Вслед за войной (Кондурушкин)/Густав и Фёдор

Вслед за войной — Густав и Фёдор
автор Степан Семёнович Кондурушкин

Источник: Кондурушкин С. С. Вслед за войной. — Пг.: Издательское товарищество писателей, 1915. — С. 242.

С начала февраля австрийцы значительными силами начали наступление из Буковины в Галичину. Числа двенадцатого бои происходили уже под Галичем, в восьмидесяти верстах от Львова. В городе было спокойно и уверенно, но прихлынула новая волна беженцев-русин из окрестностей Черновцов, Коломыи, Станиславова и других мест Буковины и Галичины. Гонимые ужасом, они разбегались от своих же войск и искали убежища во Львове и окрестностях.

18 февраля я выехал по направлению к Галичу.

Поезд на Галич выходит из Львова ранним утром. Лучше ждать час, чем опоздать на одну минуту, — остроумно говорят путешественники. Тем более, что по военным обстоятельствам трудно надеяться на сроки. Потому выехал я из гостиницы очень рано.

Львов ещё спал. Бушевал снежный буран, и с трудом пробивался утренний рассвет. Завалены снегом улицы, дома, памятники, сады. Может быть, вот так засыплет снег весь город, всю страну, всю Землю, будет бело, пустынно, тихо?.. Эта мечта казалась мне в те минуты успокоительной и приятной.

Тяжело и неуютно бывает в холодный предрассветный час на пустынных улицах завоёванного города, около которого горит война…

Трюхала тощая белая лошадка, неподвижно сидел кучер-русин. Его занесло снегом. Только один человек встретился на улицах. Он стоял на углу тротуара, около занесённых снегом корзины и сака. Увидел нас, замахал рукой:

— Нельзя ли с вами до вокзала доехать? Нет извозчиков!..

Говорю:

— Я ничего не имею против, если извозчик возьмёт.

Но извозчик точно застыл, только лошадь хлестнул по заду, отряхая с хвоста снег.

— Извозчик, спишь?! Может, довезёшь человека?

Отъехав немного, извозчик обернулся.

— Можно бы взять копеек за пятьдесят… коли б то руський, альбо католик. А он — габрий.^[1]

— Кто такой?

— Габрий, пане, по хорошему сказать — жид.

— Ну так что же?

— Не терплю я жидов. Нехай себе стоит.

Под высокими сводами Львовского вокзала этапный поезд — точно игрушечная лавка: теплушки, вагоны, площадки; на площадках автомобили, повозки, пулемёты, кубики сена; в теплушках кони, солдаты; в вагонах офицеры и сброд местного населения. Составляли поезд долго, и неизвестно было в точности, когда отойдёт.

Выехали в полдень. Было солнечно, было пасмурно. Снежные поля, старина полуразрушенных замков, тишина испуганных войной сёл и деревень.

В Галич приехали синим морозным вечером. Погрохатывали вдали пушечные выстрелы, стихал дневной бой. На вокзал прибывали раненые.

Уже беглому взгляду из окна вагона на окраины Галича было ясно, что город переполнен людьми. Большая часть вокзала занята передовым перевязочным пунктом, в остальных комнатах толпились железнодорожные служащие, офицеры, солдаты, — протолкнуться трудно, негде положить вещи.

В перевязочной работали измученные сёстры, заведующий пунктом молодой X. На табурете сидел солдат с простреленным виском. На носилках лежал раненый — пробита нога, его перевязывали. Было радостно ему от белоснежной повязки, от опьяняющего запаха йодоформа, от нежных рук молодых женщин, находивших в себе силы не только перевязывать, но и утешать:

— Ничего, скоро заживёт.

— Третий день почти не спим, — тихо сказал X., садясь со мной на диван. — Теперь полегче, бой стихает и удаляется отсюда.

Тут же встретился с начальником девятого передового транспорта Красного Креста, Б.

— Милости просим к нам! Мы расположились отсюда верстах в двенадцати, в Комарове, в здании винокуренного завода. Теперь санитары натопили, вероятно, тепло… Рояль у нас в комнате есть.

Сидим в тележке, минут пять ждём доктора того же транспорта, — артиста Музыкальной драмы М. Он прибежал с двумя пачками печенья.

— Последние выпросил у сестёр. Ну ничего, они скоро получат из Львова.

На улицах Галича темно. Едем — мелькают освещённые окна домов, люди, лошади, повозки, горящие кухни. Говор, ржание, свист. На высоком холме тёмные очертания замка князя Даниила Галицкого. На окраине тише. Выехали в поле. Пятнисты изрытые вчерашними окопами поля. Встречаются медленные повозки с ранеными. Мои спутники кричат в темноту:

— Всех захватили?!

— Все-э-х! — слышится глухой точно из-под земли ответ.

Хлюпая в жидкой грязи копытами, лошади изредка высекают из камней подковами искры. На мгновение ярко осветятся ноги серого коня, потные ляжки с сетью жилок, рассыпчатый хвост. После этого в глазах темнели земля и небо. Наконец, спутники радостно воскликнули:

— Вот и приехали!

Во мраке проступил длинный ряд освещённых матовых четырёхугольников. Это — окна конюшни. На дворе стояли повозки транспорта. В радужных кругах светили в конюшне фонари, парились ряды согревающихся лошадей. Пахло ароматами сена, сбруи и холодной шерсти. Восемьдесят жующих сено ртов производили шум, подобный шуму водяной мельницы. На потолке осели светлые капли испарины и поблёскивали цветными огоньками. Посредине шестьдесят санитаров, сидели кучками, хлебали щи. Сегодня резали кабана.

Не хотелось отсюда уходить. Лечь бы тут в пахучем тепле и заснуть под мирное журчанье жующих ртов. Мысль моя не кажется спутникам странной.

— Отлично бы и здесь. Впрочем, наверное, и у нас хорошо!..

На верхнем этаже, в квартире управляющего заводом занято для нас две комнаты. Сам управляющий, худой и нервный, приходил, угодливо смеялся и жестикулировал как паяц на ниточке. А из темноты третьей комнаты испуганно следили за нами большие детские глаза. Завоеватели пришли и могут сделать всё, что хотят…

Не этот ли бездонный испуг мирных и беззащитных толкает грубых солдат на преступления?

М. играл на рояли гимны разных народов. Санитар принёс кабаньих щей.

Вот именно в двух верстах отсюда, около деревни В. происходили накануне упорные галицкие бои. Длились они неделю. Наконец, когда уже казалось, что держаться долее невозможно, австрийцы отступили.

Усадьба Загржевского несколько раз переходила из рук в руки. Утром, проезжая мимо замка, я вижу, как его стены и крыша пробиты снарядами, пощипаны пулями. Обломаны плодовые деревья, затоптаны кусты, сломаны изгороди. На скрип колёс вышла встрёпанная женщина, бросила камнем в одичавшую, с кровяной мордой собаку и опять скрылась.

От усадьбы дорога на Сельце.

Дорога обсажена деревьями. Влево пятнистое, в белых снегах и синих лесах, ущелье к Галичу; кругом холмы, перелески, сёла. На дороге за каждым деревом вырыта ямка-окоп. Видно, что взоры всех были день и ночь устремлены на это ущелье. Тысячи людей смотрели туда, припадая в ямках, за деревьями, кустами. Ямки эти как тени деревьев легли поперёк дороги. Наполовину их засыпало позёмком. Но они всё ещё тревожны.

Разбросаны патронные сумки, ранцы из рыжей телячьей шкуры, шинели, фуфайки, башмаки, картузы, ложи, пачки патрон. Лошади мнут ногами патроны, рассыпая порох. Валяются штыки, винтовки, чулки, жилетки…

Вырублен тесаками молодой лесок. Пощипаны пулями деревья, обломаны ветви, прострелены толстые стволы. Точно какой-то странный плод висит на голых ветвях австрийская фляжка. Тихо и пушисто в лесу после вчерашнего снега, но я несколько раз ловлю себя на том, что мне слышится топот бегущих ног, выкрики, стоны; кто-то явственно плюётся и бормочет непонятные слова.

Стали попадаться австрийские трупы. Впервые увидел я группу из трёх: два лежат рядом, чернобородые и строгие мадьяры, третий упал головой к ним на колени, лицом кверху. Последний — молодой, вихрастый, тощий, голова без картуза. Похож на подмастерье-сапожника. Под шинелью на нём куртка суслиного меха, лицо по впадинам рта, глаз и подбородка перекрыто снегом. Под полой на груди лежало письмо, написанное по-немецки. Я взял его. Малограмотная женская рука, некоторые слова трудно понять. Вот что, наконец, прочитал я после некоторых усилий. Позвольте привести здесь целиком его содержание. Право же, около трупа очень хочется знать, какими интересами жил человек.

«30/I 1915. Дорогой Густав! Ты мне всегда пишешь, что не получаешь от меня письма. Я тебя ещё раз спрашиваю, для чего ты взял задаток на бураки? Никогда в жизни я ещё не страдала так, что ты взял. Адрес Юзефа Врана пехотный 54 полк, вторая запасная рота, третий взвод, Ольмюц, госпитальные казармы.

Дорогой Густав, напиши мне, сколько ты взял денег взаймы от Аксмана? Ибо Аксман говорит, что ты взял 18 гульденов, а ты мне однажды сказал, что 15. Если бы ты мог видеть, какие умные твои дети, Особенно маленькая Луиза. Она сказала мне, когда я тебе писала, чтобы тебе кланяться, и Густав тоже.

Мы зарезали чёрную свинью, она оказалась супоросой. Десять поросят было бы, если бы была живая. Очень кланяются семьи Гофмана и Вагнера. У Циммерманов не продают уж молока. Я продала тёлку за 137 гульденов. Мерин уже сдох. Кобылу Лери мы должны тоже отдать. Получаем 425 гульденов. Сердечные приветы и весёлого скорого свиданья, желаем всего лучшего все мы. Твоя Луиза».

Я опять осмотрел Густава подробно. Заскорузлы руки, потёрты на коленях штаны, башмаки из грубой кожи потрескались как земля в бездождье. Чёрт возьми, Густав, твои посмертные виденья! Чёрная супоросая свинья, мерин, тёлка, задаток на бураки, восемнадцать гульденов занял у Аксмана… Уж, конечно, восемнадцать! Это ты слукавил перед Луизой на три гульдена, бедный Густав… И на бураки задаток ты взял перед войной и увёз его с собой. Я бы не винил тебя, но вот Луиза сердится…

От этого письма меня охватило холодное спокойствие. Когда я шёл к тележке, в лесу было тихо. Я не слышал порождённых воображением шорохов и стонов недавнего боя. Лежали трупы, и мне не было жалко Густава.

По лесу ходят люди, собирают трупы, везут их наручных санках в кучи, роют могилы. Разбежался народ, нет мужиков, и поле битвы убирается медленно. На голой взлобине целая куча трупов. Могила роется большая. Мужики работают сосредоточенно и молча. Рядом — несколько снарядных тележек. Солдаты сидят кучкой у костра. Горит какое-то ароматное дерево, и запах его подобен ладану.

В мглистые дали тянутся корявые линии окопов. В конце длиной канавы складывается другая куча трупов. Мальчишка выбрал себе лучшую солдатскую сумку, надел через плечо и деловито ходит вдоль окопа, смотрит, где ещё остались трупы.

Вероятно, были здесь и трупы русских. На поле победы их, во всяком случае, было мало, и они выбраны вчера или может быть, подняты сразу товарищами. На смятом месте в снегу я нашёл и русское письмо к солдату. Вот оно какое:

«1915 года месяца января 29 дня. Письмо от родного вашего дяденьки Феодосия Фоковича и от тётеньки Акулины Петровны до своего дорогова и роднова племянничка Фёдора Петровича. Извещаю я тебя, мой любезный и незабвенный Фёдор Петрович, что я получил от тебе письмо 29 января, и твоя жена тоже того же числа получила письмо и принесла ко мне читать, то я мой дорогой племянничек Фёдор Петрович, был так рад, что ни мог из людьми говорить, стал ево читать при людях и усех прослезил за ваши похождения. И спаси Христос тебя, мой племянничек, что ты на этом свете нас ни забываешь. И посылаю тебе наш дорогой Фёдор Петрович нижающее почтение и низкий поклон и желаю тебе от Господа Бога усего хорошего. Дай Бог вам гиройскую минуту, чтобы победить врага ненавистного, жадного Антихриста. А ты наш дорогой Фёдор Петрович у каких мистах ни будешь, незабывай Царя Небесного, Он тебе не оставит»…

Дальше идут поклоны, однообразная музыка которых так много расскажет о родных и доме солдатскому сердцу… Я не вижу лица Фёдора Петровича, ни живого, ни мёртвого, но я отлично вижу, как его дядя, Феодосий Фокович, читает письмо при людях, и как потом дома в тот же вечер он пишет своему дорогому племяннику письмо. Он двигает бровями, жуёт усы, дует на непослушное перо. А тётенька, Акулина Петровна, сидит тут же на лавке, одна рука под грудями, другая подпирает щеку. И старая бабка, мать Феодосия Фоковича, лежит на печи. Хотел Феодосий Фокович и о хозяйстве написать, а бабка с печи гудит глухим басом:

— Не тревожь ты парня, до того ли ему там!..

И Феодосий Фокович радостно согласился:

— Правда, мать. Шут с ним и с хозяйством. Вернулся ба живой…

Никто не видел, как неудержимо и горячими струями текли мои слёзы, когда я читал письмо Феодосия Фоковича. Тогда мне стало жалко и Густава…

Опять повалил хлопьями снег. Точно тени двигались во мгле к Сельцу солдаты. При въезде в село на высоком деревянном кресте статуя распятого Христа в терновом венце. Старинный польский обычай.

Примечания

1. укр.