В. В. Розанов[править]
Впечатления мирянина. «Торжество Православия» в служении Антиохийского Патриарха[править]
Уй, как страшна «анафема», — тоскливая, печальная… Церковь всегда благословляет, все 364 дня в году благословляет: но один день, 365-й, она проклинает. И это проклятие такое страшное.
Его произносит протодиакон: «Анафема!» — как выковырнул ломом булыжник из мостовой. И повторяет трижды хор, причем два первые повторения — тягучие и страшные, «с какой-то тоской в сердце», а третье повторение уже в обычных церковных тонах и как будто говорит «ничего». Иерархи же молчат. Но ведь и протодиакон и хор — второстепенные чины богослужения. Я же уядовитил анафему, вложив ее сперва — в первой линии — в уста детей, отроков, мальчиков и, затем, перенося в уста иерархов церкви, старцев, стоящих тут же, лицом к лицу, в два ряда. Это пение иерархов, старое и некрасивое, всегда в богослужении производит неизгладимое впечатление. И понятно — это главное: это глагол Церкви.
Я взял у студента «Чин службы Православия» и заглянул: «Отметающим бессмертие души — анафема!» Как?! Это так нужно нам, старым, слабым, больным: но мы не смеем надеяться, нет веры, знания, доводов. Ничего нет, душа истрепана. Вдруг, можно сказать, «перед всем правительством» и вообще столь официально, торжественно, этим заставляющим дребезжать стекла в окнах голосом протодиакона — Церковь проклинает каждого, кто усомнился бы… в чем?
О чем мы только шепчем нерешительно и молим Бога и Судьбу в грезах… Неужели Церковь так твердо знает, что душа не умрет? Что моя мамаша и сестра Верочка не умерли, что А. С. Суворин — не умер и все только «перенеслись куда-то». «Перенеслись» и «исчезли» — совсем разница: одно — нет! птичка убита! А другое — просто птичка улетела, и ничего страшного не содержит в себе.
«Нет, я не верю этому»… — Анафема! — выворачивает протодиакон.
Платон тут клевал кое-что в «Федоне», но такие длинные доводы, что даже и не поймешь скоро. И «куда птичка улетела»? Если — «к Богу», то ведь вот Куприн и Арцыбашев говорят, что «и Бога вовсе нет»…
— Отвергающим бытие Божие — анафема! — раскатывается по всему Исаакию Далматинскому.
Ах!!… Да что же это такое? Так перед всеми чиновниками, перед «зрителями», каков и я, грешный, можно сказать, перед публикой и народом, собравшимся с Невского и из департаментов, Церковь «отрекает» и «проклинает» всех, кто дерзает колебать вслух или даже лично для себя сомневаться… в чем?
Что… мне всего дороже, нужнее, за что я не усумнился бы «самую жизнь отдать», если бы эта «отдача жизни», — жертва очень маленькая и никому не нужная, — могла сколько-нибудь пособить. Но ничего не «пособит», — если я и умру за эту идею, — «существованию теперь» нашей дочки Надюши, скончавшейся почти двадцать лет назад…
— Анафема!!
Выходит что-то странное, как будто Церковь «уже умерла» за эту идею, — боролась, вынесла битье, и победила «за эту идею», и вынесла победу в мир, и вот теперь мне, в уголку Исаакия, шепчет, что наша Надюша — не умерла, что моя мать — не умерла, что друзья мои — не умерли, и все живы, и живы вечно!!
Шепот души… моя личная тайная мечта; да и не мечта, — куда! — а ужас, что «невозможно» и «нет».
И протодиаконский рев (простите!), кричащий победу, — именно победу в самом голосе: «есть», «живы», «вечны».
Что же такое и где я присутствую? Дым ладана, горящие свечи, колонны, простор, великолепие. Все-таки я учил учебнички, и, мне кажется, — я опять в Парфеноне, около которого Платон «клевал» о бессмертии души, но далеко не так твердо, как этот демонский протодиакон… Да и один ли Парфенон: встает «первый на земле» Египет, начала которого никто не видел и не знает и который первый из людей «выдумал Бога», и сегодняшняя «анафема» «сомневающимся в бытии Божием» защищает уже не одного Платона и Парфенон, но защищает и этот Египет, с его пирамидами, загадками и вечностью… на все «наше легкомыслие», которое мутит около вечных оснований всемирной цивилизации, — не христианской только и даже не только европейской, а как она росла из Египта через Грецию, Сирию, Афины и Рим к нам.
Я отдал «Чин» студенту и, посмотрев, шепнул с улыбкой: «Слышали — отвергающим бессмертие души: т. е. всем университетам, ибо кто же из научившихся в университете, и все профессора их, не отвергают бессмертия души?»
Он улыбнулся и кивнул головой. А я додумал:
— Какая пустельга все это. Ну, что такое «наши университеты» против одного вот этого богослужения 2 марта у Исаакия: где мне шепнули в уголок души обещание, чтовсе живы и никогда не умрем? Кто же из профессоров это знает и кто выговорит с уверенностью? У них, бедных, тоже дети умирают, и они, бедные, сами себе не смеют сказать утешения. Церковь же говорит не себе и не шепотом про себя. Всему человечеству, на всю планету она гремит победные истины, которые одна держит в руках и не выронила, держит от пирамид и от Платона до нас: и не только их защищает, эту драгоценную мечту всякого, это счастье души всякого, это утешение в скорби каждому: но поднимает дреколья и хочет бить каждого, кто посягнул бы на утешения рода человеческого.
Да, «дреколья»: ибо протодиаконский голос именно как «дреколье».
Одна — осмелилась!
Одна — знает!
Одна верит!
Одна устояла против волн суеты, легкомыслия и не «заигрывала с Вольтером».
Была серьезна.
Была трагична.
Не помутила.
Не улыбнулась.
И не уронила фиал с вином от Самого Христа, Сына Божия.
И сердце мечтало: анафема! анафема!
Впервые опубликовано: Богословский Вестник. 1913. Март. № 3. С. 641—644.