Майков В. Литературная критика
М., «Художественная литература», 1985
ВЫБРАННЫЕ МЕСТА ИЗ ПЕРЕПИСКИ С ДРУЗЬЯМИ НИКОЛАЯ ГОГОЛЯ.[править]
Начало «Предисловия», помещенного в этой книге, по нашему мнению, лучше всего указывает точку, с которой следует смотреть на содержащиеся в ней статьи:
Я был тяжело болен (говорит Гоголь); — смерть уже была близко. Собравши остаток сил своих и воспользовавшись первою минутой полной трезвости моего ума, я написал духовное завещание, в котором, между прочим, возлагал обязанность на друзей моих издать после моей смерти некоторые из моих писем. Мне хотелось хотя сим искупить бесполезность всего доселе мною напечатанного, потому что в письмах моих, по признанию тех, к которым они были писаны, находится более нужного для человека, нежели в моих сочинениях. Небесная милость божия отвела от меня руку смерти. Я почти выздоровел; мне стало легче. Но чувствую однако слабость сил моих, которая возвещает мне ежеминутно, что жизнь моя на волоске, и, приготовляясь к отдаленному путешествию к Святым местам, необходимому душе моей, во время которого может все случиться, я захотел оставить при расставании что-нибудь от себя своим соотечественникам. Выбираю сам из моих последних писем, которые мне удалось получить назад, все, что более относится к вопросам, занимающим ныне общество, отстранивши все, что может получить смысл только после моей смерти, с исключением всего, что могло иметь значение только для немногих. Прибавляю две-три статьи литературные н, наконец, прилагаю самое завещание с тем, чтобы в случае моей смерти, если бы она застигла на пути моем, возымело оно тотчас свою законную силу, как засвидетельствованное всеми моими читателями (стр. 1—2).
Завещание Гоголя проникнуто духом истинно монашеского смирения, весьма естественным в человеке, изнуренном телесными недугами и душевным разочарованием. Вот несколько строк из этого произведения:
II. Завещаю не ставить надо мною никакого памятника и не помышлять о таком пустяке, христианина недостойном.
III. Завещаю вообще никому не оплакивать меня, и грех себе возьмет на душу тот, что станет почитать смерть мою какою-нибудь значительною или всеобщею утратой. Если бы даже и удалось мне сделать что-нибудь полезного и начинал бы я уже исполнять свой долг действительно так, как следует, и смерть унесла бы меня при начале дела, замышленного не на удовольствие некоторым, но надобного всем, то и тогда не следует предаваться бесплодному сокрушению. Если бы даже вместо меня умер в России муж, действительно ей нужный в теперешних ее обстоятельствах, то и от того не следует приходить в уныние никому из живущих, хотя и справедливо то, что если рановременно похищаются люди всем нужные, то это знак гнева небесного, отъемлющего сим орудия и средства, которые помогли бы иным подвигнуться ближе к цели, нас зовущей. Не унынию должны мы предаваться при всякой внезапной утрате, но оглянуться строго на самих себя, помышляя уже не о черноте других и не о черноте всего мира, но о своей собственной черноте. Страшна душевная чернота, и зачем это видится только тогда, когда неумолимая смерть уже стоит перед глазами!.. — -- — -- — (стр. 8, 9 и 10).
Странно было бы требовать от человека, так тяжко страждущего душою и телом, правильного логического воззрения на жизнь и ее условия. Поэтому мы не будем разбирать здесь статей, вошедших в «Выбранные места». Заметим только, что часто в этой книге встречаются мысли чрезвычайно светлые, высказанные необыкновенно сильным и живописным языком. Зато в ней встречается и множество противоречий, множество натянутых выводов, множество фактов, освещенных ложным светом одностороннего воззрения, и произвольно составленных теорий. Все это так легко объясняется собственною исповедью автора и так резко бросается в глаза всякому, что подтверждать мнение свое выписками и рассуждениями кажется нам совершенно излишним. Кто возьмет на себя этот труд, тот непременно впадет в роль одного отсталого писателя, который недавно с такою поспешностью воспользовался случаем написать не лишенное здравого смысла возражение против письма Гоголя «Об Одиссее, переводимой В. А. Жуковским». С своей стороны, мы обратим внимание читателей только на одно любопытное противоречие, встреченное нами в «Выбранных местах»1.
Противники Гоголя, которых число, по разным причинам, не меньше числа его поклонников, вероятно, не преминут воспользоваться собственными его словами о «бесполезности» всех прежних его сочинений до «Мертвых душ» включительно. В самом деле, как хотите вы, чтоб эти господа упустили такой прекрасный случай выставить в странном свете тех, которые не перестают ставить «Мертвые души» во главу всех современных произведений русской литературы? «Вот, — скажут они, — собственное сознание художника в огромных недостатках его сочинений. Из-за чего же было так кричать об их великих достоинствах, господа критики натуральной школы?» Но, не говоря уже о том, что никакой автор — не судья своему сочинению, советуем всем, принимающим сетования Гоголя о собственной его ничтожности за горестное сознание бессилия, прочитать в «Выбранных местах» следующие строки:
Обо мне много толковали, разбирая кое-какие мои стороны, по главного существа моего не определили. Его слышал один только Пушкин. Он мне говорил всегда, что еще ни у одного писателя не было этого дара выставлять так ярко пошлость жизни, уметь очертить в такой силе пошлость пошлого человека, чтоб вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем. Вот мое главное свойство, одному мне принадлежащее и которого точно иет у других писателей. Оно впоследствии углубилось во мне еще сильнее от соединения с ним некоторого душевного обстоятельства. Но этого я не в состоянии был открыть тогда даже и Пушкину.
Это свойство выступило с большою силою в «Мертвых душах». «Мертвые души» не потому так испугали многих и произвели такой шум, чтобы они раскрыли какие-нибудь раны общественные или внутренние болезни, и не потому также, чтобы представили потрясающие картины торжествующего зла и страждущей невинности. Ничуть не бывало. Герои мои вовсе не злодеи, прибавь я только одну добрую черту любому из них, читатель помирился бы с ними всеми. Но пошлость всего вместе испугала читателей. Испугало их то, что один за другим следуют у меня герои один пошлее другого, что нет ни одного утешительного явления, что негде даже и приотдохнуть или перевести дух бедному читателю и что по прочтении всей книги кажется, как бы точно вышел из какого-то душного погреба на божий свет. Мне бы скорее простили, если бы я выставил картинных извергов, но пошлости не простили мне. Русского человека испугала его ничтожность более, нежели все его пороки и недостатки (стр. 141—143).
Вот как Гоголь отказывается от своего таланта и от своих произведений!..
ПРИМЕЧАНИЯ[править]
Впервые — ОЗ, 1847, т. L, № 2, отд. VI, с. 69—71. Сохранился автограф (ИРЛИ, ф. 166, № 1449, лл. 214—216). Печатается по рукописи.
Краткая рецензия на книгу Гоголя очень показательна для Майкова. В характерной для него сдержанной, подчеркнуто спокойной манере автор дает здесь по существу принципиально отрицательную оценку книги Гоголя. Критик указывает, что особый интерес книга Гоголя приобретает лишь как психологический документ, как отражение внутренней драмы ее автора, поскольку принятые им реакционные идеи, достаточно неоригинальные, заимствованные из религиозных источников, пришли здесь в очевидное столкновение с его позицией писателя-реалиста, великого живописца действительности. Отказ от анализа статей, вошедших в книгу, признание ее безусловным свидетельством болезненного состояния духа Гоголя, указание на вопиющие противоречия в ее содержании, сочетающем отдельные «мысли чрезвычайно светлые, высказанные необыкновенно сильным и живописным языком» с «множеством натянутых выводов» и «фактов, освещенных ложным светом одностороннего воззрения», — такова основа этой оценки. Весь полемический заряд рецензии обращен здесь не против Гоголя, а против врагов натуральной школы, которые, как справедливо полагает критик, не преминут воспользоваться «покаянной исповедью» Гоголя для опровержения взгляда на Гоголя как на основоположника нового, реального направления русской литературы. Показательно, что несостоятельность подобных полемических выпадов против натуральной школы, отрицающих ее внутренние связи с реализмом Гоголя, Майков находит в самих «Выбранных местах», в том, как Гоголь «отказывается» здесь от своих произведений. Майков и приводит здесь собственное суждение Гоголя о том, что основным, новым в его творчестве была борьба с пошлостью окружающей его действительности.
Рукопись рецензии показывает, как критик искал и нашел особые средства для такой по условиям цензуры осторожной, но вместе с тем бескомпромиссной оценки гоголевской книги (см. примеч. 1).
1 Первоначально рецензия начиналась так:
«Нельзя не быть благодарным писателю за его откровенное сознание… Хотя Гоголь и говорит в предисловии, что он выбрал из своей переписки с друзьями „все, что более относится к вопросам, занимающим ныне общество“ (стр. 2), однако ж интерес изданной им книги основывается никак не на важности и новизне изложенных в ней истин. Большая часть идей, выраженных в „Выбранных местах“, несомненны и известны каждому потому, что большая часть из них вытекают прямо из христианского учения; но по тому же самому она и не заключает в себе (исключительно) принадлежащего самому поэту. Можно интересоваться только тем, в какой мере прониклась ими душа его. Вырази эти же мысли какой-нибудь ничем не известный человек, — книга его потеряла бы почти всю свою занимательность. Но известность Гоголя так велика, симпатия русских читателей к этому художнику так могущественна, что не могут они не интересоваться им не только как писателем, но и просто как человеком».