего совета приказали голове села Угодич Ивану Дмитриевичу Крестьянинову Фомичеву продать эту рощу с торгов за 3000 рублей. Рощу срубили, а денег в общественный капитал не попало. Вот какое бесконтрольное самоуправство! Хоть худо поем, но сами себя тешим!
Июль и август свирепствовала холера в Ростове, с Поречье, Ворже, деревне Борисовской и Уткине. Деревня Борисовская была завалена больными; вход и выход из нее был воспрещен; дорогу отвели мимо деревни. В деревне Уткине было откровение какому-то больному холерой, чтобы взяли с крестным ходом икону Нерукотворенного Спасителя (дар царя Ивана Васильевича Грозного, писанная по мере и подобию большого царского знамени, бывшего при взятии Казанского царства) из Богоявленской церкви; уткинские крестьяне 16 августа это сделали, и с вступлением иконы в деревне болезнь прекратилась. Это могу засвидетельствовать, как самовидец. В селе Поречье за больными холерой и умершими ходила крестьянка села Угодич, Матрена Яковлева Ческина, или Бачурина; это была в полном смысле девица-кавалерист, она не терпела женского рукоделия, голос имела мущинский — грубый. Она редко надевала женское платье, а ходила как мужчина; ранее этого она была замужем за солдатом-брандмейстером ростовской пожарной команды, который вскоре после свадьбы был вытребован в Петербург для пополнения пожарной команды; там в одежде своего мужа она исправляла за него должность. Кроме своей части, никто не знал, что этот искусный брандмейстер есть женщина. По смерти своего мужа она возвратилась в свое отечество, но бедность заставила ее удалиться из Угодич в Поречье и там посвятить себя служению больным холерою, от которых даже бегали родные. За эту услугу крестьяне села Поречья положили ей посмертную пенсию.
Августа 5-го помер холерой мой дедушка (по жене), ростовский купец Федор Ильин Бабурин, а 7 августа померла тою же болезнью сестра его Ксения Ильина.
В этот год в селе Угодичи, окруженном холерными селениями: Воржей, Уткином и Борисовским, не было ни одного холерного случая.
В 1849 году января 26-го архиепископом Евгением посвящен был во священники села Угодич в Богоявленский приход учитель Борисоглебского училища П. И. Заозерский; по службе, голосу и характеру незабвенный священник; впоследствии нетрезвая жизнь заставила его поменяться местами со священником города Углича (девичьего монастыря) Васильем Ивановым Никольским, больным, за которого служил заштатный священник села Поречья о. Иоанн Яковлев Никольский, брат Федору Яковлевичу Никольскому, автору путеводителя.по Ярославской губернии.
В течение этого лета удостоили меня своим посещением посланные от Правительства собирать статистические сведения: гр. Сивере, Чапский и Иван Сергеевич Аксаков[142]. Я им, чем мог, тем и служил. Аксаков, увидав написанную мною историю села Угодич, тотчас же взял, исправил и отослал для напечатания редактору «Ярославских губернских ведомостей» Федору Яковлевичу Никольскому. В это лето сверх поименованных особ имел счастие познакомиться с ростовским купцом Петром Васильевичем Хлебниковым, Михайлом Ивановичем Морокуевым, ярославскими гг. асессором Ярославского губернского правления Н. Н. Клириковым, редактором «Ярославских губернских ведомостей» Федором Яковлевичем Никольским и купцами Егором Васильевичем Трехлетовым и Семеном Алексеевичем Серебрениковым.
При старосте села Угодич Михайле Михайлове Дюкове в 1850 году был прислан межевщик Виноградов поверить генеральную межу и работу землемера Постникова; по генеральной меже озеро заключало в себе 4847 десятин, Постников же намерял 4745 десятин, а Виноградов намерял 4950 десятин и донес словесно Сенату, что все ямы генерального межевания верны и по настоящее время; это было в августе.
Вскоре после этого события последовала ревизия, и крестьяне избрали меня сказкосоставителем[143], что я и исполнил по их поручению и сдал свои труды предводителю ростовского дворянства Ал. Петр. Протасьеву. Во время моей переписки случилось следующее событие: у одного крестьянина деревни Уткина, Алексея Тарыгина, перед этим отдали единственного сына в солдаты: до времени же сдачи его в рекруты жена его была беременна, и вскоре после его сдачи она родила мальчика. Всему семейству хотелось, чтобы этот ребенок остался крестьянином, а по закону он уже был кантонист. Дед этого новорожденного и его мать прибегли ко мне, прося моего содействия и предлагая мне хорошую взятку, конечно; я за это только побранил их и с этими деньгами посоветовал им обратиться к нашему дьячку, довольно опытному человеку. Тот за эти деньги согласился все сделать, если только я не буду ему препятствовать; семейство это было из самых честных, смирных и доморачительных. Конечно, я обещал, что я готов со своей стороны помочь безвозмездно. Дело это заключалось в следующем: у этого же рекрута Тарыгина за год прежде родился сын и вскоре помер; нужно было имя умершего дать живому; в старой метрической книге дьячок брался старое соскоблить, а новое написать, т. е. новорожденного сделать умершим; только это же надо сделать и в сданных метрических книгах в духовной консистории. Упоминая о консистории, не могу не сказать следующее. Дом консистории в это время с лица был оштукатурен и выкрашен красной краской, потом расписан под вид натурального кирпича, точно так, как и ныне находящаяся возле консистории церковь Богоявления Господня.
Нещадно обираемое духовенство дало этому красному консисторскому дому название «Дом крови». Несмотря на то что дом этот уже давно вследствие этого насмешливого названия по распоряжению покойного преосв[ященного] Нила выкрашен в белый колер, но называется доселе по-старому. «Дом тот, домом крови наречеся до сего дня»[144].
Кстати же припомню два случая, которые передавали мне знакомые священники за верное: до проведения железной дороги ездили по шоссе; перед въездом в Ярославль, в нескольких верстах от него, у самой дороги, по обеим сторонам есть весьма частый лесок, называемый «Долгие кусты», где постоянно пошаливали и бывали частые разбои; один раз ехал из Ярославля священник, совершенно обобранный в консистории; дело было под вечер; во время проезда долгими кустами на него напали разбойники и потребовали денег; он взмолился и сказал, что его только что отпустили из консистории. Выслушав это заявление, разбойники тотчас же его оставили, сказав: а уж если едешь из консистории, то нам взять нечего: там обирают почище нашего.
В другой раз пришел дьячок, зная консисторские вымогательства, сопряженные притом с обысками, запрятал оставшийся у него полтинник за щеку, и когда по обычаю мелкие чиновники и сторожа стали совершать эту прискорбную операцию обыска, то, найдя у этого дьячка мало медных денег, заподозрили его в скрытии. Один, более догадливый писец усмотрел, что дьячок нечисто выговаривает и мало упрашивает о пощаде, ударил его кулаком по ланите, злополучный полтинник выскочил изо рта и к великой радости сих жрецов Фемиды покатился по полу. Но возвращаюсь к прерванному рассказу. Я поехал в Ярославль с дьячком; остановились мы в гостинице, куда он и привел консисторского архивариуса с метрической книгой и еще прежде просил меня занять его. В то время была в славе «Желудовка»; нам поставили почтенных размеров графин и на закуску подали икры; для двоих хороших потребителей этого графина и закуски было бы достаточно; собеседник же мой все это храбро завоевал один, потому что я, как непьющий, с радостью уступил ему поле битвы; в это время дьячок Радухин сделал свое дело незаметно. Умерший крестьянин Константин жив и в настоящее время… Через несколько времени после этого я получил первое письмо от Трехлетова следующего содержания[145]:
«Почтенному историку села Угодич г. Артынову.
Мое стороннее тебе спасибо за труд твой; дай Бог, чтобы он послужил образцом и для других подобных тебе и мне; я слышал от Ивана Сергеевича
Аксакова о тебе и желаю дальнейшего успеха; если будешь когда в Ярославле, то зайди ко мне, почитающему тебя Егору Васильеву Трехлетову, крестьянину же и содержателю романовской ресторации в Ярославле. 6 июня 1850 года».
По своей торговле я часто ездил в Ярославль за покупкой товара и виделся с Трехлетовым, который передал мне, что Иван Сергеевич Аксаков желал бы видеть песни, записанные мною от Якова Питерца и других крестьян. Песни эти я тогда собрал в одну книгу и тщательно переписал. Из этих песен я послал несколько Ивану Сергеевичу в город Данилов, где он в это время (26 июня 1850 г.) был. Аксаков довольно длинным письмом спрашивал меня о том, как достались мне эти песни и когда? Но за отъездом Ивана Сергеевича я, кажется, так ему и не ответил[146].
По смерти старшины Михаила Михайлова Дюкова должность его принял крестьянин села Угодич Афанасий Дмитриев Истомин, который в ноябре (1850) достал в Ростове нумер «Ярославских ведомостей», где была напечатана моя история села Угодич, которая, по его словам, была причиною смерти Дюкова и что эта статья тем же грозит и ему. Все это он объявил 18 ноября на сходе угодичским крестьянам. Чрез сотского был на этот сход приведен и я уже во время ночи. Бог знает, чего я тут не наслушался! Грозили мне телесным наказанием, арестом и ссылкой, но привести все это в исполнение оставили почему-то до утра, причем постановили донести о подобном желании схода окружному начальнику Михайлу Александровичу Пороховщикову. Ночь провел я у себя дома без сна; на память обо всем, что со мной было, я написал стихи, под заглавием: «Вот каково быть сочинителем!».
Вот каково быть сочинителем![150]
Гремит ужасно гром с раскатом,
Не видно облака вокруг*,
Стою дивлюсь тем перекатам
В начале вечера сам друг…
Дивясь себе Творца величью
В громах и бурях милость шлет,
Я шел тогда предстать к обличью
Туда, позор меня где ждет.
На Лобно место я явился,
Со сваррой грозною предстал**,
Шумя где люд наш так ярился,
Что я средь их затрепетал.
В различных видах страсти пышут,
Являют бешенство людей,
Отвсюду уши мои слышут:
Хотят все гибели моей.
Что тут за хари, что за рожи
В том сонмище я увидал.
Вот впереди бунтуют вожди,
Меж ними старший заседал.
Как Люцифер, вращая очи,
Весь гневом, яростью дыша,
Кричит, что стало тоя мочи:
«Друзья! Учена вот душа!
Нам не дает собой покою,
Взмущает нас средь тишины,
Своей негодною башкою
Коснулся нашей старины!
Векам окрепла наша сила,
Возможет кто ее сломить?
Нам новый никакой Зоила
Не может смело говорить.
Вот тот, кто смел нас всех тревожить.
Друзья, что делать с ним теперь?
Иль трепку дать, иль удостоить
Его в темницу всунуть дверь?»***
— В темницу!.. — грозно закричала
Ватага буйная голов.
Уж грозно длани простирала,
Меня чтоб влечь в темничный ров****.
Но я, их видя исступленье,
Хотел благой совет внушить,
— Что без суда определенья
Меня никто не оскорбит!
Как порох, вспыхнула ватага,
Кричат: «Закон есть сами мы!»
В ладу с невежеством отвага.
Кричат: «Как смел сказать нам ты!
Законшик ты и нас законом
Теперь ли хочешь устрашить?
Под нам над слезами и стоном
Лишь можешь милость получить»*****.
Я, знав невинность за собою,
Им тут же смело объявил:
«Я прав пред вам моей душою,
Лишь много Богу согрешил.
Пред Ним Единым преклоняюсь
Всечасно телом и душой,
Но перед вам не унижаюсь,
Знав всю невинность пред собой».
И Цербер так не лаял сильно
В три зева в аде на цепи,
Как тут ревели громосильно
Без толку все и без пути.
Ревет начальник: «Стой, мальчишко,
Как смел пред нам ты говорить,
Ты по летам пред нам сынишко,
Ты нам здесь должен доложить.
Ты видишь здесь сынов свободы,
Они сошлись здесь рассуждать,
Как смел ты наши здесь доходы
Публично, смело описать?******
Как ты дерзнул и кто позволил
Тебе об нас так говорить?
Ты этим мир наш весь расстроил:
В ногах нас должен ты просить!»*******
Я им ответ один и тот же,
Что «Богу кланяться должно.
Я объявлял вам это прежде
— Ужель вам это не полно? —
Извольте все внимать в молчанье,
Как смел писать и кто велел,
Мне сделать это описанье,
Которым вас на гнев навел.
Во-первых, было то желанье
Мое прямое от души
Отчизны сделать описанье,
Чтоб не была она в глуши.
А боле ревностью духовной
Напитан слабый мой рассказ,
Где речь о славе лишь
Церковной Есть суща правда без прикрас.
А стороной хотя коснулся
В преданье быт свой поместить,
И тут пред лестью не согнулся,
Чтоб правду Божью говорить.
Что ж до печати, это дело
Тут вовсе было не мое.
А тех, кто перед вами смело
Откроют право вам свое!»********
Не слушая моих доводов,
Кричат: — Арест ему, арест!
Как смел коснуться он доходов
Оброчных наших здеся мест!
Арест! — все паки повторяют
Но рук не могут наложить
И это дело оставляют,
Хотят начальству доложить.
Так буйно кончилось собранье.
Как мыши вскоре разбрелись,
И смолкло бранное руганье,
И войны здеся унялись.
А я ж с душой, стесненной скорбью,
Спешил наутро в Божий храм
Молить Творца, гореть любовью,
Желать величия царям.
В тот день взошел могуч и силен
Великий Царь наш на престол*********.
Как Бог он милостью обилен.
Об нем я в храм молитвы шел.
А кто меня вчера позорил,
В руках держаща грозну власть,
Товарищ Вакху быть изволил
Охотней, в храме чем стоять.
Излил я скорбь свою пред Богом,
Побрел к тому, кто как отец
В моем уме весьма убогом
Нашел, что я не есть глупец.
Он в скорби той меня утешил,
Жалел, случилось что со мной,
И жребий мой он перевесил:
Я стал спокойнее душой.
Поникла вдруг Глава Горгоны,
Язвить боится прямо в грудь.
Страстей уж кажутся законы,
Кричит: «Друг наш теперь ты будь!»
Утром я пошел сказать о своей невзгоде П. Вас. Хлебникову; тот сильно порицал подобное деяние нашего схода, тотчас написал письмо окружному начальнику и, успокоив меня, просил отнести письмо Пороховщикову. Прихожу к окружному. Старшина Истомин уже там и успел принести на меня жалобу. Окружной начальник принял было меня не совсем прилично, но, прочитав письмо Хлебникова, совсем переменился, напустился уже на торжествовавшего нашего старшину, погнал его и велел ему сейчас же собрать поголовный сход, куда со мной и хотел приехать. Несмотря на вьюгу и сильную метель, он немедленно приехал со мной в Угодичи, где был уже собран сход, на который он сильно гневался и делал тяжеловесовый выговор за их невежество к моему труду; больше всех досталось нашему начальнику, за которого мне же и пришлось замолвить слово.
Дня через два к Хлебникову приехал из Сопелок[147] граф Юлий Иванович Стенбок[148]. Хлебников передал ему мою неприятность, тот прислал за мной нарочного и сильно настаивал на том, чтобы написать жалобу на старшину Истомина в Петербург в Императорское археологическое общество, в отделение русской и славянской археологии, которую и обещал передать сам, так как он тогда ехал в Питер. С секретарем этого общества Иваном Петровичем Сахаровым[149] и я был тогда в переписке. От слов Стенбока мне стало за наших крестьян страшно, и я побоялся, чтобы чем особенно не обидели Истомина, тем более что мне сказали о председательстве в обществе Великого князя Константина Николаевича[150]. Я просил графа оставить это дело без последствия на том основании, что незаслуженный позор я перенес и оный, вероятно, уже вновь не повторится. Граф похвалил такой образ мыслей, оставил Хлебникову письмо для передачи окружному начальнику Пороховщикову. Что в нем было писано, мне неизвестно; только после этого собрания старшина и крестьяне совершенно изменились в обращении со мной и старались загладить вину покорностию и лаской.
При такой видимой перемене моего обыденного быта и внимании ко мне вышеименованных особ, у меня родилось непреодолимое желание посвятить себя истории Ростова Великого. Материалов для этого было у меня много, как письменных, так преданий старины и рассказов старожилов; к тому же в библиотеке Хлебникова встретились мне две рукописи: первая — начала XVII века, по его словам, «Подворный список города Ростова», по величине скорописи и переплету весьма схожий с «дозорными книгами города Ростова», того же столетия, оригинал которых находится в библиотеке Андрея Александровича Титова[151]. К сожалению, из оной я извлек только о доме бывшего нашего угодичского помещика Луговского следующее: «В Стефановской сотне дом думного дьяка Томины Юдина сына Луговского, в длину двадцать две, поперек шестнадцать сажен, ныне место это пашут пустошью поп Василий Мамзерев да Савва Калашник». (Впоследствии поп Василий был попом Угодичской Богоявленской церкви и друг св. Иоанну Милостивому Власатому, у которого сей последний лежал больной, возвращаясь в Ростов из Владимира, куда он сопутствовал старице инокине Введенского монастыря города Тихвина, бывшей супруге царя Ивана Грозного, из рода бояр Колтовских.) Вторая рукопись — тоже XVII века, более 600—700 листков, которую Хлебников называл тоже подворным списком теремов князей Ростовской округи и летописцем Ростовским.
Скоропись много схожа с рукописью стольника Алексея Богдановича Мусина-Пушкина, которую я встретил в своем сельском архиве: эта рукопись меня заинтересовала по двум причинам: во-первых, я встретил тут имена тех личностей, которые упоминаются в мусин-пушкинской рукописи и которые я слышал в детстве от Ф. С. Шестакова и других старожилов того времени. Во-вторых, тронута была природная моя страсть — собирать имена и события в доступных мне книгах о князьях ростовских, а тут, кроме имен, упоминалось нечто и о них самих, и именно то самое, что я прежде слышал в рассказах старожилов. Возьму для примера следующее из хлебниковского списка:
«При слиянии рек Ухтомки и Копорки на том месте, где стоит ныне погост Копыри, по преданию будто бы стоял тут терем ростовского князя Ратобора Копыря; здесь за неусыпною стражею хранились доставшиеся ему золотые вещи, упавшие с неба: соха, иго, топор и чаша; добывая себе в супружество дочь ростовского князя Брячислава, служил у ней под видом кровчего, прогнал из пределов Ростова Ассийского князя, пришедшего с берегов реки Танаиса; за эту победу он получил княжну себе в супружество. Здесь князь Святослав Владимирович, сын князя Владимира Святого, построил небольшую обитель, которую открыл витязь Дануп Золотой Пояс. Недалеко от обители этой стоял терем князя Ивана Федоровича Бахтеярова-Немого; внук его, князь Петр Владимирович Бахтеяров, поступил во иночество в обитель Копыри и был впоследствии настоятелем оной»[152].
Тогда были такие понятия. Вот, напр[имер], случай: при посещении Великими князьями Николаем и Михаилом Николаевичами обители св. Иакова в Ростове, на пути их в келью настоятеля, остановил их какой-то седовласый монах той обители (я после узнал, что он ранее был виноторговец), который развернул большой на толстой бумаге план своего сочинения и стал им проповедовать о пользе уничтожения всех ростовских кремлевских зданий и предлагал на месте их воздвигнуть гостиный двор и другие доходные во время ярмарки здания на пользу обителей; короче сказать, он хотел уничтожить знаменитые памятники XVI и XVII веков, составляющие красу всего народа. Великие князья[153] посмотрели на план и на монаха и, ничего ему не ответив, ушли в кельи настоятеля. Завидую теперь я монаху: счастлив он, что не воспитал своего детища так, как я; мне не выпала такая счастливая доля; быть может, и у меня сохранились бы первоначальные мои рукописи, как сохранились кремлевские здания. Ныне, впрочем, к своему утешению вижу, что благодаря любителям изящного и врагам грубой старины, кремлевские здания и древние церкви ростовских монастырей быстро идут по следам моих рукописей и, быть может, со временем постараются и догнать меня в изяществе: счастливого пути вам, догоняйте меня!
В конце этого года и в самый последний день оного прихожане Богоявленской церкви, забыв свою прежнюю неприязнь ко мне, вместо желавшего еще служить пятое трехлетие церковным старостой крестьянина села Угодич Абрама Андреева Мягкова, избрали меня; это событие и дня меня и для Мягкова было вовсе неожиданно; но об этом будет речь впереди. Скажу только, что с этого времени началась другая половина моей жизни.
* Лёд на озере был тогда крепкой, снегу на нём не было. Мороз в это время делал на льду щели, которыми разрывая лёд производил удары подобно грому. А продолжение такой щели несколько верст производило гул вроде отдаленного переката грома или, как в старину писали, «одеревел, как лесныя зверь». — Карамзин. Т. IV. Примеч. 310 и 315.
** А не простой рассыльный вел меня тогда на сход
*** Это подлинные слова старшины Афанасия Истомина
**** Угрозы крестьян. Кто кричал наказать розгами, кто жутким и продолжительным арестом.
***** Заставляли некоторые, чтобы я на коленях просил у них себе милостыни
****** Старшина Истомин в это время лежал перед собой номер Ведомостей, в котором было печатано о селе Угодичи, и для возбуждения в крестьянах против меня гнева тряс ими в воздухе и говорил им о вреде оного.
******* Старшина Истомин вынуждал меня просить на коленях крестьян о помиловании, но я не повиновался.
******** Я просил их отнестись об этом к Ивану Сергеевичу Аксакову
********* 19 ноября было Восшествие на престол императора Николая Павловича. Я был в это время в Ростовском соборе, потом пошёл к П. В. Хлебникову.
Глава I часть II[править]
Начало 1851 года было для меня неблагоприятно: у моей жены образовалась падучая болезнь, последовавшая, как надо полагать, от расстройства наших торговых дел. В это-то тяжкое время ей пришлось поддерживать и меня и себя, так как только одна она и могла развлекать меня всеми способами, нисколько не щадя себя; ей же против меня было вдвойне тяжело, так как в то же время она скрывала от меня перемену к ней отношений родной ее матери, для которой обедневшая дочь как будто бы сделалась совершенно чужой. Я же, занятый всецело своими делами, этого не мог заметить, и жена моя все это для меня перенесла на себе. Впрочем, болезнь жены образумила ее мать и заставила ее переменить прежние отношения на более теплые. В видах излечения дочери она даже пригласила к себе в дом знаменитого врача и целителя всяких лихих болестей и черных немочей — расстригу-дьячка села Льва, Зверинцевской волости, Ивана, или попросту — Ваньку Левского; но жена оказалась в этом случае «Фомой Неверным» и наотрез отказалась пользоваться советами изверженца церковного. Это сильно оскорбило ее мать.
Первое свидание с Ванькой Левским происходило в мой отъезд из дома Бабурина, и о нем после передала мне жена. Это свидание меня сильно заинтересовало, и мне самому захотелось посмотреть на такую громкую ростовскую знаменитость, что и не замедлило исполниться, так как Ванька Левский, ввиду других больных, дом Бабурина стал навещать часто, и я вскоре имел счастие встретиться и побеседовать с ним. При первом же свидании, когда взоры наши встретились, мы сразу поняли друг друга. Он скромно стал вести речь о своей многолетней практике и о познании трав и их сокровенных таинств; я еще в детстве у Василья Афанасьева Малышева читал рукописный цветник, книгу, глаголемую «Прохладный вертоград»[154][158], и хорошо помнил качества и силу многих трав. Этими-то знаниями я и воспользовался и ничем не уступал дьячку в разговоре. Таким образом, наше оружие оказалось равным, что и заставило целителя недугов прекратить такого рода разговор и не хвалиться своими великими познаниями. Смотря на его полное румяное благообразное лицо, седые волоса, солидную осанку, приличную даже архиерею, а не дьячку-расстриге, я невольно вспомнил о его плутовских проделках, которыми он морочил доверчивых людей, и следующий про него интересный рассказ. Еще когда сей муж не занимался ремеслом кудесника, но сильно жаждал кудеснических познаний, в то время в погосте Хлебницах, Щенинской волости, проживал старик, заштатный причетник, славившийся как великий колдун и волшебник; к нему-то и обратился Иван Левский для изучения знахарской премудрости; тот сказал цену своим дьяволам и назначил Ивану время, в какое к нему прийти. В назначенное время ученик пришел к учителю, и тот, передавая свое искусство, дал ему волшебный веник, в котором, по словам причетника-учителя, в каждом листике сидело по дьяволу; научил Ивана, как с ними обращаться и как потом этих бесов высадить из веника. Вручая волшебный веник, учитель строго-настрого наказал ученику, идя до своего дома назад, не оглядываться и дорогой ни с кем не говорить. В то время как Левский от погоста Хлебниц шел домой, неся под мышкою волшебный веник, с ним встретились студенты Ярославской семинарий, гостившие во время каникул у своих родителей; с ними был и еще кое-кто, и в том числе молодой дьячок Гаврила Радухин*, зять хлебниковского колдуна, который от тестя узнал, зачем приходил к нему Ванька Левский и с чем он теперь идет обратно. Разумеется, Радухин передал об этом своим спутникам, а также и о качестве веника, бывшего под мышкой у Левского. Студенты вступили с Левским в разговор, начали его подзадоривать и, скоро рассорясь, разодрались и в конце концов из волшебного веника наделали, по семинарскому образцу, розог, с примесью находившихся близ дороги ивовых прутьев, и так угостили нового колдуна, что оставили его еле жива и в беспамятстве бросили на дороге. Скоро ли после этого образумился новый колдун, мне Радухин не передал, но говорил только, что за вторым веником Левский к его тестю уже не являлся. Слово «веник» всегда приводило Ваньку Левского в исступление, и при этом он страшно ругался. Теще моей он говаривал, что в моей жене сидит нечистый дух «глухой», и потому она, падая без чувств, и не кричит, как другие порченые крикушки, и что он мог бы вполне помочь ей, если б она прибегла к его помощи; мне же он этого не говорил, хотя я и вызвал его на такой разговор; он вскользь упоминал лишь, что причиной болезни жены есть «великая ленточная глиста».
Говоря о колдуне Левском, вспоминаю рассказ моей матери о другом колдуне. В конце XVIII столетия Угодичами управлял помещик Филипп Карр, от имени своей сестры княгини Голицыной. Карр вел жизнь крайне разгульную и распространял свою власть на своих новобрачных крестьянок, которых после брачного «княжьего» стола и отводили к нему «на подклеть». Это дошло до сведения его сестры княгини Голицыной, которая так за это разгневалась на него, что отрешила его от управления селом и услала в свое небольшое именьице Искадьево, находящееся в Новгородской губернии, где он безвыездно и прожил семь лет. В одно время Карру захотелось посмотреть на местные свадебные обычаи, и вот он пришел на пиршество в дом новобрачных. В самый разгар пиршества, при его входе, пирующие встали и почтительно ему поклонились, хозяин же, вне себя от радости, просил боярина откушать их крестьянского хлеба-соли. Карр, чтобы сделать честь новобрачным, на это охотно согласился; когда он сел за стол, то, к удивлению своему, увидел между духовенством и новобрачными сидящего здорового толстого старика, с длинной седой бородой и с нахальным плутовским видом. Этот старик важно сидел в шапке на голове и дерзко смотрел в лицо Удивленного боярина и, вероятно, думал себе: «Волхвы не боятся могучих владык». Видя такое невежество и едва сдерживая свой гнев, Карр, указывая Рукой на старика, спросил хозяина: «Кто такой этот старик?» Хозяин почтительно отвечал, что «это колдун и почтенный гость Иван Степанович Нагибин, свадебный отпущенник, и что без него никакой свадьбы не бывает благополучной». — «А откуда он?» — спросил боярин. «Крестьянин сельца Искадьева», — отвечали ему. Тут гнев Карра на Нагибина уже не имел границ. По его приказу вытащили с бесчестием из-за стола колдуна и увели для расплаты на боярский двор, а оттуда едва живого на рогожке принесли в его избу и бросили на пол. С этого времени рушилась вся слава знаменитого по околице отпущенника.
И у нас в старине был тоже колдун. По преданию, на пустоши Фефилица под тремя осинами, росшими вместе, был зарыт великокняжеский клад; под теми же осинами в то время будто бы жил пустынник Фефел, «борзой» скорописец ростовского князя Константина Всеволодовича[155][159]. Об этой пустоши в актах села Угодич XVII века говорится следующее: «Да отхожего в осиновой роще на пожне Фефилице пятьдесят копен сена деревне Праслову Угодской волости». Где была эта пустошь, старожилы наши не знают. В то время жили в той деревне Праслове «во дворе Сидорко Оксаньев, да сын его Галактионка, да пасынок Филатка Якимов». Старожилы рассказывали, что Галактионка был великий колдун, который будто бы и нашел княжий клад под тремя осинами, зарытый на пустоши Фефилице, вследствие чего и сделался богачом. Колдовства своего он не оставлял до смерти и, чтобы дать понятие о себе другим, говорил, что умеет повелевать чертями, и приказывал им возить себя в корзине, плетенной из тонких дранок, или, по тогдашнему местному наречью, «в мочеснике»; на диво всем мочесник с колдуном двигался по дороге сам собой, по одному его слову, шибко или тихо, влекомый неведомой силой. Смерть этого колдуна была самая нехристианская: раз он пошел париться в баню, откуда больше и не возвращался; его нашли там мертвым, лежащего голым на раскаленной банной каменке. Сам ли он влез на раскаленные камни, или нет, неизвестно. Потомки этого колдуна с баснословным княжьим сокровищем переселились в село Угодичи, где они живут и до сих пор**.
В последнее время у нас был еще юродивый старик, высокого роста, сухощавый, с небольшой седой бородой; звали его Алексеем; он говорил много лаконически и малопонятно. Слова его нередко и сбывались: так, например], он много говорил жене моего сына, когда еще она была девицей.
Темный смысл слов его исполнился удивительно верно во время супружеской ее жизни с моим сыном; она поминает его и в настоящее время, почитая за святого.
Во время моей службы церковным старостой Алексей часто ходил ко мне в церковь, говорил по обыкновению много, но я не обращал никакого внимания на его слова. Раз он оставил у меня на свечном ящике небольшую книжку (в 16-ю д[олю] листа) вроде памятной; о ней он потом и не спрашивал. В этой книжке была написана какая-то непонятная тарабарщина, так что я как ни старался что-нибудь разобрать, но не мог, а только в этой тарабарщине поразили меня хорошо написанные слова: «колокол звони». В это время на Богоявленской колокольне большой колокол разбили, и он имел щель длиною в пять четвертей, от верхней сковороды книзу. Этот колокол намеревались уже переменить, но этому воспрепятствовала церковная постройка, на которую тратились все деньги.
Спустя два года после оставления Алексеем тетрадки, нашелся слесарь, штатный ярославского архиерейского дома Иван Петров Ефремов, живший в Ростове, который и взялся на Пасху 1853 года этот колокол исправить. Он по протяжению всей щели насверлил около 100 дыр (толщина боков колокола была от 1 1/2 вершка вверху и до 3 1/2 вершка книзу). В две недели он кончил свою работу добросовестно, и после этой операции колокол звонил по-прежнему около 20 лет и приятностию звука был первым в ростовской округе. Этот старый Богоявленский колокол далеко не родня теперешнему новому, который хотя и более весом, но звук имеет сильный и неприятный; впрочем, об этом речь впереди. Слесарь Ефремов делал много разных вещей, умер в 1859 году июля 17 дня. Он был, можно сказать, единственным механиком Ростова. Долго у меня хранилась книжка юродивого о колоколе, но от времени куда-то затерялась.
Был у нас в Угодичах и еще колдун, старик Иван Кушилков, слава которого была очень велика. Раз он шел по улице; в это время молодая и веселого нрава девка Анна Очкина сновала пряжу крестьянки Матрены Вьюшиной на чердаке своей избы. В слуховое окно она увидела идущего колдуна и, захотев пошутить над ним, громко вскричала из окна, назвав его по имени, и, спросив, где у него живут черти, скрылась. Старик долго озирался во все стороны, желая узнать, кто кричал ему, но, никого не увидав, пошел своей Дорогой. Голос из окна опять назвал его и спросил то же самое. Тогда старик понял, что над ним шутят, и в ответ громко сказал: «Будешь меня помнить!» Это слышала шутившая над ним девица Анна и, поконча работу снованья, на другой день хотела приступить к устройству всего нужного для основанной основы, но основа оказалась так перепутана и сплетена, что никоим образом приступить к работе было нельзя. Виновница рассказала о случае с колдуном, и работа была оставлена до лета, когда, растянув основу по меже, ее разбирали по нитке.
Впоследствии времени Очкина сновала пряжу для той же крестьянки Вьюшиной на чердаке в доме колдуна Кушилкова, который, что-то усумняся, втихомолку пришел посмотреть, что Очкина делает; Очкина как-то нечаянно обернулась и увидела, что колдун стоит на лестнице, с которой видна была одна только его голова. Он смотрел, как ей казалось, очень страшно, и его кроваво-блестящие глаза до того поразили ее, что она упала в беспамятстве и долго не приходила в себя и уже никак не могла продолжать начатую работу и ушла домой; после этого она уже боялась ходить в дом колдуна.
Эта же девица Очкина с несколькими своими подругами раз, приступя к колдуну, опять стала просить его показать чертей; колдун долго отнекивался, наконец согласился, но только с условием, чтобы девицы сняли с себя кресты и положили бы их в назначенное им место. Девицы это сделали; после этого он не велел им ничего бояться, что бы они ни увидели, предупреждая, что его бесовская рать им ничего худого не сделает. При этом он строго запрещал творить какие бы то ни было молитвы и отнюдь не креститься. Девки обещали и это сделать. Тогда колдун повел их из села по пути к осиновой роще***, и, выйдя с ними в поле, он что-то громко вскричал. Тотчас после этого любопытные вострушки увидели бесчисленное множество бегущих к ним от рощи каких-то людей разного возраста: и самого большого, и самого меньшого. Все они были в красных колпаках. Девки с испуга не могли рассмотреть, какие у них были лица, и с криком побежали назад в село, творя молитву и крестясь на бегу. От усилившегося затем страха они попадали на землю и немалое расстояние катились по лугу. После этого они нескоро пришли в себя и долго о сем никому не говорили, боясь гнева колдуна, и только уже после его смерти Анна Очкина стала рассказывать об этом происшествии.
А вот и еще проделка этого же колдуна Кушилкова: жена зажиточного крестьянина села Угодич, Ивана Степанова Крестьянинова, Антонида Григорьева страдала такою болезнию: лишь только переложит малую толику, так откроется у ней порча с различными выкликаньями. Крестьяниновы были люди богатые, и дом их находился почти против барского дома. Порча Антониды признана была всеми. В праздники, одетая в дорогие парчовые ферязи, она нередко сбрасывала с кокошника коноватную фату**** и с визгом падала на землю. Однажды в день пророка Илии старый барин Филипп Карр шел домой от обедни из Николаевской церкви. Подходя уже к своему дому, он вдруг услышал громкий голос крикуши; остановясь, он послал шедшего за ним камердинера Григорья Ильина узнать, кто кричит и что выкрикивает. Григорий, возвратясь, донес, что кричит Антонида Григорьева, и при этом прибавил, что «знать засажен, сударь, в нее умный супостат: выкрикивает Антонида, что дом не на месте, муж не по мысли; дом перенесите, мужа перемените, тогда и выду!» Помещик только посмеялся и сказал: «Видно, спозаранку хватила лишнее». — «Может быть, сударь!» — отвечал Григорий, и пошли с тем домой.
Марта 17-го принял я должность церковного старосты и с этого времени всецело посвятил себя на служение церкви.
В Богоявленском храме, на своде главного алтаря, от времени образовалась щель, грозившая падением свода. Это возбудило во мне мысль исправить свод и совершенно перестроить обветшавшие три придельные храма, пристроенные впоследствии с обеих сторон главного старинного храма. Священник Павел Заозерский одобрил мою мысль, и я, по его совету, начертил план предполагаемой постройки в виде продолговатого четырехугольника и вызвал из Ярославля губернского архитектора Никол[ая] Алексеевича] Шашина, который нашел свод главного алтаря и придельные храмы неблагонадежными и одобрил составленный мной черновой план и фасад. Взявши мой план к себе, он привел его в надлежащий вид, сделал масштаб и составил, сообразно размеру, чего я, как неученый крестьянин, сделать не мог.
Радуюсь одному только, что моя мысль осталась в этом плане неизменной. Этот план я подал на утверждение Ярославскому архиепископу Евгению, который 5 июля и разрешил производить всю церковную работу, от начала до конца, под надзором главного архитектора Шашина, без всякого в этом деле участия духовника. 14 июля приступлено было к разборке свода главного алтаря и приделов Казанской Богоматери и Кирика и Улиты, находившегося с северной стороны главного алтаря. Работа эта кончилась на 20 августа. Потом стали копать рвы для нового здания и устраивать основание. Мастером каменных работ был Фаддей Тимофеев Смолин из Ярославского уезда. 29 августа была сделана торжественная закладка придела св. муч[еников] Кирика и Улиты протоиереем села Поречья-Рыбного Николаем Львовым***** и местными священниками: богоявленским — Павлом Заозерским и николаевским — Алексеем Густовым. Первый камень в основание клал вместе со мною протоиерей Николай, читая стих: «Поможет ему Бог утро заутра» (Пс. 45, ст. 6), который я и доселе помню.
В 1851 году были произведены следующие работы: подняты своды главного алтаря и царских врат на 3 аршина; возведены до карниза стены храма Кирика и Улиты, и между приделом и алтарем устроены две большие проходные арки; придел с алтарем освещается тремя окнами, диаконник одним, главный алтарь двумя окнами, и все они готической архитектуры с лицевыми украшениями вышиною в четыре, а шириной в два аршина, с железными решетками. Главный алтарь покрыт железом в виде полукруга.
Разломкой старых зданий, чисткой старого кирпича, копанием рвов для нового здания и укладкой бута занимались крестьяне села Угодич: Иван Иванов Караулов, Алексей Иванов Исаков, Василий Андреев Богданов-Жирнов и Николай Леонтьев Тимонов. Они от начала и до окончания работ трудились 8 лет, за весьма умеренную плату и занимаясь лишь одними сказанными работами.
Материалов было употреблено: 1500 пудов извести и 10 тысяч кирпича, а различные благотворители пожертвовали на постройку 300 рублей денег и 300 пудов извести. Не могу забыть потрудившихся для церкви крестьян села Угодич: Андрея Петрова Курманова, Ивана Семенова Епова, Василья Андреева Богданова-Жирнова и Петра Яковлева Часкина. Они целую ночь, по обещанию, ловили рыбу и вырученные деньги отдали на построение храма.
Вскоре после этого у нас в селе возникло дело о квартире нашего станового пристава Вас[илия] Андреевича] Ларисова, занимавшего дом бывшего нашего помещика и за квартиру ничего не платившего. Я выпросил у крестьян могущий быть с этого дома доход в пользу церкви, и крестьяне дали мне на это мирской приговор, в силу которого я подавал прошение начальнику губернии о том, чтобы пристав платил за квартиру деньги. Губернатор Бутурлин[156][160] мне в этом отказал, и я подал прошение министру внутренних дел, который и предписал, чтобы за квартиру пристава платилось 50 рублей в год. Эти деньги я и стад получать каждогодно в пользу церкви.
Во время зимы мной было заготовлено 350 пудов алебастру и 20 тысяч кирпичей, разного леса и значительное количество других строительных материалов; для приращения же церковных доходов около церкви я построил два корпуса для мелочных торговцев, 26 небольших тесовых лавочек и такой же навес для торговли говядиной в базарные дни.
В 1852 году дела церковные и мои шли довольно удовлетворительно; только 16 февраля, поутру, к прискорбию моему, старушка моя мать, Елена Андреева, померла в глубокой старости. Я в это время был в Ростове на ярмарке. Любовь моей жены к матери была примерная: больную мать она носила в баню на руках, хотя баня от дома была в 25 саженях; за то и у матери последним словом было имя жены моей, которая никого постороннего не допустила до тела матери. Послугой и почтением жены к моей матери я очень гордился и по сей час вспоминаю свою покойную жену за такое, столь редкое в то время, почтение к старшим. Кладбище моих предков находилось при Николаевской церкви: там предали земле и тело моей матери.
Зима в этом году была весьма продолжительна: до 23 апреля дорога была санная, и чрез озеро переезжали по льду совершенно безопасно, так что я даже 3 мая с Борисоглебской ярмарки возвращался в Угодичи чрез озеро по довольно крепкому льду, и только около берегов была небольшая заводь.
В мае месяце начали разбирать южную и западную стороны старой церковной ограды; штукатурили внутренность главного алтаря мастера из «Больших солей», товарищи: Михайла Дмитриев, Андрей Степанов и Александр Судаков.
Вслед за этим приступил к живописным работам алтаря художник Императорской Академии художеств, уроженец города Ростова, Григорий Васильевич Юров; я порядил его по контракту за 400 рублей серебром. Живопись он кончил 13 августа того же года, а 15 августа было торжественное освящение главного алтаря благочинным Николаем Львовым. Юров нарисовал на восточной стороне алтаря и на всем своде одну картину «Св. Отечество», т. е. Отец, Сын и Дух святой в сонме небесных сил, потом взятие Божией Матери на небо, окруженной сонмом ангелов; этот рисунок был взят с знаменитой картины профессора] Брюллова, находящейся на горнем месте Казанского собора в Петербурге******.
Июля 6 дня, с такою же церемониею и теми же священниками, был заложен придел св. Иоанна Предтечи, находящийся по правую сторону главного алтаря Богоявленского храма. Для соединения алтарей также устроены две большие арки, между которыми устроена кладовая палатка. Того же числа был сожжен на Чистом пруде и св. престол упраздненного придела во имя Казанской Пр[есвятой] Богородицы.
Так Господь привел мне заложить собственноручно два придельные храма. Двести лет тому назад приделы эти закладывал боярин Илья Луговской, в половине XVII столетия, по благословению Ростовского] митроп[олита] Ионы Сысоевича, что видно было на антиминсе уничтоженного придельного храма.
В течение этого лета были сложены два осьмигранные купола с четырьмя готическими окнами над алтарями св. муч[еников] Кирика и Улиты и св. Иоанна Предтечи, и сделаны перемычки для арок в южной и северной стене главного храма для соединения оного с придельными. После этого был поднят главный и придельный иконостасы кверху на пять ступеней, и таким образом три св. алтаря возвысились на 5 четвертей; затем было вставлено в новую постройку 10 новых рам с разноцветными стеклами. Плотничную работу производил крестьянин Мих[аил] Иванович] Байков, а рамы со стеклами привезены из Ярославля. Кровельные железные работы производили города Ростова посадский человек Никол[ай] Лавр[ович] Бубнов и деревни Релец Алексей Иванов. Кузнечные работы производил крестьянин села Угодич Петр Мячков.
На эти постройки употреблено было материалов: извести 2440 пудов, кирпича 25 тысяч, алебастру 405 пудов, полосного железа для связей 74 пуда, резного для дверей и решеток 76 пудов, листового 55 пудов. Пожертвовано от доброхотных дателей в этом году 508 рублей серебром и 1000 пудов извести.
Кроме этого, был забучен для ограды с восточной стороны церкви бут с отступлением от храма для простора на 6 аршин.
В этом 1852 году, 15 августа, в Ростове был сильный пожар гостиного Емельяновского двора, что против Ростовского собора. Опасность угрожала даже и собору. Все ярмарочные красные ряды сделались жертвою пламени, и с этого-то времени начался упадок ярмарочных строений. После пожара лавки выстроились кое-как, а с упадком ярмарочных доходов они более не поправляются, угрожают в некоторых местах опасностью, и недалеко то время, когда они будут изображать из себя развалины Вавилона.
К концу 1852 года было мной во время зимы заготовлено строительных материалов: 1900 пудов извести, 15 тысяч стенного кирпича и 280 пудов алебастру.
Ч. 1: Чтения в Обществе истории и древностей российских при Московском университете. М., 1882. Кн. 1. С. 1-88; Кн. 3. С. 89-164.
Ч. 2: Воспоминания А. Я. Артынова, крестьянина села Угодичи Ростовского уезда Ярославской губернии. М., 1884. 47 с.
* Впоследствии он был причетником Богоявленской ц[еркви] села Угодич.
** Фамилию их умалчиваю. Желающий знать может спросить в Угодичах о «мочеснике», и каждое дитя скажет ему, кто это.
*** Роща эта в 1866 г. продана на сруб.
**** Головное украшение вроде вуали.
***** О. Николай при этом мне сказал, что он, к удивлению своему, указ владыки строить храм без участия духовенства в течение своей 25-летней службы встречает в первый раз.
****** Живопись Юрова весьма заинтересовала гр. Мих[аила] Влад[имировича] Толстого[161], посетившего меня в 1865 г., июня 16-го.
[1] Угодичи (Угодич) — старинное торговое село близ Ростова Великого (на противоположной стороне озера Неро). Жители этого села, как и других деревень, примыкавших к этому озеру, занимались прибыльным делом — огородничеством, для чего использовали естественное удобрение, которым богато Неро, — сапропель (ил, образующийся из перегнивших растительных остатков на дне некоторых стоячих водоемов). Первое печатное выступление Артынова, обработанное И. С. Аксаковым и опубликованное в «Ярославских губернских ведомостях» (см. выше), было посвящено истории этого села. Впоследствии оно было перепечатано с разного рода дополнениями пять раз: 1) Журнал министерства государственных имуществ. 1855. № 12; 2) отд. изд. СПб., 1855; 3) отд. изд. СПб., 1862; 4) Ярославские губернские ведомости. 1888. № 91, 92; 1889. № 5-11; 5) отд. изд. Ярославль, 1889. Все эти публикации не свободны от «преданий», частью почерпнутых Артыновым (и его дядей Михаилом) из фольклорных источников, частью просто выдуманных. Так, в его описании Угодичи предстают едва ли не центром Ростовского княжества, где решались политические судьбы всей Руси.
[2] Карр Ф. А. (1733—1809) — русский дворянин, отставной ротмистр лейб-гвардии Конного полка; отпрыск знаменитого шотландского рода, выехавшего в Россию 8 начале XVII в.; сын Алексея Филипповича Кара (1680—1756), ветерана Северной войны, затем начальника Соляной конторы; брат генерала Василия Алексеевича Карра (1730—1806), отступившего перед воинством Пугачева. В «Воспоминаниях» несколько раз повторяется легенда о насильственной смерти генерала и о том, будто бы он похоронен в Угодичах. Ни то, ни другое не соответствует действительности. См.: Овчинников Р. В. Из разысканий о генерале Василии Каре // Овчинников Р. В. По страницам исторической прозы Пушкина. М., 2002. С. 154—173.
[3] Звание свободных хлебопашцев было введено указом Александра I от 20 февраля 1803 г. Закон о свободных хлебопашцах разрешал земледельцам отпускать своих крепостных на волю (в одиночку или целыми селениями), но не иначе, как с дельными наделами. За время царствования Александра I было заключено 160 полных соглашений крестьян и помещиков, и звание свободного хлебопашца получили 47 153 души мужского пола.
[4] Татищев Н. А. (1739—1823), граф — генерал-майор, командующий лейб-дии Преображенским полком.
[5] Праздник Тихвинской иконы Божией матери.
[6] Куракин Алексей Борисович (1759—1829), князь — генерал-прокурор (с 1796 г.), член Государственного совета; управлял Министерством внутренних дел (1808—1810).
[7] Ю. К. Бегунов так пересказывает родословную Артыновых: «…род берет начало от Торопки Голована, слуги ростовского князя Бориса Владимировича. Последний был убит 24 июля 1015 г. по наущению князя Святополка Окаянного на берегу речки Альты, близ Переяслава Южного. Торопка Голован прискакал с печальной вестью в Ростов Великий, отсюда и прозвание его — „Альтин“. Один из Альтиных, Васька Вихорь, в 1613 г. участвовал в поимке на реке Яике атамана донских казаков Ивана Мартыновича Заруцкого, принимавшего участие в „смуте“ на стороне Лжедмитрия II, „тушинского вора“; Вихорь-Альтин переменил своё прозвище на „Мартынов“. Среди Артыновых было немало грамотных крестьян, сокольников, стремянных, ловчих, кулачных бойцов, солдат, поставщиков фуража и провианта для армии, торговцев, старост сельской общины и даже управляющих барским имением села Угодичи» (Карабиха: Историко-лит. сборник. Ярославль, 1997. Вып. 3. С. 293). Эта родословная, в особенности относительно ее начала, легендарна. Характерно, что в качестве «подтверждения» ее используется этимология «фамилии», произведенной в одном случае от названия реки, в другом случае от отчества схваченного атамана. Между тем и тот и другой способ образования русских фамилий — непродуктивен.
[8] Заруцкий И. М. — атаман донских казаков, принявший в 1608 г. сторону Лжедмитрия II и во главе пятитысячного отряда участвовавший в смуте на стороне самозванца вплоть до его гибели; ставши сожителем Марины Мнишек, намеревался объявить царем маленького сына Лжедмитрия; был схвачен на р. Яик, доставлен в Москву и в июне 1614 г. посажен на кол.
[9] Хлебников П. В. (1806—1865) — житель Ростова Великого; по характеристике И. С. Аксакова, «очень умный и образованный человек»: «Он не купец и не мещанин, а почетный гражданин, который не производит торговли, следовательно, и не записан в купцы, а получает доход с своих домов и лавок» (Аксаков И. С. Письма к родным. С. 124; письмо от 13 марта 1850 г.). П. В. Хлебников был известен как страстный патриот Ростова и ростовский краевед, хлопотавший о реставрации ростовских древностей перед великими князьями. Далее Артынов ссылается на рукописи, якобы принадлежавшие П. В. Хлебникову, но сгоревшие при ростовском пожаре 26 октября 1856 г.
[10] Цата — «гривенка, приклад, подвеска у икон, от венца, монетка» (В. Даль)
[11] Скуратов-Бельский Григорий Лукьянович (ок. 1530—1572) — думный дворянин, любимый опричник Ивана Грозного. Соломония Сабурова — супруга великого князя Василия Ивановича; вследствие бесплодия была разведена, пострижена монахини и сослана в 1525 г. в Суздальский монастырь. По народным преданиям, у Соломонии уже после развода родился сын Юрий, законный наследник царского трона, и, таким образом, соперник Ивана Грозного.
[12] Синодик — поминальная памятная книжка, куда вписываются имена для церковного поминания на панихидах и праздниках; Иван Грозный составил ряд таких синодиков, где поминал жертв опричного террора.
[13] Очерет — камыш, тростник.
[14] Рыбный комиссионер — продавец рыбы, которую отец Артынова покупал в Саратове, а продавал на севере России.
[15] Богоявление Господне (Крещение) празднуется 6 (19) января.
[16] Аполлос (Алексеевский или Алексеев; 1778—1859) — архимандрит, в сентябре 1813 г. был перемещен в Ярославский Толгский монастырь и назначен ректором Ярославских училищ (пробыл там по декабрь 1816 г.). Скончался в 1859 г. (а не в 1857-м, как пишет Артынов) в Ростовском Спасо-Яковлевском монастыре.
[17] Судевенная изба — здесь: смежная, расположенная по соседству.
[18] Корчага — большой глиняный горшок.
[19] Парат (парад) — плац, площадь для развода войск; имеется в виду плац Измайловского полка.
[20] Отмечался 8 июля.
[21] Яз (язовище) — плетень, поставленный поперек реки для ловли рыбы.
[22] Ряда — то есть наем.
[23] Корец — ковш для воды или кваса.
[24] Укруг хлеба — ломоть.
[25] Полуимпериал — русская золотая монета достоинством в пять рублей серебром.
[26] Герасим (в миру — Князев; 1752—1829) — архимандрит Тихвинского Богородского монастыря в 1795—1810 гг., в 1810 г. переведен в Московский Симонов монастырь. Артынов приписывает ему ряд биографических фактов другого архимандрита Герасима (в миру — Гайдуков; 1770—1829), который в 1806—1817 гг. был настоятелем Новгородского Клопского монастыря в сане игумена.
[27] Стародубские скиты — один из центров раскольников (под городом Стародуб Черниговской губернии), место возникновения «лужковского согласия».
[28] Гавриил (в миру Петр Петрович Шапошников; 1730—1801) — митрополит Петербургский в 1783—1799 гг.
[29] Имеется в виду Троицкий-Михайловский мужской монастырь в 15 верстах от Новгорода на реке Веряже, основанный в XVI в. св. Михаилом Клопским.
[30] Впоследствии император Александр I.
[31] Константин Павлович (1779—1831) — великий князь, второй сын Павла I.
[32] Торжественное перенесение чудотворной Тихвинской иконы Божией Матери, обретенной в 1560 г., состоялось в Тихвинском Большом Богородском мужском монастыре 26 июня 1798 г.
[33] Шебуев Василий Кузьмич (1777—1855) — профессор исторической живописи в Академии художеств.
[34] Мемуарист путает г. Устюжну Новгородской губернии и г. Великий Устюг Вологодской губернии (расстояние между которыми около 800 верст). В жизни св. Прокопия Праведного (? — 1303), юродивого, жившего в Великом Устюге, действительно есть эпизод об избавлении им Устюга от истребления «каменной тучей» (см.: Исторические сказания о жизни святых, подвизавшихся в Вологодской епархии. Вологда, 1880. С. 61-85).
[35] Архимандрит Апполинарий Пулашкин с 1806 по 1818 г. был настоятелем Ростовского Яковлевского монастыря.
[36] Амфилохий (в миру Андрей Яковлевич Константинов; 1748—1824) — иеромонах Ростовского Яковлевского монастыря.
[37] Леонтий (XI в.) — первый епископ Ростовский; канонизирован в качестве святого в 1164 г.
[38] Димитрий Ростовский (в миру Даниил Саввич Туптало; 1651—1709) — митрополит Ростовский и Ярославский с 1702 г., канонизированный в качестве святого в 1757 г.
[39] Орлова Анна Алексеевна (1785—1848), графиня — известная жертвенница и подвижница, отказавшаяся от светской жизни под влиянием архимандрита Фотия. Ее отец, граф Алексей Григорьевич Орлов (1737—1808), получил титул «графа Чесменского» после победы руководимой им русской эскадры над турецким флотом в Чесменской бухте (1770).
[40] Иннокентий (в миру — Порецкий; 1773—1847) — настоятель ростовского Спасо-Яковлевского Дмитриева монастыря (с 1818 г.). О нем упоминает в своих воспоминаниях С. М. Соловьев: «До гимназии и во время гимназического курса ездил я с отцом и матерью три раза в Ярославль <…>. От этих поездок остался в моей памяти один любопытный случай: в первую поездку (мне было тогда лет восемь-девять), остановившись ночевать в Ростове, отец вместе со мною отправился к архимандриту Яковлевского монастыря, Иннокентию; разговаривали они о всякой всячине, и между прочим архимандрит спросил отца: „Чем у вас, батюшка, малютка-то занимается?“ Отец отвечал: „Да вот пристрастился к истории, все читает Карамзина“. Тогда архимандрит обратился ко мне и спросил: „А что, миленький, вычитал ты о нашем Ростове, что о ростовцах-то говорится?“ Я очень хорошо помнил рассказ о событиях по смерти Андрея Боголюбского, поведение ростовцев относительно владимирцев, помнил оглавление 11-й главы третьего тома „И[стории] государства] Российского]“, где читается: „Гордость ростовцев“, и помнил только это, позабыл, что говорю с ростовцем, и отвечал: „Ростовцы отличались в древности гордостью“. Не знаю, каково было первое впечатление, произведенное моим ответом на архимандрита; только он сказал, обращаясь к отцу: „А что, батюшка, ведь малютка-то правду сказал, до сих пор народ наш отличается гордостью, неуступчивостью“» (Соловьев С. М. Избранные труды. Записки. М., 1983. С. 271).
[41] Антоний Дымский (? — 1224) — основатель Тихвинской обители; первоначально был игуменом Хутынского монастыря под Новгородом, но удалился в леса близ Тихвина, где основал свою обитель. Канонизирован в качестве святого.
[42] Гоги Магог — апокалиптическое именование народов будущего, которые-наущению диавола, восстанут против Царства Божия в последние дни мира: «Когда же окончится тысяча лет, сатана будет освобожден из темницы своей, и выйдет обольшать народы, находящиеся на четырех углах земли, Гога и Магога, и собирать их на брань. Число их — как песок морской» (Откр. 20:7).
[43] Пс. 117:17.
[44] Так назывался свадебный пир.
[45] «Воскресный досуг» (СПб., 1863—1872) — иллюстрированный еженедельник, адресованный народному читателю.
[46] Имеется в виду туло (тул) — колчан для стрел. Ср. 2-й стих 10-го псалма в синодальном переводе: «Ибо вот нечестивые натянули лук, стрелу свою приложили к тетиве, чтобы во тьме стрелять в правых сердцем».
[47] Киса — дорожный мешок.
[48] Имеется в виду междоусобица великого князя московского Василия Васильевича (внука Дмитрия Донского) и его дяди Юрия Дмитриевича, также претендовавшего на великое княжение. Сын последнего, Василий Юрьевич Косой, объявил себя великим князем, но в упомянутом Артыновым сражении (в 1435 г. на р. Которосли) был разбит.
[49] Колтовская Анна Алексеевна, четвертая жена Ивана Грозного; царь жил с нею с 1572 по 1575 г., после чего заключил ее в монастырь, где она умерла в 1626 г.
[50] Первое воскресенье после Пятидесятницы.
[51] Это было в 1823 г.
[52] Феодор Иоаннович, сын Ивана Грозного, был русским царем в 1584—1598 гг.
[53] Описываемое нашествие состоялось в период Русско-шведской войны 1614—1617 гг., когда Швеция, захватившая области Великого Новгорода (ещё в 1610 г.), расширяла владения. Здесь имеются в виду события Ливонской войны 1558—1583 гг., но в это время шведы не заходили на территорию России так далеко: они ограничились взятием расположенных на южном побережье Финского залива Ивангорода, Яма и Копорья.
[54] Иоанн Власатый (? — 1580) — ростовский блаженный.
[55] Сведения о боярине Василии Колтовском, сообщаемые Артыновым, фантастичны.
[56] Пестрая неделя — неделя перед Масленицей.
[57] Генерал-майор В. А. Карр (1730—1806), посланный в 1773 г. против Пугачева, едва прибыв к войскам, поспешно отступил из-под деревни Юзеевки (Оренбургской губ.), сдал команду генерал-майору Фрейману и уехал в Москву, за что был исключен из службы с воспрещением жить в столицах.
[58] Илларион (в миру Иван Андреевич Кириллов; 1776—1851) — архимандрит, с сентября 1823 г. настоятель Успенского Тихвинского монастыря.
[59] Филипо-Ирапская пустынь основана в 1517 г. Филиппом Ирапским в сосновом бору при впадении рек Большого и Малого Ирапа в Андогу (ныне Кадуйский район Вологодской обл.). В 1699 г. на месте пустыни был возведен монастырь, прошествовавший до 1927 г.
[60] Штамба — ствол.
[61] Перей-Туча — легендарный новгородский князь начала нашей эры. Легенды, которые приводит о нем Артынов, — его собственная выдумка.
[62] Далее в воспоминаниях Артынов указывает, что отыскал рукопись Алексея (а не Андрея!) Богдановича Мусина-Пушкина (неизвестно куда «пропавшую» в 1856 г.) не в 1840-м, а в 1842 г. Приведенная далее цитата из этой рукописи, по всей вероятности, является фальсификацией, а сведения о князьях Щепиных(?) — выдумкой.
[63] Подробнее о Грузине см.: Аракчеев: свидетельства современников. М., 2000. Описание Грузина Артыновым в эту книгу не вошло.
[64] «Сын любви» (1791) — драма А. Коцебу; «Гамлет» — трагедия В. Шекспира в переделке С. И. Висковатова; «Ябеда» (1798) — комедия В. В. Капниста.
[65] Исаакиевский собор, главный храм С.-Петербурга (во имя Исаакия Далматского, память которого чествуется в день рождения Петра Великого), был начат строительством в 1768-м (по проекту Д. Ринальди) и достроен, по измененному проекту, в 1802 г. В 1817 г., после конкурса, был утвержден проект нового собора (О. Монферрана); постройка его растянулась до 1858 г. Артынов застал самое начало строительства.
[66] Плешанов Ф. М. — отец Павла Федоровича Плешанова (1829—1882), исторического и портретного живописца, академика.
[67] То есть на легких извозчичьих дрожках.
[68] Милорадович Михаил Андреевич (1771—1825), граф — генерал, герой Отечественной войны, с 1816 г. — генерал-губернатор С.-Петербурга.
[69] Ленок (яросл.) — витая веревка, изготовленная из сухожилий.
[70] Крикуши — кликуши, женщины, больные нервным истерическим заболеванием, которое выражается в судорожных припадках, сопровождаемых резкими криками и взвизгиваниями.
[71] Пинетти ди Вильдалле Джулио (1750—1800) — итальянский фокусник, чьи гастроли в Петербурге в 1800 г. проходили с большим успехом.
[72] К этому месту А. Титов сделал следующее примечание: «Случай этот известен и нам. Мы слышали от сына Толоконникова Н. Д., служившего за тем около 20 лет у нас. Он передавал, что отца его Д.И. высекли за это в III отделении и затем отправили в Ростов».
[73] К этому месту А. Титов сделал следующее примечание: «Рукописей в начале XIX ст[олетия] в Ростове действительно было много. Покойный ростовский гражданин А. И. Щеников, умерший в начале 60-х годов в глубокой старости, рассказывал нам лично, что вскоре после перевода митрополии из Ростова в Ярославль 1785 г. свитков и рукописей валялось в башнях и на переходах архиерейского дома целые вороха. И он, бывши в то время мальчиком, вместе с товарищами вырывал из рукописей заставки и картинки, а из свитков золотые буквы и виньетки и наклеивал их на латухи».
[74] Вознесение — 40-й день после Пасхи, «переходящий» церковный праздник празднуется в период с 1(14) мая по 3(16) июня). В день, совпавший с Вознесением 23 мая, праздновалось обретение мощей св. Леонтия, епископа Ростовского, знаменитого проповедника христианства среди язычников (XI век).
[75] Августин (в миру Михаил Степанович Сахаров; 1768—1841) — епископ Оренбургский и Уфимский в 1806—1818 гг. В 1818—1837 гг. жил в Варницком монастыре под Ростовом.
[76] Примечание А. Титова: «Преосв. Августин с 1810 по 1818 г. был епископом Оренбургским. С 1819 г. он жил на спокое в Варницком монастыре, который и устроил благодаря событию, рассказанному Артыновым. До него теплый храм был деревянный и крыт соломой. Об Августине есть интересные сведения в „Русской старине“. Часть его нигде не напечатанных сочинений под названием „Начертание новозаветныя Апостольския церкви Господа Бога Иисуса Христа“, совершенно приготовленное к печати; находится в нашей библиотеке под № 631, 632, 633; рук. В.Л. 162, л. 332 и 431; от оставшегося в живых его келейника Кедрова, исправляющего в 1880 г. должность заштатного дьячка церкви с. Юрьевской слободы, я слышал следующий рассказ: Августин не любил подавать публично нищим и гонял их с церковной паперти довольно сурово, называя тунеядцами. Приучил летать к себе птиц, особенно вороньев, так что когда выйдет на монашеский двор или за ограду, то птицы целыми стаями за ним, и он всегда бросал им куски хлеба, которыми были наполнены его карманы. Его прекрасная библиотека частию увезена в Синод, но большею частию разграблена. Мы купили вышеозначенные рукописи у крестьянина приказчика купца Иванова. Я видел в библиотеке св. Синода это же сочинение Августина, но менее личное и писанное очевидно раньше».
[77] Примечание А. Титова: «Дополним предания об этом кладоискателе следующими рассказами. Несколько дней спустя после восшествия на престол Императора Николая I приехал в Петербург мещанин Алексей Варлаамович Садиков. Не любопытство и не торговые дела вызвали его в столицу, еще не успевшую опомниться от декабрьских событий. Бедный, почти нищий, Садиков хотел обогатить казну несметным сокровищем.
Каким-то образом Садикову удалось подать лично Государю прошение; в нем он объяснил, что с давнего времени, именно с 1227 года, хранится в Ростове клад, зарытый великим князем Георгием Всеволодовичем. По уверению Садикова, ценность клада, на худой конец, простиралась до трех миллионов рублей. Двадцать бочонков золота, столько же бочонков серебра, да еще целый четверик жемчугу и драгоценных камней, — вот что обещал открыть Садиков, если правительству угодно будет воспользоваться его донесением. Вместимость каждого бочонка определяюсь от 3 до 4 ведер.
Верноподданническое донесение, очевидно, не отличалось правдоподобностью. Злополучный великий князь, мученически погибший за свою родину на берегах реки Сити, в нынешнем Мологском уезде Ярославской губернии, в роковой битве с татарами, едва ли мог скопить такое громадное сокровище и зарыть его в Ростове. Тем не менее Император Николай повелел тогдашнему петербургскому генерал-губернатору Кутузову произвести розыски о кладе. Отправлен был с кладоискателем полицейский чиновник. Ярославскому губернатору Безобразову Высочайше поведено „принять меры к сохранению сокровища“. Император обратил свое особое внимание на это дело, имевшее „государственную важность“. Клад можно было найти только с помощию „разрыв-травы“, ибо, по словам кладоискателя Садиковаа и других прикосновенных к делу лиц (подпоручицы Рачинской, ростовского мещанина Коновалова, мещан Ясырева и Холщевникова, дьячка Николая Иванова и крестьянина Кручинина), клад хранится в погребе за железною дверью, а перед дверью мраморная доска висит, а на той доске надпись: „Если кто найдет разрыв-траву, тот может получить сокровища, положенные под доскою в 1227 году великим князем таким-то“.
Мещанин Коновалов заявил пред стряпчим и другим чиновным людом, что он уже проникал в погреб, своими глазами видел сокровище, своими руками брал пригоршни золота и алмазов, но лишь только удалялся из погреба, тотчас же нападала на него слепота, и он бросал сокровища, предпочитая быть нищим да зрячим, нежели миллионщиком да слепым.
С этим кладом, по словам архивного дела, было множество мытарств. Обыски производились и в Ростове и в Ярославле. Дело кончилось плетьми, по приговору Ярославской казенной палаты, и другими менее жестокими наказаниями. Так дворянка Рачинская, приговоренная Ярославским уездным судом к аресту при полиции на хлебе и воде на одну неделю, получила лишь выговор „с подтверждением, дабы впредь от всяких неосновательных и состоянию ее неприличных поступков удалялась…“».
[78] Векша — белка.
[79] Примечание А. Титова: «В 30-х годах были выстроены подрядчиком вкупе с строительной комиссией казармы, но так дурно, что город принять их отказался. С 1835 по 1881 г. это здание стояло в развалинах, и только в 1881 г. городская дума отстроила эти казармы, которые теперь и заняты 35-й артиллерийской бригадой»
[80] Глинская Елена Васильевна (? — 1538) — великая княгиня московская, вторая жена Василия III (с 1525 г.), правительница России с 1535 г.
[81] Исторические песни, которые Артынов записал от своей тетки Т. А. Никоновой, были им опубликованы в «Ярославских губернских ведомостях» (Часть неофиц. 1851. № 4; 1857. № 9). Они представляют собою поздние обработки распространенных сюжетов о Кострюке (Мастрюке), брате второй жены Ивана Грозного Марии, дочери кабардинского князя Темрюка, и о гневе Ивана Грозного на сына. Упоминаемый в песнях Никита Романович — брат первой жены Ивана Грозного Анастасии Романовны. Подобные сюжеты были зафиксированы раньше: в Сборнике Кирши Данилова, в собрании народных песен И. В. Киреевского, в песнях, собранных П. Н. Рыбниковым и т. д. См.: Народные исторические песни / Подгот. текста Б. Н. Путилова. М.; Л., 1962. С. 79-95, 104—116.
[82] Царевич Димитрий (1581—1591) — сын Ивана Грозного и его седьмой (пятой венчанной) жены Марии Нагой, погиб в Угличе в царствование Федора Иоанновича. Его гибель впоследствии послужила поводом к началу Смутного времени.
[83] Неточно цитируется популярный романс на стихи М. Л. Яковлева (1839).
[84] Серафим (в миру Стефан Васильевич Глаголевский; 1763—1843) — митрополит Петербургский с 1821 г.
[85] Тихвинка — большое речное судно, поднимающее до 180 тонн груза.
[86] Борок — низаное ожерелье; убрус — низаный начельник над венцом на образах угодниц.
[87] Имеется в виду 1812 год — год нашествия на Россию французов.
[88] Имеется в виду дипломатическая деятельность канцлера Пруссии и Германии Огго фон Бисмарка (1815—1898).
[89] Городовые магистраты — городские учреждения, введенные Петром 1 при преобразовании центрального и областного управления в 1718 г.; в их компетенцию входили дела торгово-промышленных сословий (граждан). Магистрат был судебно-административным учреждением, суду которого были подведомственны все уголовные и гражданские дела между гражданами.
[90] Авраам (в миру Алексей Федорович Шумилин; 1761—1844) — архиепископ Ярославский и Ростовский в 1824—1836 гг.
[91] Слепушкин Ф. Н. (1783—1848) — крестьянский поэт-самоучка, родом из Ярославской губернии. Книга, которую упоминает мемуарист, — сборник стихов «Досуги сельского жителя» (СПб., 1828).
[92] В 1238 г. русские войска были разбиты татарами в битве на реке Сить, правом притоке Мологи.
[93] Имеется в виду книга журналиста и краеведа Ф. Я. Никольского (? — 1880) «Путеводитель по Ярославской губернии» (Ярославль, 1859).
[94] Василько Константинович, князь Ростовский (1209—1238). В битве на реке Сить был пленен, а затем убит татарами.
[95] Текст со слов «речки Шерны, которая впадает в Клязьму» до данного места представляет собой несколько видоизмененную цитату из кн.: Никольский Ф. Я. Путеводитель по Ярославской губернии. Ярославль, 1859. С. 46—47.
[96] Молога — город в Ярославской губернии при впадении р. Мологи в Волгу; с 1321 г. до XVI в. был центром удельного княжества. В XIV—XVI вв. в Мологе была знаменитая ярмарка. Город был уничтожен в 1940 г. при открытии Рыбинского водохранилища.
[97] Имеется в виду топленое сливочное масло.
[98] Деревянное масло — растительное масло, употреблявшееся в основном для приготовления лампадного елея.
[99] Скобелев Иван Никитич (1778—1849) — генерал от инфантерии, писатель, во "Ремя Отечественной войны 1-812 г. адъютант М. И. Кутузова; дед М. Д. Скобелева. 1еu’Уарист неточен, комендантом Петропавловской крепости И. Н. Скобелев стал только в 1839 г.
[100] Воскресенье первой недели Великого поста.
[101] Знаменитая башня на территории Казанского кремля, сооруженная в ко XVII-начале XVIII в.
[102] Имеется в виду принадлежащая ведомству петербургского Воспитательного дома фабрика, выделывающая игральные карты (была основана в 1798 г.). Название получила от местечка Александровск, лежащего на левом берегу Невы, в 10 верстах от Петербурга.
[103] «Легенда о Ларе Шестаке и Светлане» отсутствует в рукописи «Воспоминаний» и вставлена в текст редактором А. А. Титовым.
[104] Имеется в виду Игнатий (в миру Дмитрий Александрович Брянчанинов; 1807—1867) — епископ Кавказский и Черноморский, окончивший курс в инженерном училище ив 1831 г. принявший монашество.
[105] Брянчанинов А. С. (1784—1875) — участник войны 1812 г., помещик.
[106] Мария Николаевна (1819—1876) — великая княгиня, дочь императора Николая I; с 1839 г. супруга Максимилиана, герцога Лейхтенбергского (1807—1852); президент Академии художеств.
[107] Английский инженер Чарльз Берд (1792—1843) в 1815 г. впервые в России создал пароходство на Неве.
[108] Манифестом 1 июля 1839 г., подготовленным министром финансов Е. Ф. Кан-крином, был стабилизирован курс ассигнаций: 3 руб. 50 коп. за 1 руб. серебром.
[109] Сведения о существовании рукописи стольника Алексея Богданова Мусина-Пушкина фантастичны.
[110] Филарет (в миру Федор Георгиевич Амфитеатров; 1779—1857) — духовный писатель и иерарх; с 1837 г. митрополит Киевский и Галицкий.
[111] Исидор (? — 1474) — ростовский юродивый, родом из Германии; сначала католик, принял православие и удалился в Россию, в Ростов; погребен в храме Вознесения Христова.
[112] Евгений (в миру — Андрей Ефимович Казанцев; 1778—1871) — епископ Ярославский (1837—1853).
[113] Имеется в виду переяславский князь Глеб Георгиевич (? — 1171) — сын Юрия Долгорукого, участвовавший в долговременной междоусобице отца с его племянником Изяславом Мстиславичем. Сведения о воеводе Филе и его дочери, сообщенные далее, легендарны.
[114] Арсений (в миру Александр Мациевич; 1697—1772) — митрополит, последним противник церковной реформы Петра I. Управлял Ростовской епархией с 1742 по 1763 г.; стал в резкую оппозицию к светской власти, игнорировал постановления Синода и сочинял обличающие проповеди. Был предан суду и заточен сначала Николо-Корельский монастырь возле Архангельска, а затем, после лишения монашества, в ревельский каземат (под именем «Андрея Враля»), Сведения о суде Арсением, которые ниже приводит Артынов, легендарны и содержат элементы родного творчества.
[115] Лествицын Вадим Иванович (1827—1889) — ярославский краевед.
[116] См.: Выдуманное письмо о кончине Арсения Мациевича// Рус. старина. 1879. N10. С. 197—198.
[117] Имеется в виду граф Валентин (а не Валериан, как пишет Артынов) Платонович Мусин-Пушкин (1735—1804), который стал генерал-фельдмаршалом только в 1797 г.
[118] Саккос — часть облачения архиереев в виде большого прямоугольного куска материи с вырезом для головы в середине и небольшими широкими рукавами.
[119] Бунт — здесь в значении: куча.
[120] Посошник — причетник, держащий архиерейский посох.
[121] Иустин (в миру Иоанн Яковлевич Охотин; 1823—1907) — инспектор Ярославской духовной семинарии (1855—1871), архиепископ Харьковский и Ахтырский (1879—1882).
[122] Тимофей (в миру — Тихон Иванович Щербацкий; 1698—1767) — митрополит Московский (1698—1767).
[123] Димитрий (в миру — Даниил Андреевич Сеченов; 1709—1767) — митрополит Великоновгородский и Великолуцкий с 1762 г.
[124] Амвросий (в миру — Андрей Степанович Зертис-Каменский; 1708—1771) — архиепископ Крутицкий и Можайский с 1764 г.
[125] Пс. 40:10.
[126] Афанасий (в миру — Петр Волховский; 1712—1776) — епископ Тверской (1758—1763), затем Ростовский (1763—1776).
[127] Арий (256—336) — пресвитер александрийской церкви, богослов, в 325 г. был осужден вселенским собором как еретик.
[128] Гавриил (в миру — Георгий Федорович Кременецкий; 1708—1783) — архиепископ Петербургский с 1762 г.
[129] Гедеон (в миру — Криновский; 1726—1763) — епископ Псковский (а не архиепископ Крутицкий) с 1761 г.
[130] Фрагмент со слов «Арсений предстал на суд» поданное место — раскавыченные цитаты из книги: Снегирев И. М. Арсений Мациевич. М., 1862. С. 23—24.
[131] Иона (в миру — Сысоевич; ок. 1607—1690) — митрополит Ростовский с 1652 г.
[132] Авессалом — в Библии третий сын царя Давида. Спасаясь после поднятого им против отца неудачного восстания, он запутался своими длинными и густыми волосами в ветвях дуба и был убит.
[133] К этому месту А. Титов сделал следующее примечание: «Надо сказать, что у Евгения была бесчисленная родня и он всех старался определить к месту, делая при этом страшные несправедливости. Особенно он жестоко поступал с молодыми студентами, определяя их на места непременно „со взятием“ своих бесчисленных племянниц и родственниц. Много погибло из-за этого молодых людей, особенно ввиду того, что владыка часто вмешивался в домашнюю жизнь. Вообще время управления Евгением ярославской паствой для всех было самое тяжелое, и все были очень рады, когда он был переведен в Москву, на покой в Донской монастырь. Особенно ненавидели Евгения крестьяне, с которыми он обращался возмутительно и, кажется, не считал их и за людей».
[134] Видимо, Артынов имеет в виду графа Виктора Никитича Панина (1801 1874) — министра юстиции в 1841—1862 гг.
[135] С 1841 г. по 1852 г. министром внутренних дел был Л. А. Перовский.
[136] Александр Филиппович Смирдин (1795—1857) — книгопродавец и издатель державший в Петербурге библиотеку для чтения.
[137] Имеются в виду книгопродавцы Иван Иванович Глазунов (1786—1849) и его сыновья Иван (1826—1889) и Константин, а также братья Заикины Матвей (торго вал по 1843 г.) и Михаил (? — 1839) Петровичи и их двоюродный брат Петр Николаевич Заикин.
[138] Артынов называет известных столичных актеров: Василий Андреевич Каратыгин (1802—1853), Павел Степанович Мочалов (1800—1848), Яков Григорьевич Брянский (наст. фам. — Григорьев, 1791—1853), Павел Иванович Толченое (1787—1862), Павел Максимович Воротников (1810—1876), Василий Игнатьевич Живокини (1807—1874), Александра Дмитриевна Каратыгина (1777—1859), Варвара Николаевна Асенкова (1817—1841), Николай Осипович Дюр (1807—1839).
[139] Тальони Мария (1804—1884) — итальянская танцовщица, гастролировавшая в Петербурге в 1837—1842 гг.
[140] Перечисляются названия шедших на петербургской сцене в 1830—1850-х гг. пьес: «Разбойники» Ф. Шиллера, «Гамлет», «Король Лир» и «Отелло» В. Шекспира, «Рука Всевышнего отечество спасла», «Роксолана», «Скопин-Шуйский» и «Иван Рябов, рыбак архангелогородский» Н. Кукольника, «Смерть Ляпунова» С. Гедеонова, «Рай Магомета, или Преобразование гарема» Лоренсена, «Не влюбляйся без памяти, не женись без расчета» Ф. Кони, «Карл XII под Полтавой» Р. Зотова, «Димитрий Донской» В. Озерова, «Смольяне в 1611 году», «Двумужница, или За чем пойдешь, то и найдешь» А. Шаховского, «Уголино», «Иголкин, купец новгородский», «Ермак Тимофеич, или Волга и Сибирь», «Солдатское сердце, или Биваки в Саволаксе» Н. Полевого, «Велизарий» Э. Шенка, «Скупой» Ж.-Б. Мольера, «Эсмеральда, или Четыре рода любви» Ш. Бирх-Пфейффера (по В. Гюго), «Тридцать лет, или Жизнь игрока» В. Дюканжа, «Людмила» — драматическое представление Р. Зотова и Н. Мундта, «составленное из одноименной баллады» В. Жуковского, «Ложа 1-го яруса на последний дебют Тальони» П. А. Каратыгина, «Ябеда» В. Капниста, «Кин, или Гений и беспутство» А. Дюма, «Свадьба Фигаро» П. Бомарше, «Горе от ума» А. Грибоедова, «Ревизор» Н. Гоголя, «Барская спесь и Анютины глазки» Ж.-Ф.-А. Баяра и Ф.-Ф. Дюмануара (в переделке Д. Т. Ленского), «Узкие башмаки» А. Деннери и Э. Гранже, «Филатка и Мирошка соперники, или Четыре жениха и одна невеста» П. Г. Григорьева, «Жених расхват» Ш.-С. Фавара (в переделке Д. Ленского), «Девушка-гусар» Ш. Варена, Дюверже и Э. Моне (в переделке Ф. Кони); балетов: «Бронзовый конь»
Ф. Обера, «Тень» Л. В. Маурера, «Хитана, или Испанская цыганка» И. Ф. Шмидта и Ф. Обера и «Дева Дуная» А. Адана, а также опер: «Роберт-дьявол» Дж. Мейербера, «Волшебная флейта» Моцарта, «Иван Сусанин» К. А. Кавоса. Во многих случаях Артынов воспроизводит названия очень неточно. Так, «Баязет II» — это, видимо, «Солиман II, или Три султанши» Ш. Фавара, «Ботик Петра Великого» — «Дедушка русского флота» Н. Полевого, «Солдатская стоянка» — «Гусарская стоянка, или Еще подмосковные проказы» В. И. Орлова, «Полюбовный раздел» — «Полюбовная сделка, или Русские в Бадене» Леонса и Ш. Бернара (в переделке р. И. Григорьева). Пьесы, названные «Монастырский замок», «Трость Петра Великого» и «Четыре времени», нам не удалось идентифицировать.
[141] Граф Николай Семенович Мордвинов (1754—1845) — государственный деятель, сенатор и член Государственного совета; с 1823 г. — президент Вольного экономического общества.
[142] Пери, (Перетц) Абрам Израилевич (1771—1833) — коммерции советник, крупный откупщик, подрядчик и финансист. Во время Отечественной войны 1812 г. Перетц потратил все свое состояние на продовольственное снабжение русской армии. Однако казна задерживала платежи, и он обанкротился. Сведения, сообщаемые о его отношениях с Мордвиновым, носят анекдотический характер.
[143] Балакирев Иван Александрович (1699 — ?) — придворный шут.
[144] Киселев Павел Дмитриевич (1788—1872), граф — министр государственных имуществ (1837—1856).
[145] И. С. Аксаков, Александр Карлович Сивере (1823—1887) и Дмитрий Андреевич Чапский были членами правительственной комиссии по изучению раскола в Ярославской губернии. Комиссия под председательством Ю. И. Стенбока-Фермора работала в Ярославской губернии с лета 1849 до осени 1851 г.
[146] То есть составителем списка проживающих в этой местности крестьян.
[147] Ср.: «Тем же наречеся село то, село крови, до сего дня» (Матф. 27:8).
[148] Примечание А. Титова: «Прекрасная коллекция рукописей и старопечатных книг, собранная Трехлетовым и описанная Ф. Я. Никольским, после смерти собирателя находится в Имп[ераторской] публ[ичной] библиотеке».
[149] Далее в книге следуют записи былин и песен «Илья Муромец», «Ян Ушмович», «Песня Юрки о Ростовском озере» и «Женитьба князя Владимира», в настоящем издании опущенные.
[150] Стихотворение «Вот каково быть сочинителем!» вычеркнуто А. А. Титовым в рукописи воспоминаний Артынова (РНБ. Ф. 775. № 585. Л. 77 об. — 79 об.). В настоящем издании восстановлено по этому тексту.
[151] Примечание А. Титова: «В селе Сопелках Ярославской губ. в это время под председательством гр. Стенбока, при участии И. С. Аксакова, особою комиссией производилось следствие по секте странников. Богатые материалы по этому делу, нигде не напечатанные, находятся в моем рукописном собрании. Особенно интересен сборник за № 838, в котором между прочими полемическими сочинениями сектантов-учителей описывается одним из бегунов весь процесс и страдания старца Ефимия и других заключенных в ярославском тюремном замке.
Интересна так же и секретная записка о расколе, составленная гр. Чапским (рук. № 1485). С. Сопелки и по сей час есть Иерусалим странников. Многие из сектантов (фамилий которых упоминаются в подлинных следственных делах вышеозначенной комиссии), переехав из Сопелок, сделались купцами и почетными гражданами, приобрев значительные капиталы. Все эти купцы считаются православными и наружно во всей строгости исполняют церковный обряд». Сопелки — ярославское село, центр раскольничьей секты «странников» («бегунов»),
[152] Стенбок-Фермор Ю. И. (1812—1870), граф — чиновник по особым поручениям при министре внутренних дел.
[153] Сахаров И. П. (1807—1863) — этнограф, фольклорист.
[154] Великий князь Константин Николаевич покровительствовал Русскому географическому обществу и Русскому археологическому обществу.
[155] Титов АЛ. (1844—1911) — историк, археограф.
[156] Тут А. Титов вписал следующий пассаж: «К сожалению, делая выписки, я не удержал слов подлинника, а думая, что будет понятнее, придерживался современного языка и, много раз переписывая, не сохранил потом и малейших остатков слога рукописи, который в некоторых местах у меня сначала еще удерживался. Крайне теперь жалею, что первоначальные оригиналы и многие списки и рассказы, написанные мною в отдельных тетрадках, ушли на обертку товаров в моей лавочке (от такого точно истребления спас много подобных вещей А. А. Титов в 1880 г.). Уже после при свидании у гр. Уварова с Мих. Петр. Погодиным я все свои списки собрал и переписал в особую книгу, и вот в 1880 году я из этой-то книги и составил сборник ростовских сказаний; такое же сказание я написал о князьях, иерархах и именитых людях Ростова Великого. Снова повторяю, что с горестию вспоминаю теперь о том, что хотя многие события прежде были буквально выписаны из летописей Хлебникова, Трехлетова и др., но я, по неопытности исправляя язык и слог, который тогда считал тяжелым и неудобным, лишил свои сказания главного достоинства и тем уменьшил цену своих полувековых трудов. Теперь, к стыду моему, вижу ясно истину слов: „Всяк возносяй себя смириться!“ Теперь мой сборник и летописи, исправленные моей дерзновенной рукой, стали ни то ни се, да и первоначальных-то списков у меня уже нет. Не могу умолчать, что покойный П. В. Хлебников не только не останавливал меня в этих переправах, но и сам, читая мне те рукописи, которые я не разбирал, заставлял писать современным языком; но прошлого не воротишь». Указывая на непрофессионализм крестьянина-энтузиаста при работе с источниками, на многократное «переписывание» их, Титов тем самым защищается от упреков, которые предъявлялись ему как собирателю и пропагандисту подобных «исторических сведений».
[157] Великие князья Николай Николаевич (1831—1891) и Михаил Николаевич (1832—1904) — младшие братья Александра II.
[158] Артынов называет «цветником» старый лечебник. «Прохладный ветроград» — известный лечебник (частью переводной), появившийся на Руси в конце XVI — начале XVII в. См.: Памятники литературы Древней Руси. Конец XVI — начало ХtІІ века. М" 1987. С. 492—527.
[159] Константин Всеволодович (1186—1218) — князь Ростовский и великий князь
Владимирский.
[160] Бутурлин Алексей Петрович (1802—1863) — генерал-майор, губернатор Ярославской губернии (1846—1861).
[161] Толстой М. В. (1812—1896), граф — историк церкви, писатель.
Оригинал здесь.